Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса

5 Внеземные поселения

Ближе к концу финального эпизода документального сериала от National Geographic «Марс» есть сцена, в которой Илон Маск, основатель частной космической транспортной компании SpaceX, посещает мыс Канаверал со своим маленьким сыном. Вместе они поднимаются на лифте на стартовую башню, откуда когда-то начинали свой путь в космос космические челноки. Маск объясняет мальчику, что в прошлом именно так поднимались астронавты перед стартом. Пока Маск и его сын смотрят на Космический центр Кеннеди, зеленую болотистую равнину и Атлантический океан за ней, голос миллиардера за кадром рассказывает о миссии своей компании по колонизации Марса и о том, как ему всегда казалось, что мы давным-давно уже должны быть там, но почему-то сбились с пути.

«И теперь, – говорит он, – мы вернемся туда».

Кадры первого успешного запуска космического корабля многоразового использования SpaceX – важнейшей составной части плана компании по созданию колонии на Марсе – завершают фильм. Перед нами предстает грандиозный образ ракеты, расправляющей свои аэродинамические гребни, – гордая вертикаль над посадочной площадкой, остров покоя в бушующем огне. И мы видим крупным планом молодые лица сотрудников SpaceX, сияющие надеждой в свете ракетного пламени, и взрыв восторга и облегчения. Будто бы мир был искуплен, а будущее восстановлено в своем законном праве через шесть лет после того, как НАСА прекратило программу космических шаттлов, и почти через пятьдесят лет после последней высадки человека на Луне.

«Поистине удивительно, – говорит Маск, – что теперь жизнь может шагнуть за пределы Земли. И мы не знаем, как долго это окно возможностей будет открыто. Больше всего меня вдохновляет мысль о создании автономной цивилизации на Марсе как о величайшем приключении в истории человечества. Было бы так здорово проснуться утром и осознать, что именно это сейчас происходит».

Признаю, я относился к Маску с более или менее стойкой неприязнью.

Для меня это был человек, который пытался завоевать сердца и умы запуском в космос одного из своих автомобилей Tesla. Трудно было представить себе что-либо более жалкое, пошлое или дебильное, чем запуск красной спортивной машины на постоянную околосолнечную орбиту. Тем самым он испоганил огромную нечеловеческую пустоту космоса блистающей дрянью потребительского мусора. Я тогда удивлялся, почему никто в SpaceX не додумался сказать Маску, что его красный спортивный автомобиль гарантированно будет бесконечно долго вращаться вокруг Солнца, если тот просто припаркует его у собственного дома.

У меня было много общего с ярыми фанатами Маска: в нем я видел мифическую фигуру. Миф о нем создало мое собственное воображение, и в нем совершенный простак по какой-то непостижимой олимпийской прихоти был избран богами и наделен тройственным даром ума, изобретательности и денег, которые он использовал именно так, как это сделал бы простак: начал строить цивилизацию на Марсе и пулять ракетой в космос роскошные потребительские товары.

И все же, глядя на кадры фильма на своем ноутбуке во время полета из Дублина в Лос-Анджелес, я почувствовал странное волнение. Возможно, низкий уровень кислорода на борту влиял на мои когнитивные функции, но я ощущал нечто щемящее в этой ностальгии по будущему, в этой настойчивой уверенности, что то, что казалось безвозвратно потерянным, на самом деле может быть восстановлено.

Серия завершается вдохновляющей речью Роберта Зубрина, бывшего инженера аэрокосмических систем оборонного подрядчика Lockheed Martin. В 1998 году он основал организацию под названием «Марсианское общество» (Mars Society), выступавшую за заселение Марса людьми. Наклонившись к камере и широко раскрыв глаза, Зубрин настойчиво шепчет в какой-то агонизирующей радости, словно пытаясь пробудить зрителя, весь мир от глубокого сна:

«Посмотрите наверх! Там есть все! Там есть триллионы других Земель! Вот почему мы собираемся это сделать. И в следующий раз, когда мы полетим туда, мы полетим, чтобы остаться».

На этих словах меня охватила какая-то экстатическая меланхолия. Я пересматривал эту сцену вновь и вновь, подчинившись странному чувству, которое все это будило во мне, – печали. Она неизвестно откуда взялась, и я сам едва понимал ее. Фраза «триллионы других Земель» произвела на меня особенно сильное впечатление, возможно, потому, что напомнила о словах Св. Иоанна в конце Книги Откровения: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет»[63].

Именно Зубрин и «Марсианское общество» подвигли меня отправиться в Лос-Анджелес в конце лета 2018 года. Тогда самые страшные лесные пожары в истории Калифорнии, казалось, наконец-то уступили многонедельным усилиям по их сдерживанию. Я ехал на двадцать первое ежегодное собрание «Марсианского общества» в конгресс-центре Пасадены. В организации состояли тысячи членов, а ее отделения действовали в двадцати восьми странах. Это была общественная организация и политическая лоббистская группа по вопросу колонизации Марса. «Марсианское общество» также владело двумя исследовательскими станциями, одна из которых была в пустыне Юта, а другая – в Арктике. Там команды будущих паломников обычно находились две недели «для имитации условий жизни на поверхности Марса».

