Дневник

8 авг. В городе. В «Мол. гвардии» у Короткова^[18]. Просит написать для «Прометея» о Кине. Цензура свирепствует. О Сталине сейчас можно только писать хвалебно. <…>

Взял у него 2-ой том «Прометея». Встретил там Борю Слуцкого, который пошел меня провожать. Он тоже высокого мнения о «В первом круге». Копелев ему сказал, что все с ним было не так: дипломат сам звонил в два посольства и предложил стать их осведомителем и поэтому он позволил себе помочь его поймать [sic]. Солж. тут все изменил. <…>

9 авг. <…> У Саши Кам[енского] сын выдержал в этом году в университет на биологический факультет. Но однако в списке принятых его не оказалось. Видимо, потому что он еврей. Но нашлась, слава богу, протекция и его зачислили. В связи с этим говорим об антисемитизме. Саша говорит, что он понял, что он еврей[,] только в 49-м году. Неверно думать, что сочувствуют Израилю в его борьбе только евреи. Н. П. С.^[19], например чистый русак, но он горячо за них. И вообще вся интеллигенция, хорошо усвоившая то, что лаконично сформулировал наш Михаил Моисеевич Маргулис^[20]: «Там, где плохо евреям — плохо всем».

<…> [АКГ чувствует себя плохо] Живу я, конечно, сверх безалаберно и одиноко.

11 авг. <…> Вчера слышал, что пр[авительст]во собирается амнистировать Синявского («за хорошее поведение»), а Даниэля, который пересылал из лагеря какие-то рукописи, да и там как-то бушевал, хотят оставить в лагере. Впрочем, это все сомнительно.

12 авг. <…> [на 15-е АКГ берет билет в Ленинград] Все эти дни перечитываю свои старые дневники. Как это интересно, пестро, богато! Будут деньги — надо почеркать описания любовных шашней и дать машинистке перепечатать. Я веду дневник 40 лет: со школы — это горы исписанной бумаги. Есть и наивности и глупости, конечно: не без этого.

Заграничное радио муссирует письмо Андрея Вознесенского в «Правду». У них там смещены критерии и пропорции. Вознесенский — временщик славы, новый Бенедиктов или Кукольник^[21], им кажется большим поэтом. <…>

Леву не видел больше месяца. У меня так бывает — что-то щелкнуло. Не знаю: совсем ли? <…>

Слухи о договоренности между США и СССР о договоре об ограничении атомных вооружений. Китайцы собираются в сентябре провести испытание баллистического снаряда с атомной головкой. <…>

Под вечер часами сижу в саду (перед заходом солнца) и думаю.

13 авг. [на дачу к АКГ приезжают Сережа Ларин^[22] и Лева Левицкий — он опять работает в отделе поэзии «Нового Мира»] <…>

Сидим и пьем наливку из рябины за столом под пробковым дубом. <…>

Будто бы Андропов создал особый отдел по борьбе с «самоиздатом». Но единственный реальный способ борьбы с этим явлением расширить цензурные рамки и больше печатать.

Снова скверно себя чувствую, особенно ночами.

14 авг. <…> Идущий от Мацкина^[23] слух, что у Ильи Григорьевича инфаркт, но от него это скрывают. Он маниакально боится больницы.

15 авг. Через три часа еду, хотя на несколько дней, но с машинкой и кулем яблок и прочим.

16 авг. Вчера под вечер приехал на дневном, сидячем № 4 <…>

На труппе БДТ читали изделие Альшица^[24]. Перед этим Эмма сказала Г. А. [Товстоногову]^[25] мое мнение о нем («стукач»). Он был обеспокоен, но его нравственный индифферентизм не заставил его сомневаться[,] прилично ли ставить имя этого человека на афишу БДТ. Хорошо еще, что Эмму не заняли. <…>

Она счастлива, что я приехал <…>

18 авг. <…> Просмотрел вышедшую здесь книжку А. Городницкого «Атланты» (Стихи)^[26], автор вошел в славу как песенник под гитару и выше этого не поднялся. Это именно то, что, как говорят французы, — слишком глупое для того, чтобы быть сказанным, еще можно спеть. Все на грани пошлости, все приблизительно, чужие мысли, чужие словесные обороты. Зачем это печатать при таком бумажном голоде? Написать, что ли, об этом статейку?

19 авг. Сегодня в «Известиях» на 4-ой полосе под заголовком рубрики «Несколько часов одной жизни» большой очерк Татьяны Тэсс^[27] «Не покину вовек» о трогательной судьбе провинциальной актрисы, игравшей во время войны где-то в Сибири с огромным успехом Шуру Азарову[: ] «Давали "Давным-давно” А. Гладкова: зал был полон. Шуру Азарову играла незнакомая мне актриса и была в этой роли очень хороша. Она сумела передать бесстрашие и прелесть своей героини, отлично пела и к тому же ей очень шел гусарский мундир. Когда опустился занавес, зрители долго аплодировали, вызывая актрису, и можно было понять, что публика ее любит»… прошли годы, и автор статьи случайно встретила в Доме Отдыха немолодую и чем-то знакомую женщину: «она обернулась и тут то я до пронзительности ясно увидела в ней озорную Шуру в красном гусарском мундире, какой эта женщина была двадцать с лишним лет назад»… И далее Тэсс рассказывает трогательнейшую и благороднейшую историю жизни и драматической любви этой женщины. Написан очерк (или рассказ) немножко сентиментально, но хорошо. Эмма, когда читала, ревела.

Я знал многих хороших исполнительниц Шуры, но не могу представить, кто это: наверно я ее не знаю.

Мне приятно не только, что я тут упоминаюсь в таком красивом контексте, но и также то, что актриса показана здесь не пошло, как обычно, а возвышенно.

Даже появилось искушение — написать Т. Тэсс и спросить, кто эта женщина.

20 авг. Уже хочется обратно в Загорянку. Что-то там в моем саду, в моем доме? Скучно без радио. Да и вообще я бирюк и люблю свою берлогу. <…>

Собрался, наконец, записать некоторые рассказы Стелы Самойловны Адельсон^[28] о Б. Л. Пастернаке, что откладывал с весны, и чувствую, что уже что-то забыл, хотя м. б. и не главное, но все-таки существенное.

21 авг. Читаю № 7 «Нового мира». Он на этот раз довольно интересен. <…>

Самое интересное, все же это переписка профессоров А. Тойнби и Конрада об историческом процессе^[29]. Есть замечательные формулировки. В последние годы я спорил не раз с разными людьми (и с Н. Я и с Левой и с другими) о том же самом, что Тойнби и Конрад называют «свободой исторического выбора». У нас шла речь о том[,] был ли предопределен (грубо говоря) «37-ой год» — «17-м годом», или годы «тридцатые» годами «двадцатыми». Я отстаивал точку зрения «свободы исторического выбора» в каждый данный момент жизни общества: мои оппоненты это отрицали. А это, если угодно, ключевая историко-философская проблема наших дней.

22 авг. Сегодня уезжаю и очень этому рад, хотя Эмма прелесть. Впрочем, утром мы почти поссорились, не по моей вине. Потом — прошло… <…>

В № 7 «Нового мира» непонятно зачем написанная повесть Грековой^[30], которая могла быть закончена на любой странице и продолжена [на] любое количество страниц. Профессиональный уровень письма, но что, зачем, для чего? <…>

Читал еще письма Герцена к Гервегу и письма Н. А. Герцен к Гервегу. В жизни все было еще сложнее, чем в «Кружении сердца»^[31][,] и разобраться в этом, написать об этом заманчиво. Надо подумать об этом. Комментаторы тома «Литер. наследства» едва коснулись самого интересного.

23 авг. Еду в мягком. Попутчиками оказываются Райкин с Ромой^[32]. Очень теплый разговор. Он меня искал, чтобы заказать какой-то текст для себя, но не нашел. Рома очень хвалит Эмму. Милые люди!

24 авг. [в № 8 «Юности» напечатан очерк АКГ — «Романтики ("Комсомольская правда” 20-х годов)»]

26 авг. <…> Послал бандероль Жене Пастернаку (давно обещал подарить ему свои «Воспоминания») и журнал «Юность» Ц. И. Кин и Эмме.

