Дневник

Встреча с Р.^[94] в библиотеке. И через несколько фраз начинаем говорить о 37-м годе. Эта тема влечет к себе, как бездна. Вспоминаю множество бесед за эти годы с такими разными людьми как Б. Слуцкий, Е. Винокуров, Л. Левицкий, А. Каменский, Н. Панченко, Т. Есениной, Л. Борисовым, К. Паустовским, И. Эренбургом, Ц. Кин и многими другими, и все эти разговоры почти всегда неизбежно съезжали на эту злосчастную историческую загадку. У меня в 37-м году не было ни одной ложной иллюзии, но все же я допускал, что в этом есть какой-то процент жестокой исторической целесообразности (угроза фашизма — а угроза шла с другой стороны! — военная опасность и пр.). Не очень веря во вредителей (я слишком хорошо для этого знал с детства психологию русского инженерства), я верил в отдельных шпионов и, не оправдывая возможной поимкой одного репрессии к сотням и тысячам, все же думал, что такой расчет мог быть. Но похоже, что шпиономании не было и на самом верху, а была только истерическая опаска за власть. Огромное большинство было уничтожено превентивно: не за реальную оппозицию, а за возможную. По большому историческому счету это была гигантская ошибка и Сталину не помогли такие искусственные меры, как создание исторических «прецедентов», вроде возвеличения Грозного — он уходит в века загадочным преступником. <…>

В 7-м номере «Москвы» интересная, местами талантливая, страстная, несмотря на срывы в безвкусицу настоящая повесть А. Алдан-Семенова «Барельеф на скале». Это о лагерях на Колыме в 50-х годах^[95]. <…>

Наши легкоатлеты с треском проиграли традиционный матч амерериканцам в Лос-Анжелосе. У тех преимущество в 30 очков. Наши не взяли первого места ни на одной беговой дистанции. Как же радио тянуло с информацией. Говорят, проигрывать тоже надо уметь. Но этого мы как раз не умеем, и не потому ли мы и проигрываем?

29 июля. <…> [узнал от Рахлина] неприятную для меня новость: будто бы получено указание прекратить прием заказов на двухтомник Мейерхольда (о чем было объявлено повсюду месяца два назад) и будто бы издание по приказу ЦК снято с плана. <…>

1 авг. <…> Письмо от Маши Валентей (Мейерхольд)^[96]. Пишет, что у нее грустное настроение. <…>

В «Москве» воспоминания Л. Никулина^[97] о Бабеле. Они не очень интересны, но в них сквозит желание доказать всем, что Бабель его, Льва Никулина, очень любил. А молва твердила и твердит, что он имеет какое-то отношение к его аресту. М. б. это правда, и поэтому-то он так распинается. Вообще у Никулина стойкая репутация стукача. Слышал я, что именно поэтому он так легко всегда ездил за границу, что исполнял функции информатора за пребывающими за границей нашими писателями. А про его отношения с Бабелем были сочинены такие стишки:

«Каин, где твой Авель?

Лева, где твой Бабель?»

Известна еще такая эпиграмма на Льва Никулина:

«Никулин Лев — стукач надомник

Опять свой выпустил двухтомник

И это все читать должны

России верные сыны»^[98].

Говорят — дыму без огня не бывает. Когда-нибудь все станет известно: и про Никулина, и про Веру Инбер^[99], и про Всеволода Рождественского^[100], и про Вадецкого^[101], и про Ираклия Андроникова, и про Льва Ошанина^[102], и про всех других, кого чернит молва.

Вышел иллюстрированный каталог серии «Жизнь замечательных людей», изданный старательно, но бестолково. <…> Про книгу Воронского о Гоголе сообщается, что она была подготовлена, но не вышла^[103]. А у меня она есть! Что это? — ошибка или что? М. б. тираж ее был уничтожен и у меня случайно попавший ко мне (не помню как) уникальный экземпляр? <…>

2 авг. <…> Задача дегероизации усатого батьки остается одной из главных задач литературы. <…> В споре Дьякова с Лакшиным — прав Дьяков, хотя наверно гораздо приятнее сидеть за одним столиком в ЦДЛ с Лакшиным, а не с Дьяковым. <…>

И не нужно строить иллюзии, что мне выпадут «несколько обеспеченных лет», когда я смогу спокойно писать, что мне хочется. Бодливой корове бог рог не дает, как известно. Любую большую работу можно сделать, только что-то принеся ей в жертву. Это я и насчет книги о Герцене, и насчет своих планов. Все эти вещи нужно исподволь начинать. Объем предварительной работы так велик, что надо влезать в него попутно всему делаемому и урывать на него время не от очередных работ, а от безделия или от нецеленаправленного чтения.

Сценарий мой грустен и это может испугать Киселева^[104]. Молодой Некрасов у меня убегает из ресторации, не заплатив за обед, и в полной нищете пишет халтурную книжку: «Как разбогатеть» — и это тоже может шокировать тех, кто помнит из него только «Выдь на Волгу»…

3 авг. Письмо от Левы. У Соложеницына изд-во «Сов. пис.» отклонило сборник рассказов под предлогом, что он не переработал рассказ «Матренин двор» «после критики». <…>

4 авг. <…> В газете «Кино» интервью с Л. Голубкиной, где она говорит, что поступает в ЦТСА и может быть будет играть Шуру Азарову и в театре. Хорошо бы, если б возобновили спектакль^[105]. В ЦТСА снова Тункель^[106], а с ним отношения прохладные. А недурно бы… <…>

Записать рассказ Горелова^[107], как он понравился в тюрьме надзирателю и тот решил «создать ему условия» и перевел его в камеру, где разрешалось сколько угодно писать и спать днем. Оказалось, что это… камера смертников.

6 авг. Только сегодня написал начало сценария, которое мне нравится. Без начала не мог продвигаться дальше. Может быть теперь пойдет быстрее… <…>

Третьего дня, судя по газетам, под Москвой был ураган и ливни. Беспокоюсь о даче с ее дырявой крышей.

8 авг. <…> Напряженно во Вьетнаме. Хрущев произносит речи в поездке. Был на Волге, в Ростовской области, потом в Осетии, где какая-то годовщина.

9 авг. <…> Через Москву проехал освобожденный из лагеря ленингр. писатель Кирилл Косцинский^[108], посаженный несколько лет назад. Наверно он уже в Ленинграде.

Выстирал свой плащ. Это приятнее, чем писать сценарий. Пишу это вполне искренне, хотя это может показаться кокетством.

10 авг. <…> Хрущев уже в Башкирии.

13 авг. Болею и работаю. Так мои фурункулы еще не болели. Снова на шее, справа. Ни сидеть, ни лежать. <…>

В «Литгазете» письмо Асмуса, Шкловского, Ермилова, Перцова, Храпченко против Дымшица и его ответ. Он книгу [Бахтина] прочел хорошо и все понял, но не смеет спорить так, как в прежние времена. А это делает его позицию (чисто караульно-полицейскую) половинчатой и неубедительной. Нельзя матюгаться шопотом. С обеих сторон спор идет с умолчаниями о главном. Это конечно выгодно защитникам этой ярко талантливой книги.

14 авг. <…> Прочитал в № 7 «Иностр. литературы» книгу Хемингуэя о Париже 20-х годов «Праздник всегда с тобой»^[109]. В целом это интересно и очень хорошо написано. <…> После этой книги в нем самом очень многое становится понятным. Есть превосходные куски. <…>

Каждое утро слушаю для вдохновения «Старина Люсьен» Э. Пьяфф и песенки Беранже в исполнении старухи Грановской. В «Старину Люсьена» я просто влюблен. Приучаю воробьев прилетать за крошками на терассу.

20 авг. <…> Хрущев вернулся в Москву и едет в Ч-Словакию.

21 авг. <…> В 9 ч. 15 м. по радио зазвучал зловеще знакомый голос Левитана <…> сегодня умер Пальмиро Тольятти. <…>

Об А. Горелове.

Его рассказ о «камере смертников»^[110].

30 авг. Лева прав — повесть Домбровского превосходна^[111]. Она достоверна, как документ — это то время, умна, прекрасно написана, хоть и без каких бы то ни было усилий казаться оригинальным, и так как она естественна и искренна, то ни на что не похожа. Ее не с чем сравнить — рядом с ней и Солженицын кажется слишком литературным: хотя внешне — это, казалось бы, насквозь интеллигентская вещь, а тот «народен». <…> Читал с наслаждением, горечью, волнением. Нас когда-то знакомил Яков Варшавский^[112], но я даже забыл внешность Домбр[овского] и не узнал бы при встрече или узнал бы — не сразу, но он должен помнить мою фамилию. Вот вам и «новая волна» в прозе! <…>

Бурного успеха не будет: это слишком умно и тонко для «массового читателя», но успех будет настоящий и прочный. <…>

Интересно — это половина или меньше?

Просмотрел еще я в номере критику. Статья Сурвилло хороша. Сарнов не произвел на меня впечатление: не то. Зато Олег Михайлов произвел неприятнейшее впечатление. Может, он и прав, но сам метод такого критического следствия попахивает чем-то знакомо-гнусным. Критическая методология не «новомирская», а какая-то литературно-полицейская. <…>

Воспоминания Смирнова плохо отредактированы. <…> Писать о первых годах «Нового мира» и не упомянуть хотя бы об истории с «Повестью о непогашенной луне» и пр. — это странно. Надо было бы назвать это «Воспоминаниями о В. Полонском»^[113], — тогда другое дело. Сам автор мне подозрителен. Он ведь, помнится, был активным «переваловцем» — значит, «выжил», как и лучший друг Ивана Катаева П. Слетов^[114]. Что-то тут есть темное. <…>

Все о Бабеле в «Знамени» захватывающе интересно. Я не читал рассказов, а только пробежал письма и Мунблита^[115]. Удивляюсь как прошли письма. Ведь это свидетельство о том, что честно работать в литературе — это значит быть нищим. <…>

11 сент. Сегодня утром приехал из Ленинграда. <…>

27 авг. в Лен-д вернулись из Новочеркасска Эмма с семьей. Я еще не кончил работу и мне пришлось прожить с ними пока я не завершил и переписал сам набело весь сценарий. Таких трудных условий для работы, несмотря на все внимание Эммы и Н. И. [матери Эммы, Нины Ивановны] у меня еще пожалуй не было: даже в Чистополе^[116] было спокойней.

9-го сдал сценарий [фильма «Зеленая карета»] в Ленфильм.

<…> Практически я написал сценарий в промежуток с 6 августа до 8 сентября, т. е. в месяц. <…>

Денег нет и я целиком завишу от судьбы этой работы.

Заканчиваются съемки и «Возвращенной музыки». <…>

Самым большим событием этих дней было опубликование «Памятной записки» Тольятти^[117]. <…>

Сад в сторону уборной разрыт: проводят водопровод по инициативе соседей. Это будет стоить 150 р. с лишним, что при моем безденежье — катастрофа, но не участвовать в этом в половинной доле, живя здесь, хотя бы нечасто, я не могу.

15 сент. <…> С утра наслаждаюсь — чтение, размышление, одиночество. Потом появляется Т. и все по обычному, с этим связанное. <…>

Ночью Бибиси передало, что Хрущев на приеме японской делегации хвастался, что у нас изобретено новое могучее безграничной силы оружие, которое ему недавно показывали военные.

16 сент. Третьего дня умер от рака Василий Гроссман. Я узнал об этом сегодня в редакции «Нового мира» от Берзер^[118] и Левы.

Еще нигде нет извещения. Составляются, черкаются, исправляются некрологи, посылаются на визу Ильичеву^[119]. Дело в том, что Вас. Гроссман был в прямой опале. Рукопись его романа (вернее, последней части романа «За правое дело») была отвергнута несколько лет назад «Знаменем» и отобрана у автора (уникальный случай!) «органами» со всеми копиями^[120]. Потом в прошлом году цензура сняла его очерки из «Нов. мира» и «Недели» об Армении. Говорят, Ильичев его ненавидит.

В «Новом мире» атмосфера конфуза, что-то доносится из «Известий», где черкают энный вариант некролога. Сидит в своем кабинете сам Твардовский с каким-то опухшим лицом, собралась вся редколлегия. Все смущены и чем ниже по редакционному рангу, тем откровеннее возмущаются и злятся. «Верхи», если и возмущаются, то только за плотно закрытыми дверьми. Тут очень заметна граница между «членами редколлегии» и «аппаратом» — та же атмосфера «двора» с интригами, тайнами, слухами.

<…> Не хотел ехать завтра в город, но наверно придется: надо пойти на гражданскую панихиду, хотя я с Гроссманом и не был знаком.

Встреча вплотную с Твардовским в коридоре нового помещения редакции. Он смотрит на меня, словно что-то припоминает, но я не кланяюсь (тоже незнаком) и он проходит. Может, надо было поклониться?^[121]

17 сент. Ослепительно прекрасный осенний солнечный день.

Чувствую, что надо поехать на похороны Вас. Гроссмана: он в опале, народу будет немного — и еду. Так все и оказалось, впрочем лучшая часть московских писателей пришла. Пришли и старики: И. Г. и Паустовский. Я стоял в почетном карауле в паре с Борей Слуцким. Говорили: Березко, Бек, Евг. Воробьев и неплохо — И. Г. <…> Потом говорил с ним во дворе: звал приезжать на дачу. <…>

18 сент. Слуцкий вчера сказал со слов В. Гроссмана о том, что однажды после войны он пришел к Фадееву и сказал ему, что А. Платонов почти голодает и надо бы ему помочь. Это было как раз после того, как Ермилов раздолбал рассказ «Возвращение», и Платонова нигде не печатали. Фадеев ответил ему так: — Знаешь, бывают такие времена, когда актом высшего гуманизма является подумать о самом себе… Это Фадеев сказал Гроссману, а тот Слуцкому. В этом весь Фадеев, который по слащавому рассказу Книпович плакал, когда писал «Молодую гвардию». Впрочем, это тоже возможно. Эгоизм и сентиментальность часто связаны. <…>

Орлов рассказывал, что в Париже вышла большая биография Пастернака^[122].

Конст. Георг. получил из Англии изданный там сборник «Тарусские страницы» (без Максимова^[123], очерков и еще чего-то, но с моими эссеями). В предисловии мы все названы «тарусскими ребятами», а нашим лидером К. Г. Любопытно, что британцы к нам присоединили еще Войновича и Владимова и отмежевали Аксенова. Кстати, Аксенова и других модных молодых писателей (Казакова и др.) на похоронах не было^[124]. Больше всего, пожалуй, было критиков (и молодых). Из драматургов: Л. Зорин и я…

21 сент. <…> Встретил Яшу Халецкого^[125]: ЦТСА хочет возобновить «Д[авным]. д[авно].» к зимним каникулам. Андрей Попов ищет меня. Еще будто бы ищет меня Арбузов ([узнал] от Гали^[126] через Леву) почему-то в связи с «Бессмертным»^[127]. Он нездоров: предъинфактное состояние. Не хочется быть у него в доме. Да и «Бессмертный» меня не интересует. И денег принести он не может. Отношения с Алексеем давно уже натянутые и фальшивые, хотя мы и не ссорились.

