Дионис. Миф и культ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Дионис не был включен в мою работу «Боги Греции» (1929), поскольку не принадлежит к кругу истинных олимпийцев, которому посвящалась книга. Теперь же он становится центральной темой отдельной работы.

То, что было представлено мной в данной работе, во многом значительно противоречит общепринятым тенденциям в исследовании мифологии. Обычно исследование древних верований предполагает прослеживание эволюции, которая начинается с первых примитивных представлений о божестве и завершается величием его классического проявления. В данной работе, напротив, в центре критического осмысления находятся истоки возникновения верования, которые появились гораздо раньше деятельности отдельных поэтов и художников. По сути, без этого мощного импульса их деятельность была бы вовсе невозможной. По сравнению с основой творения, все поздние мазки, каким бы значимыми они ни были, оказываются пустяковыми.

Называющие подобный метод неисторическим значительно ограничивают концепт «исторического». Они предполагают, что там, где существует величие, наиболее значительной является не фаза возникновения, а процесс развития, фиксация которого часто представляет собой чистую скуку. Подобное предположение противоречит основам всех религий. Также оно несовместимо с самой природой творчества и его предназначением в целом, не зависимо от того, где и как оно проявляется во внешнем мире.

Становится очевидно, насколько велика потребность в новом фундаменте для изучения форм божества.

Следовательно, данная книга начинается с проблемы мифа и культа в целом, и только после переходит к изучению бога Диониса.

Я вполне осознаю риск, связанный с изучением греческого бога, который был священным и вечным символом для самых великих умов. Пусть страницы, которые я посвящаю памяти этих великих людей, не окажутся недостойными их памяти.

Вальтер Ф, Отто Франкфурт на Майне, Август 1933 года

МИФ и культ

В современном научном дискурсе сформировалось два основных подхода к изучению древнегреческой религии. Первый подход имеет антропологический характер, второй — филологический.

Оба подхода пытаются выработать собственный способ возвращения обратно к истокам возникновения религиозных верований для того, чтобы исследовать с точки зрений этих истоков элементы, которые развились позже.

Представители антропологической традиции убеждены, что первоначальное содержание верований подобно тем первобытным религиям, которые мы встречаем и сегодня у некоторых примитивных народов и в отдельных сельских районах Европы. Они утверждают, что в древности мировоззрение всех народов определяли простые потребности и здравый смысл.

Исходя из такой позиции, религиозные воззрения греков также исследуют вплоть до раннего периода, общий характер которого якобы можно установить путем изучения первобытных культур, которые мы встречаем до сих пор. Таким образом, областью исследования становится то, что признается полезным в самом простом смысле этого слова. Именно в этой области и производится поиск первоначального значения каждой формы, в которой проявляется божество. Полное же удовлетворение достигается тогда, когда одну из этих форм можно назвать «вегетативным божеством».

Представители такого подхода, который основывается на принципах антропологии и этно-психологии, противостоят приверженцам филологической традиции.

Представители филологической традиции определяют свой основной принцип так: «Следует ограничиться изучением греков и думать по-гречески обо всем греческом». Именно так это было сформулировано недавно Виламовицом, который после публикации его знаменательной работы «Der Glanbe der Hellenen» стал главным представителем филологического подхода.

Нападки Виламовица на взгляды и методы представителей антропологической традиции были столь резкими и презрительными, что было бы справедливо ожидать от него самого принципиально других, новых решений. Но и он нас разочаровал. Ведь вскоре стало вполне очевидно, что филологическая школа, от лица которой выступал Виламомиц, полностью соглашалась со своими оппонентами во всех важных моментах. В частности, обе традиции абсолютно одинаково применяют в своих исследованиях биологический концепт эволюции.

Эволюционный подход в биологии предполагает, что линия беспрерывного развития ведет от низшего к высшему организму. Таким же образом мысля и представители двух вышеназванных подходов к изучению мифологии. Они также размещают так называемые «простые» понятия в начале эволюции религиозной мысли, из которых постепенно развиваются божества во всем величии их проявления.

Но со временем биологии пришлось стать скромнее и признать внезапные новые творения там, где ранее наблюдались лишь непрерывные процессы. Тем не менее, это не главное возражение относительно методов, используемых в изучении религии. Говоря об эволюции, биология всегда ставила в начало организм, который должен был владеть основной характеристикой организма. Каким бы простым он ни был, организм должен быть самостоятельной целостностью. Только то, что живет, способно развиваться. Однако в диалектике, которая присутствует в изучении религий, эволюция понимается не как переход от простых форм жизни к более высоким, а как переход от безжизненного к живому.

Таким образом, ранние верования представляют собой лишь концептуальные системы, в которых полностью отсутствует жизнь.

Такой подход демонстрирует Виламовиц в своих наблюдениях, посвященных истории становления богов. Он возмущенно отвергает мнения ученых, которые в своих исследованиях принимают экзотические культуры за отправную точку.

Однако анализ его собственных представлений о природе первичных форм религии показывает, что его выводы не так уж отличаются от такой позиции. Приведем пример, который продемонстрирует очевидность этого факта.

Предполагается, что первоначально бог Гермес был лишь протектором, а каменные столбы и груды камней напротив сараев и вдоль дорог указывали на его присутствие. Среди его характеристик и особенностей можно назвать парадокс направления и введения в заблуждение, внезапное дарование и возвращение дара назад, мудрость и хитрость, дух взаимной любви, колдовство сумерек, таинственность ночи и смерти и др. Бесконечное разнообразие его проявлений и характеристик не отрицает единства его сущности. Но все эти особенности являются лишь комплексом представлений, которые постепенно развивались из любви к рассказам и зависели от способа жизни, желаний и склонностей верующих.

По Виламовицу, в первичной и истинной вере остается только мысль о божестве, которое могло бы помогать. Короче говоря, остается только некий защитник, который не имеет никаких других свойств и характеристик. Единственное, чем, пожалуй, обладает этот бог — это мощь, необходимая для выполнения его задачи защищать и помогать.

То есть, в начале процесса, именуемым эволюцией, есть чистое Ничто. Концепт эволюции, таким образом, теряет свой смысл. Поскольку вышеописанное божество не имеет никакого реального проявления, то оно, по сути, не является ничем.

Один из базовых принципов Виламовица «Там есть боги» говорит о том, что сознание должно убедиться в существовании богов перед тем, как ими займется воображение.

Но это суждение остается пустым звуком. Ведь то, что почитается как самый священный объект поклонения, оказывается «не там» при первом опыте его переживания. И возражение «нет человека, который молился бы концепту», которое Вила-мовиц сам справедливо выдвинул в сторону теории Узенера, распространяется также и на теорию самого Виламовица. Бог-помощник остается ни чем иным, как абстракцией. Он не смог бы возникнуть в сознании человека, у которого раннее отсутствовало представление об идее Бога как всемогущего существа, чья целостность не включает образ, уже сформированный у нас образованием и религией.

Такой догматичный концепт Существа, к которому прибавляются все новые и новые качества, привел к ошибочной идее, что владеющая всего одним качеством сущность не может быть тем самим «Богом», но, по крайней мере, является божеством. То, что представляют нам как суть первобытной веры, на самом деле является лишь поздней идеей, освобожденной от всякого содержания. Вера в божество может представлять его только как живое существо, а не просто как абстрактную мощь и силу.

Предположим, однако, что первичная суть веры была бы чем-то, имеющим реальное существование, некой живущей Целостностью. Тогда мы бы с удивлением спросили, почему качества, которыми она должна была быть наделена как живое существо, не являются в точности теми же качествами, которые раскрываются нам в различных отражениях мифа. Это ни в коей мере не отрицало бы теорию эволюции. Напротив, это вернуло бы ей её логическое значение. Только там, где есть живое Существо и Бытие, может быть развитие и эволюция.

Эти наблюдения направлены против работы выдающегося ученого лишь потому, что он — бесспорный мастер исследования, которое было необходимо совершить к этому времени. Следовательно, отсутствие ясности в основах его исследования особо заметно. И ошибка тех других, со взглядами которых он так яростно сражался, касается его самого в той же мере.

Таким образом, в «вегетативном «боге смерти» и подобных обобщениях стремятся растворить божеств так, будто в таких обобщениях действительно имеются первичные концепты религиозного сознания. Но это ничто иное, как безжизненные идеи. Каким образом они смогли бы удовлетворить требования набожности и приподнятого духа, вызванные мощными формами культа?

