Дионис. Миф и культ

И. БЕЗУМНЫЙ БОГ

Все предыдущие попытки объяснить безумие дионисийских оргий человеческими нуждами (будь они духовными или материальными) закончились абсолютным провалом. Выводы, к которым пришли приверженцы подобной версии, не только неправдоподобны, но и категорично противоречат всем наиболее достоверным и авторитетным источникам.

Нам стоит вновь обратиться к позиции К. О. Мюллера. Безумие — это форма культа, принадлежащая религии Диониса. Божество, чье появление вызывает своей помутнение рассудка, приветствуется и почитается женщинами, пребывающими в абсолютном экстазе и восторге. В мифе многократно упоминается о том, как божество своим неистовством и яростью вырвало их из привычной упорядоченной жизни и превратило этих женщин в своих безумных спутниц, танцующих в горных вершинах. Как повествует миф, весь мир пускается в пляс когда Бромное³⁶ ведет за собой вверх по горным тропам толпы празднующих. Вверх, к горным вершинам, куда устремляются встревоженные кличем Диониса женщины, бросив свои ткацкие станки и хозяйство. Поэтому дочери Миноса, пожелавшие остаться верными своим домашним обязанностям, были повергнуты в ужас зловещими знаками, которые послал им Дионис.

Одержимые божеством женщины из Аргоса, согласно преданию, также отдались безумию и бросили свои дома.

Рис. 9. Танцующие менады. Скифос. (ок. 490—480 до н.э.) Из коллекции Музея Метрополитен.

Ноннос также упоминает о женщине, которая сбежала от домашней работы и с развивающимися волосами устремилась прочь от Афин — к неистовым дионисийским танцам и пениям.

Но в своем безумии смертные женщины наследовали божественных спутниц Диониса — нимф, которые взрастили и воспитали бога, а позже преданно последовали за ним, когда он возмужал. Как бы мы не называли этих божественных спутниц, именно они были настоящими менадами. И именно о них, а не о земных женщинах, идет речь в греческом искусстве. Хотя, бесспорно, и земные женщины наследовали их с тем же неистовством, с которым менады отдавались своему безумию.

Об этом повествует и Плутарх, к чему апеллирует Роде, когда не соглашается с чрезмерным скептицизмом Раппа. Все же, если земные женщины копировали поведение божественных спутниц Диониса, то сам бог, в свою очередь, отражался в поведении менад. Нам известно, например, о неких вакханках, которые, наследуя Диониса, носили на своих головах рога. Ведь Дионис известен как дикий и буйный дух. Элидские женщины призывали его в образе бешенного быка. Родосцам он был известен как ©0)CDVi6a<;, а своей матери — как ®ocovr|. В подобных изображениях божества становится очевидным сходство Диониса и его безумных спутниц.

В прологе «Гисипила» Евприпида Дионис изображен скачущим среди хвойных лесов с тирсом и оленьей шкурой. Хор в «Вакханках» поет о том, как он мечется из стороны в сторону с горящим факелом, как развиваются на ветру его волосы, как он танцует, пробуждая и будоража все вокруг своими неистовыми криками.

Кровожадность менад — это кровожадность самого бога. В уже упомянутой трагедии упоминается о том, как Дионис, облеченный в священную оленью шкуру, преследует и убивает животных, жадно припадая к крови разорванных им козлов. Оппиан пишет, что еще ребенком Дионис любил раздирать козлят, а затем вновь их оживлять. На древних вазах мы находим изображение танцующего Диониса, который «менади-чески» разрывает на части молодого оленя и сжимает в пальцах окровавленные куски его плоти. О нем говорят как о безумном боге. Характерное для его спутниц «менадическое» безумие — воистину, безумие самого бога. Во многих древних текстах (например, в «Илиаде» и работах Клемента Александрийского) он изображен неистово пожирающим свежую плоть. Он тот, кому поклоняются во время оргий менады. Тот, кто танцует безумные танцы с нимфами. Этим безумием Диониса наделила, предположительно, Гера. Эту особенность божества нельзя оставить в стороне, как это пытались сделать ученые в прошлом. Они оставили без внимания самое главное — то, на чем должны строиться любые последующие исследования.