Странный слух: кабинет Вас. Гроссмана после похорон опечатан и семье запрещено об этом рассказывать. Не знаю: верно ли это? Идет это от соседей. Что у него хотят взять из бумаг — дневники, черновики конфискованного романа? Кто-то сказал, что инициатива Поликарпова. Будто бы в его романе нецензурным является не критика культа Сталина и сцены лагерей, а что-то относящееся к проблеме антисемитизма. На это есть намек в речи И. Г. над гробом.

Рассказы Л[евы] о Боре Слуцком и его слабодушии и о том, как он раздружился с Гроссманом, когда тот попал в опалу. М. б. и верно — всем известен аналогичный случай с выступлением Бори против Пастернака. Человек он незаурядно умный, но это не исключает слабости характера. Это конечно не подлость, а именно слабость. А м. б. сплетни и выдумки. <…>

Подтверждается, что Соложеницын заканчивает новый роман и «Нов. мир» хочет его анонсировать в проспекте для подписки. Кажется, они отвергли повесть Бакланова о 41-м годе^[128]. Эта редакция разборчивая невеста. Особенно произволен вкус редакции по отношению к стихам. Об этом верно на днях Боря Слуцкий говорил Леве, да и Лева не спорил.

Все эти дни читаю старые дневники. Интересно.

27 сент. <…> На прошлой неделе немного болел (спина или легкие). Спасся тем, что стал спать в синем свитере. <…>

Плох Миша Светлов. Может умереть со дня на день.

Говорят, Брежнев, когда ездил в Италию на похороны Тольятти, пытался уговорить не опубликовывать завещания, но с ним не согласились, а тогда и нам уже пришлось его напечатать. <…>

Дал Леве для журнала «Разговор о Данте» Мандельштама. Впрочем, сомневаюсь, что напечатают.

Думаю об Эмме с нежностью: ее письма милы. Она прелесть!

Эти дни снова расшифровывал свои старые дневники. Читал матерьялы о Кине. Просматривал кое-какие наброски.

Слуцкий советует писать о лагере: по его словам, он слышал много рассказов, а таких, как мои, не слышал.

Боря — один из новых друзей последних лет, тех лет, когда я отошел от старой компании. Думаю, что тут я не в убытке.

28 сент. Умер Миша Светлов. Послезавтра похороны.

Он долго и тяжело болел, с обманчивыми улучшениями и неоправдавшимися надеждами.

Письмо от Э. на этот раз (сглазил!) капризное и нервное. <…>

<…> поехал в Литфонд подавать заявление насчет Комарово. Там встретил Штока^[129]. <…> Ругал Арбузова, Розова, Штейна и всех. Мне с ним было неловко.

29 сент. <…> Прочитал забавный, талантливый и странный сценарий Володина в № 9 «Иск[усство] кино»^[130]. Нечто вроде аллегорической автобиографии. <…>

Не понравился мне вчера Шток. Фальшивый, себе на уме, неискренний. С первых же слов сказал почему-то, что у него нет денег. Наверно, чтобы я не просил взаймы. Арбузова ненавидит исступленно.

Нет, мои новые друзья лучше старых. То есть таких, какими они стали в результате эволюции.

Шток даже утверждал, что Арбузов и Розов неталантливы. <…>

30 сент. Похороны Миши Светлова.

Гроб стоит в холле, в новом здании. Народу очень много: густая толпа. Масса венков (в том числе и от театров). Главная черта — неподдельная и всеобщая искренность горя. Его любили почти все литературные партии и ранги. Я стою в почетном карауле с Антокольским^[131], В. Инбер и еще кем-то. Стою у ног и прямо передо мной его исхудалое лицо с каким-то черными точками на лбу. В ногах густая куча желтых кленовых листьев. <…>

Дважды меня прошибали слезы, которых не мог удержать. Миша… <…>

Почему-то вспомнил другую осень (немного более раннюю) — осень 1954 года, когда я вернулся из лагеря и в вихре первых встреч со старыми друзьями вдруг услышал, что Миша Светлов мне передает через кого-то: Скажите этому Жану Вальжану, что я хочу его видеть… И в один из вечеров, когда я пошел впервые после многих лет к Оттенам, а туда пришли Плучек^[132] с Зиной^[133] и шел светский бонтонный разговор, я не вытерпел и под предлогом, что мне пора возвращаться на дачу, удрал и пошел по соседней лестнице к Мише, жившему тогда в том же доме. Он обрадовался, Радам^[134] принесла водки и мы просидели пол-ночи.

Я его хорошо знал года с 35-го, но особенно мы подружились в 46–48 годах, как раз перед моим арестом. <…>

Он умирал, как говорят, мужественно и ясно. Почти до конца сочинял стихи, думал о стихах.

И жизнь он сумел прожить в наш суровый век регламентаций свободно и беспечно, создав вокруг себя удивительную полу-богемную атмосферу. Его упрекали за этот образ жизни, но не он ли позволил ему до конца сохранить свой лирический дар, свой особенный, ни на кого не похожий голос?

4 окт. Живу в Октябрьской гостинице. <…>

В БДТ вывесили распределение ролей в «Трех сестрах» — Эмма — Ирина. Она рада. У нее еще хорошие пробы в Крупской. Встретились мы хорошо, потом опять началось странное… <…>

По словам Бори Сл[уцкого], 30-го И. Г. должен быть где-то «наверху» для решения вопроса о печатании 4-й части мемуаров. Будто бы Закс^[135] и Дементьев^[136] сделали сами какие-то сокращения и предложили их ЦК, чтобы тот утвердил их от своего имени, а И. Г. об этом не знает. Так я и не выбрался к нему.

Перед отъездом пили водку у Левы с Рубашкиным, а потом они провожали меня. Ехал в купэ с критикессой Банк, автором книжечки об Бергольц^[137] <…>

По словам Рубашкина издательство напечатало в ста экземплярах том П<астернака> и разослало его по инстанциям: в ЦК и т. д. Это строго засекречено пока.

Всего два дня я тут, а сердце уже щемит по Загорянке. Да, там всегда частичка моей души и лучшая м. б.

Я стал подумывать о книге эссеев: Платонов, Кин, Л. Рейснер,^[138] Ю. Олеша, М. Светлов… <…>

[строка отточий]

Стихи Светлова читает Нина Никитина, в которую он был влюблен^[139]. Но кто знает об этом кроме нее самой и меня? Ей было посвящено не одно его стихотворение и несколько экспромтов-шуток.

5 окт. На Ленфильме с пол-десятого утра до шести вечера.

Сначала смотрим с Зямой Гердтом^[140] «Возвращенную музыку». Все именно так, как и ждал. Актеры невыносимы. Хорош только Любашевский^[141]. Я взвинчиваюсь, но стараюсь себя сдержать, что мне почти удается. <…> Потом разговор с Головань^[142] о «Зеленой карете». Она неглупа, но суха и чужда пониманию искусства. <…> Шатаясь от усталости, еду к Эмме. <…>

Почти ночью звонок Л. Я. Гинзбург. Она говорит, что в Лен-де сейчас Н. Л. Гурфинкель — составительница парижского сборника о Мейерхольде и переводчица моих эссеев, и зовет к себе в гости для знакомства с ней.

Это как нельзя более кстати — хоть немножко уйти от ленфильмовских дел.

9 окт. Вчера вечером с Эммой у Л. Я. Гинзбург. Знакомство с Л. Я. Гурфинкель, моей французской переводчицей, составительницей парижского сборника о Мейерхольде. Милая, симпатичная старая дама, участница Сопротивления, далекая от эмигрантских кругов. Еще были: ее сестра, тоже старушка, проф. М. Гуковский с женой и какая-то лингвистка.

Я пил водку с удовольствием. М. Гуковский (брат литературоведа Гуковского^[143], умершего в тюрьме) злоязычен и говорлив.

11 окт. <…> Письмо от Н. Я. В ответ на мой отзыв о Бердяеве, пишет, что она «вся в его власти»… Настроена плохо, мысли о смерти. <…>

Приехав в Москву, узнал, что умер Генрих Нейгауз. Меня познакомил с ним на спектакле «Первая симфония»^[144] в театре Лен. Комсомола К. Г. Паустовский. Я очень ценю его отличную книгу «Об искусстве фортепьянной игры», содержание которой куда шире заглавия.

По рассказу Левы, И. Г. Эренбург отверг поправки, сделанные редакцией «Нов. мира» и согласованные с ЦК. У него сидел Закс 5 часов и уехал ни с чем. Новомирцы сами хвалят И. Г. и считают, что он поступил правильно. <…>

Из Союза писателей исключен Оксман^[145], будто бы за то что он передал за границу какие-то рукописи (в том числе воспоминания Е. М. Тагер о тюрьме и лагере)^[146]. Он держался твердо и сказал, что не возражает против своего ареста, если по его делу будет открытый процесс, где он выскажется о свободе печати в СССР. Еще будто бы исключен Тарсис, напечатавший свой роман за границей^[147]. <…>

12 окт. Космический корабль «Восход» с тремя космонавтами — Комаровым, Феоктистовым и Егоровым стартовал сегодня в 10 с чем-то часов. <…>

13 окт. Трое космонавтов на корабле «Восход» приземлились утром, сделав 16 витков вокруг планеты. Американское радио намекает на то, что спуск был преждевременным и вынужденным из-за порчи передатчика.

15 окт. <…> Будто бы Романов подал докладную записку о снятии Твардовского из «Нов. мира». <…>

Говорят о новом романе Соложеницына. Действие его происходит в закрытом городе, где живут зека и вольнонаемные. Видимо Твардовский будет пытаться его напечатать. <…>

Под вечер у Левы Сарнов, скептичный, спокойный, умный, но не блестящий и чем-то ограниченный. У Балтера открылась язва и его кладут в больницу. <…>

По слухам преемником Н[икиты] С[ергеевича] намечен Брежнев. <…>

В сообщении о завтраке президенту Кубы среди участников не было имени Хрущева, как и в числе присутствовавших нынче в Большом театре на торжеств. заседании в честь Лермонтова…???…

16 окт. Пишу это в половине восьмого утра. Передо мной сегодняшний номер «Правды» с указами и постановлениями об отставке Хрущева по его просьбе из-за «преклонного возраста и ухудшающегося здоровья»… <…>

17 окт. <…> Общее настроение (наблюдал это и днем в Литфонде, и в Доме литераторов) — подавленность и чувство оскорбления от заговорщи[че]ско-закулисного характера реорганизации прав[ительст]ва.

Индифферентизм, с цинической ухмылкой, населения. Это самое опасное в происшедшем. <…>

<…> Кто-то вслух громко (ЦДЛ) говорит, что теперь м. б. отменят реформу орфографии и это будет главным плюсом происшедшего.

<…> Остаюсь в клубе на вечер памяти Тынянова.

<…> Лучше всех (говорят: Каверин, [Н.] Степанов и Трауберг^[148]) говорит Илья Григорьевич. Пожалуй, это самое блестящее его выступление за последнее время. Он говорит о «густоте культуры» Тынянова, о том что такие как он, «соль» интеллигенции, о том что нам до зарезу «нужна высококультурная элита» — и это особо актуально звучит в день верхушечного, почти дворцового переворота в правительстве. Встретили его почти овацией и проводили так же. Я сидел с Левой и Рассадиным.

В перерыве Любовь Мих. зовет меня ехать к ним и мы едем с И. Г. и Ириной^[149].

<…> Рюриков^[150] рассказал И. Г. о пленуме: накануне на президиуме выступал только что приехавший Хрущев. Он будто бы чуть не плакал, просил оставить ему хоть какую-нибудь работу, говорил о служении народу, но увидев непреклонные лица сговорившихся без него обо всем своих вчерашних соратников, многие из которых были его протежэ, замолчал. На пленуме он молчал. <…>

Сидел у Эренбургов до трех четвертей первого (с пол-десятого, примерно). <…> И. Г. вспоминает о своих разговорах с Хрущевым, о холодном хамстве Аджубея. И несмотря на то, что полтора года назад он был незаслуженно резко оскорблен Хрущевым, он жалеет его. <…>

Его рассказы о поправках, предложенных «Нов. миром», — особенно вымарывались фразы, где есть слова «еврей», «молчание» и «Бубновый валет», выбрасывалось все о космополитах и пр. Он из ста шестидесяти поправок принял половину и отказался от прочего. Сейчас все вообще повисло в воздухе. <…> Его рассказ о Суслове: догматик, сухарь, но образован. Ильичев неглуп, но бессовестен. Пономорев безличен и безгласен. Я рассказываю слух, слышанный в ЦДЛ, что Ильичев будет мининделом. И. Г. сомневается. Слух о том, что Суслов сказал, что Хрущев принимал необдум. и единоличные решения в области искусства, и о том что он будто бы поссорил нас с западной интеллигенцией, он считает маловероятным. А если это и было сказано, то м. б. относится к разрешению «Ивана Денис.» и «Теркина на том свете». Он считает, что Твардовский может быть снят, и при всей его нелюбви к Твард[овскому] — это очень плохо. Рассказ о спорах Роже Гароди^[151] с Ильичевым при молчавших Анисимове и Поликарпове. <…>

Уходим с Зониной^[152] около часа. <…>

Фразочка И. Г. — Это сделано на уровне Конго…

Многое еще можно записать, но устал и хочу спать, а еще надо послушать радио.

19 окт. Сырой, туманный день. Не поехал в город.

Днем слушал по радио речь Брежнева с Красной площади на митинге по случаю встречи трех космонавтов. Речь как речь. И Хрущев мог бы сказать такую. <…>

Не помню, записывал ли я, что перед этими событиями среди писателей поговаривали о неприятностях, которые ждут Ф. Вигдорову из-за распространения ею протоколов суда над Бродским. И. Г. сказал, что один этот протокол попал в руки Хрущева и он, прочитав его, заметил, что суд был проведен неважнецки, но что Бр[одский] должен радоваться, что его судили за тунеядство, а не за антисоветскую деятельность, как это было бы раньше. Может теперь о Вигдоровой забудут?

22 окт. <…> Нобелевская премия по литературе присуждена Ж. П. Сартру, но он почему-то отказался от нее.

23 окт. 1964. <…> Читал ночью дневник Суворина (в который раз!)^[153]. Суета, мелочи, частности, пустяки, а интересно очень и местами несомненно искренне. Большой масштаб наблюдений и нет большой разницы между тем, как старик записывал о каком-нибудь ничтожном Гее из редакции «Нов. времени» и Витте^[154] или царе.

25 окт. <…> Бор. Нат. приехал, но я избегаю видеться. В такие моменты я не люблю говорить с ним и Ел. Сем. [очевидно, его женой] — слишком хорошо помню, как они обсуждали, сколько денег у Пастернака за границей — в трагические дни его исключения. И сейчас все комментарии сведутся к этому: что и как Аджубей, сколько есть у кого денег и пр. В лагере вне семейного окружения Б. Н. был другим, а тут он очень под влиянием семейной среды с ее специфической атмосферой.