29 авг. Сижу в Загорянке. Неважно мне, но работаю немного. <…>

Читаю свои дневники 35-го года. Интересно!

Бумаг накопилось столько, что иногда уже еле нахожу то, что мне нужно, хотя пытаюсь держать архив в относительном порядке.

30 авг. <…> Сегодня днем Бибиси передало, что в Москве начался процесс над тремя советскими писателями, обвиняемыми в издании нелегального журнала. Но так как я ни разу не видел ни одного нелегального журнала и о пресловутом «Фениксе»^[33] слышал только из зарубежных источников, то не могу догадаться: кто это? Кто-нибудь вроде Алика Гинзбурга, которого тоже ни разу не видел, или ему подобных, и вряд ли это члены ССП.

[после строки отточий] Вечером Бибиси вносит уточнение: судят устроителей январской демонстрации против цензуры, или нового закона об антисоветской <литера>туре [слово напечатано поверх напечатанного ошибочно] у памятника Пушкину.

Три месяца назад говорили, что они выпущены до суда под расписку о невыезде и больше о них ничего не было слышно. <…>

А «Голос Ам[ерики]» называет несколько фамилий из числа которых должны быть трое подсудимых: Ал. Добровольский, Кущев, Долоннэ, некая Вера Ложкова, А. Гинзбург и еще кто-то^[34]. Это основатели некого общества СМОГ (Слово. Мысль. Образ. Глубина.)^[35].

1 сент. 2 часа 10 минут дня. Только что услышал по радио по Бибиси о том, что скончался Илья Григорьевич Эренбург. <…>

И. Г. занимал много места в нашей жизни и с ним связано многое и мне грустно, что я больше не услышу его рассказов о разном. Жалко и Любовь Михайловну^[36]. Надо завтра с утра ехать в город, хотя раньше понедельника вряд ли могут быть похороны.

[после строки отточий] О процессе молодых передали, что он идет третий день и что двое тоже молодых людей хотели прорваться в зал и их увезла милиция. <…>

[в гостях у Гариных] Спор с Коварским^[37] внешне джэнтльмэнский, но резкий о фильме «Великий гражданин» и второй серии «Ивана Грозного». Т. е. о лжи в искусстве и пр. Гарины поддерживают меня. Ков-ий вдруг говорит, что это «спор двух мировоззрений». Н. А. человек трусливый и приспособляющийся и его позиция характерна для умонастроений какой-то части вчера еще игравшей в левизну интеллигенции. Гарины рассказывают примерно то же о Н. Д.^[38] (в связи с историей Светланы [Сталиной]). Ник[олай] Арк[адьевич] сейчас делает Мятлева^[39] для большой серии Библиотеки поэта. Кстати, его друг Мика Блейман тоже проделывает подобную эволюцию, но тому хоть за это хорошо платят: он референт Романова^[40]. <…>

Оказывается, эти два молодых человека были схвачены за то, что они рассказывали западным журналистам о суде над их товарищами. Подсудимым инкриминируется как будто только демонстрация 22 января. Главный — Буковский^[41]. Другой — Кущев^[42]. Кто третий неясно.

1 сент. (продолжение)^[43]. <…>

Мне кажется, что я понимаю И. Г. и мог бы о нем написать. Тут надо говорить о трагедии компромисса. Он всю жизнь занимался политикой и, мне кажется, сам презирал ее. Но у него была своя внутренняя линия обороны, где он не уступил бы ни пяди: это любимая им поэзия, проза, живопись. И он готов был всячески маневрировать в политике, а оставался неизменным в своих вкусах и пристрастиях в искусстве. Не думаю, что у него остались нецензурные рукописи (кроме нескольких м. б. глав мемуаров): он всегда писал, чтобы печататься, и в годы, когда стала развиваться «вторая литература», это тоже его связывало и лимитировало его способность к откровенности. Я уже как-то вспоминал в связи с ним Иосифа Флавия: он бы вероятно оскорбился на эту параллель (он терпеть не мог Фейхтвангера), но от нее никуда не уйдешь.

Я виделся с ним не чаще, чем несколько раз в год, но всегда ощущал его существование и мне будет его нехватать. <…>

Все с презрением говорят о Шкловском. Непочтенная старость. То же и Федин. О Леонове вообще не говорят: его вроде и нет. Уважаемы и более менее «в форме» только Корней Иванович^[44] и Каверин.

Они интересные люди, но их не назовешь первоклассными талантами.

[после отточий] Ночью «Голос Америки» передал, что на московском суде поэт Владимир Буковский приговорен к трем годам, а двое других обвиняемых — к условным срокам.

2 сент. В Лавке писателей вернувшаяся из отпуска Кира отозвала меня в сторону и дала мне потихоньку «Разговор о Данте» Мандельштама и еще одну книжку Цветаевой «Мой Пушкин». Пошлю ее Эмме.

5 сент. Вчера похоронили Илью Григорьевича. ЦДЛ был переполнен и тысячи москвичей прошли мимо гроба и еще тысячи не попали. До конца траурного митинга в ЦДЛ на улице Герцена стояла огромная толпа, остановившая уличное движение, которую тщетно милицейские машины с рупорами старались уговорить разойтись. <…> Блестящее отсутствие Федина, Леонова, Шолохова, Соболева. Не говоря уже о прямых противниках И. Г. (Кочетове, Грибачеве, Сафронове, которые могли бы прийти из приличия, хотя бы.) Кроме иностранных и речи Кассиля на кладбище, — ни одной достойной речи. Характерно, только иностранцы упоминали о горе близких И. Г. [,] Любовь Михайловны и Ирины^[45]. <…> Почему не говорил ходивший в толпе с потерянным лицом Каверин или Боря Слуцкий, который вместе с художником Биргером^[46] многое сделал в закулисной организации похорон.

Замечательные старухи: Любовь Михайловна и Надежда Яковлевна не проронили ни слезинки. Плакала Наталья Ивановна, рыдала до изнеможения дочь Ирина, плакала Маша Валлентэй-Мейерхольд.

Я приехал в пол-одиннадцатого. Посидел с Надеждой Яковлевной и Нат. Ивановной в третьем ряду верхнего зала, где стоял гроб. Потом пошел вниз, уступив свое место Фрадкиной^[47]. Стоял в почетном карауле вместе с Аникстом и Копелевым. На митинг я уже не мог пройти в битком набитый зал и слушал его из верхнего фойэ, смотря на бушующую перед ЦДЛ толпу. <…> Кладбище уже набито шпиками с траурными повязками на рукавах. Я никогда не видел такой толпы шпиков (в ЦДЛ их было тоже очень много: сотни). Потом приходят автобусы из ЦДЛ. Говорят, что было какое-то побоище у выхода из ЦДЛ. <…> И Н. Я. и меня пригласила после к себе Любовь Михайловна, но Н. Я. попросила меня накормить ее обедом в ЦДЛ и отвезти домой: она страшно устала. Едем на автобусе ССП в ЦДЛ. Утро было дождливым, но днем распогодило и стало жарко.

5 сентября (продолжение).

В ЦДЛ сдвинули столики и сели вместе: Н. Я., Лена Зонина, Сара Бабенышева, Копелевы, Аникст, я и еще какие-то девушки из Иностранной Комиссии.

Выпили в поминовение И. Г. немного водки и посидели часа полтора. Потом отвез Н. Я. Разговор об И. Г. и о том, какая это потеря. Н. Я. умная женщина и говорит верно. Она помнит, как несколько лет назад она наскакивала на него, а я всегда его защищал. Дарит мне «Разговор о Данте» с памятной надписью о том, что за эту книгу долго боролся И. Г. Уезжаю от нее в пол — десятого, не чуя ног от усталости (я встал около пяти утра и с девяти в городе). <…>

Со смертью И. Г. образовалась огромная пустота, которую чем дальше, тем будет ощущать острее. Все-таки огромное он занимал место в нашей жизни. <…>

Кроме Кассиля прилично говорил Лидин^[48]. Но и это все.