Дионис безумен. Он — причина безумия менад. Не стоит искать причин этого явления, но необходимо понять, что в действительности означает это «божественное безумие».

«В конечных и преходящих вещах таится изначально им присущий зародыш гибели; время их рождения — время их смерти»

(Гегель. «Логика»).

«Дионис: чувственность и жестокость. Преходящее становление можно истолковать как наслаждение силой эротической и разрушительной, как беспрерывную жажду творения»

(Ницше. «Воля к власти»).

Безумный бог! Бог, в самой природе которого кроется безумие! Что переживали, что ощущали те, кто столкнулся с ужасом его присутствия?

Облик каждого истинного бога есть обликом целого мира. Существование безумного божества возможно лишь в том случае, если существует также и мир безумия, который воплощается в нем. Но где этот мир? Сможем ли мы отыскать его и сейчас? Сможем ли восторгаться им? Помочь нам с этим может лишь сам бог.

Мы знаем его как духа противоречий и парадоксов. Он проявляет себя в непосредственной близости, но остается бесконечно далек. Он — блаженство и ужас, жизненная сила и смертельная жестокость. Элемент блаженства, присущий божеству, как и все творческие, возвышенные качества Диониса, также кроет в себе сокрушительность его безумия и дикости. Лишь шаг в сторону — и мы встретимся лицом к лицу с всепоглощающей темнотой и пожирающей бездной. Ведь все эти высокие качества в действительности отражают двойственную природу бога.

Здесь — великая тайна самозарождения и творения жизни. И любовь, стоящая за этим таинством, и разум, озаренный творческим порывом, также были тронуты безумием. Платон говорит о безумии философа, которую называет «вакхической манией». Шеллин в своей работе «Die Weltalter» пишет: «Со времен Аристотеля ни один философ не сказал ничего значительного без легкой интонации безумия, вернее, без постоянного внимания к безумию».

Кто хочет зародить жизнь, должен заглянуть в черные глубины, где таятся неукротимые силы жизни. Первичная тайна бытия есть само безумие. Она — в двойственности и единстве противоположного. Нам не стоит вновь обращаться к философам, хотя Шеллинг говорил об этом не раз. Но на протяжении истории человечества это отражалось в культовых практиках абсолютно всех народов мира.

Человеческий опыт твердит: где есть признаки жизни, там кроется и смерть. Чем более полно расцветает жизнь, тем сильнее ощущается в ней дыхание смерти, вплоть до высшего момента творения нового, во время которого жизнь и смерть сливаются воедино в безумном экстазе. Восхищение и ужас перед жизнью переживаются столь интенсивно потому, что отравлены смертью. Как только зарождается жизнь — тот час рушится стена, разделяющая её со смертью. Старые и немощные принимают смерть со спокойствием или тревогой — они думают о ней тогда, когда чувствуют, как иссякает жизнь. Но для молодых предчувствие смерти взрастает в самом расцвете собственной жизни в юности растет предчувствие смерти в сложном расцвете собственной жизни, и это опьяняющее предчувствие изливается в бесконечном экстазе. Шатаясь и дрожа, бесплодная жизнь встречает свой конец. Но любовь и смерть слиты в дикой страсти изначально.

Осознание этой вечной и неразрывной связи было причиной того, что с незапамятных времен люди знали о присутствии умерших и потусторонних сил во время главных жизненных моментов, в особенности таких, как рождение и половое созревание. Современные исследования, которые редко решаются проникать в истинный смысл подобных феноменов, рассматривают это лишь как поверье, связанное со страхом людей перед злыми духами и привидениями.