29 окт. <…> Прочитал несколько маленьких рассказов Соложеницына — всего пол-листа. Хорошо. <…>

Прохладно, осень. Подтапливаю печку наверху.

31 окт. <…>

Звонил Шкловским. Н. Я. приехала. Просила меня взять ей на воскресенье билет в Ленинград — она едет навестить Анну Андр. Ахматову.

Сегодня утром взял ей билет и себе на пятое и дал Эмме телеграмму, чтобы она встретила Н. Я. Днем у Н. Я., потом едем с ней к какой-то ее приятельнице Аренс, пожилой даме, только что перенесшей инфаркт. Ее муж был консулом в Америке и расстрелян в 37 г., а она была знаменитой московской красоткой. Она сказала, что знает меня, но я ее не помню. Потом опять сидим у Н. Я. Она кончила книгу и кладет ее «в бест»^[155]. Я уговаривал ее сдать экземпляр в ЦГАЛИ. <…> Она плохо выглядит, лежала дома час с грелкой, но весела. Сегодня ей 65 лет. Звала быть у них вечером, но узнав, что там будет Н. Д.[Оттен], я решил не приходить. <…>

1 нояб. <…> Н. Я. уже прописана в Москве.

2 нояб. Вчера ночевал в Москве после того, как провожал Над. Як. в Ленинград вместе с Симой Маркишем^[156] и Юлей Живовой и еще тем молчаливым физиком, с которым я как-то обедал у Н. Я. с Анной Андреевной.

Потом долго болтали с Левой. <…>

Потом у Малюгина^[157]. Просмотрел его пьесу о Чехове «Насмешливое мое счастье». Это интересно. <…>

4 нояб. <…> [выборы в США президента] Ночью окончат. итоги выборов: Джонсон — 41 с чем-то миллионов, а Голдуотер — 26 с чем-то. Все же много!

12 нояб. Пишу это в Комарове. Час назад приехал. <…>

Володин мне объяснил, как найти Дом Творчества Литфонда, а сойдя с платформы, я увидел маячившую передо мной фигуру в шляпе с машинкой в руке и уверенно пошел за ним. Она привела меня прямым ходом сюда.

Шесть дней прожил у Эммы. <…>

<…> Эмма познакомилась через Над. Як. с блоковедом Максимовым^[158] и в воскресенье мы приглашены к ним в гости.

13 нояб. <…>

Еще тут живут: В. Азаров^[159], Л. Чуковская^[160], Г. Пагирев^[161] и др., но почти ни с кем я не знаком. <…>

19 нояб. Вторая годовщина смерти мамы.

[строка отточий]

<…> В «Известиях» сообщается о том, что доказано, что Наполеон умер, отравленный мышьяком. Считается, что отравил его его любимец Монтолон, получивший после него по завещанию большое наследство.

Читаю книгу Э. Герштейн «Судьба Лермонтова». Масса новых розысков, прежде неизвестных документов и логически слабые, неубедительные выводы из них. Строится ею почти бульварный сюжет мелодраматического характера. Страшно много логических натяжек. <…> Еще не дочитал, но по мере чтения растет чувство недоверия к автору. Факты, невыгодные для концепции исследователя, опущены, как, напр., то, что царь в обоих случаях наказания Лермонтова снижал предложенные ему меры наказания. <…>

Все еще не могу привыкнуть к мысли, что «Возвращ[енная] музыка» выйдет на экраны. Это может решить все мои матерьяльные проблемы.

20 нояб. Дочитал книгу о Лермонтове Э. Герштейн. Интересный матерьял, много свежего — и поверхностные, нелогичные выводы в духе дешевой агит-мелодрамы. И при всем этом — удивительное невнимание к характеру самого Лермонтова, удивительно слепое и банальное желание причесть его под обычную светлую личность.

22 нояб. <…> [в Комарове] На доске, где вывешен список живущих, появились новые имена и среди них: Н. Долинина, дочь умершего в тюрьме Г. Гуковского, сама способная публицистка, учительница. Но и с ней я не знаком.

24 нояб. <…> Сегодня сюда приехала Л. Я. Гинзбург на несколько дней. Гуляли днем вместе втроем по снежку. Ее книга уже печатается. <…>

Еще книжечка «Память» от воронежского поэта Анатолия Жигулева^[162], бывшего лагерника. Стихи не сильные, но правдивые и искренние, о лагерной Колыме. Автор симпатичен. Он мальчишкой попал в лагеря и увез оттуда тбс [туберкулез]. <…>

Лидия Яковлевна согласна со мной в оценке книги Герштейн о Лермонтове. Она иронически называет ее «занимательным литературоведением».

Она познакомила меня с Л. К. Чуковской и Даром^[163], и те зовут нас с ней пересесть за их стол в столовой. Я сказал Чук-ой, что читал ее «Софью»^[164]. Она написала для Гослитиздата маленькую книжечку о «Былом и думах». <…>

Дар — маленький черный славный человек с трубкой, муж В. Пановой^[165]. При встрече он пробормотал, что много обо мне слышал. Я слышал о нем только хорошее, не столько как о литераторе, как о, выражаясь словами Мандельштама, «домочадце литературы»: собирателе стихов, книголюбе и пр. Он мне сразу стал симпатичен, хотя мы с ним почти не сказали друг другу и несколько слов, кроме как при представлении и общем разговоре.

25 нояб. Сегодня днем неожиданно приехал Лева Л[евицкий]. На попутной машине с Рубашкиным и Эткинд[о]м^[166].

Он был недолго и уехал с ними же, увезя по рассеянности ключ от моей комнаты.

Особых новостей в Москве нет. <…> Он в редакции долго разговаривал с Соложеницыным: тот прочитал недавно «Доктора Живаго» и он ему очень не понравился. <…>

В А. Ваксберге^[167] есть штоковское. Только он гибче, но и скользче. <…>

27 нояб. <…>

Л. К. Чуковская дала мне прочесть свою вторую повесть (первую «Софью» о 37-м годе я читал как-то в Тарусе). Это уже о другой темной эпохе — о 49-м годе. Интересно, но написано небрежно. Впрочем, дело не в этом. Но все очень правдиво и страшно. Называется «Спуск под воду»^[168].

28 нояб. Мы уже гулять ходим вместе всем нашим столом (Л. Я. Гинзбург, Л. К. Чуковская, Д. Я. Дар, М. Панич^[169], А. Ваксберг). Рассказ В. о завещании Бухарина — 2 странички на машинке, обращено к «будущим членам ЦК», пророчество что Сталин сам погибнет от пущенной им адской машины, которую он сам не может остановить (не сбывшееся). Рассказ о сыне Бухарина, случайно открывшем, кто был его отец (вырос в детдоме), физически на него похожем, хлопочущем о возвращении фамилии… Острые, законченные как миниатюры рассказы Л. Я. Рассказ Л. К. о конце Марины Цветаевой, не совпадающий с известными мне многими деталями. Надо проверить. Она встречала ее в Чистополе перед ее отъездом в Елабугу^[170]. <…>

Вчера в «Лит. России» впервые напечатано знаменитое в тридцатых годах, считавшееся крамольным стихотворение Бориса Корнилова «Елка».

Рассказ Дара, как рыдал Вишневский, когда Панова не согласилась на какое-то его предложение об изменениях в «Спутниках», когда они впервые печатались в «Знамени». У этого кронштадца были нервы гимназистки^[171]. <…>

Время от времени подчитываю дневники и переписку Блока и все удивляюсь: какой верный у него был исторический инстинкт, как он угадывал и чувствовал мускульные силы истории, главное в эпохе.

Удивительная сила интеллекта, ясность формулировок. <…>

Скоро выйдет дополнительный том «Собрания» — записные книжки Блока. Жду его с нетерпением.

29 нояб. <…> В ленинградской «Кино — неделе» напечатана заметка об окончании работы над фильмом «Возвращенная музыка».

[вклеена заметка под рубрикой «Сегодня на „Ленфильме”»]

Сюжет фильма навеян историей создания Первой симфонии Сергея Рахманинова, партитура которой была уничтожена автором после первого неудачного исполнения и восстановлена советскими музыкантами уже после смерти композитора.

Герои фильма — композитор Сергей Корнилов, его ученик Гуров, дирижер Игорь Самборский и молодой музыковед Марина Габриеэлян.

Марина, работая над диссертацией о Корнилове, решает вернуть к жизни симфонию, написанную им около полувека назад. <…> [далее продолжение дневника АКГ]

Не чувствую никакого желания посмотреть готовый фильм и буду этого избегать. <…>

Иногда скучаю по своей «Риге 10» [имеется в виду радиоприемник, который остался в Загорянке] С ней я знал все, что происходит в мире.

2 дек. Утром уехали Л. Я. Гинзбург и Л. К. Чуковская.

<…> Л. К. давала мне читать стенограмму судебных заседаний по делу Бродского.

Это документ, который будто бы был напечатан за границей, прочтен Хрущевым и за распространение которого хотели притянуть Ф. Вигдорову^[172]. Сейчас в Ленинграде работает юридическая комиссия по проверке этого дела от всес. прокуратуры. Видимо, Бродского отпустят с принуд[ительных] работ, где он болеет^[173].

Еще брал читать (глазами) у Л. Я. ее отрывки «Пока не требует поэта» и «Сатира и анализ»^[174]. Это черезвычайно умно и тонко.

Хорошие отношения наладились с Д. Я. Даром.

3 дек. Вчера с 8 часов вечера до начала первого просидел с Д. Я. Даром у него в комнате. Говорили о многом: о Пастернаке, Мейерхольде, стихах. Сошлись во мнениях о «Докторе Живаго». По словам Левы, сходного со мной мнения об этой книге придерживается и Соложеницын^[175]. <…>

Надо записать замечательные рассказы Л. Я. и Л. К. о графе Зубове, создателе Института истории искусств и об литературоведе Н. Анциферове, истории с найденными в Лондоне письмами Н. А. Герцен и его смертью^[176].

4 дек. Вчера я дал Дару прочесть рукопись своих «Встреч с Пастернаком». Он сказал, что задержит ее на несколько дней, так как у него сейчас много работы, но уже утром стал меня благодарить и хвалить, сказав, что прочел 110 страниц ночью залпом.

<…> Наговорил он мне множество самых лестных слов. Он считает, что пройдет не очень много времени и рукопись эта будет напечатана. Не знаю.

5 дек. [Оттен советует АКГ самому ставить «Зеленую карету»]

Вот уж чего мне не хочется. Я тускнею и вяну, как только попадаю на Ленфильм, и уже через пять минут начинаю придумывать предлог, чтобы скорее оттуда уйти.

В «Кино-неделе» вчера напечатана такая заметка: [вклеена заметка под рубрикой «Заглянем в сценарный портфель „Ленфильма”»] «…перенести на экран трогательную историю отношений молодого Некрасова и талантливой петербургской актрисы Асенковой. Фильм, задуманный как мелодрама в высоком смысле этого слова, будет называться „Зеленая карета”». [далее продолжение подневной записи АКГ]

Это первая заметочка в прессе о моем сценарии.

Почему он назван «мелодрамой» — неизвестно.

Прогулки и разговоры с Даром.

8 дек. <…> Эмму утвердили на роль Крупской.

11 дек. Тепло, тает, гололед, низкое давление.

Плохое самочувствие, болит голова, бессонница.

Вечером сижу у Дара в комнате. Пьем заваренный им крепчайший чай, курим трубки и разговариваем часа 3 подряд обо всем на свете. Его рассказы о ленингр. писателях. Бергольц трагически, безостановочно пьет, опустилась, у нее психоз сексуальный, по его мнению, она задним числом пишет свои как бы «тюремные стихи». Он считает, что это неправда, что она начала пить после тюрьмы и гибели ребенка. Она пила с юности, с брака с Корниловым. Тогда все вокруг пили. Дав[ид] Як[овлевич] был членом кружка «Смена», где все они начинали, и тоже пил. Корнилов был раздут, он не[к]ультурен, темен, явно стилизовал себя под Есенина и пить начал для этого, а потом втянулся. Подвальный кабачок на углу Невского и канала Грибоедова наискосок от Дома книги, где всегда сидел Корнилов с собутыльниками. <…>

13 дек. <…> Вчера снова до пол-второго разговаривали с Даром в его комнате. <…>

Третьего дня в «Лит. России» интересные, хотя и «высветленные» воспоминания о Павле Васильеве. Оказывается, он погиб (был расстрелян, или, как еще говорили, забит при допросе) как раз 16 июля 1937 года, в тот самый день, который я так хорошо помню, когда арестовали Леву^[177].

Дописал несколько страниц к «Пастернаку». <…>

Рассказы о том, что Мао Дзе Дун по предписанию врачей и в интересах долголетия своего спит три дня в неделю (его усыпляют), кроме нормального ежедневного сна. Его женили на молодой девушке. <…>

Живущая тут Нат[алья] Давыдова рассказывает, что у ее мужа А. Рыбакова^[178] цензура запретила роман, который должен был идти в «Новом мире». Зато цензура разрешила поэму Евтушенко о Братской ГЭС, которая пойдет в № 1 «Юности».

14 дек. <…> Целый день работаю. «Пастернак». Надоело, но надо закончить, чтобы не возвращаться. Будет страниц около 140, наверно. А было 108 в первом варианте. <…>

Вчера вечером снова пили чай с Даром у него в комнате. Он прочитал книжку Вс. Багрицкого и просил рассказать о нем. Надо бы записать это — подлинную историю Севы Баргицкого^[179].

Утром в столовую пришел директор Дома и сказал мне, что ему звонили из Лен-да и разрешили мне продлить путевку до 10 янв.

16 дек. Ночевал в Ленинграде. <…>

Приехал очень рано утром [в Комарово] и еще успел к завтраку. <…>

Вчера здесь появилась В. Ф. Панова. Она симпатична и со мной очень мила, но еще не совсем раскусил ее. Говорит обо всем свободно (раньше сказали бы «смело»). <…>

Просмотрел отдельное, только что вышедшее издание воспоминаний генерала Горбатова^[180]. Текст их заметно отличается от журнального. В части «лагерной» есть интересные дополнения. <…>

Дар нынче уехал в город, а мы (наш стол): Панова, Ивин (Левин) и двое киношников — муж и жена со студии Научно-попул. фильмов долго разговаривали после ужина.

17 дек. <…> Рассказ Пановой о домработницах. Похоже, что в этом союзе мужчина она, а не Д. Я. Ее же рассказ о стукачах.

<…> Узнал, что умер Иосиф Ильич Юзовский^[181]. Анне Андреевне в Италии вручили премию и избрали доктором в Оксфорде. <…>

С Юзовским я никогда не мог подружиться, хотя он хорошо относился ко мне. В нем был нарцисцизм, он не умел слушать никого, кроме себя. В 33–34 году он печатал меня в «Литгазете», где заведовал отделом театра <…>. Не забуду его рассказ о гибели брата и роли в этом Г. Ф. Александрова^[182]. Про него говорили, что он морфинист. С женщинами у него тоже что-то не очень получалось. <…> Он был, в сущности, не критик, а фельетонист: способности к объективному суждению у него не было. Почему вдруг он стал истолкователем Горького? <…>

18 дек. <…>

После ужина вчера же сидели с В. Ф. Пановой и Д. Я. Даром у них за чаем и говорили. Опять — то же — с чего бы ни начался разговор в определенном кругу, он неизбежно приходит к событиям 37 года. Оказывается, ее первый муж сидел в тридцатых годах и осенью 36 г. она ездила к нему на свидание в Соловки. <…>

Д. Я. получил письмо от Л. К. Чуковской. Дело о Бродском опять повернулось в худшую для него сторону: будто бы Копелев был в ЦК с какими-то новыми письмами и был там холодно встречен.