Конференция под названием «Марс и космическая революция» обещала всесторонне исследовать вопрос о строительстве на Марсе автономной цивилизации. Выступления и дискуссии на эту и смежные темы длились четыре дня. Как быстро марсианская колония сможет стать полностью независимой от Земли? Какой может быть новая марсианская религия? Каким будет политическое устройство марсианской колонии? Как блокчейн может помочь в становлении межпланетной финансовой системы? Как можно использовать самовоспроизводящихся роботов[64] для терраформирования[65] враждебной инопланетной среды? Как организовать бурение для добычи воды на Марсе? Было много разговоров о том, с какими трудностями могут столкнуться колонисты на Марсе, от стихийных бедствий до подростковой преступности и отсутствия четко определенных законов, которые регулировали бы права собственности в космосе в соответствии с действующим американским и международным правом. Звучало даже выступление одного лютеранского епископа под названием «Является ли исследование Марса благочестивым деянием?». С учетом того что лютеранский епископ был одним из основателей «Марсианского общества», думаю, ответ был утвердительным.

Все эти вопросы были интересны сами по себе, но что я на самом деле хотел знать, так это откуда возникла одержимость колонизацией Марса и как поменяется наше отношение к будущему родной планеты.

После поездки в Новую Зеландию и визита на постапокалиптическую усадьбу Питера Тиля, после знакомства с логикой бегства и завоевания, выраженной в настольной игре Саймона Денни «Основатели», мое увлечение идеей колонизации Марса только росло и сливалось с тревогами о нашем жестоком и негуманном будущем.

Логика колонизации была проста: рано или поздно из-за изменений климата, или столкновения с астероидом, или какой-то другой непредвиденной космической или земной чехарды наша планета станет совершенно непригодной для жизни. Чтобы избежать полного уничтожения человеческого вида, мы должны к моменту катастрофы основать человеческое поселение в другом месте Вселенной.

Стивен Хокинг, который в последние годы жизни был одним из великих светских пророков апокалипсиса, выразился так: «Я убежден, что люди должны покинуть Землю и создать новый дом на другой планете. Остаться – значит подвергнуться риску уничтожения. Это может быть астероид, падающий на Землю. Это может быть новый вирус, изменение климата, ядерная война или искусственный интеллект, вышедший из-под контроля. Для того чтобы люди выжили, я полагаю, мы должны все подготовить к этому в течение ближайших ста лет».

В своем вступительном слове в первое утро конференции Зубрин – лет шестидесяти с небольшим, эрудированный, взгляд с прищуром, уверенный – говорил о революции космических полетов под предводительством Маска. Его он позиционировал как спасителя в наши темные времена. «Даже если бы Маск сегодня потерпел неудачу, – сказал Зубрин, – он все равно сверхуспешен. Вне всякого сомнения, он доказал, что предприниматель, частное лицо, может сделать то, на что, как считалось раньше, было способно только правительство. Узда с творческих сил снята, – сказал Зубрин, – и теперь стало понятно, как мы можем добраться до Марса».

Именно Зубрин ввел Илона Маска в круг марсианских адептов до того, как основать SpaceX пожертвовал 100 000 долларов на финансирование станции в Юте, и Зубрин был кем-то вроде Иоанна Крестителя по отношению к миллиардеру, космическому предпринимателю.

Маск был одним из немногих миллиардеров, сколотивших свой капитал на технике и технологиях. Тем же занимались Джефф Безос и Ричард Брэнсон, вкладывающие немалое состояние в разработку частных космических путешествий – проектов, которые часто подавались как средство непосредственного обеспечения самого будущего. Они позиционировались как последняя надежда человека, щедрый жест миллиардеров, обладавших и гением, и героизмом духа, чтобы спасти подвергшееся опасности человечество.

Затем Зубрин перешел к непосредственной конфронтации с эсхатологическим духом времени. Он не верил в то, что мы живем в конце истории, скорее – в начале ее; и не в конце науки, а так же – в начале. «Мы, люди, конечно, неплохо сыграли «увертюру», – сказал он. – Выбравшись из африканской саванны, мы заселили самые отдаленные уголки родной планеты, построили то, что он называл цивилизацией «Первого типа». Однако пришло время начать настоящую работу по созданию цивилизации «Второго типа». Пришло время, когда мы должны стать космическим видом. И с этого плацдарма, – сказал он, – мы построим гораздо более мощное человечество, цивилизацию “Третьего типа”, которая выйдет за пределы галактики и даже Вселенной».

Как раз в этот момент экран мне заслонила опоздавшая пожилая пара, которая расположились прямо передо мной. Женщина была очень стара, передвигалась с помощью ходунков и, несмотря на жару южнокалифорнийского утра, надела пару светло-голубых шерстяных перчаток, возможно, чтобы скрыть проблемы с кожей.

Спутник помог ей сесть и аккуратно поставил ходунки в проходе. Я же подумал, что странно для кого-то столь древнего присутствовать на мероприятии, столь решительно ориентированном на будущее. Меня поразил возраст большинства собравшихся энтузиастов Марса. Возможно, утро четверга более подходило для пенсионеров (и писателей легкой научно-популярной литературы), нежели чем для типичного трудящегося жителя Лос-Анджелеса. В целом средний возраст присутствующих, как мне показалось, был где-то в районе шестидесяти лет. Бросалась в глаза и ошеломляющая «белизна» контингента: из примерно двухсот землян, пришедших на доклад Зубрина, только один был чернокожим. Он стоял за видеокамерой в задней части зала и был здесь, я полагаю, по профессиональным причинам, а не из-за глубокого желания колонизировать далекие миры.

Я все время слышал слово «колонизация», и мне показался странным и показательным выбор терминологии, учитывая, что вся тема колониализма отягчена суровым историческим багажом (завоевание, рабство, массовые убийства, порабощение и т. д.).