Но подобный подход не поможет нам ничем. Ведь нет смысла в том, чтобы вместо исследования истинной природы феномена вновь и вновь обращаться к суевериям и заблуждениям, свойственным древним людям. Они понимали и ощущали жизнь намного глубже, чем ощущает её современный человек. В самые важные моменты своей жизни они заглядывали смерти прямо в глаза — ведь она действительно там присутствовала. Во время рождения сотрясаются основы самой жизни. И дело вовсе не в сопутствующих муках, а в самой неразрывной связи жизни и смерти, которая ощущается особо сильно в подобные моменты. Совершающие празднества и обряды подобного рода думают не только о потенциальных опасностях. Они уверены в том, что присутствие потустороннего мира необходимо для совершения такого великого чуда, как рождение. Неужели это — лишь пустое заблуждение? Неужели наши лица не похожи на лица умерших? Неужели мы все не продолжаем жизни тех, кто умер? Неужели в нас не проявляются их черты, их мысли и чувства? Неужели мы — не продолжение мира прошлого? В каждом новорожденном проявляется предок из глубин и мрака самой смерти. Вот почему божества рождения и плодородия так близки, а часто — и вовсе совпадают с божествами смерти.

Существующие и сегодня в некоторых местностях обряды инициации связанны с тем же явлением. В то время, как происходит празднование расцвета и силы жизни, символы и опасные духи смерти все время находятся рядом. Эти обряды также рассматривались многими учеными как с рациональной, так и с мистической точки зрения. Многие из ученых даже прибегали к сведеньям участников подобных празднований.

Но в будущем станет очевидным, что именно буйство жизненных сил взывало к смерти, поднимая из глубин мрака её демоном и её ужас, призывая их присоединиться к свершению великих изменений жизненного ритма.

Празднования в честь духов умерших, которые совпадают с началом весны, служат очередным тому доказательством. Если углубиться в исследование этих явлений, то все современные теории покажутся лишь детскими забавами, по сравнению с величием и серьёзностью феномена присутствия сил смерти во время пробуждения природы. Как и все древние представления, это — вечно. Поколению за поколением, вечно предстоит сызнова открывать для себя тайну единства расцвета жизненных сил и холодного дыхания смерти. Не стоит понимать это как предостережение или поучение, но это символизирует бесконечную природу порыва.

На заре своего существования, философия уже отражала понимание того, что смерть основана на природе самого бытия. Уже в самых древних источниках мы встречаем представление о смертности как покаяния и искупления. Подобное часто встречается и позже. Шеллинг писал: «Ничто, что существует или находиться в процессе становления, не может быть или стать чем-то без одновременного бытия и становления другого. И даже смерть одного творения природы — ничто иное, как покаяние за тот долг, который оно приняло на себя по отношению ко всей природе. Следовательно, в природе нет ничего первоначального, ничего абсолютного, ничего, что существовало бы само по себе». Поэт Кальдерон написал об этом так:

Ибо величайшим грехом человека есть то,

Что он был когда-то рожден.

(«Жизнь это сон»)

В этом случае, неразрывную связь жизни и смерти (не вопреки, а в силу того, что нечто обладает жизнью) наделяют весьма необычным значением. Тем не менее, сама идея остается неизменной со времен самых древних верований, зафиксированных в мифах культовых практиках. И она состоит главным образом в том, что смерть не стоит искать в конце существования. Она уже присутствует в каждом живом создании.

Опьянение произрастает из глубин самой жизни, которая становится непостижимой из-за наличия смерти. И из этих глубин произрастает и музыка — дионисийская музыка, которая переворачивает мир, где жизнь стала обыденной и привычной, а смерть — зловещей угрозой. Безумная дионисийская мелодия сметает обыденный мир. Вагнер писал: «Музыка устраняет цивилизацию, как дневной свет — пламя свечи». Из этой пропасти возникают и откровения, и экстаз. И это — не беспочвенное «возвышение за пределы себя» и не просто ясновиденье. Как может экстаз обладать творческим потенциалом, если он происходит из недостаточности? Бездна стихийного зияет своей чернотой и производит на свет страшное чудовище, способное одним лишь взглядом уничтожить всю обыденность повседневной жизни. И человек оказывается на пороге безумия. Хотя, на самом деле, он сам уже — часть этого безумия, даже если его собственное сумасшествие и стремление к разрушению остаются скрытыми. Он уже был вытолкнут из мира спокойствия и всего безопасного, предсказуемого и постоянного. Теперь он погружен в первичный хаос, в котором жизнь, окруженная и опьяненная смертью, подвергается вечным изменениям и обновлениям. Но самого бога не коснулся призрачный дух зияющей бездны. Он сам — чудовище, живущие в её глубинах. Его маска отражает двойственность близкого и дальнего, единство жизни и смерти. И божественный разум скрепляет противоречия воедино.