Мне давно ясно, что таким путем защитники Бродского не могут выиграть дело. Дело его обвинения — это дело видных ленинградских партработников, связанных с Обкомом. Ошибка, если она произошла, может быть исправлена не через ее публичное признание, а путем помилования любого рода, когда затихнет борьба. Как этого не понимать? Если им важна судьба живого, способного человека Бродского, а не принцип, то надо было идти другим путем. Если же дело не в нем, а в том, чтобы померяться силами, то это прежде всего глупо, ибо силы неравны.

22 дек. Вчера вечером уехала Эмма, пробывшая здесь 2 дня. У нее что-то вроде гриппа. <…>

В. Ф. Панова сегодня взяла читать «Встречи с Пастернаком». Утром я вклеил в рукопись последние вставки. По примерным подсчетам она стала больше страниц на 35, т. е. листа на полтора. <…>

После отъезда Эммы Д. Я. привел ко мне К. Косцинского, маленького сухонького человека с седеющей бородкой. <…> Он вывез из лагеря 14 тыс. карточек «Словаря русского нелитературного языка». Затея интересная. А пока для заработка он, живя в Зеленогорске, переводит какой-то азербайджанский роман.

<…> Еще слух об одновременном снятии Твардовского и Кочетова из их журналов, для «прекращения полемики».

23 дек. В. Ф. Панова прочитала «Встречи с Пастернаком» и тоже очень хвалит. За «пластичность», за «тонкость портрета», за «масштаб человека». <…>

24 дек. <…>

Рассказ Дара о Зощенко на собрании, где его исключали из Союза. Ему не следовало выступать. <…>

27 дек. День рождения Эммы. Больше, чем на флакон духов «Память о Москве», денег у меня не нашлось.

<…> звоню Аксенову (из-за родившейся тревоги: не случилось ли чего с фильмом [ «Возвращенная музыка»] — давно не имею известий). Его нет дома и жена говорит мне, что вчера фильму дали вторую категорию, что означает тиражные от 100 до 200 процентов. Для меня это необычайно важно: это и упорядоченье жизни, и ликвидация долгов, и новые штаны и машинка, и завершение работы над книгой о Мейерхольде.

29 дек. Уехал отсюда М. Е. Ивин (Левин), с которым я месяц просидел за одним столом. Он заведует в «Звезде» отделом очерков, воспоминаний, науки. Милый человек! Рассказывал, как в 49 году его выгнали из редакции газеты и он долго не мог найти работы, даже рабочим, даже грузчиком, жил продажей своей библиотеки.

<…> Звонок по телефону Левы. Он приехал вчера. В «Нов. мире» все в порядке. Твардовский вернулся в отличном настроении из Италии, не пьет. Слухи об его снятии несерьезны. <…> В Будапеште в каком-то сборнике будет напечатана моя статья об А. Платонове. <…>

Да, уже можно сказать, что Шток мне не ответил [АКГ ранее послал ему письмо, а потом пожалел об этом]. М. б. конечно его не было в Москве, а м. б. письмо перехватила Шура [жена А. Штока], а — всего верней — он получил его, а потом скажет, что не получил.

30 дек. В № 12 «Юности» напечатаны 4 рассказа Аксенова — все талантливые, а один (первый) «Дикой», просто превосходный. Так он еще не писал. Умно, правдиво, точно.

Вера Фед-на читает мою рукопись «5 лет с Мейерхольдом» и она ей нравится больше, чем «Встречи с Пастернаком» (Д. Я. Дару наоборот). <…>

Сюда приехал Д. Е. Максимов. По его словам, в феврале том Пастернака пойдет в типографию. Вернулась А. А. Ахматова, объездившая всю Италию, измученная, уставшая, объевшаяся славы. Вероятно, если у нее хватит сил, она поедет вскоре и в Англию. Ее славолюбие и ревность: она удивлялась на Д. Е., зачем ему нужно заниматься Блоком, подразумевая: когда есть она. Когда в ее присутствии хвалят Цветаеву, молчит (хорошо воспитана), но человек этот для нее перестает существовать. Будто бы она расширила почти втрое свои воспоминания о Мандельштаме: надо выпросить у Н. Я. Терпеть не может Оттена (после одной встречи) и едва прощает Н. Я. то, что она живет с ними^[183].

Зима, мороз. Дом творчества уже битком набит, приехавшими встречать сюда Новый год.

Мы тоже решили встречать Н[овый] год здесь вместе с Панихой и Даром. Завтра я поеду в город и привезу к вечеру Эмму. У нее завтра генеральная репетиция.

Год кончается. В этот год я написал «Зеленую карету», расширил и отделал «Встречи с Пастернаком», переделывал книгу о Мейерхольде, возился (в начале года) с постылыми и напрасными переделками сценария «Возвр. музыки», написал один акт «Молодости театра», плюс еще разные наброски. Мало, мало! Очень мало! Ну, еще порядочно страниц дневника, да это не в счет.

Если правда, что «Возвр. музыка» получила 2-ю категорию и это даст мне передохнуть материально, то это еще простительно (т. е. то, что я с этим возился). Но все еще как-то не верится.

1965

1 янв.^[1] Только что проводил Эмму в Ленинград^[2]. <…>

Вчера днем поехал за ней. Заехал к Леве [Левицкому]. Он немного обиделся, что мы встречаем новый год не с ними. К нему приехала Люся^[3]. Приехал и Толя С.^[4]

Здесь на встрече нового года было мило и просто^[5]. Кроме симпатичных Пановой-Дар^[6] за столиком сидели глупый Азаров с женой и некая Ричи Достян^[7] с мужем. Я пил только коньяк. Эмма только сухое вино (шампанея не в счет).

Утром у Эммы трещала голова и она не пошла завтракать. Потом пришли Ольхина^[8] и Никритина^[9], встречавшие Н[овый] год в ВТО^[10]. После обеда Эмма поспала и оправилась.

Ночь была мягкая, с вечера шел снежок, потеплело. Типичная московская новогодняя погодка.

Эмма сказала, что она еще никогда так хорошо не встречала Новый год.

Был и юмористический журнал. Я написал в него на мотив «Д[авным-]давно» шуточное приветствие от москвича.

Его организовал и читал С. Фогельсон^[11]. <…>

По словам Левы, в Москве тихо. В «Новом мире» разрешен роман А. Рыбакова, который весь пойдет в № 12^[12]. В № 1 журнала должна пойти большая подборка ненапечатанных стихов и статей Пастернака. Сейчас это лежит в цензуре. Еще пойдет что-то Некрасова и Дороша^[13]. Твардовский вернулся из Италии веселый, в хорошем настроении, не пьет. В середине января «Нов. мир» будет праздновать 40-летний юбилей^[14].

Будто бы Ильичев разрешил, наконец, последнюю часть мемуаров Эренбурга и сейчас это пошло к Суслову.

Какой-то новый скандал с Евтушенко из-за чтения им по телевидению стихотв[орения] «Качка». <…> На переферии^[15] партработники все рады смещению Хрущева. Ходил слух об его смерти, но будто бы это неверно: он переехал в свою 4-х комнатную квартиру на ул. Грановского. Китайцы нас клеймят снова. <…> Дьяков ездит по переферии и читает отрывки из своей книги^[16]. В Смоленске он сказал, что после опубликования его воспоминаний 28 человек было снято с работы и исключено из партии из числа упомянутых им чекистов. Я видел на машинке письмо некоего Орловского в ред. «Комс. правды» с протестом против очерка Шейнина о А. Грампе^[17] с обвинениями против Шейнина как ближайшего сотрудника Вышинского и следователя по делу Николаева и зиновьевцев, за участие в котором он как будто получил орден. Говорят, редакция «Комсом. правды» поблагодарила автора письма. Да, лучше бы Льву Романовичу помолчать и не высовываться. Рыльце у него наверно в пушку.

3 янв. <…> Вчера вечером у меня сидит сын В. Ф. Пановой, бородатый биолог. Он очень типичен для большого разряда тридцатилетних людей: недоверчивое отношение ко всему, начиная с основ. Этим людям недостаточно легенды о восстановлении попранного ленинизма для объяснения всего. Он симпатичен, мягок и чем-то непонятен. Характерное отсутствие страстности, скепсис, пожалуй, аполитизм. И очень типичный приоритет в интересах к проблемам морали над проблемами политики. <…>

Читаю дневник Герцена (сороковых годов). Раньше я его только пробегал. Он очень интересен и любопытно дополняет «Былое и думы». Местами это блестяще.

Вчера В. Ф. Панова и Д. Я. Дар уехали, а вместо них прибыли на время каникул их дети и внуки.

В ночь на 2-ое В. Ф. [Панова] дочитала мою рукопись о Мейерхольде и утром перед отъездом снова горячо мне ее хвалила, сказав, что этой книге «обеспечен мировой успех». Она считает ее сильной стороной — соединение рассказа-воспоминаний с анализом и размышлениями (то, что как раз стало меня смущать в последнее время). И она, и Д. Я. считают, однако, что книга еще не совсем построена: в разных главах повторяется однородный материал. Видимо, это верно^[18].

4 янв. Целый день сижу над сценарием^[19].

Сокращения даются мне труднее, чем ждал. Все-таки он построен крепко, и приходится сокращать по строчкам, а целые куски выбросить трудно: все это звенья, скованные друг другом.

Просматривал свои наброски «Асенковой» середины сороковых годов. Все главное, мне кажется, удалось включить, хотя когда я писал текст сценария, этих заготовок у меня под руками не было. Я нашел их только в конце осени на старой квартире.

8 янв. Днем приехал из города. Ночевал там у Левы^[20]. С вечера 5-го до вечера 7-го Эмма была у меня.

Закончил переделки сценария. Сделал не все, что меня просили: только то, с чем согласен. Сделанным доволен.

Отдал на машинку. Будет готово 11-го к вечеру.

Звонил Киселеву.

<…> Эмма привезла письмо от Н. Я.^[21] Она пишет, что собирается расставаться с Тарусой и спрашивает: не передумал ли я насчет Загорянки?^[22]

У Левы есть уже № 12 «Нового мира», довольно интересный. В статье В. Шкловского^[23] о мемуарах Зелинского, в целом спорной, есть странное место. Он противопоставляет «увлекательную и кокетливую» «Гусарскую балладу» воспоминаниям Дуровой^[24] как вымысел суровой правде. Но дело-то в том, что воспоминания Дуровой крайне неточны, как это доказал С. А. Венгеров, и их скорее можно назвать романтизированной автобиографией. <…>

Купил в городе книжку Л. Я. Гинзбург^[25]. Она интересна.

9 янв. <…> В «Советской культуре» третьего дня напечатана заметка, что Калининский театр юного зрителя привез на гастроли в Москву три спектакля и среди них — «драма А. Арбузова и А. Гладкова "Бессмертный”». Спектакли проходят в Кремлевском театре. Кажется, это первое возвращение этой пьесы на сцену за 17–18 лет. Я к ней равнодушен, но все-таки приятно.

Продолжаю читать дневник Герцена. Как это я раньше его только перелистывал? Это так умно и интересно, что стараюсь читать медленно, чтобы растянуть удовольствие^[26].

13 янв. Последний день в Комарове. Завтра раненько утром уеду. <…>

Прочитал в «Н[овом] М[ире]» роман А. Рыбакова. Это журнальная беллетристика в духе дня об издержках 37-го года. Ничего, но не больше.

Где буду жить в Л-де, не знаю. Надо дождаться Эмминой премьеры и ленфильмовского решения и поехать, если будут деньги, в Москву. <…>

Жалко уезжать. И потому что здесь снова появились интересные люди, и потому что здесь хорошо и спокойно, и потому что еду в никуда, в бездомность, к ночевкам на диванах, к работе урывками. Если бы были деньги, мог бы остаться. Но я еле-еле съекономил на машинистку.

28 янв. Ничего не записывал с того дня, как уехал из Комарова. Живу неудобно, совсем не бываю один в комнате и все прочее. Все это время ночевал на Кузнецком^[27] и лишь иногда у Левы на Мойке. <…>

Прошли ленинградское и московское писательские выборные собрания. Ленинградское ознаменовалось свержением клики Прокофьева — результат той подготовки, которую я наблюдал в Комарове. Во главе нового секретариата: Дудин, Гранин, Панова, Кетлинская^[28] и др. Кроме Дудина — все умеренно «левые». В Москве по слухам не избраны Кочетов^[29], Грибачев, Смирнов, Соболев^[30]. <…>

Прошла с успехом премьера «Трех сестер» в БДТ. У Эммы едва ли не наибольший успех из всех исполнителей. Она играет прекрасно. <…>

Что еще? Умер Черчилль.

В полученном с машинки «Пастернаке» оказалось 7 с половиной листов — больше, чем думал^[31]. Перепечатано плохо, с массой ошибок: печатала какая-то диллетантка, дама с поэтической душой. Получил от Л. Я. [Гинзбург] книгу «О лирике». <…>

Cсорюсь с Эммой из-за ее курения.

30 янв. Вчера получил деньги на Ленфильме^[32] <…> Это очень мало для всех моих дыр и долгов, но и это что-то. <…>

Лева пишет, что № 1 «Нового мира» задерживается не из-за мемуаров И. Г. и публикации Пастернака, а из-за вводной статьи Твардовского о сорокалетии журнала с утверждением правильности его линии^[33].

«Новый мир» интересуется моей статьей о Кине, а «Знамя» чем-нибудь о Мейерхольде.

Подробности московских собраний: речи Злобина^[34], Паперного^[35] и, как пишет Л., «артистическое блядство» председательствующего К. Симонова. В правление все же путем «кооптации» протащили нескольких мерзавцев, не избранных при голосовании, но на съезд делегатами не избрали Кочетова, Ермилова^[36], Дымшица, Барабаша^[37], Озерова и многих. <…>

Секретарем правления избран хамелеон Михалков, автор гимна («гимнюк», как острил Е. Л. Шварц) и подлых стишков о Пастернаке в 1958 г.

4 фев. Вчера дневным поездом приехал из Л-а и остановился у Левы^[38]. <…>

Пригласил Леву и Люсю пообедать в Арагви. Ненужная встреча у Елисеева с Анной Арбузовой^[39]. Она говорит, что Алексей кончил переделки «Бессмертного» и просит, чтобы я ему позвонил.