Недавно я прочитал авторизированную биографию Маска, написанную Эшли Вэнсом. Тоска по эпохе колониальной экспансии пробегала по ее страницам, как горячая дрожь. Примерно во времена своей первой встречи с Зубриным и «Марсианским обществом» Маск не нашел на сайте НАСА подробного плана или какой-либо информации о сроках исследования Марса, чем был потрясен. Он придерживался мнения, пишет Вэнс, «что сама идея Америки была неотделима от желания человечества исследовать. Он с грустью подумал, что американское агентство, которому поручено вершить дерзкие и смелые вещи в космосе, исследовать новые рубежи, похоже, вообще не проявляет серьезного интереса к исследованию Марса. Дух “Явного предначертания”[66] куда-то ушел, а возможно, и печально почил, и, похоже, это никого не волновало».

На съезде «Марсианского общества» в 2012 году в том самом зале, где сейчас сидел я, Маск получил от Зубрина «Награду пионера Марса» и выступил с речью, в которой прямо связал будущее освоения Марса с американской историей колониальной экспансии.

«Соединенные Штаты – это квинтэссенция человеческого исследовательского духа, – сказал он. – Почти все приехали сюда откуда-то. Невозможно найти какое-то другое сообщество людей, которое было бы больше заинтересовано в освоении рубежей».

Маск не упомянул в своей речи тех, кого привезли сюда против воли или кто был здесь задолго до покорителей фронтира, к кому он апеллировал. То, что он называл «человеческим исследовательским духом», в сущности, было белым европейским духом колониального завоевания и эксплуатации.

Когда американцы говорили о заселении Марса, мне казалось, что на самом деле они говорили о том, чтобы заново изобрести Америку, возродить веру в величие своей страны не как обыденную реальность, а как басню. Это должно было стать нравственным поучительным повествованием об изобретательности и праведности. Строго говоря, сам Маск американцем не был, он родом из Южной Африки. Эта страна была перевертышем Соединенных Штатов, где проект колониального превосходства белого меньшинства в конечном итоге не удался. На мой взгляд, истинные американцы на самом деле иммигранты, которые питаются романтическим пониманием страны и ее фундаментальных мифов о свободе и возможностях. Американцы не рождаются – они создаются.

Зубрин подходил к волнующим финальным пассажам своего выступления. Согласно его расчетам, после того как на Марсе будет создана новая цивилизация, мы сможем приступить к строительству новых поселений на астероидах. Возникнут тысячи новых миров, в которых нонконформисты – люди с собственными представлениями о том, как должно быть организовано человеческое общество, из-за чего непопулярны на Земле, – получат шанс построить свои общества вокруг дорогих им идей.

Многие потерпят неудачу, сказал он, но некоторые, несомненно, преуспеют и укажут путь остальным. Поэтому если мы уже сейчас развеем туман, распространим видение, утвердим человечество на Марсе, то через пятьсот лет на тысячах планет Солнечной системы и в других мирах появятся человеческие цивилизации. Они будут столь же величественны по отношению к нам, как мы теперешние по сравнению с нашими далекими предками в африканской саванне.

«Потому что мы не уроженцы этой земли, – сказал он. – Мы родом из Кении, вот почему у нас такие тонкие руки без меха. Мы не смогли бы заселить Северную Америку или Азию, если бы не развивали технологии. Но мы сделали это, – подчеркнул Зубрин, – потому что мы были творческими и жизнестойкими, и именно поэтому мы собираемся унаследовать звезды».

Последовала долгая интерлюдия восторженных аплодисментов. Я же крепко задумался, проследив тесную связь этой риторики – речи Зубрина об астероидных поселениях, речи Маска об исследовательском духе – с риторикой, на которой была основана сама Америка: апокалиптический призыв к отречению от старого мира и рождению нового.

Марс Зубрина поразил меня как футуристическое видение «города на холме», о котором говорил пуританский проповедник Джон Уинтроп в своей знаменитой речи к пассажирам «Арабеллы», когда они отправлялись в Новый Свет. «Марс – это Америка», – подумал я. Будущее оказалось прошлым.

В своей книге «Как мы будем жить на Марсе» (How We’ll Live on Mars) Стивен Л. Петранек пишет, что «Марс станет новым фронтиром, новой надеждой и новой судьбой для миллионов землян, которые сделают все что угодно, чтобы воспользоваться возможностями Красной планеты». Как и первые европейские колонисты в Америке, первые люди на Марсе, говорит автор, должны быть чрезвычайно жизнестойкими и решительными. Этот Новый Мир, как и его предшественник, будет глубоко враждебен поселенцам. Марсианам нужно будет найти способ сделать воздух пригодным для дыхания и извлечь достаточно льда из реголита, марсианского поверхностного грунта, чтобы обеспечить себя водой. Предстоит построить укрытия, возможно, из реголитовых кирпичей, чтобы защититься от экстремального холода и от солнечного излучения, – тонкая атмосфера планеты не спасет человека от этих явлений. Пример, поданный первопроходцами, пишет Петранек, «породит волну искателей удачи, возможно, даже более масштабную, чем калифорнийская золотая лихорадка».

И точно так же, как первые европейские поселенцы в Америке считали себя гарантами выживания христианского мира, первые марсиане станут страховым полисом для человеческой цивилизации. «Существуют реальные угрозы для человеческой расы на Земле, – пишет Петранек, – включая нашу неспособность спасти родную планету от экологического разрушения и возможности ядерной войны. Столкновение с одним-единственным астероидом может уничтожить бóльшую часть жизни на Земле. В конце концов, наше собственное Солнце увеличится и уничтожит Землю. Задолго до того, как это произойдет, мы должны стать космическим видом, способным жить не только на другой планете, но и в других планетных системах. Первые люди, которые эмигрируют на Марс, – наилучший шанс на выживание нашего вида».