Жизнь не может возникнуть благодаря одному лишь концепту. И если бы великие формы божеств, способных мотивировать творческий дух гениальной культуры, понимались исторически, то менее продуктивного и бесполезного подхода было бы сложно представить.

Сам культ, чьим сведеньям мы доверяем более всего, учит нас, что рождение и смерть не принадлежат двум разным мирам в древних верованиях. Дальнейшее исследование должно привести нас, наконец, к тем высшим сферам, из которых обращалось божество к живим. Конечно, для этого нам придется расширить и возвысить наше мышление вместо того, чтобы опускаться до банальностей.

Наше фрагментированное, механистическое мышление ничего не знает о таких сферах Бытия, ему не известно ничего об их единстве. Как же удастся ему тогда познать их божественность? Оно рассматривает веру в божество с поразительной наивностью. Мышление рассеивает его формы лишь для того, чтобы затем вновь искусственно сложить их вместе, подражая образцу исторического процесса.

Необходимую уверенность оно получает благодаря этнопсихологии. Она утверждает, что впечатляюще бедный концепт «мощи» играет ключевую роль в примитивных представлениях, заключенных в словах «Мана», «Оренда» и др. Мы оставим этот так называемый «примитивный» способ мышления для будущих исследований и рассуждений антропологов. Подозрительно, что наш динамичный способ мышления представляет для него такое серьезное обвинение, не говоря уже о других возражениях, которые также могут здесь возникнуть.

Все же, чтобы ни решили однажды антропологи, ни один мыслящий человек не должен оставаться в неведении о том, что дорога к богам никогда не начинается с «сил» — названых магическими или описанных с помощью теологической терминологии.

Тот, кто верит в абстрактность идей, которые предшествовали на этапе культа божества, должен признать сам культ совершенно новым творением и разрывом с прошлым. В противном случае, он будет обвинен в абсолютно бессмысленном применении эволюционисткой концепции.

Этот раскол едва прикрывается таким бесполезным, и таким претензионным названием, как «вегетативное божество». Ведь то, что мы этим называем, является лишь предлогом для оправдания факта роста, таким же абстрактным и безжизненным, как и сама концепция роста. Затем мы просто скрываем этот предлог за пеленой почтения в нашем воображении, которое уже и так привыкло к такому постижению бога.

Следовательно, даже при представлении совершенно разных подходов, обе стороны разделяют один фундаментальный принцип. Они согласны, что все, что относится к «живой реальности» веры, является случайным продуктом так называемой эволюции. Что касается первичной сущности веры, то для нее остаются лишь шаблоны анемичного мышления.

Несомненно, это и является причиной того, что последние исследования, не смотря на ценность их отдельных открытий, всегда заканчиваются теми же старыми и пустыми выводами. На вопросы о смысле и происхождении всегда отвечают пустыми формулировками о религиозном типе мировосприятия или о сентиментальных чувствах, которые считают общими для представителей всех народов и культур. Поскольку люди имеют различные потребности и способы жизни, эти формулировки становятся бессмысленными и бесконечно меняются. Ничто не предполагает проявление божественного, которое может быть названо греческим.

Ничто не может свидетельствовать духу, который однажды проникнулся идеей греческого искусства и греческой мудрости, став учителем нового мира.

Филологи приложили большие усилия, чтобы проникнуть в духовный мир поэтов и философов. Вместе с Виламовицом они критикуют «современных историков религии» за утрату интереса в возникновении великих богов, и за возвращение этого интереса лишь тогда, когда «старая религия начинает распадаться и появляются омерзительные предрассудки магических свитков». Но их индивидуализм способен представить создателей всего значительного и глубокого лишь в подобие великим и одиночным персоналиям. То есть, весь период, который предшествовал возникновению великих богов, включал в себя лишь недуховное. А ведь именно этот был началом существования греческой религии. Таким образом, «история» греческой религии начинается не с откровений. Она начинается с ничего.

Пришло время уделить больше внимания источникам и положить конец нашему подавлению и нанесению ущерба половине тех впечатляющих вещей, которые они содержат.

2

Обе стороны убеждены, что культ является единственным истинным свидетелем религиозных верований, в то время как миф есть поэзией. Никто не хочет признать, что миф сталкивался с непреодолимыми трудностями, когда выводил из религиозных обрядов принципы, из которых возникают эти обряды, и силы, служению которым эти обряды были предназначены.

Наши собственные эмоции и помощь, которую мы получаем в результате исследования примитивных культур, предоставляющих нам необходимые аналогии, — эти элементы, как полагают, позволят нам довольно легко прийти к первичным значениям обрядов, имеющим, в любом случае, практическую цель.

Виламовиц говорит: «Целью культа и всех его практик является слияние и взаимодействие с божеством. По сути, все сводится к двум принципам: получению милости и благосклонности бога или же умиротворению его гнева». Остальные добавляют к этому, что первоначально практики культа были направлены на то, чтобы склонить божество исполнить желаемое. На самом деле, считалось, что эти практики и сами по себе имели магическую эффективность. Только на более поздних этапах появилось убеждение, что для их успешности необходима воля божества. Но оставим это. В любом случае, все согласны с тем, что сначала практики культа были направлены на получение человеком полезных результатов. Таким образом, современный разум был в состоянии использовать чрезвычайно наивную по своей природе предпосылку, чтобы приспособить к собственному способу мышления и собственному способу жизни одно из самых впечатляющих явлений в истории человечества. Тем не менее, религиозные обряды, с которыми все еще сталкивается наше существование, должны были послужить предупреждением. Ведь ни один серьезный наблюдатель не сможет избежать впечатления, что культ является наиболее чуждым из всех несвойственных современной мысли элементов. Следовательно, понятия полезности и собственной заинтересованности, вполне вероятно, наименее подходят для объяснения истинного значения практик культа.

Как ни странно, сторонники тезиса о полезности никогда не замечают противоречия, в которое они сами себя загнали. «Боги там есть!» — это восклицание Виламовица. Он даже вспоминает о «видениях», о которых человек говорит «Это Бог», Но он забывает, что он сказал в тот самый момент, когда истинное значение видение предстало перед ним четко и ясно. Если люди действительно выражались в такой манере, то так ли очевидно, что их первым желанием было умолять о благосклонности божество, перед которым они находились в страхе? К чему, спрашивается, такие расходы величия со стороны Вселенной, если мы должны верить, что люди, на самом деле столкнувшиеся лицом к лицу с великим, остаются такими же низменными, как если бы они имели дело с патронами, восприимчивыми к «лести, обещаниям и дарам»? Мы должны либо отказаться от утверждения, что человек когда-то осознанно веровал в бога, достойного своего имени, либо признать, что первым проявлением божества, с которым столкнулся человек, должен был быть экстаз, преданность и возвышение.

Лишены ли зачатки культа доказательств этого? Все же, когда мы признаем, что культ был предназначен не только для очевидных потребностей, мы должны отказаться от наших оптимистичных заявлений, что мы действительно можем это знать или то, что мы можем легко прийти к истинной природе верования, которое стоит за этим культом. Стоит ли нам, таким образом, ограничиваться рассмотрением культа и не ожидать никаких просветлений касательно мифа вообще?

Но миф, как говорится, является лишь поэзией.

Что мы действительно имеем в виду, когда это говорим? Утверждаем ли мы, что он взрос из произвольного акта воображения? На самом деле, никто в это не верит. Подлинная поэзия никогда не бывает произвольной. Филологи прекрасно знают, что поэты древности просили богов вдохнуть в них дух истины. Но эта истина была, по общему мнению, не истиной религиозной веры, художественной истиной как таковой. И великие поэты (со своими собственными идеями) были первыми, кто наделил ее настоящим смыслом.

Не стану заниматься исследованием термина «художественный». Он остается до странного неясным, и эта неясность длительное время стояла на пути понимания греческого мифа. Что бы ни сказали мы о природе поэтического творчества, и каким бы очевидным не было то, что многие отдельные поэты до сих пор продолжают окружать миф своей поэзией, должно быть предельно ясно, что для творчества поэтов базовой предпосылкой должно быть существование мира мифа. И этот первичный миф не может, в свою очередь, объясняться лишь тем, что мы называем «поэтическим процессом».

Виламовиц требует, чтобы базовым утверждением было: — Там присутствуют боги». И его требование абсолютно справедливо и оправдано. Но более точно оно должно быть сформулировано как: «Там присутствует миф». Ибо если боги «присутствуют», если они реальны, то они не могут не иметь отличительных особенностей. При этом, однако, мы уже вполне находимся в мире мифа. И кто решится утверждать заранее, насколько велико многообразие особенностей, которые могут приписываться формам божества при первом их проявлении?