Кто-то сказал: «Не могут у нас без Святогорского монастыря»!.. Чрезвычайные милицейские меры и толпы шпиков с выразительно тупыми лицами с казенными траурными повязками (жалкая мимикрия!) на рукавах — все это было характерным зловещим и трагикомическим обрамлением похорон, которые могли бы быть широкодушны [sic] и сердечны. Вот в этом вся наша жизнь — новый светлый дух нашей интеллигенции, воспитанной, кстати говоря, Эренбургом больше, чем кем бы то ни было другим, и полицейское охранительство самого дурного пошиба… <…>

Третьего дня приезд Т[они] с девочкой. Отдал ей все деньги, которые были и надо перевести еще.

10 сент. Сегодня американцы передавали по радио 1-ю главу из книги Светланы Сталиной о смерти отца. Пожалуй, ее можно было бы смело напечатать в «Правде» — она полна любви и уважения к отцу. Ну, на то она и дочь. С фактической стороны она не совпадает с известным рассказом о смерти Сталина, напечатанным во Франции, где изображается, что будто бы его нашли уже мертвым и перед этим взламывали дверь. Впрочем, м. б. и взламывали, но это было еще до приезда Светланы на дачу в Кунцево. <…> Светлана писала эту книгу в Жуковке под Москвой: это район, который я хорошо помню — мы там жили на даче летом 1928 года и она называет названия Ильинское, Знаменское и Усово, которые я помню. Помню, что тогда говорили, что поблизости дача Сталина. Потом это стало запретной зоной. Мы жили, помнится, в Ильинском. <…>

Письма от Эммы и Татьяны Тэсс. Телеграммы от Эммы и Гарина. Я написал Эмме, что не приеду сейчас.

Попрежнему болею: то лучше, то хуже. Думаю, что это почки.

Ветви яблонь ломятся под плодами. Яблок так много, что их даже не воруют. Я не помню, чтобы было столько. <…>

Недавно вспоминал, просматривая дневники, свой роман с Надей^[49]. Уж тогда я был в полном говне и почти нищим, но все время хочется сказать: хорошее было время.

Какая подлая штука — память!..

[19] сент. Приехал днем на дачу. Обрываю черную рябину и собираю яблоки. Переделываю статью о Гарине. [о постановке им спектакля «Горе уму»] <…>

Сегодня передавали главу о романе Светланы с Каплером. Что-то я об этом знал, но подробности страшны. В какое время мы жили!

20 сент. <…> Утреннее радио (америк.) сообщает, что Шостакович сломал ногу, упав в кювет, когда спасался на прогулке от машины. И еще одно автомобильное происшествие: Аджубей^[50] ехал пьяный на машине и сбил женщину с ребенком: женщина ранена, ребенок цел. Аджубей арестован.

Вот какую хронику уличных происшествий нам передают из-за рубежа. <…>

Х. А. [Локшина] говорит о том, что я удивительно верно и свободно пишу о Мейерхольде, что я удивительно владею матерьялом, что она не знает лучшего знатока М-да, чем я. Это наверно действительно так. Могу это признать без ложной скромности.

22 сент. Вчера встал в пять утра и в семь часов уехал уже в город встречать Эмму. Их театр встречают представители министерства, театров. <…>

Под вечер у Ц. И. Кин. Знакомство с Дроздовым. Оказывается, мы учились в одной школе. Слух об арестах в Ленинграде. Спор с Кацевой^[51] о книге Светланы. Вчерашний кусок я не слушал. Едем с Ц. И. и Дроздовым в театр на «Мещан». Успех. Разные встречи. Провожаю Ц. И. Уезжаю с поездом 0.49^[52].

2Х сент.^[53] Дни, когда не работаю, так как ежедневно торчу в городе из-за Эммы.

С ней все то же. Второй спектакль «Мещ[ан]» прошел лучше. Вчера были в театре на Таганке. Смотрели «Павшие и живые» и «Антимиры». Первое — прекрасно, благородно, смело, с невероятными вещами. Например, со сцены читают «Гамлета» Пастернака, еще не напечатанный <…>. «Антимиры» претенциозно, неталантливо, дурновкусно (из-за бездарного текста А. Вознесенского) и воспринимается как пародия на манеру театра. <…>

Провожу Эмму и сяду за работу (если не заболею). Надо многое сделать за осень: втрое больше, чем могу. После [ручкой это слово присоединено к началу следующего абзаца:]

Завтра идем на «Послушайте» — спектакль о Маяковском в Театре на Таганке. И в тот же день у меня премьера фильма [ «Зеленая карета»]. Но разумеется, я на премьеру не пойду, хотя 99 из 100 моих друзей поступили бы наоборот^[54].

23 сент. [вклеена вырезка из газеты с объявлением о премьере фильма «Зеленая карета» 26 сентября в кинотеатре «Зарядье» — о жизни и трагической судьбе актрисы Варвары Асенковой (в главной роли Н. Тенякова)^[55]].

25 сент. <…> Эмма не в «настроении», куксится, хотя вчера спектакль прошел триумфально, беспрерывно делает мне замечания (ее болезнь) и в какой то момент — я на грани бешенства, но сдерживаюсь и удираю на дачу.

Завтра в час премьеры мы идем с ней в театр и ей не приходит в голову предложить пойти со мной на премьеру моего фильма, отказавшись от театра. Я зову ее пойти в 10 ч. утра, но это ей слишком рано, хотя от «Москвы» до «Зарядья» 15 минут ходьбы. Ладно! Так мне и надо! <…>

[Лев Гинзбург сообщает о том что Солженицына объявили] рупором антисоветской пропаганды на Западе, сравнили со Светланой Алл-й и потребовали, чтобы он публично отмежевался от своих западных защитников. По словам Гинзбурга, только Салынский как то защищал его. Сегодня об этом же сообщает Бибиси. <…>

Тяжело на сердце. Только надо держать себя в руках и не объясняться, что всегда — пошлость.

27 сент. [с Эммой на даче] Вечером смотрим с Э. «Послушайте» в Театре на Таганке. Это хорошо и благородно, особенно вторая часть.

Из театра едем в Загорянку.

В утренних газетах сообщение о пленуме ЦК с утверждением хоз. вопросов. Шелепин освобожден от должности секретаря ЦК. <…>

Читаю дневник Половцева^[56]. Купил дорогие 2 тома, после того как долго ходил вокруг них. Это не сенсационно, но интересно.

В общем, Россия мало меняется: в 1886 году правительство запретило празднование 25-летия уничтожения крепостного права.

1 окт. <…> Читаю в который раз мемуары Андрея Белого. Они и раздражают и восхищают.

3 окт. Вчера днем ко мне приехал Илья Соломоник и пробыл до нынешнего утра^[57]. Уехал в 12 часов дня. Переговорили о многом. Его рассказы интересны, особенно про то, как он мыкал горе сразу после освобождения из лагеря в феврале 50-го года. Он хороший инженер, любит свою работу и с удовольствием о ней рассказывает. Выяснилось, что он внучатый племянник некогда известного Фрумкина, бывшего наркома в 20-х годах и потом ошельмованного за какую-то «платформу Фрумкина»^[58], о которой я мало знаю. Кажется, он был чем-то вроде «правого», но одиночкой, и не участвовал в оппозициях. По словам Ильи, он исчез в конце 35-го года и погиб в лагерях. Но еще до того он был понижен и находился в опале.

[Бибиси о встрече Филби с сыном]^[59], молодым англичанином крайне левых убеждений, который приезжал к нему из Лондона в Москву. <…> Это одна из самых удивительных историй нашего века!

4 окт. <…> Не помню также, записал ли я о разговоре с Б.^[60] о идеях Солж[еницына] (22 сент.). Проэкт нового «письма» с 500 подписями с требованием реформы устава ССП. Это все наивно. Во-первых: столько подписей никогда не собрать. Как показал опыт «письма 80-ти» — 150 подписей (если добавить ленинградцев) это максимальный предел. Во-вторых, разве дело в букве устава? Дело только в духе времени, а его никакими «письмами» не изменишь. То же самое мне сказал Каржавин^[61].