10 фев. В понед-к 8-го приехал с Оттенами в Тарусу^[40]. Вернулся сегодня. <…> В Тарусе все время читал законченную рукопись книги Н. Я. Много нового, все перестроено, умно, зло, захватывающе интересно. Листов 20, наверно. Много говорили с ней о разном. Насчет дачи (Загорянки) она еще ничего не решила: планы о кооперативной квартире в Москве.

Таруса ослепительно красивая, искрящаяся февральскими сугробами. <…>

И Оттены такие же, только постарели и они оба, и Ольга Афанасьевна.

11 фев. Утром позвонил Эренбургу и он пригласил меня вечером прийти, хотя завтра утром он уезжает с Л. М. в Париж [рассказы Эренбурга: истории про Сталина и — Кагановича (с газетой), Хрущева, Литвинова…] О том, как Литвинов в 37-м году и в начале 50-х гг. спал с револьвером под подушкой, чтобы не даться живым, если за ним придут^[41]. <…>

12 фев. Заболеваю гриппом. Прочитал «Бессмертного». Ничего, довольно благородно… Отвез машинистке «Встречи с Пастернаком». Хожу с температурой, а отлежаться негде: у Левы все время Люся и днем лежать неловко.

13 фев. Надо бы записать (как о вехе — для себя), как я в этот раз уезжал из Л-да — о ссоре с Эммой в метро из-за автобуса, с ее фразой о том что «надоело» и моя вспышка тут же. <…>

Приехал в Москву с непогасшей обидой на что-то (история с бессонной ночью и эти проводы и еще ряд мелочей) и очень уставший от мыслей об этом.

Думалось: надо, надо заняться собой, не жить ожиданием какой-то жизни, которая вот-вот настанет (а может и не настать), а жить той жизнью, кот. есть реально в настоящем, чтобы ощущать ее и чтобы она не просыпалась между пальцев, как песок.

Перебирал свои ошибки: запущенность матер. дел, неудачи, плохо одет, совсем перестал гнаться за «форсом» (а этого нельзя!), пренебреженье честолюбием и равнодушие к успеху. Мне-то и в самом деле многое из этого ряда безразлично, но для нее — это имеет цену и не считаться с этим глупо и непростительно.

А может в чем-то она и права и безусловно права в своем насквозь женском чувстве ко мне (что так «нельзя»). И все же больше всего ворочалось во мне с бока на бок какая-то обида. И еще накопилась усталость и жажда одиночества вплоть до того, что я минутами готов был за него заплатить любой ценой (даже той, о которой потом могу пожалеть). <…>

Дошло до того, что Лева, в сущности ничего не зная, стал советовать мне снять комнату в Москве и не возвращаться сейчас в Л-д^[42].

Так было в первые дни после приезда, но сейчас все стало уже меняться — и попросту я стал скучать по Эмме. <…>

Записываю это все, потому что, пожалуй, такого во мне кризиса еще не было за все время. Если бы писал об этом в первые дни, то написал бы горячее и резче, но теперь могу уже описывать это эпично (что и лучше). Но все же из песни слова не выкинуть — что было — то было.

14 фев. У меня сильнейший грипп, как у многих в Москве. <…>

18 фев. <…> Умирает от рака Ф. Вигдорова.

Гарин рассказал страшные подробности о смерти Барнета^[43], повесившегося в Риге в ванной гостиничного номера. Его уволил Сурин с Мосфильма, он поехал работать в Ригу, но был оскорблен и тосковал. Завещал похоронить себя в Риге.

Кто бы мог подумать, что этот великолепный и удачливый человек так умрет?

На днях в «Литер. России» публикация Поргугал.<овым>^[44] [далее строка, дописанная карандашом, неразборчиво: ] стихов <некой> школьницы подбор не очень удачен.

19 фев. [письмо от Эммы: она сняла для АКГ комнату у Финляндского вокзала]

20 фев. <…> Лева зовет ехать с ним в Лен-д через пять дней. Он хочет задержаться на юбилейный концерт «Нового мира».

Люся живет у него почти все время и он обоими ногами въезжает в брак и семейную жизнь. <…>

Он добрый и хороший малый, но очень уж несамостоятелен. Все его рассуждения — отраженья чьих-то мнений: то В. Некрасова, то Дороша^[45], то моих…

26 фев. [приехал в Л-д] <…>

Сегодня смотрел снятую Эммой комнату на Лесном пр-те. <…>

Ладно, поживу полтора-два месяца, а там видно будет. 40 р. в месяц. <…>

Встретил тут в Лавке писат. Л. Я. Гинзбург, которая шепотом сказала мне, что она прочитала мою р-сь («Встречи с П.») и она ей очень понравилась, что отлично написана, но с чем-то она не согласна, во второстепенном. Она едет на месяц в Комарово.

Комнату эту нашли Максимовы (Дмитр. Евг.).

Мы хотели ехать вместе с Левой, но он задержался из-за перенесенного юбилейного банкета «Нового мира» (с 25 на 2-ое — из-за запоя Твардовского).

27 фев. Целый день разбираю бумаги, готовясь к работе. <…>

Эмма играет «Три сестры». Ночью поеду ее встречать.

3 марта. <…>

Письмо от Н. Я. У ее брата Е. Я. инфаркт и она просит подождать с решением о Загорянке^[46]. Она уже в Москве.

4 мар. В газетах речь Шолохова при открытии съезда писателей. <…> Шолохов мелок и пуст.

5 марта. Приехал Лева. По его словам, банкет «Н[ового] мира» прошел бледно, но и без пьяных скандалов. Домбровский задирал Б. Яковлева^[47], Твардовский сидел, как монумент. Всего два литер. журнала прислали приветствия: «Дружба народов» и «Дон». Сообщение об этом вызвало смех. Вся коммунист. пресса на западе в повышенных тонах отмечает юбилей, да и вся мировая пресса тоже. Номер 2 выйдет в конце будущей недели.

6 марта. <…>

Опять глупые разговоры о готовящемся сговоре с китайцами. <…> Китайцы прямо говорят, что «хрущевизм» еще остался в политике СССР.

Тяжелый разговор с Эммой. Примиренье. У Левы. У него те же дела с Люсей.

15 мар. Пишу это на машинке «Олимпия», которую мне предлагают купить…

[строка отточий]

Не могу сказать, чтобы я был в восторге от машинки, но м. б. я слишком привык к своей старенькой Эрике. Вот бы достать новую Эрику.

[строка отточий]

Перешел снова на Эрику. Шрифт тот же, но насколько моя машинка легче, послушнее, со всеми ее изъянами: выбитым валом, проскакиванием каретки и пр.

16 мар. <…> Письмо от Н. Я. Пишет, что не может писать подробно, тк. полдня проводит в больнице и просит писать.

В «Лит. газете» хвалебная, но неумная статья Ахматовой о книге Герштейн^[48].

17 мар. [о том, как М. Шагинян обнаружила деда и бабку Ленина^[49]]

Второй день не еду обедать к Э. Скажу, что болела голова, а по правде — не хочется. Есть уже рутина мелких препирательств, вернее — ее колкостей и моей добродушной самообороны. Иногда это надоедает, хотя, впрочем, это ничего не значит.

26 марта. [приехал из Москвы] одну ночь ночевал у Левы на собственной раскладушке, привезенной в прошлом году из Загорянки, потом с Э. и ночь без нее у Оттенов. Сначала занял денег у Левы, потом перезанял у Сережи Ларина^[50] и отдал Леве. <…> В первый вечер были у Над. Як. (в квартире Шкловских). Там еще польский критик Ричард (фамилию не расслышал)^[51], выпустивший книгу о Достоевском и переводящий Мандельштама, и брат Юли Живовой^[52]. На другой день в кино. Отличный итальянский фильм «Бум». <…> брожу по книжным магазинам, покупаю «Дневник» Ж. Ренара^[53] и Экзюпери и «Особняк» Фолкнера. <…>

Сегодня целый день на Ленфильме. <…> К ночи я валюсь с ног от усталости: в вагоне почти не спал.

<…> Москва встречает космонавтов^[54]. <…> В окно вагона увидел, что в Подмосковьи еще полно снега и не поехал на дачу. Потерял телефонную книжку и мучался без нее. Москва суматошна, мила, понятна.

27 марта. <…> Умерла Е. Пешкова^[55]. Ей было 88 лет.

28 марта. Умер Д. Заславский^[56], старый газетный волк. В некрологе привычные слова об «обаянии», «честности» и пр., но мы-то знаем, что это он написал статью «О литературном сорняке» — о Б. Л. Пастернаке, послужившую сигналом к исключению его из ССП. Этого мало: Блантер^[57] мне рассказывал, что именно он и Минц (историк)^[58] были автор<ами> провокационного, погромного воззвания, как бы от имени «еврейской интеллигенции», которое за десятками подписей должно было появиться в дни дела «врачей-отравителей» в конце 52 года или в самом начале 53-го и опубликованию которого помешала только смерть Сталина. Блантер говорит, что это должно было быть прямым сигналом к погромам. Он тоже подписал его из малодушия (о чем не стыдился рассказывать), как он говорил, «с ужасом и с скорбью в сердце». Отказались подписать только Эренбург, герой С. Союза Драгунский и еще кто-то. Заславский был конечно провокатором и подлецом высшей марки. Главного о нем современники еще не знают, но когда-нибудь и это всплывет, как в конце концов всплывает все.

29 марта. <…>

Недавно узнал из «Сов. кино», что «Гусарская баллада» находится в числе 10–15 фильмов, кот. просмотрело более 30 млн. человек. Это значит, что каждый 6-й человек (сбросим со счета маленьких детей и стариков) видел в кино мою пьесу. <…> Узнать это было бы приятно маме.

Часто и много думаю о ней. Завтра день моего рождения. Решил — буду сидеть у себя за машинкой.

В № 3 «Знамени» отличная статья Палиевского о Фолкнере^[59]. <…> В связи с этим снова думаю о Леве [Левицком]. Боюсь, он пропадет и ничего толком не сделает. <…>

Я люблю его главным образом за то, что он очень добрый человек. Я все больше ценю это свойство.

Последние годы, несмотря на разницу лет, мы очень дружили. Пожалуй, нас резко сблизили почти одновременные смерти матерей.

31 марта. <…>

День моего рождения. <…>

Читаю новое издание дневника Ж. Ренара. Много нового. Долгие годы эта книга была моей любимейшей и я знал ее почти наизусть.

3 апреля. Вчера мне Ленфильм заплатил деньги. Чувствую неловкость, словно я их не заработал трижды. <…> 500 р. дал Эмме в «мебельный фонд», купил ботинки и 4 трусов. <…>

Сижу и калькулирую: долги, платежи, покупки…

<…> Прочитал 5 рассказов В. Шаламова из его колымского цикла: «Заговор юристов», «Сгущенное молоко», «Заклинатель змей», «Одиночный замер» и «Посылка» (в рукописи). Всего листа два. Кажется, это далеко не все из написанного в этом роде автором. Очень хорошо!^[60]

4 апр. <…>

О рассказах Шаламова. Мне читать их интереснее, чем все другое о лагерях, не исключая и «Ивана Денисовича». Они не имеют претензии на «художественность» и это-то и делает их при уме и таланте автора, подлинного поэта, по-настоящему художественными. Читал их с волнением: в этих местах пробыл 8 лет брат Лева. Упоминается и «Спорный»^[61], где он пробыл лет шесть. Страшная правда о репрессиях, непосильном труде, голоде и цинге, об издевательствах «друзей народа» — блатных, о мелком бесчеловечном гоноре начальства, о самочинных расстрелах, о новых провокационных делах и о всем прочем…

Как это важно, что выжили, нашлись люди, пишущие об этом.

Я был в лагерях гораздо более легких, хотя и мне было нелегко: но при разветвленной кровеносной системе внутри и меж лагерных этапов, при долгом сидении на Лубянке с «повторниками» я если не все, то многое знал из этого. Но одно дело знать, другое — читать об этом черным по белому.

Кажется, это только часть «колымской прозы» Шаламова^[62]. Много говорят также о мемуарах Гинзбург^[63], матери Василия Аксенова. Но я еще их не читал.

Какую бы высоту набрала наша литература, если бы печаталось в с е (разумеется, правдивое и талантливое), а не только то, что окрашено слащавым идиллизмом. Не знаю, знаком ли был Шаламов с братом? С Португаловым^[64] они встречались там на Колыме, Валька рассказывал об этом.

5 апр. Вчера вечером были с А. Б. Никр[итин]ой у Берковских^[65]. Необычайное гостеприимство. Он умница и несколько капризный и тиранический говорун. <…>

Сперва он и она пышно хвалят меня за «Встречи с П.».

Б-ий: — Это можно было бы назвать «Мой роман с Пастернаком». <…> Вы надавали по щекам литературной братии, и больше всех Федину и Леонову. <…> Согласен с разбором и оценкой романа, но за плохим романом Пастернака (это Вы доказали прекрасно) есть еще иная скрытая в нем философская книга, вернее лирико-философская, но ее нужно суметь прочесть. (Она добавляет: — Должна сказать, что Вы мне объяснили загадку романа, почему он так написан.)… Б-ий: <…> Должен добавить, что и второй герой «романа» тоже очень обаятелен и интересен. Это старинный композиционный прием: писать о себе, описывая другого. Им почти не пользуются, а он таит огромные возможности. Я даже считаю, что второй герой этого маленького романа, автор, — написан так экономно и пластично, что он везде кажется достойным своего великого собеседника, а это редкость. Тут найдена удивительная мера — говори Вы о себе меньше, чего-то бы не хватало, говори больше — могло бы показаться нескромностью, впрочем, все талантливое всегда нескромно на первый взгляд…

Это я записал м. б. треть того, что Наум Яковл. и Ел. Ал-на говорили. Эмма говорит, что я слушал это с хмурым лицом почему-то.

Письмо от Левы. <…> Новомирцы рады нагоняю, полученному «Октябрем» в «Правде».

15 апр. Вчера вернулся из Москвы, где пробыл с 6-го.

Вечером с Эммой на «10 дней, которые потрясли мир» — гастроли молодого московского театра п/р [под руководством] Ю. Любимова. Это талантливо, ярко, смело, хаотично, порой безвкусно, порой тонко. Старые обветшавшие уже к концу 20-х гг. приемы таких спектаклей, как «Д. Е.»^[66] Мейерхольда, Синей Блузы и т. п. возрождены, оживлены, осовременены и, перемешанные с отдельными чертами театра Брехта, покоряют битком набитый зал. Есть хорошее озорство. <…> Сложно спародированный Вертинский поет полный текст песни о расстрелянных юнкерах, за которую в 30-х годах давали пять лет, как в аптеке. <…>

Что было в Москве? Деньги, покупки, маг. «Богатырь», Вуап^[67], машинистка Нат. Ив-на, Лева, Над. Як-на, поездки в Загорянку. Сначала жил у Оттенов (пока их не было), потом у Левы. Обед в Арагви с Над. Як-ой и Нат. Ив. [Столяровой, секретарем Эренбурга]

<…> Но пожалуй, самое главное — чтение рук. Евг. Гинзбург (матери Вас. Аксенова) «Крутой маршрут» — воспоминания о 37-м годе, тюрьме и лагере. Это превосходно, умно, точно, честно. Еще одна из больших книг той «второй литературы», которая существует еще пока в рукописном виде. Снова перечитал и книгу Над. Яковл. — тоже замечательную, из того же разряда^[68].