С этой точки зрения Марс будет «резервной» планетой для человечества, «на случай, если что-то пойдет не так, как на Земле», как однажды выразился Маск. Однако во всем этом есть более глубокая и странная идея, которую гораздо труднее продать. Это средство, с помощью которого мы, точнее, некоторые из нас, имеющие для этого желание и финансовые возможности, могли бы оставить свою родную планету, чтобы полностью выйти за пределы человеческого мира. Как и воображаемые сценарии мирового краха от препперов, колонизация Марса – это апокалиптический сценарий, выраженный в виде эскапистской фантазии. В своем прологе к книге «Состояние человека» Ханна Арендт[67] пишет о реакции американской прессы на запуск в 1957 году советского космического спутника – первого объекта, созданного человеком, когда-либо покинувшего планету и вышедшего в открытый космос. Несмотря на сложности запуска, связанные с «холодной войной», первая реакция была радостной, говорит автор. Но это было не столько торжество, сколько радость облегчения – «облегчения по поводу первого шага к бегству человека из своего заточения на Земле». (Эта цитата взята из газетного репортажа о запуске спутника, и это не просто чрезмерно восторженная формулировка американского репортера. Фактически фраза перекликается со словами, выгравированными на могиле Константина Циолковского, русского аэрокосмического инженера и пионера космических полетов: «Человечество не останется вечно на Земле».)

Банальность этого утверждения, говорит Арендт, не должна закрывать для нас его необычную суть; ибо, хотя христиане говорили о земле как о долине слез, а философы смотрели на свое тело как на тюрьму для ума или души, никто в истории человечества не воспринимал Землю как тюрьму для человеческих тел и не проявлял рвения отправиться поскорее на Луну.

Читая слова Арендт, я слышу в голове заунывный, механистический голос Стивена Хокинга, начитывающего закадровый текст в документальном фильме Би-би-си «Новая Земля»: «Мы – первый вид, у которого есть возможность сбежать с Земли». Подобно Маску и Зубрину Хокинг апеллирует к стремлению к трансцендентности. Да, апокалипсис может произойти – искусственный вроде изменения климата, космический вроде столкновения с астероидом. Но на каком-то уровне все эти сценарии – лишь прикрытие для более глубокого импульса – желания покончить с самим этим миром.

И есть что-то принципиально мужское в этой саге об уходе, о бегстве как стремлении к благородному самоопределению. Культурный критик Сара Шарма говорила о понимании ухода как об осуществлении патриархальной власти, «привилегии, которая вершится за счет культивирования и поддержания условий коллективной автономии». Это сила, которую она противопоставляет более традиционной материнской ценности «заботы». Мировоззрение ухода развивается, настаивает она, за счет мировоззрения заботы. «Забота, – пишет она, – это реакция на человеческую неавтономность и зависимость, на произвольность жизни, общую ненадежность человеческого состояния. Вопрос ухода женщины практически никогда не возникал, учитывая, что женщина исторически не могла выбирать, когда ей уходить, не могла вступать в неравную борьбу с существующим соотношением сил, не говоря уже о том, чтобы уходить и приходить беспечно и беззаботно».

В конце концов, мир требует внимания. Мир требует заботы. Говоря словами Арендт, отвергнуть Землю – то есть Мать – значит отвергнуть императив заботы. Марс представляет собой завоевание новой территории и оставление старой: самоопределение для немногих ценой коллективной автономии. Дни этого мира сочтены. Тех, кто хочет этого избежать, ждет новая жизнь.

Фронтирная риторика вокруг колонизации Марса – взывание к пионерам, пилигримам, «Явному предначертанию» – похожа на рекламный дирижабль, который парит над грязным неоновым адским пейзажем центра Лос-Анджелеса в одной из ранних сцен «Бегущего по лезвию».[68] Гигантский экран показывает сообщения «Лучшее будущее» и «Дыши спокойно», в то время как из динамиков вовсю ревет голос, обращаясь к пропитанным кислотным дождем существам внизу: «Новая жизнь ждет вас в колониях за пределами мира, шанс начать все сначала в золотой стране возможностей и приключений». Голос мужской. Уверенный, жизнерадостный и ободряющий. Голос самого американского капитализма.

А пока вернемся на Землю, в комнату без окон на первом этаже в Старой Пасадене, где за трибуной стоял человек по имени Арт Харман – слаксы, темно-синий блейзер с золотыми пуговицами. Арт Харман был основателем организации под названием «Коалиция за спасение пилотируемой космонавтики». Бывший советник Трампа во времена его президентской кампании. Консервативный политик, специализирующийся как на экспансии американских деловых интересов в космическое пространство, так и на защите границ Америки на поверхности Земли.

Свою речь он озаглавил «Свобода в космосе».

Марс, говорил Арт Харман, был новой Землей – новой планетой возможностей. Колонизация Марса напрямую связана со свободным предпринимательством. Позади него появился слайд – черно-белая гравюра, изображающая запряженные волами крытые повозки, движущиеся по американскому юго-западу, первопоселенцев в широкополых шляпах, облокотившихся о какой-то кустарник в пустыне.

– Мы говорим здесь о духе предпринимательства и обо всем, что с ним связано, – продолжил Харман. – Неизвестное. Приключение. Это то, что всегда заставляло людей отказываться от безопасной и благополучной жизни и преодолевать следующую гору. Идите на запад, молодой человек!