Собирался сегодня в город, но встал с насморком и сильнейшим кашлем и явной температурой и не поехал.

Чудесный солнечный, теплый осенний день +20.

Мое отшельничество мне по душе. Сижу один и мне никого не надо.

Завтра Илья Сол[омоник] позвал меня к брату, чтобы познакомить с тетками, сестрами М. И. Фрумкина, но наверно не пойду под предлогом гриппа.

Надо побывать у Н. Я., у Ц. И., у Мацкина, у Гариных — и не хочется… Еще надо к Борщ[аговскому], к Ю.Триф[онову].

К Леве не хочется из-за Люси, которая мне стала неприятна после двух эпизодов летом.

5 окт. Из московских слухов. Шолохов прислал в СП письмо о том, что он не желает быть членом СП, если им является Солженицин. <…>

Говорят, что в КГБ создан особый отдел для изучения настроений интеллигенции и он должен также заняться проблемой прекращения самоиздата, о чем Андропов обещал политбюро.

6 окт. <…> Надо бы мне на зиму поискать пристанища в Москве. Что-то не хочется больше остонавливаться у Левы. А приезжать придется, и не раз. Зовет Боря Балтер, но мы с ним очень уж разные.

10 окт. Давно уже я не ощущал такой скуки вокруг. Фальшь и бездарность в подготовке 50-летия, цензурный зажим, тупик в личной жизни и пр. — от всего этого глухая тоска. И как обычно это бывает у меня, страшно недоволен сам собой, хотя, кажется, на этот раз я сам виноват меньше всего.

Недовольство собой, доходящее до презрения к себе, до нежелания начинать утром новый день.

11 окт. <…> Утром придумал кое-что для 3-й картины «Молодости театра», резко ее обостряющее и что, как я все время инстинктивно чувствовал, как раз в ней нехватало.

14 окт. У Борщаговских. Оказалось, что нынче день рождения Саши. В гостях еще две пары: его друзья — одну я уже встречал у него; другая — физик (забыл имя), он же художник-любитель, работающий по майолике.

У Саши заканчиваются съемки фильма «Три тополя»^[62] и на столе лежит верстка рассказов. Но он мрачен. Наступление реакции очевидно, и он думает, что это только начало. Будто бы продолжаются антисемитские мероприятия «на разных этажах», увольнение писателей на Мосфильме и пр. Общая военизация жизни. <…>

15 окт. <…> Недавно пришла в голову мысль: написать биографию Грибоедова. Такой книги нет, хотя монографий вокруг много и матерьял изучен и разработан. Написать не как исследовательскую работу, а как книгу для чтения. Написать для ЖЗЛ. Надо же что-то делать и делать реальное. Бессмысленно писать «в стол», да и подохнешь с голоду.

Нужно искать цензурные и интересные темы.

Хочется еще написать пьесу о Наполеоне по моему старому сценарию.

16 окт. Днем у Левы. Гипотетический спор о том, что бы было, если бы… И Лева начинает выставляться передо мной, давая мне понять, что он смел, умен, принципиален в противоположность мне. Еще до этого он бранит Сашу Борщаговского за «трусость», за то что он много пишет и пр. Как всегда, я, ошеломленный наглостью, терплю, пока не чувствую, что подкатывает что-то и могу сам начать браниться. Но до этого не доходит, так как я срываюсь и ухожу стремительно.

Еду к Саше Борщ[аговскому] и занимаю у него 300 р.

У него Елизар Мальцев и потом Леонид Первомайский^[63]. <…>

Рассказ о Василии Сталине^[64] <…> Жизнь в Казани. Снова грузины и кутежи. После одного его привозят домой в бессознательном состоянии и он умирает от отравления алкоголем, не приходя в себя. Вскрытие показало полное разрушение организма.

Ночью пишу письмо Леве.

17 окт. <…> Перевожу 100 р. Т.^[65]

Послал письмо Леве, м. б. все же зря. Лучше тихо прекратить отношения, чем пускаться в объяснения. Письмо спокойное, но достаточно жесткое.

В ЦДЛ встреча с Борей Балтером и Галей^[66]. Боря говорит о их решении уйти из семей и соединиться. Но они невеселые и какие-то растерянные. Разговор о Загорянке. Боря говорит, что он мне (почему?) рассказал об этом первому. <…>

18 окт. <…> Из Киева Шура Смолярова^[67] <…> [после просмотра фильма]:

«<…> Спасибо от артистов за фильм о нашей «легкой» профессии! Обнимаю. Ш. 10 окт. 67 г.» <…>

Вот этот отклик мне чрезвычайно приятен. Шура театральный (и талантливый) человек и очень требовательный. Ее оценка весома.

Вчера Боря Б. говорил мне, что я «счастливый человек», потому что могу писать не только о наших днях, что я «выговариваюсь» в вещах, подобных эссеям о Пастернаке и Олеше, и могу наслаждаться красивыми романтическими сюжетами. Нет, не так все это просто: и «Зел. карета» была задумана вовсе не безобидной мелодрамой. Еще Боря говорил, что я недооцениваю свое имя как драматурга. <…>

В 2 часа ночи Бибиси передало, что советский спутник осуществил плавную посадку на планету Венеру. В 3 ч. 15 дня последовало подтверждающее это сообщение ТАСС.

Это достойно восхищения!

Как хотелось бы и всем остальным гордиться страной, которая является твоей родиной!

19 окт. Сегодня ночью уезжаю и пробуду в Ленинграде 4–5 дней. Вернувшись, буду форсировать окончание пьесы. <…>

Уже третий день снова сильно болит правый бок.

Опять меня будет бранить Эмма, что не лечусь. <…>

Днем ездил в город ненадолго. Необычайно тепло со мной почему то поздоровался Гриша Бакланов в ЦДЛ. Наверно, прочел что-нибудь мое, бродящее по городу (Пастернак, Олеша). Но вокруг были люди, шум, и он как-то значительно пожав руку, ничего не сказал. Отмечаю это потому, что он последние годы едва мне кивал (тоже неизвестно почему). <…>

23 окт. Вечером вчера у В. Ф. Пановой и Дара, потом захожу за Эммой к концу «Трех сестер».

Около часа разговаривал с В. Ф. Она сидела в капоте за столиком <…>. Говорит чуть затрудненно и лицо как-то искривлено после паралича, но я ожидал худшего. Отвечает вполне разумно.

24 окт. [АКГ возвратился в Москву, едет в Загорянку.] <…>

В городе узнаю, что в Москве фильм идет в 34 кинотеатрах со вчерашнего дня. <…>

Еду обедать в ЦДЛ. Там Балтер с сыном. Боря ушел из дома, но Галя пока не ушла и он собирается ехать в Тарусу жить там в доме Паустовского и работать. Сын на его стороне видимо. Боря при нем, не стесняясь, обсуждает свои дела и дает какие-то советы сыну в его любовных неурядицах. Неплохая сцена для комедии! <…>

Возвращаюсь в Загорянку. Как по колдовству начинает болеть правый бок, совсем не болевший в Ленинграде. Непонятно. Что за черт!

На даче в моей комнате плюс 11. <…> Сад весь облетел. Завтра придется топить.

25 окт. <…> Сегодня в «Литер. газете» цикл невероятно — скверных стихов А. Вознесенского «Зарев». В одном из них он отмежевывается от своих заграничных друзей. <…>

День хмурый, с дождиком. Топлю печку и температура в комнате поднимается до плюс 18. Болит бок.

28 окт. <…> Снова читал Булгакова. «Мастер и Маргарита» меня не увлекает. Вторично берусь за нее и не увлекаюсь. «Белая гвардия» лучше, но испорчена пильняковщиной, а «Театральный роман» — прелесть!

31-го — день рождения Над. Як-ны. Нужно поехать к ней.