Но культ, каким бы ни было его развитие в отдельных случаях, скрывает в себе миф. Силой, которой был призван служить культ, была священная реальность, то есть все пространство, заполненное истинным Бытием. И нам стоит признать, что ни одна общая теория не в праве утверждать заранее, насколько сложной может быть эта реальность.

Многие древние ритуалы, очевидно, связаны с мифическими событиями. В Элевсине судьба Деметры и ее дочери

разыгрывается на публике в виде культовых празднований. Женщины, которые служат Дионису, абсолютно схожи в своих действиях и страданиях со служанками, которые неизменно сопровождают Диониса в мифе. Точно также последних безжалостно травили в истории о Ликурге, которую мы знаем из Илиады. Об их страданиях говориться и во многих других мифах. Такая же травля и жестокое обращение с женщинами прослеживается и в культах Диониса.

Вера в Диониса, которой посвящается данная книга, предлагает множество примечательных примеров такого рода соответствий. Но подобное присутствует и в других верованиях. Часто культ и миф настолько подобны, что напоминают зеркальное отображение друг друга. Примитивная интерпретация, которая встречается нам еще в древние времена, представляет такого рода практики культа как отражение, имитацию мифа.

Современные ученые решительно отвергают этот тезис. Они интерпретируют мифологию, напротив, как продукт воображения, порожденный практиками культа. Когда он начинает свое существование, часто его истинный смысл оказывается забытым. Справится с этим помогает легенда, которая была, очевидно, придумана, чтобы объяснять имена и обычаи, которые стали непонятны и которые стали называться этиологическими.

Можно подумать, однако, что такие выдумки никогда не смогут полностью скрыть свою цель. И уже один этот факт отличает их от старых творений, в которых беспристрастный наблюдатель не сможет обнаружить ничего тенденциозного.

На самом деле, ни один разумный человек не поверит, что все мифы были сотворены таким рациональным, целенаправленным образом. Скорее всего, они должны были быть своего рода трансляцией ритуальных практик в формы сакральных древних действий.

Мифы можно представить поэтической метаморфозой, преображением культового акта в историю, в которой боги и герои теперь принимали роли, которые в действительности разыгрывались человеком в его поклонении.

Тем не менее, можно только представлять, каким образом это так называемое «перемещение» смогло бы обеспечить то, что ни одни из участников культа никогда не подумал бы, что мир мифа не существовал до этого.

Несомненно, обе позиции одинаково верны, и одинаково ошибочны в тоже время. Культ не был рождён мифом. Точно также, как и миф не произошел от культа. Оба предположения с необходимостью приводят к абсурду, если мы проследим их до их завершения и выводов.

3

Несколько детское объяснение культа как имитации мифа абсолютно игнорирует его истинный смысл. И все же, современная теория пренебрегает значением мифа намного больше, чем все предыдущие концепции и рассуждения. Современная теория ослеплена самоуверенностью рациональной и технической цивилизации своего времени. Она не способна признать потрясающую величину Культа. Она захватывает лишь незначительную часть его живой сущности, которую способен принять разум, восприимчивый лишь к тому, что приносит пользу.

Если феномен художественного творчества был когда-то полностью утрачен для нас, то мы должны подойти к нему сперва с удивлением, прежде чем осмелиться проникнуть в его глубинный смысл. Точно так же и феномен культа, который оставался утраченным для нас на протяжении столь длительного периода (не считая некоторых древних остатков), должен пробудить в нас, прежде всего, чувство глубокого благоговения.

Культ как целостность принадлежит к монументальным творениям человеческого духа. Чтобы получить правильное представление о нем, нам нужно прировнять его к архитектуре, искусству, поэзии и музыке — ко всему, что когда-то служило религии. Это один из тех великих языков, на которых человечество обращается к Всевышнему. Обращается, не имея никакой другой причины, кроме необходимости. Всемогущий или «Бог» не получил своего имени лишь только вызывая в человеке страх и заставляя его выпрашивать свою благосклонность услугами и жертвами. Подтверждением Его величия есть сила, которую оно порождает. Человек обязан самым высоким из того, на что он способен, чувству Его присутствия. И этим высочайшим есть способность обращаться, говорить, — способность, которая свидетельствует о чудесной встрече, благодаря которой она воплотилась в жизнь.

Любое проявление Всевышнего также открывает душу человека, что незамедлительно приводит к появлению творческой деятельности. Человек должен выразить чувство благоговения, которое его переполнило. Когда-то он делал это, возводя храмы, и эта форма выражения, переросшая в возвышение гигантских сооружений, длилась веками. Их называют жилищами, вместилищами божества, но такое название выражает лишь незначительную часть их великого смысла. Эти проявления, рожденные от духа, который нуждался в воплощении в пластичной форме и которого коснулось величие, являются зеркалом и выражением Божественного.

Но самым священным из всех великих языков есть язык культа. Учитывая то, насколько далеко он уходит корнями в древность, не вызывает удивления, что именно его язык стал нам наименее понятен, по сравнению с другими. Он свидетельствует, что Всевышний был так близок, что человек должен был предложить собственное существование как форму, в которой это могло бы выразиться наиболее полно. И это было тем же выражением, для совершения которого другим языкам пришлось пользоваться посредничеством камня, цвета, мелодии и слов. Поэтому другие языки стали сильнее, когда близость божества исчезла, тогда как культ медленно потерял свою жизнеспособность. Он продолжал существование, сопровождая другие языки в течение тысяч лет. Но многие из его форм по-прежнему имели былую силу, даже в более поздние периоды, чтобы призвать божество, чье присутствие они вызывали в прошлом.

Ничего из вышесказанного не противоречит тому факту, что в культе божеству предлагается нечто, что должно его ублажить и что должно иметь для него ценность. И ничего из вышесказанного не противоречит также тому факту, что это сопровождается естественным желанием человека быть благословенным доброй волей и благосклонностью божества. Там, где люди объединяются в страхе и любви, первым импульсом почтения и дарования является потребность выразить сильнейшее переживание. Тем не менее, если мы подозреваем, что здесь присутствует корысть, то мы должны признать сентиментальность, благочестие и почтительность человека необоснованными.

Но могут ли вульгарные интриги и сантименты человечества дать нам истинную модель общения человека с богами? Если принять такую позицию, то стоит отказаться от использования таких благоговейных слов, как «вера» и «поклонение». Не стоит говорить о «Великих Событиях» и поносить имя религии, используя его для описания суеверного бреда .и тех, кто с корыстью использует. Человек, который позволяет себе говорить о величии, должен знать, что его верным признаком есть присутствие глубоких переживаний.

Формы культа определяются близостью божества. Из этого следует, что многие из них имеют характеристики непосредственного общения с ним. Жертва создает ему облик в облике дара, который должно получить Божество во время трапезы, в котором оно должно принять участие. Молитва — это приветствие, хвалебная речь или просьба. Но позиция, которую принимает поклоняющийся, и его физические действия бесспорно старше слов и первичных выражений чувства присутствия Бога. Мы больше не способны себе представить Его силу, рассматривая эмоцию и переживание, на которые способен человек в рамках своего опыта. То, что он позже соорудил из камней, чтобы почтить Бога (и соборы до сих пор напоминают нам об этом), именно то, чем был когда он, он сам — с протянутыми к небесам руками, стоящий, как возведенная им колона, на коленях и преклоняясь божеству. И если в течение столетий единственным элементом, остаток значения которого все еще остается понятным, является акт мольбы, то это всего лишь пример скудного понимания, от которого страдали позже и другие формы культа.

Обряд кровного жертвоприношения есть творением, величие которого мы все еще в состоянии испытать, не смотря на то, что его значение в значительной мере было утрачено уже в те времена, когда его практиковали.

Современные теории, независимо от того, прибегают ли они к аналогии do ut des²¹ или более сложным понятиям, только подтверждают, что вся концепция этого обряда не могла бы возникнуть из мотивов, которые вытекали бы из нашего рационального способа существования.