Интересно, какой психологический механизм заставлял таких людей, как Арт Харман, восхвалять первых поселенцев, их тяжелые, суровые путешествия на запад – в американскую землю обетованную и при этом не признавать никакого сходства или связи с семьями мигрантов. Ведь в эту самую минуту на южных границах их отрывали от собственных детей, младенцев и малышей, правительственные чиновники, и после разлуки они всю жизнь обречены жить с психологической травмой. Америку сделало великой продвижение белых мигрантов на запад. Продвижение на север небелых мигрантов угрожало ее величию.

В этом я видел особенность будущего, в котором крошечное меньшинство непристойно богатых людей могло свободно колонизировать другие планеты, бурить астероиды, спасаться от тлеющих обломков Земли, а бедные и отчаявшиеся будут казаться хозяевам новых миров армиями вторжения, ордами варваров. Это ожесточение сердец против массовых страданий и смертей было нашим будущим? Было ли это концом света или продолжением нынешнего миропорядка?

Другой слайд: ликующая толпа на Берлинской стене, размахивающие немецкими флагами люди, за ними Бранденбургские ворота, освещенные фейерверками, падение «империи зла». Арт Харман вышел из-за трибуны, расправил плечи, с подчеркнутой нарочитостью одернул манжеты.

«Я был там, когда рухнула стена, – сказал он. – Люди на этой фотографии впервые в жизни не видят парня с пистолетом у виска, когда пытаются выразить себя. Так будут чувствовать себя первые люди на Марсе. Мы здесь. Мы свободны. Не будет правительства, какого-нибудь Агентства по охране окружающей среды, которое скажет, что мы имеем права наносить ущерб тому или иному исчезающему виду. Только не на Марсе».

На экране Берлинская стена сменилась изображением сильно фетишизированной преамбулы к Конституции Соединенных Штатов[69]. «Вот это, – сказал он, – и есть исчезающий вид, который мы должны защищать».

«Здесь, в Америке, общество самодостаточное и свободное, потому что мы знаем свои права. Мы можем отстоять эти права. В большинстве стран это не так. Там права предлагаются людям, как ребенку – конфеты, и их в любой момент могут отобрать. В Советском Союзе права были только у элиты, у парня с пистолетом. На Марсе мы постараемся этого избежать».

Его слова перекликались с общим тоном речи вице-президента Майка Пенса, который высказался о создании так называемых Космических сил, нового шестого вида вооруженных сил США. По его мнению, пришла пора усилить милитаризацию и приватизацию космоса.

«В то время как другие страны приобретают все больше возможностей действовать в космосе, не все из них разделяют нашу приверженность свободе, частной собственности и верховенству закона. Поскольку американское присутствие в космосе по-прежнему лидирует, мы и дальше будем нести американскую приверженность свободе на новые рубежи».

В этом выступлении было все: свобода, собственность, верховенство закона. Сакральный образ фронтира в качестве задника.

Я удивлялся, что так много американцев – образованных, умных американцев – кажется, искренне верят в эту чушь. Откуда взялось убеждение, что их страна – уникальный носитель божественной искры свободы как таковой и национальный гений личной свободы? Единственное, что, на мой взгляд, объясняло это убеждение, так же фатально и подрывало его: факт, что от колыбели до могилы каждый американец подвергался беспощадному шквалу пропаганды об особой свободе, которую гарантирует ему его гражданство. Корни, конечно же, лежали в истории, вернее, в культурных продуктах ее неустанной мифологизации. Как и многое другое, легче всего было усвоить это послание, если вы были белым – как Арт Харман, как я, как все остальные в этой комнате, – и, соответственно, с меньшей вероятностью поддаться искушению отрицать его истинность.

Ранее тем утром, когда я шел позавтракать в Силвер-Лейк, мой взгляд зацепился за маленькую медную табличку, вмонтированную в тротуар на углу бульвара Сансет и Гиперион-авеню. «Частная собственность, – гласила надпись. – Разрешение на проход может быть отозвано в любое время». Я долго стоял там, перечитывая эту надпись снова и снова. Меня удивила странность послания, лежащего прямо на поверхности улицы, его маленькая, но бескомпромиссная авторитарность. Хотя написанное, по-видимому, излагалось всерьез, мне оно показалось разрушительным, почти подпороговым притязанием капитализма на отсутствие каких-либо границ для его территориальной экспансии. Так выражалось чужое право владеть землей, которая была у меня под ногами. Это право позволяло кому-то в любой момент забрать территорию из-под моих ног: что это за свобода? Я подумал обо всех этих крытых повозках на слайде Арта Хармана, обо всех этих белых людях, приезжающих сюда, в землю золотого руна, или во внеземные колонии, чтобы заявить свои права на собственность и свободу. Разрешение на проход может быть отозвано в любое время.

Вернувшись за свою трибуну, Харман предложил рассматривать первые поселения на Марсе как раннюю американскую колонию. «Люди становятся наемными слугами, переезжая в Америку, – сказал спикер, – и такой же механизм может работать и для марсианских колоний. В сериале «Марс» от National Geographic, – пояснил он, – показаны колонии, которыми совместно управляют национальные правительства и корпорации. И так, сказал он, вы могли бы работать и жить в колонии Amazon, колонии SpaceX, и ваши права и свободы определяли бы правила, установленные этими корпорациями». Арт Харман, казалось, считал, что было бы хорошо, если бы обездоленные крестьяне и обнищавшие рабочие проводили несколько лет, отрабатывая свои долги бизнесменам, организовавшим их проезд, как для Америки, так и для Марса.