29 окт. <…> Очень трудно пишется пьеса. Как-то неинтересно. Все заранее придуманное кажется банальным, а новое не придумывается. Впрочем, так у меня почти всегда. Вот «Зеленая карета» идет с успехом, а писалась со скукой и напряжением. Это мой большой личный недостаток — неумение работать по плану. Т. е. я конечно работаю, но с усилием и неохотой. И, если быть справедливым, многое из недурно написанного я писал со страшной скукой.

30 окт. <…> Я разболтался во второй половине лета и все не могу взять себя в руки. Причин на это хватало: безденежье и неясность с выпуском фильма, болел, впечатление [поверх зачеркнутого шариковой ручкой: «шок»] от романа Солженицина, нарушение всех бытовых планов из-за задержки тиражных и т. п. Трудно работать, находясь в неспокойном состоянии и изобретаю — у кого бы еще занять.

31 окт. Примирительное письмо от Левы. Нет, не хочется ему звонить. Надо бы отмолчаться, а я пишу ответ — полупримирительный. Зачем? Сам сразу жалею. Пусть живет, как ему угодно. Кажется, наши отношения исчерпаны. Его жизненный несерьез меня раздражает и никакие объяснения ничего не объяснят.

В городе был у Н. П. Смирнова, у Ц. И. Кин и у Н. Я. Мандельштам, которой сегодня 68 лет. Она мрачна: болен Евг. Як.^[68] (спазмы) и пророчит, что в следующем году умрет. Впрочем рада шоколаду и шампанскому, которые я привез. У нее обычные гости: Шаламов, Варя Шкловская и Коля Панченко, Саша Морозов, Мелетинские, Юля и … (забыл имя и фамилию) и двое молодых: муж и жена, которых именно тоже забыл (да и знал ли?).

Разговоры, как и везде в литературных домах, о пакостной поэме Вознесенского. Уже ходит по рукам какое-то письмо к нему некоего лингвиста Ю. Левина, где его позорят весьма красноречиво. Поддонок Вознесенский это заслужил. Обычный спор о нем и Евтушенко. Разговоры о слухах, связанных с угрозами китайцев и перепугом обывателей, об арестах студентов, о том, что в промтоварных магазинах ничего нет, вопреки обещаниям изобилия под праздник.

Шаламову несколько месяцев назад вернули рукопись рассказов о воровском мире с обвинениями его в негуманном отношении к людям, из изд-ва «Советский писатель». Рец-ю писал Ю. Лаптев^[69]. Он туманно слышал, что его рассказы вышли на англ. языке. За рубежом есть хорошие рецензии на его стихи: одна написана Г. Адамовичем^[70]. В наших журналах рецензии маринуются. Коля Панченко уверяет, что есть список тех, кого не нужно печатать и о ком не надо писать, и он там тоже. Все может быть.

Любимову запретили репетиции «Пугачева» Есенина. Угрозы снятием. Спектакль был уже готов.

Свой «Зарев» Вознесенский привез ночью в редакцию «Лит. газеты» вместе с Барабашем^[71] и срочно сняли какую-то статью, чтобы это дерьмо напечатать.

? окт. [sic! Но скорее всего, запись сделана — 1 ноября] Снова в городе. Беру билет на 6-ое в Лен-д. <…>

Общее настроение не праздничное: все напряжены и ждут дальнейшего зажима.

2 нояб. Прочитал «Конь рыжий» Романа Гуля^[72]. Это автобиография, мемуары, но нет ничего о литературе. Первая война, Гражданская война, Дон, Киев, немецкий лагерь, другой немецкий лагерь в 1933 г., ферма на юге Франции. Да, еще детство, предреволюционная Пенза. Написано хорошо и более спокойно, чем его первые книги. Очень хорошо написана революция в армии — страшные картины. Он сейчас главный редактор нью-йоркского «Нового журнала». <…>

Моя пьеса мне окончательно разонравилась и я скис. Кажется, что нет действия, все вяло, скучно. <…>

На многих зданиях висят портреты 11 членов Политбюро. Рядом с Брежневым почему то Ленин, размером чуть побольше. Шелепин — предпоследний, в отличие от прошлых лет.

Я уже более полугода и даже больше не курю.

3 нояб. [уже дочитывая роман, по радио «Голос Америки» АКГ слушает интервью с Р. Гулем о пожертвовании С. Сталиной «Новому журналу» 5 тыс. долларов]

Перед этим интервью с Набоковым о переводе им самим его романа «Лолита» на русский язык. Он размышляет как всегда усложненно и даже витиевато о разности английского и русского языка, о своей книге и попутно критикует «Доктора Живаго»: «лирический доктор с мещанским языком и мышлением», а Лара — «чаровница из романа Чарской»…

У Романа Гуля твердая, очень русская, вовсе не старческая речь, хотя ему 70 или около того. Судя по книге, он пошел на фронт в 16-м году, а было ему тогда 18–19 лет — стало быть все 70.

Он дважды и по разному описал свою жизнь, но не литературную — это еще перед ним. Книга «Конь рыжий» рассказывает почти о том же, что и «Жизнь на Фукса», но на «Жизни на Фукса» заметно влияние эксцентрической прозы Шкловского: «Конь рыжий» ближе к бунинской манере, но не по-эпигонски, не подражательно.

Сейчас серое осеннее утро. Чуть туманно. Хочу ехать в город повидаться с Юрой Трифоновым и м. б. разыскать Лидию Леонидовну Пастернак^[73]. <…>

[после строки отточий:]

Вечер. Приехал из города. Был у Юры Трифонова. Знакомство с Роем Медведевым. Он годами работает над книгой о Сталине, сделал несколько вариантов и все время ее расширяет и дополняет^[74]. Он сам немного анемичен и даже фатоват, но это видимость: все его интересы в его книге. Дома у него один экземпляр: остальные у друзей.

По его словам, Солженицын недавно закончил новый большой роман «Архипелаг Гулаг» — о лагерях сталинской эры. Раньше он боялся распространения своих произведений в машинописи: сейчас сам этому способствует.

Рассказ Твардовского о Солж[еницыне] на секретарьяте: — Я знал его давно, но такого не ждал. Он заставил себя слушать литературных бонз и чиновников, затаив дыхание^[75].

Должен был ехать к Лидии Леон[идовне] Пастернак, но почему-то так устал, что вернулся на дачу.

4 нояб. Вчера, когда мы сидели втроем у Юры: он, Рой Медведев и я, М[едведев]. сказал, что пока празднование проходит без поминовения имени Сталина. <…> В речи Брежнева, опубликованной сегодня, тоже нет имени Сталина. <…>

М. звонили из ЦПКК и просили дать для ознакомления его книгу. Он сказал, что даст ее только секретарю по идеологии, как давал в свое время Ильичеву^[76].

Он знает о Сталине много, но не все и даже в чем-то меньше, чем я, м. б. На мои вопросы о платформе Сырцова-Ломинадзе ничего мне толком не ответил^[77], так же как и о Рютинской платформе.

[рассказ о голосовании на съезде в 1934, когда Сталин прошел в ЦК только 19-м, и делегация во главе с Варейкисом предложила голосовать за него, а Киров отказался возглавить ЦК и потом все рассказал Сталину] но умолчал, кто с ним разговаривал, за что Сталин затаил на него зло. Как мне и рассказывал Вуль в тюрьме, Ежов действительно разбирал бюллетени и даже сличал отпечатки пальцев голосовавших и составил Сталину список тех, кто не голосовал за него. Это и было прелюдией 37-го года и событий, связанных с убийством Кирова). Невский был обвинен в отказе чистить Ленинскую библиотеку и архивы Истпарта[,] т. е. не подчинился приказу Сталина и потребовал партийного решения по этому вопросу^[78].

История о том, как Снегов спасся от расстрела^[79]. <…>

4 нояб. (продолжение). Юре кто-то дал 4 номера журнала «Шпигель» с восп[оминаниями] Светланы Сталиной. Мы с М.^[80] не читаем по-немецки и смогли только рассмотреть фото. Журнал бойкий и читабельный. В одном из номеров рецензия на книги Гинзбург и Шаламова с их фото.