Если бы мы были в состоянии вновь ощутить непосредственное присутствие божества, только опыт переживания этого и его неотвратимость смогли бы открыть нам глаза. Но ожидать этого опыта было бы слишком самонадеянно. Все же, это не должно делать нас неспособными признать во всем драматизме животного, которое проливает собственную кровь, собственную жизненную силу, выражение состояния разума, возвышенность которого может сравниться только с возвышенностью величайших произведений искусства. Нет ничего глупее, чем путать элемент выгоды, полное отсутствие которого невозможно в любом истинном акте творения, с духом, который производит целостность творения. Принимать одно за другое — все равно, что путать процесс окаменения с жизнью. Чем больше приходит в упадок творческий дух, тем более ярко проявляются личный интерес и корысть.

Если бы мы придерживались концепции корысти, то у нас не было бы абсолютно никакого способа борьбы с теми актами культа, цель которых мы больше не в состоянии угадывать, исходя из аналогий нашего собственного опыта. Например, всевозможные танцы, шествия и разыгрывание сцен. Не позволим же вводить нас в заблуждение бесплодной идеологией, благодаря которой представители ретроградных культур берутся объяснять свои обычаи, которые до сих пор сохранились, но понимание которых давно утрачено. Серьезный наблюдатель не усомниться в том, что танцы и разнообразные развития культа воплотились в жизнь и приобрели форму в результате контакта с Божественным. Они были столь наполнены Его присутствием, что часто выражали уже не состояния человека, а реальность и деятельность самого божества.

Поэтому позже было принято считать, что человек имитировал божество и его историю. Но это далеко не самое логичное объяснение. Наиболее поддерживаемая на сегодняшний день идея, которая утверждает, что человек хотел перевоплотиться в божество, совпадает, в лучшем случае, с поздней интерпретацией. Если бог действительно присутствовал, мог ли человек сделать что-либо лучшее, чем стать живым памятником Его существования ?

Бог не имел пока никакой истории, которой можно было бы подражать. Его миф обитал в культовой деятельности и действия культа, выраженных в пластической форме того, чем Он был и что Он делал. До того, как верующие смогли визуализировать образ их Бога и наделить вербальным выражением Его жизнь и творчество, Он был так близок к ним, что их дух, тронутый Его дыханием, был пробужден к священной деятельности. Из своего собственного тела они сотворили Его образ. Его реальность была отражена в торжественности их поведения задолго до того, как этот немой или невнятный миф был оформлен поэтично и красноречиво.

Великая эра этого мифа, строго говоря, началась только после того, как культ начал терять первоначальную свежеть и жизненную силу, стал неизменным. Тогда великие скульпторы творили заново из той же божественной благодати, из которой произошли практики культа. Во всем этом эмоционально заполненном богатстве они обнаружили разнообразие Бытия и Становления, которое не обнажал культ. Но та же реальность, выраженная в культовых сооружениях, присутствовала и у певцов. Они, несомненно, создали свою песнь из того же элемента бытия, которое приходилось испытать во время осуществления культа его участниками, то есть, общиной.

Жизненная реальность всегда неисчерпаема. Возможно, остальные получили во время проявления Бога священные законы и тайную мудрость, но гений греков смог получить ключ великому театру, чьи сцены раскрывали чудеса мира богов с ни с чем не сравнимой ясностью.

Священное Существо, которое в культе любого бога неотвратимо приводило к ритуалу, ясно проявилось и воплотилось в изобилии разнообразных форм. Безграничный смысл Бога вышел на свет живых форм — подобное произошло позже в новой форме изобразительного искусства.

Это был пусть греков. Должны ли мы называть его менее религиозным, чем другие, только из-за того, что здесь вера в Бога не открыла законов, наказаний и отречения от мира? Должны ли мы называть его менее религиозным потому что, что вместо этого гений греков смог открыть лишь святость того, кто есть чем-то больше, чем круги Бытия, в котором боги постоянны и активны? Это предубеждение, безусловно, до сих пор лежит в основе всех исследований. Поэтому все, что было сотворено мифом, толкуется как продукт поэтической фантазии, без осознания того, что задачей является понимание религии греческого духа.

Для этой религии миф как таковой является не менее ценным свидетельством, чем культ. На самом деле, миф дает нам даже больше информации, поскольку формы культа сейчас менее известны нам и, к сожалению, часто бывают слишком непонятными. Язык мифа не только более живой, но и более отчетливый. Подтверждением служит то, что он достиг совершенства уже в те времена, когда певцы уже не были гласом сообщества, а были теми, кто получил откровение божества как личности. Кроме того, человек со временем использовал свое поэтическое воображение, чтобы подвергнуть миф собственным интерпретациям, назойливым и наивному желанию всегда все рационализировать. В целом, однако, он по-прежнему остается благородным явлением греческой религии.

Мифы, которые связанны с героями, являются коллективным откровением проявления героизма, хотя многие из этих историй получили свою форму благодаря отдельным поэтам. Это касается и мифов, которые происходят от первоначальных форм божества, что должно непременно раскрыть сущность греческому духу в атмосфере нарастающего просвещения и осознания.

Однако истинной целью нашего критического анализа является признать незначительное и ограниченное тем, чем оно является, и отделить его от великих признаков, благодаря которым Божество предстало перед греческим духом.

До сих пор я постоянно говорил о реальности божества, хотя принято говорить лишь о религиозных концептах и религиозных убеждениях.

Последние научные исследования в области религии оказались удивительно равнодушными по отношению к онтологическому содержанию этой веры. В методологии существует негласное соглашение о том, что не может быть никакой сущности, которая смогла бы оправдать культы и мифы. В качестве основы культовых практик античности не признается ничего объективного, с чем бы мы не сталкивались в повседневной жизни — ничего, что мы могли бы проанализировать глубже, используя наши научные и практические умы. Вила-мовиц немногословен, когда говорит, что «благодаря историкам религии очень часто создается впечатление, что история приводит к упразднению религии».

Наша новая интерпретация культа как творческого акта лучше всего подготавливает нас к тому, чтобы формулировать и отвечать на вопрос онтологии.

Если мифы и культы не пришли в мир как пустые россказни и действия, направленные на получение выгоды, а как творения монументальной природы, как скульптуры и архитектурные сооружения, то мы должны критиковать процес их создания точно также, как полагается критиковать творческий процесс.

Творческие личности всегда знали, что акт творения должен быть запущен чем-то, чего не имеет в своей силе сам человек.

Чем большей была их творческая сила, тем больше укреплялась их вера в существование Бытия, которое имеет реальность и величие Того, Кто запустил все в движение. Даже самые скромные последователи великих мастеров не могли обойти стороной идею вдохновения.

Ученые, к сожалению, не оценили значимость этого феномена. Конечно, они были поражены величием источником возникновения животворящих элементов. Но они полагали, что могут судить о самом событии, не учитывая опыт тех, кто были полностью вовлечены в такого рода возникновение.

Что известно о человеке, каким его представляет общество и который имеет власть манипулировать в своих интересах определенными действиями и идеями, а также, порой, позволяет управлять собой давно сотворенным культурным достижениям — этой хорошо известной информации оказывается достаточно для того, чтобы ученые могли полностью постигнуть самое величественное, что когда-либо было создано. Озабоченность современного человека первобытными культурами дал этой ограниченной точке зрения широкий фокус. Но все это иллюзия. Ведь это, несомненно, лишь предрассудок, что взгляды и возможности, которые обычно встречаются во всех этих культурах, действительно могут объяснить структуру древних институций и культов.

Феномен творения должен сам выступать в качестве своего свидетельства. И его свидетельство имеет только одно значение: человеческий разум не может стать творческим сам по себе, даже при самых благоприятных обстоятельствах. Он нуждается в прикосновении и вдохновении прекрасного Другого. Именно Другое создает самую важную часть творческого процесса, независимо от того, насколько одаренными были бы сами люди. Об этом люди творчества твердили во все времена, вдохновленные высшими сущностями.

Гомер взывает к Музе и просит ее наставлять его. Гесиод утверждает, что слышал песнь Муз и узнал от них, что ему суждено быть поэтом. Теперь мы привыкли видеть в этом не более, чем результат веры в богов, которая не имеет для нас больше смысла. Но если мы прислушаемся к Гёте, который искренне уверяет, что великие мысли не принадлежат человеку и должны благодарно приниматься как дар и благословение, тогда мы научимся видеть труды Гомера, Гесиода и многих других в новом свете. Не важно, верим ли мы в Аполлона и муз. Но мы должны признать, что живое сознание присутствия Высшей сущности неизбежно является частью творческого процесса высокого типа. И наше суждение никогда не сможет дать оценку творению такого типа, если будет игнорировать этот факт.