<…> Над. Як-на все колеблется в вопросе о житье в Загорянке. 12-го ездил туда с нею. Еще много снега.

19 апр. <…>

Сегодня приходил мастер, которому я отдал свою старенькую, верную Эрику. Надо сменить вал, совсем избитый, и сделать еще кое-что. Пишу на новой Олимпии, но она не так легка, как Эрика.

22 апр. <…>

Письмо от Над. Як. Она объясняет отказ от Загорянки плохим характером жены Евг. Як. Фрадкиной, капризной и взбалмошной бабы. Письмо грустное и словно оправдывающееся. Пишет, что ей «больше ничего не хочется»^[69]. <…>

Умер Астангов^[70]. Я был с ним знаком… В конце пятидесятых годов он женился на Алле Потасосовой, странной моей подруге в 40-м году. Я был ее первым мужчиной и первой любовью. Можно сказать, что вся «Давным-давно» написана на ее глазах.

23 апр. <…> Читаю Стендаля о Наполеоне…^[71] Историзм Стендаля мне очень близок (может, потому, что я пристально читал его в свои решающие годы внутреннего формирования (1936-40 гг.) и у него есть совпадения с Герценом. Точное сочетание психологии и волевых движений истории, истории души и мускулатуры века. <…>

Три дня молча бунтовал против Эммы и рад, что сдержался и не объяснялся. Но она конечно догадалась и м. б. что-то поняла. Так оно и лучше, впрочем.

24 апр. <…>

Стали часто и мелко ссориться с Э. Мне кажется, что виноват не я, но как взвесить тут вину и как отделить повод от причины?

30 апр. Обед с Эммой в Европейской, потом смотрим «Пепел и алмаз»^[72]. Великолепный фильм, умный, горький, мастерски, м. б. даже слишком мастерски и умело, почти щегольски сделанный.

1 мая <…> [АКГ излагает положения рукописи статьи Роже Гароди^[73] — с полемикой против «Иностранной литературы»] Он протестует против характера критики его книги «О реализме без берегов» Сучковым^[74]. <…>

2 мая <…>

Письмо от Над. Як-ны. Среди прочего пишет: «Максимов очень хвалит вашу прозу о Б. Л. П. Я уверена, что она хороша, по тем моментам разговоров, которые вы мне передавали. Они "цитатны”…»^[75].

Сколько же всего человек прочитали мои «Встречи с П.»?

3 мая <…>

Какие еще слухи?

Будто бы кочетовская банда написала донос на Твардовского и «Новый мир». Их принял в ЦК Егорычев^[76] (или в МК) и сказал, что они правы, но ЦК вмешиваться не будет — спорьте сами на страницах журналов друг с другом.

Вечером у Дара. Он кончает книгу о Циолковском и задумал повесть о поэте. Ассоциации с О. Э. М[андельштамом]. Просит помочь прочесть воспоминания Н. Я. Расспрашивал о нем, что я знаю.

5 мая <…>

Москва полна разговорами о будто бы готовящейся «гальванизации» — так называют ожидающееся признание каких-то заслуг Сталина и прекращение кампании его дальнейших разоблачений. Я мало верю в это.

9 мая <…>

В Загорянке очень хорошо и начали щелкать соловьи.

Видимо, «гальванизация» не состоялась, хотя во вчерашнем докладе Брежнева. <…>

13 мая <…> Сад зеленеет. Сейчас еду в город. Вечером в МГУ вечер памяти Мандельштама и я обещал Н. Я. быть на нем.

14 мая. Вечер вчера состоялся, хотя и была сделана попытка его отменить. Его организовали студенты Мех. Математического ф-та в аудитории на 16-м этаже нового здания университета.

Я в унив-те впервые. Мне нравится.

Приехали вместе с Н. Я. и Левой (мы заезжали за ней). Аудитория битком набита и масса непрошенных у входа. Председательствует И. Г. Эренбург, почти дряхлый и с розовенькими щеками. Он говорит умно, сдержанно и точно, на той крайней границе между цензурным и нецензурным, которую он чувствует как никто. Показывает № 4 алмаатинского журнала «Простор», где напечатан целый цикл Мандельштама и в том числе знаменитый «Волк»^[77], которого в прошлом году запретили в «Москве». Еще говорят: Н. Чуковский (поверхностно и почти пошловато), Н. Л. Степанов (вяло ораторски, но умно, хотя и академично)^[78], поэт Арсений Тарковский и Варлам Шаламов, который читает свой колымский рассказ «Смерть поэта» и исступленно, весь раскачиваясь и дергаясь, но отлично говорит^[79]. И. Г. объявляет о присутствии Н. Я. Ей устраивают овацию и все встают. Читают стихи О. Э. Лучше всех студент Борисов^[80].

Из знакомых были: Мелетинский с женой, С. Маркиш, Коля Панченко с Варей [Шкловской], Юля Живова, Ричард Пшибельский^[81] и др. После едем к Шкловским. Я покупаю водку «Горный дубняк»^[82] (другой не было), колбасы, апельсины. Устраиваем пир. Н. Я. возбуждена и счастлива. Сидим долго. Коля читает стихи. Еду ночевать к Леве. Н. Я. по телефону благодарит И. Г. Странно, он с женой Л. М. на «вы», а она с ним «на ты». Слышать это удивительно почему-то. <…>

Рад за Н. Я. Она кажется осенью получает кооперативную квартиру.

16 мая. Говорят, что Св[етлана] Сталина написала воспоминания об отце. <…> Эту рукопись пока читали немногие и достать ее трудно.

[о встрече со старой знакомой, которая обозначена как Ш. С.] Муж ее врач, она несчастлива с ним и только рада, что у нее маленькая девочка.

17 мая. Днем на улице Грицевец^[83]. После этих двух встреч — сердце мое в лохмотьях и хочется скорей в Ленинград.

<…> Твардовского кладут в Кремлевскую больницу с эртеритом^[84] — заболеванием ноги на почве отравления алкоголем и никотином. <…>

Вечером еду в Ленинград и через два дня в Комарово.

20 мая. И вот снова я в Комарове. <…>

Приехал на машине за час до обеда. <…> Молодой писатель Вахтин^[85]. <…> Буду здесь до 10 июня, а там видно будет. <…>

Читаю полученный в Москве перед самым отъездом № 4 «Нового мира». Окончание мемуаров И. Г. [Эренбурга] разочаровывает. Он делает вид, что «не понимает до конца» Сталина, хотя пишет, что не любил его и боялся. Но что значит «до конца»: не знает психиатрического диагноза, что ли? «Дела» Сталина ясны и мотивы тоже: неясны подробности отдельных злодеяний и их техника, а также не уяснены пропорции сложного сочетания лжи, демагогии, мифотворчества и реальной политики, хотя зловещий контрапункт этой исторической композиции уже не вызывает сомнения. И. Г. сознательно отступает перед задачей нарисовать образ Сталина. Окончанием мемуаров будут одинаково недовольны и сталинисты, и леваки и И. Г. будут бранить со всех сторон.

21 мая. Второй день пишу часов по шести, или больше. Беру, как обычно, разбег дневником, письмами, разными записями, полуредактированием набросанного и перебелкой кое-каких черновиков.

Снова болит правое плечо или спина или что-то под лопаткой — сам не разберу.

24 мая 1965. <…>

Я все дни вожусь с тем, что свожу вместе и переписываю набросанные на листочках заметки о том и сем, параллельные дневнику, но не входящие в его состав. Уже переписал за эти пять дней 45 страниц, но это еще далеко не все. Никакого литературного расчета в этом нет: просто инстинкт упорядочения, вроде уборки комнаты. Назвал это так: «Записки ни о чем»…

26 мая. Приехала вчера В. Ф. Панова и села рядом со мной за стол. Д. Я. [Дар] тоже приедет, но с 13-го. <…> Очень дружески встретились.

Она снова пишет какой-то сценарий, проклиная это дело: — Когда утром, проснувшись, думаю, что надо опять писать сценарий, мне хочется умереть…

У нее тоже неприятности с ее премьерой в т-ре Комиссаржевской. <…>

Как мне здесь хорошо работать! Давно уже нигде так не было. С упоением сижу по 10–12 часов за машинкой.

<…> Здесь многие из литературного мира так хорошо ко мне относятся, что иногда я теряюсь: совсем не то, что в эгоистической среде моих бывших московских приятелей. <…>

В Ленинграде идет «Возвращенная музыка»^[86], надо ждать вони в прессе. Это противно, но я вытерплю.

[о «Железной двери»^[87] В. Катаева: ] Написано профессионально очень хорошо, но это все как-то ниже мозговой части головы. Есть наивности и умиленность, но все пейзажи и натюр — морты и описания сделаны рукой мастера.

28 мая. Смотрел вчера утром «Римскую историю» Л. Зорина в БДТ^[88]. В общем на спектакль есть три точки зрения: обкомовцы и цензура считают, что это «антипартийный» и почти «антисоветский» спектакль, либеральная интеллигенция в восторге, аплодирует всем хлесткими фразочкам, а я лично — третья точка зрения, кажется, довольно одинокая — считаю спектакль хотя и полезным, но по большому счету плоским, неумным, поверхностным и в чем-то даже трусливо неблагородным (образ императора трусливо слеплен с Хрущева)^[89]. К тому же это растянуто, болтливо, скучно и если бы не кукиш начальству, правда, тут уже не в кармане, а изрядно из кармана высунутый, и несколько забавных кусочков, то смотрел бы это с трудом. «Идеи» пьесы — это азбучные истины, прописи, которые как-то неловко слушать: стихи надо писать искренне, не надо льстить властям, счастье не в почестях [и т. п.]. И это всерьез звучит на сцене лучшего театра страны в городе Пушкина и Блока, Белинского и Владимира Соловьева! <…> После было нечто вроде обсуждения в кабинете директора. Меня Дина Шварц^[90] просила остаться, но я ушел, так как торопился к Максимову и хотел вернуться до ужина в Комарово. Как я уже писал, обкомовцы в гневе, лит не дал разрешения, а Богданов^[91] сказал, что это «подрывает все устои» или что-то в этом духе. Товстоногов держался мужественно и сказал Богданову, что его не удивляет его позиция и что спектакль как раз направлен против того, что сейчас движет словами Богданова. В Москве пьесе не дали «лита» (разрешения), так как вахтанговцы отложили премьеру до осени, и будто бы сюда дана команда тоже не разрешать. Думаю, что все-таки этим не кончится и спектакль пойдет. Не те времена. Снятие пьесы — скандал больший, чем ее разрешение. Выбросят несколько фраз и этим дело ограничится. И при всей своей пошловатости и поверхностности, он сделает какое-то полезное дело, ибо поколеблет авторитет «бонз». <…>

<…> у меня Кирилл Косцинский^[92]. В его картотеке 3500 слов блатного языка. Он хочет сделать словарь. Сообщаю ему кое-что, что он не знает, из этой области.

29 мая. Товстоногову предложено много текстовых исправлений. <…>

Читаю целый день Степуна (2-й том мемуаров)^[93]. Собственно, читаю вторично, но в первый раз я читал в библиотеке, торопясь, а сейчас медленно. Это отличная книга и в ней много верного, особенно в описании «февраля». «Октябрь» описан хуже, пристрастнее и не понят Ленин, но все о лете 17-го года блестяще и умно. В исходной посылке философского порядка — о религиозном чувстве «правды», живущей в русском мужике, — конечно все надумано и грубо ошибочно. Это философская литературщина, сбившая с толку много поколений, начиная от славянофилов 40-х годов до Степуна и других. Если бы это было так, революция шла бы по иному. Я был с русским народом на дне беды почти шесть лет и ничего похожего не увидел, а уж казалось бы, где не высказаться этим началам? «Народ-богоносец» — эта худшая интеллигентская выдумка, приведшая ко многим бедам.

Не записал о разговоре с Н. Я. Берковским о фрагменте моих восп-й о М[ейерхоль]де (я послал ему оттиск из «Москвы театральной»). Ему понравилось и он говорил, что мемуары могут быть разных жанров и что это мемуары-«исследование».

1 июня. Полтора дня пробыла здесь Эмма и уехала вчера вечером. Много гуляли.

Письма от Левы и от Н. Я.

Н. Я. пишет, что устала и больна. Собирается жить в Верее с братом с июля. Будто бы 5 докторов-филологов, бывших на вечере 13-го, были куда-то вызваны и получили нагоняй за то, что они «не дали отпора». <…>

Еще говорят, что ректор Московского ун-та где-то заявил, что существование журнала «Нов. мир» и его линии ликвидирует все, что делает ун-т в смысле коммунист. воспитания молодежи^[94].

Ахматова (по словам Н. Я.) сидит в Москве и ждет визы в Англию.

3 июня. Американцы запустили спутник с двумя космонавтами. <…>

Послал статьи М-а в «Лит. Россию».

4 июня. Газеты каждый день пишут, что должно потеплеть, но все не теплеет. Поздняя холодная весна. И все же хорошо. Ходил днем к морю и долго сидел, глядя на легкие волны.

Один из амер. космонавтов Уатт вылез из кабины и 20 минут был в космосе. Наши газеты пишут об этом сквозь зубы. Нету широты душевной у нашего официозного патриотизма.

Под вечер приехал из Зеленогорска Кирилл К[осцинский] и позвал меня и Т. Ю. Хмельницкую^[95] к себе. Ему сегодня 50 лет. Поехали. Там еще Б. Вахтин с красивой женой и какие-то знакомые. Показывал мне два деревянных чемодана с карточками слов блатного жаргона, вывезенных им из лагеря. Довольно много выпили и хозяин совсем захмелел. <…>

Вчера Вахтин удивился моему возрасту и сказал, что он думал, что я моложе на 7–8 лет. Это я слышал не раз, но радоваться ли этому?

7 июня. <…> сидел часа два у Д. Я. Дара. мы с ним о второстепенных вещах думаем одинаково (и о людях — большей частью), а об основных вопросах жизни по-разному и почти полярно. Он считает, что наука и ее успехи принесли в мир крушение нравственности, что разум это что-то ущербное, что историческое объяснение происходящего всегда ложно и т. п. Культ Достоевского. Я спорил с ним на этот раз вяло и лениво. Впрочем, мне всегда скучно убеждать другого. Интереснее его рассказы о ленинградской молодежи. <…>

[АКГ встречается с болгарскими писателями] Третий день приходится пить водку. Пьяный Ф. Абрамов^[96], неумолчно говорящий. <…>

Нынче днем амер. космонавты должны приводниться. Наша пресса позорно мало о них пишет.

[Дар] разговаривал с одним крупным милиц. чином^[97]: тот жаловался на немыслимые трудности в работе и говорил, что их главная установка сейчас все же не «карать», а «сглаживать и умасливать». Будто бы органам известны все ходящие по рукам рукописи, все возникающие (среди молодежи) кружки, но они предпочитают наблюдать и не сажать.