В первом ряду раздался голос с британским акцентом. Слушатель указал на то, что Конституция Соединенных Штатов, несмотря на все ее неоднократные заявления о равенстве и свободе, не сделала ничего, чтобы помешать институту рабства, действовавшего на протяжении почти столетия после ее написания. И тут Арт сделал, как мне показалось, самое безрассудное ревизионистское заявление, которое я слышал за все утро. «Ну да, – сказал он с терпеливой вежливостью. – Но отцам-основателям это не понравилось, и конституция была изменена».

Сидевший прямо передо мной грузный мужчина с коротко подстриженными седыми волосами поднял руку. С напевным и несколько надменным скандинавским акцентом он рассказал о том, что в Западной Европе существует много различных видов демократий. Некоторые из них – например, Норвегия, откуда он родом, – это парламентские системы, в которых нет необходимости объявлять импичмент лидеру, если он коррумпирован или некомпетентен. В таком случае его можно просто сместить парламентским голосованием. Он отметил, что правительство в таких странах, как правило, несет много серьезных обязанностей перед гражданами. Там, откуда он родом, по его словам, здравоохранение, например, рассматривается как основное право человека.

Человек прямо позади меня тяжело заерзал на стуле и скорее гневно, чем устало вздохнул. Арт Харман ответил, что в этой беседе его интересует борьба с тиранией на Марсе и что в любом случае у нас мало времени.

Таким образом, тема постоянно грозила выйти на низкую околоземную орбиту абстракции. Нечто подобное высказал несколько десятилетий назад Карл Саган, любимый всеми астроном и ведущий популярного в 1980-е годы шоу канала PBS «Космос». (Энтузиасты Марса любили обращаться к Сагану, как мне казалось, за порцией детского космического оптимизма, утраченного с закатом космической эры.) «Марс, – сказал астроном, – стал своего рода мифической ареной, на которую мы проецируем наши земные надежды и страхи».

Позже я посетил презентацию двух академиков от педиатрии, которые говорили о влиянии марсианской среды на детей колонизаторов. Они утверждали, что если мы собираемся создать на Марсе автономную, самообеспечивающуюся цивилизацию, значит, там должны рождаться дети. Одно дело – говорить о поселенцах, считали ученые, которые по собственной воле совершат долгое и опасное путешествие с Земли на Марс и создадут там пригодную для жизни среду. Но колония неотделима от продолжения рода, а это будущие поколения детей, в чем, в конце концов, и состоит весь смысл заселения Марса. И это будут дети, которые не просили о своем рождении, тем более на холодной и негостеприимной скале в десятках миллионов миль от планеты, на которой родилось каждое предыдущее поколение их вида.

Педиатры резонно отметили, что это может создать серьезные проблемы как для самих детей, так и для взрослых, которым придется о них заботиться. Атмосфера Марса, недостаток солнечного света и низкая гравитация, по их словам, вызовут серьезные проблемы со здоровьем у первых поколений марсианских детей.

Детские кости развиваются, хрящи формируются как непосредственный ответ на требования гравитации. Окружающая среда Марса с низкой гравитацией создаст серьезные проблемы для физиологического развития. Так, астронавты Международной космической станции регулярно выполняют упражнения, чтобы предотвратить остеопороз и мышечную дистрофию, но они – и это особенно важно – не младенцы и не малыши. Чтобы выжить на родной планете, марсианским детям потребуется интенсивная физиотерапия, говорили академики. А что будет с теми, кто вынужден жить под землей, чтобы укрыться от радиации, или как решить проблему скуки и депрессии?! Ни агитаторы переселения на Марс, ни педиатры не уделяют особого внимания проблемам детей, утверждали спикеры, и это нужно изменить.

Я вспомнил, что сказал мой сын несколько недель назад, когда мы были в научном музее и осматривали потрясающую аудиовизуальную выставку под названием «Колонизация космоса». Раздумывая над тем, что человеческое поселение на Марсе может стать лучшим средством выживания вида, сын сказал: «Я не хочу лететь на Марс. Он выглядит не очень-то приветливо».

По-моему, он был прав. Выглядел он как полная дыра. Но опять же, наша планета тоже не была раем.

Разумеется, я знал ответ: потому что мы должны были обеспечить существование вида, и именно этому фундаментальному императиву нужно было принести в жертву первые поколения марсианских детей. Эта необходимость воспринималась как очевидная, неопровержимая. Но так ли уж неприемлемо, что человечество в конце концов изживет себя? Почему так невыносимо думать, что мы сами – не обязательно завтра или послезавтра, но в конце концов – придем к забвению по той же проторенной тропе, что и дронт, черный носорог, странствующий голубь, яванский тигр, морская норка, бескрылая гагарка, дельфин реки Янцзы, летучая мышь с обезьяньей мордой, летучая лисица Ару и все бесчисленные другие виды, которых мы сами стерли с лица Земли?

Я подумал о пожарах, которые пылали здесь, в Калифорнии, все лето. Я подумал о засухе в Ирландии, об этой странной жаре. Я подумал о том, что мой сын прожил на свете пять лет, четыре из которых были самыми жаркими в истории.

Сторонники колонизации Марса в свои списки причин создания «резервной планеты» для человечества неизменно включали изменение климата, делающего Землю непригодной для жизни. И все же даже в самых мрачных прогнозах будущего Земли не было и намека на то, что она когда-нибудь станет такой же враждебной для жизни, как Марс – планета, практически лишенная атмосферы, на поверхности которой уровень радиации был в сто раз выше, чем на Земле.