По словам Юры, награждение писателей орденами и самонаграждение партинструкторов воспринято иронически. Это настолько явно — неприличный список «послушных», что конфузно быть в нем.

Он как-то пил с Твардовским. Тот, пьяный, ему сказал, что вот иногда он ночью просыпается и думает, что уже больше нет сил терпеть все цензурные притеснения и издевательства и хочется послать все это по матери и уйти, но когда он вспоминает, как какие-нибудь провинциальные подписчики ждут очередную книжку журнала, он понимает, что его долг оставаться в редакции до конца: «Сам не уйду, меня оттуда только вынесут»…

Он взял три рассказа Юры для № 12-го, хотя один из них ему не понравился.

Юра начал писать роман о 32-м годе, но без всяких надежд. <…>

Будто бы Юра был в списке-проэкте на награждения, но потом его вычеркнули.

М. рассказывал, что на днях отправлено в ЦК очень красноречивое письмо за ста подписями детей репрессированных партработников с протестом против возрождения культа Сталина. Но Юра ничего не знал о таком письме. Среди подписавших Соня Радек^[81] и Петя Якир^[82]. У Пети Якира дела неважны: он спивается, не работает над собой, его могут выгнать из института, так как он не написал диссертации. <…>

Папе Римскому вырезали предстательную железу. В самом деле, зачем Папе Римскому предстательная железа?

5 нояб. Открытка от сотрудницы ЦГАЛИ И. П. Сиротинской^[83], которая мне уже не раз писала: «<…> Надеемся, что Вы не забудете о ЦГАЛИ, который желает видеть Вас своим фондообразователем»… Я знаю в ЦГАЛИ еще одну славную девицу, но забыл, как ее зовут^[84]. <…>

Все эти дни не топил. Стоит ровная нехолодная погода — днем 9-10 градусов тепла. В комнате моей без топки 14–15, а вечерами, когда горят лампы и кипит чайник, — все 17. Днем сквозит солнце.

И это притом, что у меня гнилые, дырявые рамы, стекло отстало, вообще нет нескольких стекол в первых рамах. И двери неплотно прилегают к полам. И всюду щели и дырки. Дому всего 30 лет, но он давно не ремонтировался.

6 нояб. Письма от Л. К. Чуковской в ответ на мое с оценкой ее глав биографии Герцена в «Прометее». Пишет, что если найдутся силы, хочет [слово вставлено шариковой ручкой] написать маленькую книжку «Последние годы Герцена». Всякие милые слова. <…>

Сегодня в 9 часов 50 минут еду в Ленинград на неделю, не больше. Когда вернусь, придется наверно уже регулярно топить.

Слышал в эти дни голоса выступавших наших вождей. Интеллигентная манера речи у одного Косыгина.

Еду с 14 рублями в кармане, но с обратным билетом.

7 нояб. <…> Смотрел здесь по телевизору «Октябрь» Эйзенштейна. По исторической концепции это ничтожно и мелко, а по стилистике и композиции старомодно в худшем смысле слова, т. е. не как старомоден Тургенев, а как старомоден, допустим, Пшибышевский. Ничего нет хуже вчерашнего авангардизма, выродившегося не [вписано в машинопись от руки шариковой ручкой] в большой стиль, а оставшегося навеки в коротких штанишках.

8 нояб. Целый день сидим дома. <…>

Здесь неплохо, но что делать — я не создан для блаженства… <…>

9 окт. Снова об «Октябре».

Историческая концепция фильма на уровне Окон Роста^[85] <…> Композиция кадров нарочита по ракурсам. <…> Монтаж? Он спешит везде, где должны быть люди и их поступки и задерживается, тянется, назойливо и монотонно повсюду, где идет утомительная игра вещей или неких механических процессов. Вероятно это должно восхитить последователей школы Натали Саррот, но мне это кажется слишком упрощенным. Я вижу в этом лично присущую Эйзенштейну беспомощность в обращении с актерами, так выявившуюся в его дальнейших фильмах, где актеры у него играют, как в опере. [единственный шедевр, который АКГ признает, — «Потемкин»]

10 нояб. <…> Праздники прошли, но цвет будней еще не определился. Можно уже правда сказать, что юбилей прошел без имени Сталина: во всяком случае с его минимальным упоминанием и то не сверху, а от разных доброхотов снизу.

[звонил Дару и Л. Гинзбург, которые собираются приехать в Комарово] <…>

Перечитал здесь «Траву забвения» Катаева и мне захотелось написать об этой талантливой и странной вещи и о «Святом колодце». «Вопросы литературы» собираются дискуссировать о них, но я наверно опоздал. <…>

Скоро пресса приобретет нормальный вид и меня где нибудь раздраконят за мой фильм.

Заставил себя написать нейтральное письмо Леве, но вряд ли возможно вернуть прежние отношения.

11 нояб. Отправил, наконец, в ЖЗЛ верстку моей статьи о Моруа. Долго же я с ней провозился! <…>

Пробовал работать, но мне здесь трудно сосредоточиться: в ушах все время вся жизнь квартиры.

В холодной Загорянке, где мне нечего есть[,] мне работается лучше, т. е. спокойнее.

Недоволен собой.

12 нояб. <…> Уже с утра ужасно захотелось пойти в гости. Звоню Д. Я. [Дару]. Им дали на сутки «В круге первом» и они читают: отнимать время нельзя. Звоню Яше Гордину^[86]; он зовет завтра, а нынче занят.

13 нояб. Ночью снова объяснения, на которые я не иду, и все кончается взрывом чувственности.

Утром еду на вокзал и в Литфонд. <…>

В Лавке писателей встречаю В. Н. Орлова. Он настроен пессимистически относительно выпуска и Мандельштама и «Поэты ХХ века» и своей книги статей. Говорит, что местные инстанции отказали ему в его книге дать визу на печатанье и собирается в Москву хлопотать. <…>

Ночью еду, а до этого приглашен с Эммой к Лидии Яковлевне. От нее, взяв с собой чемодан, и поеду.

Мне кажется, я соскучился по Комарову. <…>

14 нояб. [накануне приехал из Ленинграда в Загорянку, перед отъездом встречался с Л. Гинзбург]

Л. Я. вчера вечером была мила. Она продолжает писать прозу и собирается подарить мне экземпляр, когда перепечатает набело. <…>

Рассказ о деле так называемых «христианских социалистов». В этой компании множество оттенков: от либерального до антисемитского. Их положение отягчено открывшейся связью с какой-то эмигрантской организацией в Зап. Германии, что пахнет «изменой родине» и расстрелом. Литераторов нет, кроме одного младшего научного сотрудника из Пушкинского дома.

16 нояб. Умер В. В. Шкваркин^[87]. Он уже более 20 лет назад совсем спился, а потом почти сошел с ума и давно никуда не показывался. Однажды в 40-х годах я тащил [его] совершенно пьяного домой в Пименовский переулок. Его хвалили и бранили не в меру. Он был хороший драматург-ремесленник, знавший вкусы зрителя, но не художник. Но не подлец и не выжига и не рвач, а это уже много. <…>

В этот вечер решилась судьба «Пугачева» в Театре на Таганке, который разрешен, но без интермедий Эрдмана. Подлое выступление Александры Есениной^[88].

18 нояб. [АКГ отмечает первые появившиеся рецензии на свой фильм «Зеленая карета»] <…> Главная ругань видимо еще впереди: журнал «Искусство кино», где сидит мой «друг» Варшавский^[89]…

Смелков^[90] бранит фильм так[,] как я и ждал: за «псевдо-романтический штамп». <…>

Хлоплянкина^[91] написала в общем верно. Ее рецензия называется: «Водевиль с печальным концом» — таким образом она подметила главный стилевой прием сценария. И еще она заметила связь с «Д. давно». <…>

На верхнюю терассу влетела серенькая с желтой грудкой птичка. Окна и форточка были разумеется закрыты. Оказалось, что она пробралась через выбитую планку обшивки. Я открыл форточку и она улетела.

19 нояб.

Мелкий снег. Холодает.

Годовщина смерти мамы. 5 лет.

Не спится. Горькие мысли^[92].