Даже менее возвышенным умам, которые создают новые формы на основе уже отшлифованного порядка и в уже давно известной сфере, уже давно, пожалуй, известно о загадочной и чудесной вещи, которая с ними происходит. И чем ближе мы подходим к великим, эпохальным творениям, тем тверже и сильнее становится наше убеждение.

Культ более, чем остальные творения, свидетельствует о встрече со сверхъестественным. В начале, однако, различие было не настолько велико, как это кажется нам сегодня. Ведь разные творения, которые мы сегодня называем искусством, были намного ближе к культу и были скорее зависимы от него, чем самостоятельны. Даже язык, без сомнения, был создан в результате общения с трансцендентной силой, движущей миром. До того, как он начал способствовать взаимопониманию между людьми, он проявился с первоначальной силой в виде прославлений и молитв. Искусство также со временем отделилось от культа и стало светским. Его, без сомнений, оживило сильное и глубокое переживание божественного откровения, которое присутсвует даже сейчас, когда искусство ведет совершенно самостоятельное существование.

Поэтому, когда мы исследуем истоки, основополагающие силы, то мы, без сомнения, должны охарактеризовать всю творческую деятельность человека как культовую практику. Но среди этих основополагающих сил и нечто более глубокое, личное. И оно не может секуляризировано, ведь здесь человек как существо, имеющее тело и разум, выступает в роли материи, в которой обретает форму Всевышний. Все это — формы культа, в особом смысле этого слова. Они могут потерять свою устойчивость, они могут исчезнуть. Но они никогда не могут быть секуляризированы. Остальное несколько отдалено от тайны чудесного, и, даже если не могло бы существовать или продолжало бы существование без божественной жизненной искры, все же мы не можем не думать об этом расстоянии как о части их самих.

Особой характеристикой создания культа является отсутствие этой дистанции. Оно так тесно связанно с осознанием близости сверхъестественного, что сам человек всем своим существом превращается в творческий акт. Любому истинному творцу известно о вдохновении и вспышках озарения. И чем они ярче и сильнее, тем почтения выражает творец, когда обращается к тайной силе, которая им движет.

С другой стороны, культ свидетельствует о проявлении Божества. В центре всех религий находится образ Бога. Его приход, Его присутствие — вот что наделяет значением и жизнью все первичные формы религии. Таким образом, мы подошли к феномену, который не может более восприниматься как продукт человеческой мысли, устройства его познания и повседневности. Его следует понимать, скорее, как необходимое условие для их существования. Следовательно, бессмысленно спрашивать, происходило ли нечто во внешней реальности, либо человек оказался захвачен «идеей». Альтернатива обладает лишь поверхностным смыслом. Ведь даже тогда, когда мы говорим «идея», мы обязаны утверждать, что мы имеем дело с нечто непреодолимым, с «подстрекателем» и направляющим мысленных процессов, а не с одним из их результатов.

Вывод этого первичного «нечто» из хорошо известных законов мышления и чувственного восприятия в последнее время стал главной заботой ученых. Тогда, когда имеющихся законов оказывается не достаточно, предлагаются другие, аналогичные им категории мышления (такие предложил, к примеру, Эрнст Кассирер). Предполагается, что они, якобы, сделали такой же вклад в создание мифологического мировоззрения, какой сделали категории мышления в построение нашего эмпирического мира. Остальные гипотезы, которые являются, по крайней мере частично, весьма надуманными, и вовсе не обращают внимание не базовый феномен религиозного элемента. По сути, они просто пытаются избежать его признания настолько, насколько это возможно.

Но какую пользу принесет обращение к законом разума без признания того, что направило рациональное мышление и наделило его целью? Что дает нам обращение к человеческим потребностям и человеческим формам реальности, если именно эти элементы и нуждаются в объяснении более всего? Нам действительно необходимо принять тот факт, что абсолютно безнадежно пытаться извлечь основные формы религиозных верований из резерва уже готовых идей, потребностей и идеалов. Ведь даже тогда, когда кажется, что они соответствуют заданным условиям внешнего и внутреннего мира, они все равно нуждаются в целостной идентификации до того, как они станут тем, чем они являются. Наш фрагментированный способ восприятния вещей, который, несомненно, обманывает нас в этом вопросе. Мы сосредотачиваемся на индивидуальных потребностях, нуждах, процессах мышления, желаниях, целях и идеалах, но мы не постигаем при этом всю целостность. Мы не видим, таким образом, что все это на самом деле является лишь единичными формами коллективного паттерна жизни, создание которого — большее чудо, чем достижения самых выдающихся творцов и изобретателей. Все отсылает нас к нему, и все его формы указывают нам путь.

В центре всего значимого, в центре любой завершенной интенции находится образ самого человека — та форма, в которой он хочет себя видеть. Глупо утверждать, что он позаимствовал этот образ Всевышнему, и таким образом создал формы человеческих богов. Напротив, Божество показало ему этот образ. До того, как человек стал способен увидеть себя самого, Бог явил Себя ему. Его образ предшествует человеческому образу. От проявления Божества человек узнал, какими могут и должны быть человеческий образ и природа.

Величественное прозрение, через созерцание которого человеку открылся его собственный образ, также излучался на ту целостность, которую мы называем жизненным паттерном. Сначала всегда присутствует Божество. И сначала Им создаются цели и пути к этим целям. Им же создаются страдания, которые Он же должен облегчить. И это было не потому, что человек хотел, чтобы Бог предстал перед ним, чтобы исполнить его желания. Потребности и желания, как и их удовлетворение, произошли от реальности Божества.

Слишком много времени было потрачено на бессмысленную задачу извлечения истины из слабой, не имеющей никакой потенции предпосылки. В этом мире нет ничего, что показало бы такую же производительную способность, как образ Божества. Стоит, наконец, признать, насколько глупо пытаться проследить происхождение продуктивности там, где ее меньше всего — в желаниях, нуждах и тревогах. Безумно было бы искать идеи, которые сделали возможным существование рационального мышления, в плодах рациональных процессов. Также глупо пытаться понять основу, которая позволяет целенаправленным интенциям впервые обрести их масштаб и направление, в концепции пользы и корысти.

5

Не зависимо от того, исследуем ли мы культ и верования отдельной культуры или человеческую жизнь, какой она предстает в них, мы всегда приходим к великом акту творения. И этот акт нельзя объяснить никакими индивидуальными конфигурациями культуры. Он наделил эти конфигурации их внутренней природой и, следовательно, наделил их бытием.

Общая целостность того, что мы называем культурой, опирается на главенствующий миф, который всегда неразрывно связан с историей Божества. В соответствием с этим мифом создается культура и народный этос. До этого их не существует вообще. Конечно, мы не имеем в виду, что все разнообразные перспективы мифа воплотились в жизнь в одно мгновение. Жизненная сила, которая произвела это великое явление, могла и должна была постоянно создавать что-то новое — неизменно новое, но, в то же время, одинаковое.

Таким образом, если переживание присутствие Всевышнего, неопровержимые доказательства которого преподносят нам культовые практики, является первым звеном в каждой из цепочек жизненной эволюции; если его нельзя объяснить ни одним из наследующих его феноменов, но оно само есть основой всей последующей творческой деятельности, то мы должны принять его как первоначальный феномен. Мы должны признать также, что проявление Божества, из которого происходят все религии, не только не есть бредом, а является самой настоящей из всех возможных реальностей. Ведь его манифестация включает в себя все то, что мы называем «реальным» — от формирования человеческого общества и культуры до объектов опыта, мышления, ощущения и воли.

И все эти формы были очерчены первоначальным феноменом мифа, а не человеческими намерениями или обстоятельствами.

Я предполагаю, что нам не хотелось бы полностью возлагать творчество (особенно в тех аспектах, в которых оно наиболее значимо) на то, что происходит от Божества, отделяя его от всех человеческих сил, возможностей и склонностей, которые известны нам из опыта. Мы привыкли рассматривать великие духовные процессы с помощью разума, лишенным творчества. Следовательно, эта концепция должна показать в высшей степени парадоксальной. Но парадокс присущ природе всего творческого. Не лишено смысла предположение, что самая личная деятельность человека не является его собственной, что «инаковость» — союзник человека во всех его творениях и что эта «инаковость» имеет гораздо большее значение, чем совокупность всего, что он инстинктивно переживает как собственные намерения и способности.