10 июня. <…> Письмо от Н. Я. (усталое, грустное), от Левы и дурацкая открытка от Оттена… <…>

История скандальная с Вс. Рождественским, которого задержали в притоне разврата, частым посетителем кот. он был. Говорят, его будут прорабатывать, но я сомневаюсь.

11 июня. <…> Ира Кудрова^[98] внесла в Пушкинском доме пай за перепечатку в складчину «Встреч с П.». Таких перепечаток уже очень много: в каком-то кругу ленинградской интеллигенции, в ее «элите» рукопись прочитали почти все. Не то в Москве. Там ее знают лишь немногие и по рукам она не ходит.

Письма: Н. Я. и Леве. <…> Б[еньяш]^[99] рассказывает об Ахматовой. Есть интересные вещи. Но все не очень обаятельно. В А. А. всегда было много позы, жизни для истории, для биографии. Надо бы записать кое-что, но все, что слышишь, не хватит времени записывать.

12 июня [о Вс. Рождественском, которого] милиция обнаружила в частном бардаке. Поговаривают, что он был не только посетителем-клиентом, но и чем-то вроде акционера. <…>

13 июня. <…> Вечером приехали молодые поэтессы Лена Кумпан (я неправильно писал фамилию) и Лена Шварц и читали стихи^[100]. <…> В. Марамзин^[101] привез мне папку со своими повестями. <…>

14 июня. Полночи читал рук-сь В. Марамзина. Он талантлив и неглуп, но в целом это мне не нравится. Это род трусливой сатиры и в целом очень скучно, хотя и с вывертом. <…>

16 июня. <…> Снова похолодало.

Спал на левом боку и с утра болит сердце.

Все эти дни острое недовольство собой.

18 июня. <…> Прочитал 4 рассказа Ф. Абрамова. 32 [3 исправлено на 2] из них мне понравилось: о могиле комиссара и «Поездка в прошлое», где в настоящее врываются отзвуки зверского раскулачивания. Это близко к Солженицыну и Залыгину. Раскулачивание во втором рассказе показано как трагическая вина. Интересно, что «виноваты» не только злые «городские» люди, но и сбитые с толку бедняки. Сам Абрамов — бывший особист, бывший критиком и проработчиком, став писателем, резко изменил свои позиции. Очерки его неслучайны и пока он продолжает писать в том же духе. Человек он странный, сложный, есть в нем нечто от П. Васильева и Корнилова с поправками, разумеется, на время, человек со «всячинкой». Его может метнуть еще куда угодно, но пишет он талантливо и его деревенские рассказы и очерки мне читать куда интереснее, чем псевдоноваторские худосочные, позерские сочинения Вахтина и компании. <…>

Сегодня после ужина я уезжаю. Все меня провожают сожалениями (т. е. не все, конечно, а те, с которыми я тут сдружился: Панова, Дар, Адмони^[102], Рахманов^[103], Беньяш и др.). Пробыл я тут месяц без двух дней.

24 июня. Цветущая и заросшая Загорянка. Так здесь хорошо, что никуда бы не ехал.

Приехал 20-го рано утром. <…>

В Москве ходит много новых рукописей, о которых только слышал по пересказам. Это письмо Эренбургу журналиста Эрнста Генри с полемикой о Сталине (в связи с опубликованием последней части мемуаров И. Г. <…>^[104]. Еще ходит какое-то письмо крымских татар к русской интеллигенции и еще какая-то рукопись Померанцева^[105] неизвестно о чем.

<…> У меня был Саша Кам[енский]^[106] и принес «Процесс» Кафки на машинке, но вряд ли я успею прочесть. <…>

Н. Я. к сожалению уехала в Псков. Сегодня приезжает из Англии Анна Андреевна. Я получил открытку от некоего Храбровицкого^[107], что он получил из Парижа книгу о Б. Л. на франц. языке, где есть мой портрет. Еду к нему. Да, на самом деле, в книге какой-то графини П. напечатано фото: Б. Л., Мейерхольд и я. Интересно, как оно к нему попало? [Т. е., как книга с этим фото попала к Храбровицкому] Еще оно печаталось за рубежом в греческом театр. журнале вместе с переводом моих театр. воспоминаний о М-де. Наверно — оттуда?

В Литературке была рецензия на «Три сестры» с похвалой Эмме (Туровской^[108]). <…>

25 июня. Все-таки удивительно, что мои гусарские песенки дают мне от 75 до 100 рублей в месяц довольно регулярно. И на том спасибо! <…>

По случаю юбилея пресловутого монаха Менделя во всех газетах статьи. И в «Правде» тоже. <…> «Менделисты» берут полный реванш.

Вчера Лева рассказывал о беспокойстве внутри редакции «Нового мира». Боятся ухода Твардовского. Придирки цензуры усилились необычайно: работать стало более чем трудно. <…>

Не звонил в этот приезд И. Г. и жалею об этом. Но теперь уже поздно. Не дозвонился и в «Литер. Россию». Нет в Москве Н. Я. Не зашел на ул. Грицевец. А все это были первоочередные дела. Правда, заплатил за квартиру и послал деньги.

[рассказ ему Храбровицкого об историке А. Зимине и его «Слове о полку…»^[109]]

29 июня. <…> По словам Д. Е. [Максимова], в спецэкспертизе, погубившей Гуковского^[110], повинны Бердников, Днепров и некто Лебедев.

Дождливо. Болит сильный фурункул на груди справа. <…>

А в «Новом мире», говорят (Лева), плохо. Цензура усилила нажим невероятно. Ей сейчас даны большие права. Будто бы Твардовский, находящийся в Барвихе, охладел к журналу и боятся даже его добровольного ухода^[111]. <…> Похоже, что на ближайшие полгода журнал будет скучнейшим, а что дальше — никто не знает…

30 июня. <…> А Лева по-прежнему живет изо дня в день и ничего не делает. Сейчас будет бегать на фестиваль. Думаю, что Люся ему вредна: с ней он одомашнивается, ничего не хочет, удовлетворяется минимальным заработком за пустяковые рецензии и чтением стихотворного самотека в «Новом мире». А ведь он стоит большего. <…>

Он умный, добрый, но безвольный человек^[112].

2 июля. Вчера вечером у Л. Я. Гинзбург. Она читает отрывки из своей новой вещи (не умею назвать жанр) о блокаде^[113]. Это очень умно, остро и талантливо. Ища влияний, я назвал Пруста. Она сама добавила Толстого.

[она отзывается о книге АКГ: ] Л. Я. находит за «общей ласковостью тона» некоторое «лукавство художника», рисующего объективный портрет Б. Л., не боясь всяких красок и, хотя как будто такая цель прямо не ставится, показывающего его огромный и всеобъемлющий эгоцентризм. Согласна с каждым словом о романе «Доктор Живаго» и говорит (уже не первая — то же и В. Ф. Панова и др.), что я первым объяснил ей связь желания «быть как все», тоски по большому читателю, — с корнями художественной манеры романа. Ее мнение — одного из умнейших читателей — мне дорого. Анна Андреевна вернулась в Ленинград и сегодня Л. Я. идет к ней. [АКГ достает у Рахлина «толстый синий том» изданного Пастернака] Комментарий мог бы быть лучше. Я холодно отношусь к Ивинской, но не назвать ее имя в комментариях к многим ей посвященным стихам — это почти хамство. Не названо и имя Бухарина, которому посвящались «Волны». И все же хорошо, что этот том вышел. К удивлению, в нем помещено и «В больнице».

3 июля. <…> С наслаждением читаю Пастернака. <…>

Тянет писать пьесу. Давно уже не было этого чувства.

5 июля. <…> Вчера сборная Бразилии выиграла в Москве у нашей сборной со счетом 3: 0. Иногда скучаю по футболу, кот. в конце 40-х и в конце 50-х годов занимал в моей жизни порядочное место. Сегодня в Москве открывается международный кинофестиваль.

7 июля. <…> Б-ий^[114] третьего дня мне сказал: — А вы знаете, А. К., что в а м и торгуют?.. Оказалось, что в Лен-де продолжается перепечатка «самиздатом» рукописи «Встречи с П.», и цена экземпляра, размноженного «на паях», колеблется от 3 р. 50 к. до 4 р. Это, в частности, делают в Пушкинском доме. <…>

9 июля. <…> В этом году почему-то нет в продаже болгарских помидоров, которыми три года подряд (или больше) наши магазины были завалены. <…>

13 июля. Пишу не без удовольствия «Кина». Пишется кусочками, почти не связанными друг с другом. Буду соединять при переписывании набело. Написал уже почти лист, видимо, хотя пока трудно сосчитать. <…>

14 июля. Открытка от Надежды Яковлевны.

15 июня. <…> Ужасная ночь. Под влиянием вчерашней читки пьесы Штейна и еще чего-то у Эммы полуистерическое состояние. Никаких серьезных оснований к этому нет: ей везет, и заслуженно, но потребность чувствовать себя несчастной у нее так привычна, как у меня обратная потребность. Все это довольно скучно, в конце концов.

Пьесу Штейна «Вдовец» труппа БДТ приняла неважно. Говорили, что дешевка, подделка и т. п. Но против тоже никто не высказывался. <…>

Н. Я. зовет в Верею.

18 июля. <…> [АКГ о пребывании Сартра в Москве] просто французик, говоривший банальные любезности. <…>

Болит левая нога в бедре. Не то прострел, не то что похуже.

21 июля. <…> По словам Копелева, очень интересен архив Вс. Иванова. Он огромен. Тут и дневник почти за всю жизнь, много набросков, готовые законченные вещи, переписка. <…>

Вся Москва две недели жила только кинофестивалем: все бегали по просмотрам.

25 июля. Дождливый денек. Работаю.

30 июля. <…> Письмо от Н. Я. о Верее.

<…> Я не бездельник, но 3/4, если не 5/6 делаемого не реализуется практически. А время идет. Надо надо всем этим всерьез задуматься. <…>

Н. Я. пишет, что в Воронеже хотели выпустить «Воронежские тетради» Мандельштама, но главк издательский запретил со ссылкой на то, что М-ма будто бы печатает «Библ-ка поэта», а она и не чешется. Обычная уловка.

4 авг. В воскресенье 1-го приехали с Эммой из Лен-да. Три дня суеты и беготни по городу. <…>

Вчера ночью Эмма уехала. Эпопея с билетом. Перед ее отъездом глупо поссорились, но я не виноват. Остался с чувством усталости и жаждой одиночества. К тому же все дни болело сердце.

6 авг. Сижу на даче и не еду в город.

Сегодня ночью шел дождь и сад в предрассветном шуме и шелесте был удивителен. Открыл окна на верхней террасе и смотрел и слушал. Господи, что еще нужно человеку.

Привез из Лен-да почти все свои папки и приводил два дня подряд в порядок бумаги. Огромный же у меня архив.

Хочется пожить здесь одному, подумать, пописать.

9 авг. <…> Умерла Фрида Вигдорова. Она была хорошим человеком. <…> Фрида долго болела и мучилась. Все тот же зловещий и страшный рак.

<…> Письма от Беньяш и от Н. Я. Мандельштам.

Н. Я. пишет, что совсем потеряла оптимизм и живет уныло. Хорошая старуха!

Встретил в метро Валю Португалова. <…> [хвалит прочитанную книгу Стейнбека «Путешествие с Чарли»] У нас такая книга невозможна и больше всего невозможна ее интонация: спокойная, самоуважительная, — мы или кричим в негодовании, или хвалимся и слащаво восторгаемся. В книге этой есть нечто глубоко и неподдельно демократическое.

10 авг. <…> Зашел к Ц. И. Кин. Дал ей статью^[115]. Она тут же при мне стала читать (это трогательно). Статья ей понравилась. Просила оставить, чтобы прочесть еще раз. Я рад. Это для меня вроде уплаты долга. Очень она симпатична и незаурядно умна. Я немного волновался. <…>

Приехал, дом заперт на висячий замок, а я забыл ключ. Лезу в окно террасы.

11 авг. В «Правде» увесистый «подвал» Ю. Лукина с руганью по адресу повести Семина «Семеро в доме»^[116]. Все штампы проработочного жанра: нет идеалов, не главная правда времени, автор мирится с темными сторонами жизни, односторонняя мрачность картины и т. п.^[117] Все это писал и Ермилов о Платонове когда-то и все прочие почти о всем правдивом и талантливом, что появлялось у нас в лит-ре.

14 авг. <…> Еду в город. Недолго у Над. Як-ны М-м. Застаю ее в отсветах видимо оттеновского ажиотажа разных слухов и сенсаций. Немного спорим. Заграницей вышел первый том нового собрания М[андельшта]ма (стихи). В нем все написанное. Опечаток немного, но комментарии убогие.

<…> Снова пущено в ход выражение «идеологическая диверсия» (будто бы автором сего Семичастный). В «Нов. мире» лежит резчайшая разносная статья М. Лифшица против Дымшица^[118]. <…>

22 авг. <…> Наша пресса раздувает события в Лос-Анджелесе не без демагогии. Убивали там конечно и полицейские, но поджигали, судя по Бибиси, негры, а у нас все изображается как «зверства расистов». <…>

Начал вчера писать давно задуманную статью о Ю. К. Олеше^[119]. Поводом для этого послужила найденная на ул. Грицевец его рецензия на «Давным-давно», напечатанная в 1943 году в Ашхабаде.

Третьего дня с Э. и Т.<Трифоновым?> были на футболе на стадионе Ленина. Торпедо — ЦСКА. Торпедо играло отлично и выиграло. Года два, если не больше, я наверно не был на футболе — я, когда-то не пропускавший ни одного матча. И снова — большое удовольствие, и не только от игры, но и от стадиона, наполненного народом, чудесного летнего вечера, красок, музыки… Вернулись поездом 10.31.

31 авг. Вчера были в городе. Обед с Н. Я. в «Софии», потом у нее. Художник Вайсберг (кажется так)^[120]. Н. Я. дарит мне книгу. Она еще в Верее, в конце ноября собирается переезжать в новую «свою» квартиру. Показывала журнал из США с глупой и мелкой статьей об О. Э. «Простор» ей заплатит и хочет печатать еще. <…>

27-го с дачи уехали Трифоновы и через три дня я тут останусь совсем один.

1 сент. Эмма с азартом возится в саду. Отличные дни. <…>

Под вечер маленькая ссора, первая за этот месяц отпуска (если не считать отъезда в Нов[очеркас]ск). Из-за ее курения. Оба плохо спим.

Завтра она уезжает.

Столкновение Индии с Пакистаном из-за Кашмира. Мир похож на бочку с горючим.

[проводив Эмму, АКГ ночует у своего друга Александра Каменского^[121]] Его рассказы о 37-м годе: у него растреляны отец и дядя. Как готовилось «дело» левых коммунистов и децистов. Всех на очных ставках выдавала (т. е. говорила, что угодно следователю и в том числе любое вранье) Варвара Яковлева^[122]. Его мачеха попала с ней в один этап: та упрекала отца Саши в том, что он «ничего не понимал» и отказывался «признаваться». Она считала, что это необходимо в интересах партии. Бубнов^[123] вел себя на следствии малодушно, тоже подписывал все и оговаривал всех. Ему за это давали дополнительное питание и он жадно поедал его, ни с кем не делясь. Сначала был избит и испугался. Но Постышев^[124], тоже избиваемый, держался твердо и мужественно. Странно, что они сидели в общих камерах. Очевидно, так велика была уверенность чекистов, что никто не выйдет и свидетелей не останется.