Ранее тем летом правительство США опубликовало пятисотстраничный проект о воздействии человека на окружающую среду. Документ должен был оправдать заморозку мер контроля за коэффициентом полноты сгорания топлива. В заявлении говорилось, что, исходя из нынешних климатических тенденций, к концу этого столетия средняя глобальная температура повысится на четыре градуса по Цельсию. По мнению большинства ученых-климатологов, ситуация катастрофическая. В документе, однако, не говорилось о том, что с этим нужно что-то делать, а утверждалось, что регулирование выбросов в атмосферу для новых автомобилей было делом несерьезным, поскольку грядущая климатическая катастрофа, по сути, была уже данностью. Это было нечто гораздо более отвратительное, чем отрицание реальности изменения климата. В документе звучало признание катастрофических последствий и того, что теперь нет смысла пытаться смягчить их с помощью вмешательства правительства; это был прямой довод в пользу того, что можно беспрепятственно продолжать разрушение. Потому что еще остались вещи, которые можно купить и продать, деньги, которые можно заработать. Потому что время еще есть.

Размышляя о перспективах вымирания человечества, я вдруг осознал, что смотрю на спину человека, сидящего прямо передо мной. Он был одет в черную футболку с надписью на спине marscoin.org. Ворот и плечи этой футболки были усыпаны перхотью так, что, казалось, она олицетворяла сам космос, небесную твердь из шелушащейся кожи. Как можно осторожнее я вытащил телефон из кармана брюк, ввел адрес в поисковой строке и оказался на веб-сайте криптовалюты, основанной членами «Марсианского общества». Они намеревались использовать ее и как источник финансирования проектов по колонизации Марса, и в качестве валюты будущей колонии. «Марскоин, – прочитал я, – служит для поддержки колонизации Марса и других связанных с космосом проектов, посвященных тому, чтобы люди жили и процветали за пределами планеты Земля. Просто используя марскоин и инвестируя в него, вы вносите свой вклад в серьезные начальные усилия по дальнейшему развитию колонии на Марсе». В кругах, продвигающих колонизацию Марса, похоже, сложилось мнение, что финансовая система колоний неизбежно будет базироваться на той или иной криптовалюте. (В том, что энтузиасты человеческого поселения на Марсе и блокчейн-фундаменталисты пересекались по многим вопросам, не было ничего удивительного. И те и другие были объектами какого-то диспропорционального интереса либертарианского крыла сообщества «ботаников».)

Вся эта идея была взята из «Парадокса основателя». Я снова вспомнил настольную игру-стратегию по строительству мира в похожем на подземелье подвале галереи в Окленде. Для игрока это были последовательные уровни бегства с умирающей планеты с ее демократическими национальными государствами, пока он наконец не достигал анархо-капиталистической утопии Марса. В своей статье для каталога выставки Энтони процитировал Тиля, который говорил о важности вопроса «о средствах, о том, как убежать не через политику, а за ее пределы. Поскольку в нашем мире не осталось по-настоящему свободных мест, я подозреваю, что способ побега должен явиться неким новым и до сих пор неиспытанным процессом, способным привести нас в неоткрытую страну». Такой страной был интернет, да, но это также были и Новая Зеландия, и сам космос.

Я вспомнил, как мы ехали на арендованной машине к поместью Тиля на озере Ванака, и Энтони говорил о том, что не хочет, чтобы его сын рос в будущем, которое строили такие люди, как Тиль и Маск.

В нашем мире не осталось по-настоящему свободных мест. Свобода, о которой шла речь, была свободой от правительства, то есть свободой от налогов и регулирования, следовательно, свободой действовать исключительно в собственных интересах, не считаясь с другими. Такая концепция свободы для меня была самой обескровленной и дряхлой, какую только можно себе представить. Конечно, неслучайно, подумал я, почти ничего не говорится о создании «коммун» на Марсе: концепция коммуны предполагает, что другие люди – это нечто большее, чем бремя, ресурс, который можно эксплуатировать, или рациональные субъекты, с которыми можно торговать.

Во время конференции, несмотря на самолеты, периодически снижавшиеся при подлете к Лос-Анджелесу, Марс был самой яркой звездой в ночном небе над городом. Расстояние от Марса, ближайшей к нам планеты, до нас – величина непостоянная. Поскольку две планеты вращаются вокруг Солнца по эллиптической орбите с разной скоростью, расстояние между ними варьируется от 21 064 490 до 155 342 800 километров. В конце лета 2018 года, ближе к концу этого долгого и опустошительного пожароопасного сезона, Марс был ближе к Земле – или же, и это почему-то воспринималось более тревожно, Земля была ближе к Марсу, – чем когда-либо за предыдущие пятнадцать лет. Если вы собирались отправиться на Марс или вернуться оттуда на Землю, сейчас было самое время.

«Жить здесь, а не в том, что мы по большей части считаем невыносимым там, где-то в другом месте, – значит быть ассимилированным в мощную абстракцию, абстракцию бесконечных возможностей, – писала Элизабет Хардвик[70]. – Американская идея не столько в том, чтобы свергнуть прошлое, сколько в том, чтобы свергнуть будущее, прежде чем оно станет застоем».

Хаос, потрясения и энтропия нашего времени, его бурлящие всплески радикальных перемен – разве это не истерические симптомы глубокого и смертельного застоя? Все рушится, заканчивается именно потому, что мы не можем поверить в возможность перемен. И то, что верно для Запада в целом, как всегда поразительно и ужасно верно и для Америки в частности. Рискну констатировать очевидное: никто не собирается снова делать Америку великой.