Тот, кто исследует культы и мифы, не позволяя концепции теоретического человека (который никогда не произвел бы ничего подобного) сбить себя с толку, должен сразу же увидеть, что парадоксальное противоречие, которое отличает все истинные акты творения, является очевидным в культе и мифе. В них мы признаем величайшие творения, которые задают направление всем последующим творениям. Ведь это они поддерживаются таким мощным осознанием присутствия божественного, что деятельность человека уже не просто содействует божественному, а становится свидетелем Высшей сущности.

Все религии свидетельствуют о том, что каждый пример великой действенности человека является проявлением и откровением действенности божественной. И в тот момент, когда появляются первые формы всего процесса создания (то есть, когда появляются культ и миф), этот опыт становится потрясающим событием, которое мы должны, по крайней мере, признать.

И мы должны признать, что учение о манифестации божества адекватно выражает то, что на самом деле произошло и будет продолжать происходить, пока существование культа и мифа будет служить этому живым свидетельством.

Рудольф Отто также настаивает на объективном характере проявления божества. Но его идея «священного» является объективностью, которая проявляет себя только психологично, и которую можно понять лишь при помощи методов психологии.

Нас уверяют, что душа достигает состояния, в котором ощущение страха и ничтожности сливается с чувством восторга и обожания для того, чтобы создать чудесный опыт — опыт несомненной реальности. Но эта реальность может быть воспринята исключительно в моменты подобных эмоциональных приступов. Прежде, чем она сможет быть связана с объектами эмпирического познания, потребуется, чтобы особый вид умственной деятельности предстал перед этими объектами визави. Это сравнимо с тем, что Кант считал необходимым для «вещи в себе». Сама по себе эта реальность не имеет никакого отношения к этим объектам. По сути, их сравнение вообще не способно принести нам никакой пользы. Это, скорее, нечто «совершенно другое», полностью и всецело отличное от чего-либо в нашем мире. Таким образом, оно открывается непосредственно лишь в опыте души, то есть, совершенно мистическом опыте.

Не может вызывать сомнений, что такой взгляд также помещает в начало то, что на самом деле произошло позже, не смотря на то, что он твердо отстаивает реальность богооткровения.

Таким образом, тайное убежище запуганной и смущенной души, которая осталась наедине с собой, помещают до создания культа и мифа, не смотря на то, что эта душа не смогла бы найти ничего без мифа, который уже давно существовал. Касательно мифа и культа предполагается, что они воплотились в жизнь только через вторичную интеллектуальную активность.

Но реальность, к которой привели нас наши наблюдения, совсем другая.

То, что с чем сталкивается человечество во время озарений, не является абсолютно неузнаваемой и незаметной реальностью, влияющей только на душу, которая повернулась спиной ко всему миру. Это — сам мир в его божественном виде

и во всей полноте божественных форм. Это те первичные явления, которые стоят у истоков всякой глубокой деятельности человека и всех его высоких порывов. Они превращают орду в общество, общество — в нацию, и в дальнейшем оставляют след на производных всех основных форм человеческого существования. Таким образом, ни одна институция и ни одна практика, влияющие на основы существования человечества, не могут быть полностью отделены от культа. Скорее, все они в периоды своего наибольшего расцвета являются одновременно практиками культа, независимо от того, насколько практичными и полезными они могут оказаться. То есть, они являются выражениями или имитациями великолепия бытия, которые появились в самом начале и своим появлением «установили» культуру.

«Самой великой творческой силой есть та, которой удается сотворить форму самой человеческой жизни». Истинность этого утверждения подтверждается здесь, включая знание о том, что появление высших реальностей предшествует творению, подталкивает его к действию и делает его плодотворным. Что касается этих реалий, то в совокупности они были ничем иным, как божественным виденьем мира, которое представлялось даже так, как видели его отдельные люди, которые становились одержимыми им.

7

Мнение современников противоположно. Таким образом, не применение необычных средств для достижения совершенно естественной цели, а отсутствие целесообразности делает культовые практики такими чуждыми и сложными для понимания современным человеком. Основная характеристика этих актов не определяется тем фактом, что люди, которые впервые принимали в них участие, хотели добиться определенных целей. Она определяется тем, что эти люди уже обладали наиболее желаемым — близостью божества.

То, что вера в будущее спасение должна быть связанна с деятельностью, которая возникла из такого изобилия, является естественным и неизбежным. С незапамятных времен человек считал благотворным уподобляться значительным событиям, которые происходили на Земле и во Вселенной. Интуитивно он подстраивал свои действия в соответствии с их формами и движениями: поворачиваясь на право, он повторял движение солнца; организуя свою собственную жизнь, он воспроизводил деление земли и небес на три или четыре части и тому подобное. Но предположение, что его побудили на это практические соображение, а не необходимость излить душу и отдаться всецело великому божеству, приводит к предрассудку, стойкость которого легко объясняется убеждениями современного человека. Для объяснения такого предположения о мышлении древнего человека нужно было представить нечто совершенно абсурдное: идею того, что некоторые чисто схематические практики влияют на объекты, с которыми они не имеют никакого контакта вообще.

Круг, начерченный вокруг области, подверженной опасности, должен был обеспечить защитой все, что находилось в его границах, а пролитая из бочки вода должна была вызвать давно ожидаемый дождь и так далее. По сути, древний человек должен был думать, что подобные практики имели силу приводить к необходимым результатам не смотря на то, что они имели лишь очень поверхностное сходство с желаемым. Однако, каждый здравомыслящий человек сегодня знает, что на самом деле они не обладают никакой силой. Поэтому теперь перед нами стоит задача воспроизвести способ мышления и взгляд на жизнь, которые делали такого рода идеи чем-то весьма естественным. Мы называем это магическим мировоззрением.

Достоинство искусственно организованной системы такого мировоззрения в том, что она тесно связанна с мышлением современного человека. Конечно, она состоит, по общему убеждению, лишь из грубых заблуждений. Но также она сводится к механизму изолированных причин и изолированных результатов, а ее главной установкой по отношению к миру есть желание его подчинить.

Современному теоретику будет приписывать своим предкам скорее совершение грубейших ошибок в выборе средств для достижения цели, чем признает совершение ими серьёзных действий, которые невозможно объяснить благодаря концепции утилитаризма. В противном случае он будет вынужден признать, что его собственная точка зрения не может выступать в качестве стандарта для понимания поведения первобытных людей. По сути, это может привести к значительному сужению интеллектуального горизонта человека.

Сложности, с которыми нас столкнула подобная точка зрения, ведущая к претензионным эволюционным теориям, являются ничем иным, как мнимыми и несуществующими проблемами.

Конечно, существует мироощущение, которое мы .можем оправдано называть «магическим». Оно черпает силы из субъективности и осознает, что может влиять на людей и события удивительным способом благодаря общим способностям сердца и души. Здесь внешние проявления считаются вторичными и не существенными, несмотря на то, что их помощью активно пользовались. Об этом твердят нам истинные маги всех времен и со всего мира — от служителей чуда в первобытных племенах до Парацельса и его последователей.

Очевидно, что подобного рода мироощущение предполагает наличие определенного таланта. Вполне возможно, что существовали целые сообщества людей, объеденные подобным мироощущением. Но можно быть абсолютно уверенными в том, что тем, кому судилось жить в мире культа и мифа никогда не принадлежали к подобным сообществам. Магия зависит от бесформенного мира, который находится в затаенных глубинах души — в области бесконечного, состоящего из самых загадочных и непостижимых сил. Ми и культ, с другой стороны, призваны служить истинной реальности мира земли и звезд.

Имя и престиж подлинной магии, значение которой мы ни в коем образе не должны оспаривать, были вытеснены этой системой абсурдных практик, которая, по общему мнению, существовала до культа и мифа. Если бы это было не так, то мы были бы более подозрительные к некоторым обычаям примитивных народов (и современных европейских крестьян). Мы были бы гораздо лучше осведомлены о том, как ритуалы не совпадали с идеями, из которых они якобы возникли. Любой, кто непредвзято изучает природу этих ритуалов, должен неизбежно прийти к выводу, что они могли существовать только благодаря глубокому переживанию, чувству великого восторга. И такая экзальтация может возникнуть только благодаря мифическому виденью, которое завладело человеческой душой.