7 сент. <…> Н. Я. в последний раз очень хвалила новые рассказы Шаламова. Это вообще ее последнее увлечение. Конечно, так называемая, «вторая литература», т. е. вещи, бродящие по рукам в машинописном виде и не печатаемые редакциями, ярче и сильнее.

8 сент. Утром побрился впервые за 5 дней и повез в город белье в прачешную. <…>

9 сент. <…> А в «Лит. Газете» осторожно бранят «Простор» за подборку Мандельштама и «Юность» за Пастернака, но тоже так обходительно и туманно, что диву даешься.

Устанавливается уже такой стиль: каждое резкое слово обернуто, словно стекло, в стружки, в обволакивающие оговорки. <…>

Читаю вновь «Доктора Живаго». Отдельные прекрасные места, но в целом я был прав — слабый, очень слабый роман. Странная претензия автора все главное сообщать через диалог, которым он владеет почти по-детски. Иногда он так натянут и искусственен, что непонятно, как Б. Л. сам этого не увидел. Натяжка за натяжкой и все целое странно и неживо. И рядом с этим глубочайшие прозрения и тонкости.

11 сент. <…> Рассказы Ц. И. [Кин] о разном: о смерти Дивильковского^[125] и о его сыне и Сталине на банкете, о странной купюре в первом варианте воспоминаний Аллилуева о Ленине в 17-м году, о том что Сталин до того, как женился на Надежде Аллилуевой, жил с ее матерью, женой Аллилуева и тот его ненавидел^[126]. Все это надо бы подробно записать.

Ц. И. — умный, симпатичный человек и многое помнит и знает. Она, увы, сердечница и часто болеет, но и работает тоже много: референт по итальянской литературе в журнале «Иностранная лит-ра». <…>

Взял у Ц. И. телефон Петра Якира^[127], с которым я однажды встретился в лагере, когда его отправляли из Ерцевского массива^[128] на Воркуту, но не знаю еще, буду ли звонить, хотя поговорить с ним о многом мне было бы интересно.

14 сент. <…> В № 17 «Театр. жизни» [последние два слова вставка от руки — почерк автора] статья Игнатовой о «Трех сестрах» с восторженным отзывом об Эмме. Послал ей два экземпляра. <…>

Появилась тень надежды, что У Тан сумеет своим посредничеством уладить конфликт между Пакистаном и Индией. А военные действия там продолжаются.

Обе пары ботинок дырявые. Собирался покупать новые. Но это 30 р. Решил отдать в ремонт: обойдется 6 рублей^[129].

15 сент. [АКГ узнает, что арестован Синявский] <…> еще молодой, но очень солидно выдвигающийся критик, автор предисловия к новому однотомнику Пастернака, эрудированный, тонкий, добросовестный и принципиальный человек. <…> Я с ним не был знаком. <…> Слышал от Н. Я., что это «симпатичный бородач». <…> Говорят, он не трепач, жил замкнуто, недавно у него родился ребенок, трудные жилищные условия: из-за них у него мало кто бывал.

В начале месяца будто бы было пересмотрено дело Бродского и он освобожден, но не реабелитирован, а отбытый срок ему зачтен за весь срок наказания.

Вот два резко противоположных факта.

16 сент. Был в городе. Редакция «Новый мир». Встреча с приехавшим вчера Левой. Подробности об аресте Синявского. Вместе с ним арестован переводчик Даниэль.^[130] <…> Что-то вроде истории с Тарсисом^[131], но Тарсис делал это открыто, а они замаскировано. Кого-то будто бы уже вызывали как свидетеля (С-ва?)^[132]. Совершенно непонятно, зачем это все нужно было Синявскому, завоевавшему себе прочное и уважаемое и даже почетное положение и считавшегося «надеждой» молодой критики. Все поражены и недоумевают. Его не считали способным к «двойной жизни». <…>

Умер Степан Злобин, добросовестный, честный писатель^[133]. <…>

Встреча на остановке такси с Шаламовым. Он зовет к себе.

18 сент. <…> Сегодня снова в городе: у Шаламова и в ЦДЛ на гражданской панихиде по С. Злобину. От Шаламова огромное впечатление. Глухота, дергающиеся движения, нечто вроде внешнего юродства, и сложный быстрый ум, вкус, тонкость. Убежденность, как у протопопа Аввакума. Говорим о Колыме. Его история в целом. Его проза и позиции. О вымирании классического романа. О «документальности» новой прозы. Его жены писательницы Ольги Неклюдовой нет. Мещанская квартира на Хорошевском шоссе, рядом с квартирой Штока. Он пишет в школьных тетрадях карандашом. Взял у него папку «Колымских рассказов»^[134]. В ЦДЛ народу до неприличия мало и народ какой-то непонятный. Не более десятка знакомых лиц: Паустовский, Бек^[135], Рунин^[136] и др. Все жалко и горько. К. Г. [Паустовский] злословит об Оттене и его сценарии и вяло зовет звонить и приходить. Татьяна^[137] нервная, резкая.

Был обыск у машинистки, печатавшей Б. Л. [Пастернака], какой-то Марьи Казимировны^[138]. Забрали две машинки, папки и ее саму, но после допроса вечером выпустили. Рассказы о Синявском как о человеке с огромным неутоленным честолюбием. <…> Его еще не уволили из ин-та, но зарплату его жене не выдали. <…> Никто не сомневается, что арест не безосновательный и ходит эта версия об Абраме Терце. Все очень странно. Невозможно понять, зачем это ему было нужно: ведь его вполне легальная работа по Пастернаку и нужнее, и серьезнее этих литературных авантюр^[139]. Но м. б. это неправда. Некоторые, как С., патологически испуганы. Он хоть был знаком с С[инявским] и Д[аниэлем]. Но испуганы и те, кто, подобно мне, их никогда не видел в лицо. Это все как-то связывается с бродящими слухами о переменах в правительстве и тревожном международном положении.

20 сент. <…> Надежда Яковлевна. Разговор на Страстном бульваре. Встреча с Португаловым. Разные встречи и разговоры. <…>

В городе все говорят о Синявском. <…> Новые рассказы о С-ом: нечто вроде славянофила, увлеченного Киреевским и Хомяковым. Интерес к вопросам связи религии и культуры. Аполитичен. Мягок, спокоен и тверд. Интерес к Пастернаку неслучаен. Н. Я. считает, что «проблема Пастернака» играет тут главную роль. Но почему же тогда выпустили однотомник? <…> Новое: к жене С[инявского] Марине^[140] ходит полно народа, не боятся; она шутит, что стала самой модной женщиной Москвы. Версия — что хотят напугать интеллигенцию, остановить потоки «второй литературы», какие-то запреты хранить рукописи (какие?). Слух об изъятии у кого-то рукописи романа Соложеницына, которую тот взял из ред. «Нового мира». Все взволнованы, пожалуй, больше, чем напуганы.

22 сент. <…> Н. Я. сегодня звала к себе: у нее будет Шаламов. Мог бы успеть до поезда, но вряд ли поеду.

Сырой, осенний день. А еще вчера был солнечный.

К. Г. [Паустовский] не исполнил обещания и не настоял на утверждении Левы: ни в новое собрание сочинений — редактором-составителем, ни в сборник статей (фактически составленный Левой), выходящий в «Сов. писателе». Он помнит о своих обещаниях только пока люди у него на глазах. Любопытно, эта сухость и предельный эгоцентризм — явление склероза или коренная черта характера? Знающие его давно говорят, что он всегда был таким. Удивительно, до чего же его писательская репутация не соответствует его реальной личности. <…> Лева конечно оскорблен, но молчит, не подает вида.

26 сент. Нынче рано утром вернулся из Ленинграда. <…>

<…> Статью Лифшица о Дымшице решили попридержать пока. Циркулируют слухи, что арестован еще некто, тоже приятель Синявского, с украинской фамилией. Будто бы С. признался в авторстве «Абрама Терца». Слово «Терц» означает, что сочиняли втроем, от «терцины»??!!^[141]

Встретил Сарнова. Он небрит и удручен. Снова мнения и версии об «Абраме Терце». Насчет ареста Калика^[142] — вздор: вчера его видели. Третий (Грицай)^[143] тоже не арестован. <…>

3 окт. <…>

Письма Эмме, Нине Ивановне^[144] и Беньяш. <…>

Говорят, на Нобелевскую премию выставлены три кандидата: Паустовский, Шолохов и какой-то латиноамериканский писатель Асканьес [в машинописи так] (или что-то в этом роде). Если это правда, то это занятно: кто бы ни получил из наших — это будет пощечина и обида другому, а стало быть и его литературным друзьям. В случае забаллотирования Шолохова и получения премии Паустовским — почти политический скандал. Но конечно Шолохов как писатель больше Паустовского. А как деятель — менее симпатичен^[145]. Милейший Константин Георгиевич — типичный «врио» великого писателя. У нас сейчас этих «временно исполняющих обязанности» полно во всех областях и помимо литературы. И он невольно стал точкой пересечения интересов, влечений и отталкиваний всех слоев, кому надоела казенщина и официозность. Кроме того еще это удар по Федину и Леонову, которые, хотя они и очень разные, тоже, так сказать, «государственные писатели». <…>

У Твард[овского] был резкий разговор с Демичевым^[146]. Цензура не пропускает статью «От редакции» в № 9 журнала, где защищается повесть Семина и Солженицын. Он поговаривает, что уйдет из журнала, так как невозможно стало работать. Будто бы Демичев его уговаривал остаться, не знаю, искренне ли.

4 окт. С утра еду в город. <…>

ВУАП снова, в который раз, выручает меня и можно считать, что машинка оплачена. Мне причитается за гусарчиков 60 р. и еще 140 я беру авансом.

Встречи: А. Бек, Устинов^[147], Шатров^[148] и другие. <…>

Зашел к Н. Я. У нее было обострение язвы, она лежит. «Простор» просит у нее еще стихов О. Э. Не испугались.

В Англии вышла проза М-ма и его «Разговор о Данте» по-английски. По ее словам, перевод очень хорош. Прислали ей и 1-й том М-ма по-русски (кажется, немецкое издание)^[149]. По ее словам, комментарии глупейшие. <…>

Рассказывают об обысках у какого-то теософа, друга Соложеницына, пишущего о нем^[150], и у сестры жены Солженицына. Будто бы забраны рукописи романа Сол-а, но после его жалобы возвращены^[151]. <…>

5 окт. <…> Достал только что вышедший том «Избранного» Кафки. В нем «Процесс» и рассказы. В Лавке [писателей] делалось бог знает что. Мне повезло, что мы с Левой почти случайно зашли туда. 250 экземпляров продали за три часа. <…>

М. б. завтра поеду к И. Г. — звонил ему и говорил с Нат. Ив-ой [Столяровой].

7 окт. Ночевал в городе, так как только в первом часу ушел от Эренбурга, просидев с ним с 8 часов вечера.

<…> Для отдельного издания [он] написал в книгу «Люди, годы, жизнь» главы о В. Гроссмане и Тынянове и по-новому главу о «Черной книге». <…>

И. Г. настроен довольно бодро, несмотря на свои беды. Как всегда стали говорить о 37-м годе, Сталине и Бухарине. Рассказ про жену Бухарина («вот она сидела тут, где Вы сейчас сидите»). О том как Б. находился под домашним арестом перед тюрьмой (живя в Кремле), как он объявил голодовку дома и известил, что не прекратит, пока ему не предъявят обвинения. Его вызывают в ЦК (пленум). Крики и угроза, когда он входит. Сталин как бы защищает его от угроз. — Зачем кричать. Ник. Ив. старый член партии и мы должны во всем разобраться… (Потом к нему) — Вы против чего голодаете. Вы против большевистской партии голодаете… И так далее. И снова демагогия, которой стреляный воробей Б. в который раз поверил, и вернувшись домой, сказал жене: — Дай мне колбасы… <…> когда жену Бух-а арестовали, она надела эту шапку [ушанку Сталина, оставленную им при обмене квартирами с Бухариным на вешалке] и поехала в лагерь в шапке Сталина. <…>

Всего не запишешь, а надо бы. Пушкин это делал.

Конечно, И. Г. мог бы написать мемуары интересней, если бы^[152]…

13 окт. <…> Вчера — гонорар за «Вопросы лит-ры» 125 р. Встречи у кассы с Володей Корниловым и Храбровицким. Володя <…> возмущался характером, какой принял юбилей Есенина. — Это лучший способ разлюбить поэта… Рассказы о педерастии Есенина: жил с Клюевым. Так ли? <…>

Потом у Ник. Павл. Смирнова, старого «перевальца», приятеля Ив. Катаева, Воронского и др.^[153] Его выпустили на 10 дней из психиатрической больницы. У него много книг и он много знает и помнит. От него-то я и зашел к Леве.

14 окт. <…> годовщина свержения Хрущева. <…>

Перечитывал мемуары Русанова^[154]. Они очень хороши. Мне это интереснее Кафки и «Носорога»^[155]. Прочитав это, мои друзья удивились бы, но это так.

15 окт. Приехав в «Нов. мир», узнаю новость: Шолохов получил Нобелевскую премию. Все говорят об этом с кислыми улыбками. Это конечно справедливо, но…

Сдал вычитанную статью (верстку). Вставил еще кусочек. Знакомство с Лакшиным^[156]. Томашевский^[157]. Его рассказы об Испании, где он только что был. <…>

Моя статья^[158] идет в № 11 рядом со ст. Лифшица против Дымшица. <…>

17 окт. <…> Еду в город. Встреча с Рубашкиным^[159]. Заходим с ним к И. Г. и сидим около часа. И. Г. напускается на бедного Рубашкина за банальности и пошлости в его книжке. Тот сидит — ни жив ни мертв. Я дважды перевожу разговор, но И. Г. снова к нему возвращается.

Через неделю он едет в Париж на сессию Юнеско с докладом о Данте, куда он вставил страницу из мандельштамовского «Разговора о Данте». В № 11 «Знамени» у него идет цикл стихов, по его словам, «самые невинные» из большого числа, написанных прошлой осенью и весной. Все их напечатать, по его мнению, невозможно.

Ему вчера звонили из Парижа с просьбой сказать что-нибудь о Шолохове, но он отказался.

[И. Г. ругает Романова^[160]] В связи с разговором о Романове замечает, что как он думает, все же о полной реабелитации Сталина не может быть и речи: слишком большое число людей теперь знает об его преступлениях. Я бы назвал его настроение бодрым пессимизмом. По его словам снимают Чаковского^[161].

<…> Очень тепло просит меня заходить, когда вздумается, и прибавляет, что если я хочу прочесть его стихи, то могу взять у Натальи Ив-ны. <..>