Ведь он — дикий, опьяняющий дух и все, что живет, что бурлит и пылает. В его силе преодолеть вечный раскол между собой и своей противоположностью.

С природой божества связанно и то, что все в нем воплощены все силы земли: плодородие, неисчерпаемый запас жизненных сил, а также разрывающая боль, ночная тьма и смерть. Он — дух экстатического безумия, который присутствует при каждом зачатии и рождении, но всегда готов пойти дальше, обернувшись разрушительной силой и смертью. Он — сама жизнь, которая во всем своем изобилии и силе неразрывно связанна со смертью.

Непостижимый мир Диониса называют миром безумия не просто так. Это мир, о котором говорил Шеллинг, упоминая «саморазрушительное безумие», которое «остается сердцем всем вещей; контролируемое лишь светом высшего разума и им же умиротворенное, оно — истинная сила природы и всего, что она порождает» (Die Weltalter).

Полнота жизни и жестокость смерти, соединенные в лице Диониса, одинково ужасны. Ничего не было смягчено, но ничего и не было искажено, как это произошло в случае с Востоком. Все представлено четко и структурированно, и прекрасно вписывается в модель греческого мышления и мировосприятия. Г реки полностью приняли эту реальность и поклонялись ей как божественной. Другие народы также соприкоснулись с этой сущностью и должны были ответить ей разнообразными способами, в том числе, культовыми практиками. Это становится особенно очевидно тогда, когда мы рассматриваем их празднества в честь рождения ребенка, обряды инициации и множество других обрядов. Но греки воплотили эту сущность, явившуюся в образе бога, в, собственно, самого бога. И безумный бог, который появлялся в сопровождении диких спутниц, призвал и смертных женщин, чтобы те разделили с ним его безумие.

И он принес с собой первичный, первобытный мир. Именно поэтому его сила была способна вырвать смертных из «цивилизованного» и привычного мира. Дионис переносил людей в мир, где цветущая жизнь была опьяненной смертью. Все далекое становится близким, прошлое — настоящим. Все года и эпохи слились в настоящем. Все, что скрыто, теперь на поверхности. Человек и зверь вдыхают одну и ту же материнскую теплоту. Повсюду слышны радостные крики, ведь чудесная сила освободилась и бьет ключом из земли, пока безумие не превратилось в разрушительную бурю, превращающую неистовый экстаз в ужас.

Не стоит забывать, что мир Диониса — это, прежде всего, мир женщин. Женщины пробуждают Диониса, и они же его взрастили. Женщины сопровождают его, где бы он ни был. Они — первые, кого настигает его безумие. И все это объясняет, почему центральной идеей их страсти является отнюдь не эротичное. В культе Диониса рождение и кормление ребенка играет куда более важную роль, чем соитие. Но об этом мы поговорим позже.

Ужасная травма рождения, материнское безумие в его первобытной форме — все это проявляется и в дионисийском безумии, которое разжигает жизненные силы, окруженные смертельным холодом. Весь жизненный экстаз вздымается безумием Диониса, готовый преодолеть все границы и излиться сокрушительным неистовством. Это состояние связано с древним феноменом жизни, в которой даже мужчина должен принимать участие в моментах рождения в своем творческом существовании. Этот мир феминного резко противостоит совершенного другому, маскулинному миру Аполлона. В этом мире господствует не таинство жизни и крови, не силы земли, а широта и ясность ума. Тем не менее, мир Аполлона не мог бы существовать без другого мира. Именно поэтому он никогда его не отрицал. Но об этом будет сказано позже.