Не имеет значения, каким именно был миф — раскрывал ли он сущность животного, драму пробуждения творческой силы, сущность духа борьбы или историю движения солнца. Важно то, что миф должен был войти в реальность как действие. Это была та форма, в которой он существовал среди людей, не зависимо от того, был ли он представлен как нарратив. Но когда жизнь этого мифа гаснет, а механическое повторение действия передается от поколения к поколению, пустую оболочку начинают заполнять фантомные идеи. Тогда угасающей и истощенной культуре может показаться, что эти представления были выведены из практических потребностей. И ученые считают, что им следует исследовать лишь то, как была создана ментальность, которая могла бы наделить действенной силой пустые формы.

Мы не будем рассматривать здесь то, каким образом это относится к обычаям современных примитивных народов и к тому насколько эти обычаи механистические и не мифологические. Но не может вызывать сомнений то, что магический тип мышления, который относят сегодня к истокам цивилизации, на самом деле является продуктом упадка и разложения, не зависимо от того, где он все еще проявляется. Только после того, как сознание человека утратило то величие, которое наделяло культ его смыслом, жалкие последователи укоренившихся неподвижных традиций стали жертвами предубеждения, что мистическая сила обитает в предметах per se²². Что бы не говорил нам Тайлор, но суть суеверий и предрассудков не в том, что они цепляются за то, что было отброшено ранее. Хотя их пресуппозиции давно утратили свою жизнеспособность, но их проявления, возникнувшие однажды из возвышенных идей, все же подстраиваются под прозаическую, бессодержательную мысль и продолжают существование, служа корысти и личному интересу.

Но концепция утилитарности, насколько бы рано она не привязала себя к культу, всегда являлась второстепенной, а также не способной привнести ничего к пониманию истоков актов культа. Чем активней ее выдвигают на передний план, тем значительней становится дистанция между ритуалом и его истинным, первоначальным смыслом. Там, где царит понятие корысти, акты культа становятся абсолютно поверхностными. Этот естественный факт был неверно истолкован и преподнесен учеными, которые ошибочно приняли конечный продукт за стадию его зарождения. В то же время, простые древние традиции, которые ученые презрительно игнорируют, заслуживают куда большего уважения. Эти традиции ведут культ обратно частично к прямому контакту с божествами и сущностями, которые однажды проявились во плоти, и частично — к происшествиям высшего порядка, память о которых и призваны хранить практики культа. Они помещают, таким образом, великое событие в начало, и в этом смысле полностью отвечают истинной природе создания культа. Независимо от того, что именно воплотило культ в жизнь, он обязательно должен быть таким, чтобы ни одна форма не подходила ему лучше, чем та история, которую мы находим в традиции. Должно было произойти что-то поистине великое, некое откровение, обладающее такой чудесной силой, что человеческое общество превратило себя в его живой памятник, добровольно отдавшись святому экстазу бытия всецело и ставши выражением и ответом на трансцендентное.

То, что было обозначено выше в общих чертах, можно (и нужно) проиллюстрировать многочисленными примерами. Сейчас же, однако, достаточно будет упомянуть всего о нескольких примерах, которые удивительно любимы современной наукой, а затем, наконец, указать на те, что открыто им противоречат.

Существовал очень давний ритуал искупления и очищения, широко распространённый в древнем мире. Он заключался в том, что одного или двоих людей вели через весь город, после чего этих людей убивали за пределами города, а их тела — полностью уничтожали.

Согласно современной интерпретации, это чудовищное действие должно быть порождено тем же практическим мышлением, которое порождает все методы, благодаря которым человек (даже сегодня) очищает свое тело и свое окружение. Другими словами, человек якобы считал, что опасность «цепляется» за человеческое существо как внешняя нечистота, и поэтому удалить ее можно также просто, как и грязь с нашего тела.

«Фармакоса водили по всему городу, чтобы он поглотил все миазмы. Затем его убивали и сжигали, или же отправляли за границу страны подобно тому, как при уборке используют тряпку, которую затем выбрасывают. Это несложно и понятно»²³. Торжественный древний обряд начинает казаться настолько понятным современному ученому тогда, когда он начинает думать, что видит в нем тот же ход мыслей, которым мы пользуемся в повседневной жизни. В случае, который мы имеем перед собой, несоответствие между самим действием и процессом мышления, который приписывают его появлению, настолько велико, что наивная самоуверенность современного разума должна поразить нас едва ли не больше, чем так называемые суеверия «примитивного» человека.

Не смотря на фрагментарную природу исходного материала, величие первоначального действия все еще проявляется достаточно ясно. Избранного бичевали ветками, как если бы его благословляли, а его шествие сопровождалось игрой флейт. Он был одет в священные одеяния и носил венок из священных растений. До проведения ритуала его кормили за общественный счет особо чистыми продуктами. Все празднование совершалось отчасти в связи с особыми обстоятельствами, во времена свирепствования чумы, и отчасти на регулярной основе в то время, когда созревал урожай. Было бы слишком безрассудно пытать интерпретировать все детали совершаемого обряда.

Для нас не столько важны детали этого обряда. Более того, ученые, которые горячо спорили о них, упустили из виду главное. Человека одевают и увенчивают с большими почестями, его проводят мимо каждого дома с музыкальным сопровождением, и наконец убивают, сбрасывая со скалы или забивая камнями. И все это совершается с целью очистить и защитить целое общество. Грязь смывали, как и сегодня, с помощью дешевых моющих средств. Но ужасающая пышность этой трагедии требует чего-то знаменательного — зловещей, величественной силы, на присутствие которого общество отреагировало с такой устрашающей серьезностью. Нет имени, которым мы могли бы наделить это темное Существо, чья гигантская тень упала на обитель человечества. Его мифом были сами практики культа, создавшие для разрушителя образ в ужасающей драме. Но этот образ никогда не был бы создан, если бы он сам не проявился в непосредственной близости. То, что кажется нашему притупленному и лишенному воображения разуму угрозой материальной природе, наделило великих древних богатством разнообразия форм не благодаря тому, что они думали об этом еще более поверхностно и механистично, чем мы. Оно даровало им это разнообразие потому, что этот образ предстал перед ними как великолепие, которого невозможно было избежать, и заставил их выразить свои чувства творчески в таком внушающем ужас действии. То есть, церемониальные действия и выражения этих великолепных форм являются одним и тем же. Не будь они затронуты столь глубоко сверхъестественным, как об этом свидетельствует их творчество, идея утилитарного не стала бы неотъемлемой частью их культовых практик. Она появилось позже, как и в случае с любым другим творчеством, но явилась вполне естественно и по неизбежности. Художник, выражающий дух великого предназначения выразительной живописью, освобождает себя от этого духа и одновременно спасает всех, кого затрагивают его работы. Точно также ужасное упраздняется и уничтожается, обретая форму культа. Город очищается от своих грехов, а свобода и здоровье восстанавливаются.

Характер преданности, с которым безмолвный хор приблизился к зарнице трансцендентного, также должен быть связан с верой в благодать — верой, по сути, в дарование определенных молитв. Но чем больше акцент смещался на цели и намеренья, тем более обедневшей и убогой становилась суть церемониальный действий. А там, где они главенствовали, сущность культа становилась абсолютно статичной и безжизненной. И это позднее состояния эволюционисты по ошибке приняли за первоначальное. Их интерпретация акта искупления полностью развилась из концепта утилитарности, как будто было очевидно, что первоначальное значение элементов этого акта могло быть раскрыто лишь этой теорией. То, что казалось эволюционистам «примитивным» и «понятным», было тем, что на самом деле имело вторичный характер. Им было отношение к материальному благосостоянию, которое, по правде, мыслители поздних поколений признали самым важным элементом и который должен был превратить сакральные ритуалы в акты здравого смысла. Со временем, конечно, древние формы нашли укрытие в весьма парадоксальных своих остатках, и нашей эпохе было суждено первой заговорить о них как о доказательствах практического значения с точки зрения здравого смысла.

Человеческая или животная жертва, на которую переносят бремя греха всего общества, есть нечто совершенно иное. Мы встречаем подобные действия и в примитивных культурах (например, те, что были детально описаны в книге Г. Т. Баздена о народе игбо в Нигерии). Они также не имеют ничего общего с материалистических и механистическим мышлением, которое кажется для нас столь естественным. То, что отличает их от культовых практик как таковых, это идея, которая должна казаться столь же абсурдной современным ученым, как и все, что касается культа. Это грандиозная идея искупления жизнью, которая приняла на себя вину всех.

Мрачные обряды вроде этого компенсируются более жизнерадостными, которые дают воплощение идее божественного присутствия.