В этом году папка с дневниковыми записями толще, чем в прошлые годы. Это вероятно потому, что собственно работал я не так много, а писать приучил себя регулярно, вот и отыгрывался на дневнике.

20 нояб. <…> [Бибиси передало «театрализованную стенограмму» с процесса С. и Д.]

Недавно передавали также о поездке жены Даниэля с сыном к нему на свиданье в Потьминский лагерь. <…> Прослушал больше половины передачи о процессе Синявского и Даниэля «Первая свобода». Со многим я уже был знаком по рассказам. И снова мне Даниэль симпатичнее своего коллеги своей прямизной и ясностью позиций. Стенограмма ходила по рукам, но не попалась мне. Убийственны тексты судей и прокурора — поразительно низкий уровень.

25 нояб. Был в городе. В ВУАП пришла ведомость из Кинопроката. По ней выходит, что пока напечатано «Зеленой кареты» — 906 копий и мне причитается «потиражных» — 135 %, т. е. 8130 рублей.

<…> Короче, мне останется около 3000 руб. <…>

Е. С. Гинзбург просила Р. Медведева познакомить меня с ней. М. б. послезавтра пойдем с Юрой к ней. [это знакомство состоялось 26-го нояб.]

26 нояб. <…> Обед в ССП, потом у Юры. Туда приходит Медведев. Едем все к Е. С. Гинзбург. <…>

27 нояб. Вчера целый день^[93] читал рук-сь Медведева. Есть пробелы, проскоки, кое-где поверхность, но все в целом — верно. Новые факты интереснейшие и красноречивые. <…>

1 дек. Деньги пришли. Еду в сберкассу на Арбатскую площадь и кладу полторы тысячи рублей.

Обедаю в ЦДЛ и возвращаюсь в холодную дачу.

5 дек. Два дня подряд праздник. В городе закрыты магазины <…> Третьего дня в субботу был на ул. Грицевец, кажется, впервые после лета. Трудный разговор^[94]. <…>

7 дек. Отвожу к Б. рукопись, потом у Н. П. Смирнова, затем у Юры. <…>

Еду к Шаламову за книжкой о Фрунзе^[95]. Телефонное знакомство с Галиной Александровной Воронской^[96]. Уговаривается увидеться.

В ЦДЛ обед с Юрой, Арбузовым и англичанкой — его переводчицей <…> Он окончательно стал человеком театра, а не литературы. Мал и узок круг его интересов. Отношения внешне дружественные, но даже без элементарного «когда увидимся?» Арбузов рекомендует меня как «самого большого в Москве чудака».

Вечером у Н. Я. Мандельштам. Она нездорова и скучна. Говорит, что написала комментарий к стихам О. Э. Потом приходят молодые Векслеры, ученые молодые люди. Я привез коробку шекол. конфет и яблок. <…>

Возвращаюсь в промерзшую дачу ночью.

Давно я уже не заживался так долго зимой в Загорянке.

8 дек. <…> Еду к Воронской на Б. Филевскую улицу. Она похожа на отца. 20 лет на Колыме. Ее муж, тоже сидевший много лет, типичный старый «придурок»^[97]. Он сидел с 36 года. Сейчас на партпенсии. Две дочери. Оба знают Вальку Португалова. Воронскую тоже посадила Екатерина Шевелева, заслуженная стукачка и провокаторша, сейчас подвизающаяся в движении демократических женщин. Г. А. рассказывает о Фрунзе и об отце. Он был арестован 1 февраля 37 года и погиб неизвестно как. Дело его потеряно. Книга о Гоголе была уничтожена, так как находилась на выходе в конце 1934 года, когда убили Кирова и начались репрессии. До сих пор нашлось 3 истрепанных и бракованных экземпляра: у меня 4-й, в хорошей сохранности. Самое удивительное, что я не знаю, забыл, где я его достал. В последние годы Воронский много написал и в том числе последнюю часть мемуаров «За живой и мертвой водой», которая называлась «Тетради особого назначения» и доходила до революции. Было еще много статей и рассказов и все это было уничтожено в тюрьме. О том, как Вор-ий основал журнал «Локаф», а его не утвердили редактором. После первого ареста в 29 году В-ий отошел от политической деятельности и помимо перевальцев мало с кем встречался. После него арестовали его жену и потом Г. А. У нее есть картотека упоминаний о нем и все его книги.

Сижу у них часа три и еду поздно вечером на дачу. Подарил ей том «Литер. портретов»^[98].

9 дек. Вечером у Левы с Сарновым. Остаюсь ночевать. Споры о Балтере: вернется ли он к жене и пр. Сарнов показался шире и умнее чем прежде: видимо он меняется к лучшему.

10 дек. День на даче. Забиваю двери и укладываюсь. Багажа до черта. Один «Мейерхольд» занимает целый чемодан. <…>

Последний раз в этом году ночую в Загорянке.

Заграничное радио передает, что в Москве начинается новый «литературный процесс»: А. Гинзбург, Ю. Галансков, Добровольский и какая-то Вера Локшина. Я ничего не читал из произведений этих молодых людей: кажется, они бездарны, не видел также ни разу пресловутого журнала «Феникс», о котором столько передают Бибиси и Голос Америки^[99]. <…>

11 дек. <…> Забыл записать о неблагоприятном отзыве об Евгении Семеновне Гинзбург Галины Воронской. Это первый плохой отзыв о ней, но со стороны солагерницы. Правда, она оговаривается, что это не имеет отношения к политике, т. е. это не по линии лагерного доносительства. Она не хочет говорить, в чем дело, но замечает, что Е. С. принадлежит к числу людей, которые везде и всегда умеют жить… <…>

Туманные слухи об обысках в поисках самоиздатовских рукописей в писательском доме на Аэропортовской и вновь слухи о скором уходе в отставку Косыгина. О нем жалеют.

12 дек. Утром встречаю Эмму и везу ее к Гариным. <…> Уезжаю со «Стрелой», один в мягком вагоне. <…> Эмма выезжает с поездом в ноль сорок и я буду ждать ее с такси на вокзале в Ленинграде.

16 дек. Вчера у Дара с Пановой. Ее катают по квартире на кресле с колесиками. Все это довольно печально. Домашние устали с ней: Д. Я. выглядит измученным.

Они прочли «В круге первом» и в восторге. В. Ф. говорит мне — Вы были правы… <…>

Послал письмо Р. Медведеву о его рукописи в пол — листа (через Юру Трифонова, пч не знаю адреса Медведева).

18 дек. <…> Читаю страннейшую, но местами неглупую книгу Вл. Крымова (эмигранта) «Голоса горной пещеры», вышедшую в прошлом году в Буйенос-Айресе небольшим тиражем. Это своего рода издательский уникум. Н. П. С[мирнов] получил ее по почте от самого автора. <…>

А в общем — русский оригинал старого покроя.

25 дек. Сегодня вернулся из Москвы, где пробыл 4 дня. <…>

Лева все 4 дня был выпивши по случаю разных компаний с вечеринками, а перед моим отъездом, совсем пьяный, болтал о самоубийстве. Безволие его поразительно. Ему посчастливилось устроить себе почти идеальные условия для работы, но он по-прежнему ни черта не делает. Но говорить ему об этом не стану: только обижу, а толку не будет. <…>

Еще 21-го мне сказал по телефону Борщаговский, что в «Нов. мире» пошел в набор «Раковый корпус» и будет из него отрывок в «Лит. газете». Потом стали говорить, что это идет по приказу свыше для «легализации» Солженицына. По Москве ходят его две коротких вещицы: «Молитва» и «Письмо саратовским студентам», очень для него характерные, высокомерно-фанатичные.

Лева ничего не знал о событиях с «Раковым корпусом» в «Нов. мире» — видно ему в редакции ничего такого не говорят.

27 дек. Вчера отпраздновали день рождения Эммы. Не знаю, как гостям, а мне было тягостно и скучно. Из ее товарищей актеров был мил и забавен только Стрежельчик^[100]. Остальные — в разной степени — противно пьяны. Мат. Похабщина. Бррр… <…>

Письма от Яши Гордина, Р. А. Медведева (который согласен со всеми моими замечаниями по его рукописи).