Никто даже всерьез не представляет себе такой возможности. Америка, правда, может наконец-то прекратить аутсорсинг своего производства в Китай, но если эти рабочие места когда-нибудь вернутся в страну, они вернутся в виде автоматизированной рабочей силы. Роботы и алгоритмы не сделают Америку снова великой – если только под «Америкой» вы не подразумеваете миллиардеров, а под «великой» – еще более богатых. Ее средний класс выпотрошен, сдан в утиль. Трамп – это только самый заметный симптом болезни, которая уже давно отравляет кровь страны. Быстро метастазирующая опухоль неравенства, гипермилитаризма, расизма, слежки и страха позволяет нам пойти дальше и поставить диагноз «терминальной стадии капитализма».

То, что Хардвик называет абстракцией бесконечных возможностей, имеет свой исторический прецедент во фронтире. Среди многих других вещей, которые оживляют ее, абстрактных и конкретных, Америка оживляется основополагающим императивом экспансии. И в этом у нее много общего с другой своей великой движущей силой – капитализмом, который процветает благодаря расширению собственных границ, благодаря неумолимой силе детерриториализации. И он рвется за пределы своих рубежей; бежит за пределы своих границ, чтобы их стереть, преследуя одну цель – эксплуатировать.

Наследием его мономаниакальной погони за дешевыми ресурсами становится опустошенная планета, которая вскоре может стать непригодной для жизни огромного числа ее обитателей.

«Люди сейчас не могут идти на запад, – пишут Чарльз Уолфорт и Аманда Р. Хендрикс в своей книге “За пределами Земли: в поисках новой Солнечной системы” [71](Beyond Earth: Our Path to a New Home in the Planets). – Наша планета полна. Наша особенность как вида в том, что некоторые не будут мириться с этой ситуацией бесконечно».

Фантазия о колонизации Марса – это, пользуясь терминами Хардвик, средство свергнуть будущее, прежде чем оно перейдет в стазис[72]. Называя эту идею фантазией, я не собираюсь отвергать ее как простое заблуждение. В конце концов, мир построен на мифологии. Основы нашей хрупкой реальности покоятся на прочном фундаменте вымысла.

В последний день конвенции я вызвал такси, чтобы вернуться в город из Пасадены. Разговорился с водителем, мужчиной лет пятидесяти по имени Александр, который рассказал мне о своем детстве на Филиппинах. Его родители умерли, когда он был совсем маленьким, и его взял к себе старший брат, у которого было много детей, а потому не было времени и никакого желания заботиться еще и о нем. Так что, по сути, он рос на улицах Манилы. В какой-то момент он довольно серьезно подсел на азартные игры, и эта зависимость только усилилась, когда в возрасте двадцати лет он переехал в Калифорнию. Но теперь все изменилось, рассказывал он. Он уже много лет не держал в руках колоду карт, не слышал стука костей друг о друга в сжатом кулаке. Его «предпринимательский подход» к пересказу собственной истории подсказал мне, что я разговариваю с новообращенным христианином, и, действительно, как только мы выехали на автостраду, он поведал о своих отношениях с Искупителем.

Между делом он заговорил о конце света, о предмете, который не только привлекал меня, но и привлекался ко мне сам. По его мнению, нынешние катастрофы намного страшнее, чем были когда-либо прежде, и происходят намного быстрее. Мир стал таким плохим. Бог велел нам любить друг друга, а мы такие жадные. Бог сказал: я дал вам достаточно еды, чтобы жить хорошо, но в мире по-прежнему так много страданий. Так много людей «ведут себя жадно», по его словам, везде жадность. Он сказал мне, что не сомневается, что мы оба доживем до конца света. Ноев потоп придет снова, в наше время. Хотя я и не был христианином, я не мог устоять перед соблазном поддержать этот разговор о потопах и искуплении, личном Боге, движимом любовью и мщением. Он не пытался во что бы то ни стало обратить меня. Мне казалось, что мы, двое парней, просто разговариваем.

Где-то в районе Глендейла мы остановились на светофоре. Я выглянул в окно и увидел у бензоколонки старика с длинными волосами и бородой, пышной и слегка пожелтевшей. Он был в наушниках и ритмично бегал на месте. Закрытые глаза и самозабвенная поразительная ухмылка. В руках – белый деревянный крест, не совсем по размеру, прыгавший вверх-вниз в такт бегу. Это было стоящее зрелище, хотя никто не обращал на деда ни малейшего внимания.

Я вспомнил парнишку в наушниках, которого видел у реки в Южной Дакоте. Он тоже тогда был в каком-то трансе восторженного общения, куда не было доступа случайному свидетелю. Со стороны это все выглядело как безумие. Мне представилось, что эти двое как-то связаны между собой. Возможно, они члены тайного шаманского ордена или огромного коллектива одиноких экстатических танцоров, перенаправляющих суицидальные энергии нашей цивилизации и яды истории в землю.

Я вспомнил, что недавно читал о культовом ритуале, известном как Танец призраков. Он был широко распространен среди некоторых индейских племен в конце девятнадцатого века. Практики многочасового кругового танца верили, что таким образом они ускоряют конец света, что танец заставит землю разверзнуться и она поглотит колонизаторов и все их творения. При этом коренное население вознесется на небеса, чтобы благополучно вернуться на свои земли, когда времена разрушения закончатся.

Танец не принес желаемого результата. В любом случае, по мнению индейцев, апокалипсис был историческим фактом.