В полисе Танагра существовал такой обычай: самый красивый юноша должен был на своих плечах обнести вокруг городских стен барана во время празднований в честь Гермеса. История повествует, что сам бог когда-то освободил город от чумы, совершив такого рода шествие, и ритуал был создан для того, чтобы отметить это событие. Современная наука и тут игнорирует не только миф, но и саму природу культовой практики, предлагая собственные предположения, ограничивая себя видимой целью ритуала и собственными гипотезами по поводу того, как мыслил древний человек. Баран, которого юноша нес, предположительно «собирал миазмы». «Значение ритуала, таким образом, понятно. Как и все подобные обряды искупления, этот также был изначально самоцелью. В данном случае, обряд был связан с Гермесом, ведь юноша, который нес барана, был точным человеческим подобием бога-пастуха, который нес барана»²⁴. Однако, если бы это было так, то животное, которое он нес, не мог бы иметь функцию, предписанную ему. Гермес, конечно, не нес барана на плечах с целью поглотить заразных микробов. Он, как и все, кто нес животное в этом случае, поднял его, чтобы доставить его к назначению невредимым. Это то, что делает пастух. И то, что Гермес, пастух, должен был ходить по городу, чтобы его защитить, кажется более разумной идеей, чем предположение, что животное должно было поглотить вредные вещества, как губка. Даже если бы мы серьёзно связывали доисторического человека с этой бессмыслицей, мы должны были настаивать и на том, что цель, которую предположительно имел юноша, выражалась в его поведении. Короче говоря то, что этот пастух не должен был быть таким уж заботливым. И в конце концов, какой смысл был в том, чтобы выбирать для этой роли самого красивого юношу? Единственным, что могло бы оправдать этот церемониальный акт, это традиция культа, которая связывает обряд с мифом о боге, идущем по городу. Если бы это не сохранилось, нам пришлось бы придумать что-то вроде того.

Без сомнений, однажды верили, что во время великого несчастья бог, с любовью наблюдающий за стадами, был замечен гуляющим по городу таким образом, и что спасение пришло благодаря его защите. Для признания проявления божества должен был существовать ритуал. Он был живым памятником потрясающего происшествия. Как мог человек, которого коснулось божественное, оставаться спокойным и неподвижным, в то время как все подлинные откровения пробуждают творческие силы? Видение, которое предстало перед людьми из Танагры, было далеко не галлюцинацией. Это было мифическое столкновение, которое требовало, чтобы человек наделил его конкретной формой с помощью собственного своего тела во время торжественного действия. И с этим общество вступило в контакт со сферой Божественного. Было неизбежным то, что человек должен был чувствовать, что совершилось нечто благостное, как тогда, когда бог принес спасение своим шествием. Но первоначальным и подлинным мотивом для этого действия была не корысть. Еще меньше выгоды можно увидеть в той форме, в которой выражался этот акт. Без существования мифа о Гермесе такая прогулка по городу была бы бесполезным занятием. Не будем обращаться к случаям, когда жертвенных животных водили вокруг коллектива, чтобы благословить его (как, например, в случае с Italic lustrum и amburbium). В конце концов, мы все еще далеки от понимания первоначального смысла этих и подобных действий, и мы должны, наконец, разобраться с процессом, который подчиняет понятное искусственным гипотезам, которых, как кажется, требовало непонятное.

Насколько тесно культ связан с мифом, какое множество культовых практик является по своей первоначальной природе отражением проявления и природы сверхъестественного — в этом смысле религия Диониса является необычайно информативным явлением. В ее центре находится миф о самом Дионисе, а также божественных женщинах, которые его взрастили и были его постоянными спутницами. Все они страдали от бедствий и гонений и должны были умереть, как и сам Дионис.

И ужасы, которые их преследовали, были несомненно связаны со страшными действиями, к которым подталкивало их собственное безумие. Мать, которая совершила смертоносное нападение на нежных живых существ, является повторяющейся формой мифа, глубокий смысл которого откроется нам позже.

Фрагмент мифической истории о Дионисе и его спутнице присутствовал уже в Илиаде. Могущественный Ликург, сын Дриаса, однажды охотился на спутниц взбешенного Диониса вблизи Ниса. Пораженный страшным оружием Ликурга, они обронили thyrsi. Но сам Дионис скрылся в глубинах моря, где Фетида взяла дрожащего бога под свою защиту. То, что повествует этот древний миф, разыгрывается в культе на праздновании Агриония, которое мы рассмотрим позже.

В Охромене женщины преследовались жрецом Диониса с обнаженным мечом и тех, кто не смог убежать, безжалостно убивали. Считалось, что они пошли из рода Минае, чьи дочери когда-то разорвали одного из своих маленьких сынов в припадке дионисийского безумия. Исчезновения самого бога также было предметом культового действия. Во время празднований Агриония в Херонее женщины отправлялись на поиски Диониса, пока наконец не возвращались с новостью, что он нашел спасение у Муз.

Каждая попытка объяснить эти культовые практики независимо от мифа приводит к пустым домыслам. Женщины, жестоко преследуемые жрецами, были ничем иным, как подобием безумных женщин из мифа, где присутствовал Дионис.

В культе Диониса, в общем, главную роль играют женщины, ведь в мифе они неразлучны с богом. Когда фиады в день празднований пробуждают дитя-Диониса в колыбели, они совершают ничто иное, как то, что совершается божественными кормилицами, которые воспитывали молодого бога и учувствовали в его празднествах, когда он достиг зрелости.

Эти культовые практики, несомненно, впечатляют больше, чем мифическая история, которую мы знаем из литературы. Но и практики, и история произошли из одного и того же духа. Женщины, которые участвуют в культе, при помощи силы божественного откровения становятся своего рода атрибутами сакральному проявлению, которое миф воплотил при помощи слов. Миф не был создан с какой-то скрытой целью, также как и культ не возник из чего-то, кроме необходимости придать форму чуду, которым человек был ошеломлен. Медиатором тоже был человек, восхищенный Божественным. То, что культовая реализация божества может также рассматриваться как источник благословения, конечно, очевидно. В конце концов, культ служил божественному присутствию. Но и здесь естественный порядок событий был произвольно изменен современной наукой.

В ходе последующего обсуждения нам предстоит встретиться и с другими примерами такого выразительного соединения культа и мифа. Наконец, отметим бегло то, что религиозные практики так называемых «примитивных» людей (которые до сих пор, как правило, цитировались в качестве доказательств рационалистических гипотез) по-прежнему позволяют нам достаточно часто познавать характер истинного мифического процесса. Торжественная церемония, состоявшаяся во время шторма, который наблюдал А. Талбот в Нигерии, особенно впечатляюща и информативна. Талбот утверждает, что каждая вспышка молнии встречалась могучим звуком трубы. Эффект был потрясающим. Сам он чувствовал, как будто молния была мечем, вырванным из ножен. В этих местах бог молний и небес почитался как верховное божество. Вместе с ним почиталась и божественная Мать-Земля. Культовая практика, как мы видим, является непосредственным откликом восторженного человечества на проявление божественного. В ней скрыт миф, и в присутствии божества она укрепляет его в живом виде.

Природа таких культовых действий, которые едины с мифом, можно исследовать и на примере так называемых Плясок Солнца у индианцев. Но все это стоит использовать лишь в качестве предварительных ссылок. Божество проявляло себя всем народам и оно определило характер не только их культов, но, собственно, и самого существования и действий этих народов. Божество оставило свой отпечаток на национальном характере. Но в силу своей глубины и многообразия, божество, которому служит свидетелем верования греков, навсегда останется незабываемым.

8

Итак, если культ не утилитарен по природе, а был могущественным творением, воплощенным в жизнь божественной сущностью бога, который себя проявил; если мифы — не сказки стареньких бабушек, а свидетели того же столкновения с Высоким; если признать первоначальные феномены и считаться с высшими реальностями; тогда психология и логика, на которых ранее возлагались все надежды, не смогут нас удовлетворить. Знание может прийти к нам лишь из реальности самого мира. Нашими избранными руководителями впредь не должны быть недостойные люди с ограниченным сознанием. Ими должны стать самые великие умы, которые имеют глубокие представления о мире.

Будет уместно вновь вспомнить слова Шеллинга: «Вопрос не в том, как нам стоит повернуть, развернуть, ограничить или урезать феномен так, чтобы его все еще можно было при необходимости объяснить с помощью тех же принципов, которые мы когда-то согласились не переступать. Вопрос, скорее, в том, в каком направлении мы должны расширять наши представления, чтобы согласовать их с этим явлением.»^{5 25 26}

ДИОНИС