28 дек. <…> Ночью в поезде, возвращаясь из Москвы, читал толстый том только что вышедшей переписки Фадеева^[101]. Прокомментированы письма слабо, подобраны, конечно, одиозно и ограничено, предисловие бездарно, но все же правда характера просвечивает и особенно психологически интересно страстное любопытство и внимание стареющего и теряющего почву под ногами Фадеева к друзьям ранней юности и пожилой женщине, в которую он был влюблен 30 с лишним лет назад. Это любопытный психологический феномен — сам тема для романа.

31 дек. 1967. Еще один год и в общем, надо прямо смотреть в глаза фактам, довольно бесплодный.

Шесть глав книги, 2 листа «Горе уму» и бесконечное кол-во набросков, черновиков (да, еще две картины пьесы) плюс многословные дневники — это все. «Товарной» продукции, таким образом, выдано всего около 10 листов. Может быть, что-нибудь забыл, но это существенно картину не изменит. Мало, мало…

<…> общее пониженное рабочее самочувствие из-за цензурных утеснений, предъюбилейного оглупления журналов и газет <…> продолжающегося все в больших масштабах разделения литературы на два несмешивающихся потока: зауряд-журнальная и книжная продукция и «самоиздат», делающийся все богаче и интереснее. <…> Следует добавить еще психологический шок от чтения романа «В круге первом» (мне известно, что это было не со мною одним).

И тем не менее…

Не отремонтировал дачу и не уладил всех вопросов с бытом. <…>

Что было хорошего в году? <…>

Новые знакомства: Рой Медведев, Е. С. Гинзбург. Еще больше дружу с Ц. И. Кин, Юрой Трифоновым, Гариными, Борщаговским, Л. Я. Гинзбург. Размолвка и известное охлаждение отношений с Левой. Меньше общался (по случайным причинам) с Н. Я. Мандельштам. Потеря — смерть И. Г. Эренбурга.

В мире — стабилизация тупика, власть инерции. Первые попытки наступления на «крамолу», но еще довольно слабые. Расширение противоречий между властью и интеллигенцией. <…> Итак — год инерции и тупиков. Это во всем.

1968 Вступительная заметка

1 марта 1968. <…> ^[1] Бросил все и лежу на кровати и читаю. Собственно, это всегда в жизни у меня самые

счастливые минуты — когда читаю хорошую книгу в первый раз. Что с этим может сравниться? Ничто! ^[2]

Александр Константинович Гладков (1912–1976) — драматург, сценарист, литературный критик, известный в свое время мемуарами о Мейерхольде и Пастернаке, которые ходили в рукописях, в сам- и тамиздате. И это помимо популярной комедии «Давным-давно» (1940–1941) и снятого по ней еще через два десятка лет не менее популярного фильма «Гусарская баллада». А потом, уже в середине 1970-х, незадолго до своей смерти, автор достигнет, наверное, самого пика своей известности. Показателем этого, как он сам иронически заметит, будет то, что его начнут даже путать с — гораздо более знаменитым — пролетарским писателем-однофамильцем Федором Гладковым^[3]:

«2 нояб. 1974. <…> Вчера в Вечерке в хронике сообщается о премьере телефильма "Цемент“ по роману А. Гладкова. Когда-то делалась часто противоположная ошибка — мои пьесы приписывались Ф. Гладкову».

Он напишет потом в дневнике, в 1970-м, размышляя о жанре этой своей единственно знаменитой пьесы:

«12 фев. <…>. Как-то промелькнула мысль: "Давным-давно“ — это первый "мюзикл“. Пьесу называли " героич < еской > комедией“, "историческим водевилем“ и т. п. — слово "мюзикл“ еще не существовало и сам жанр этот не был известен. Но это именно то, что теперь называют "мюзиклом“ на Западе, и что медленно и туго идет к нам».

В 1948 году Гладков был арестован «за хранение антисоветской литературы» и отправлен в Каргопольлаг. Освобожден в 1954 году…

Из текстов обширного литературного наследия Александра Гладкова наибольшую часть составляет то, что при жизни автора известно было только близким друзьям, — дневники, которые он вел почти полвека. Эти свои тексты Гладков не то чтобы скрывал, но берег как зеницу ока, никому из чужих никогда не показывая. Он, конечно, не закапывал дневник в землю, как М. Пришвин. Даже в наиболее страшные годы все-таки попросту переправлял накопившиеся листы, тетрадки и блокнотики от греха подальше из центра Москвы, где жил на улице Грицевец (бывший ранее и теперь снова — Большой Знаменский переулок, неподалеку от Волхонки и Знаменки), к родителям на дачу, в Загорянку. Есть свидетельства того, что делал специальные выписки из дневника для своих друзей — например, для Льва Левицкого или Бориса Слуцкого.^[4] Ну а год дневника особый, 1937-й, как будто давал читать целиком своей приятельнице и соседке по квартире на Аэропорте Цецилии Кин (уже в 1970-е). И весь этот многотомный труд потом, в более спокойные годы, разбирал, сортировал, перерабатывал, печатал на машинке, сшивал, подбирая по датам и темам. В его архиве, хранящемся в РГАЛИ, все годы до 1960-х представлены в двух видах — в записных книжках, которые, конечно же, заполнены от руки, и уже в машинописном виде — вот это уже собственно дневники. Позднее стал печатать дневник сразу на машинке.

Гладков, хоть и откровенно считал себя, так и называя в дневнике, букой, одиночкой, отшельником, да чуть ли не мизантропом, но на самом деле был человек чрезвычайно общительный, душа компании, любивший комфорт, женскую заботу и по-театральному легко и открыто водивший знакомство с сотней людей вокруг. Но при этом был еще и большой скептик, особенно в вопросах, затрагивающих господствующее мнение, а главное — всегда умел сохранять чувство юмора. Отзывчивый собеседник, человек тонкий, остроумный, обидчивый и ранимый… При поверхностном знакомстве его можно было счесть несколько легкомысленным, порхающим с одного на другое, легко меняющим знакомства. Однако главное в нем, по-моему, — независимость и непредвзятость суждений.

Несмотря на явную симпатию и огромный человеческий интерес даже к таким своим современникам-звездам, светившим на тогдашнем небосклоне 1960-х, как Солженицын, Н. Я. Мандельштам, Эренбург, Шаламов, как бы наделенными каждый своей «сверхмощной гравитацией», в определенные моменты Гладков все-таки от каждого из них, своих собеседников и оппонентов, дистанцируется, фиксируя в дневнике нелицеприятно-критическое, трезвое, безусловно, интересное для потомков мнение о них и их текстах.

Так, например, еще до войны и во время нее Гладков сотрудничал с Александром Галичем, они вместе даже напишут пьесу, поставят ее — но тут их отношения непонятно почему испортятся^[5], и Гладков уже только с неизменной неприязнью будет писать в дневнике о своем бывшем товарище и партнере (вполне возможно, что с неприязнью незаслуженной: но кто же проникнет во все тонкости души и сможет понять причины этого расхождения?). Не будет поначалу принимать всерьез Гладков и своего более молодого современника — Иосифа Бродского…

И даже о нежно любимом им и высоко ценимом Пастернаке — о его прозаическом тексте, романе «Доктор Живаго» — он позволит себе написать такое, что безоглядные почитатели поэта сочтут это просто предательством памяти мастера, объяснив для себя такую измену Гладкова тем, что он должно быть писал дневник «для органов» (что, конечно, нелепо) (см., например, его запись от 8 апреля 1968 г.):

«Страх. Арест, тюрьма, лагерь — нанесли А. К. травму, остались в его воображении, снах, бессоннице. Эти страницы Дневника — послание наверх, заявление в Компетентные Органы: А. К. решительно открещивается от близких людей, попавших в опалу, и торопится (на случай нового ареста, обыска) зафиксировать отчетливо: нет у него решительно ничего общего ни с ничтожным бардом Галичем, ни с осужденным неудачным романом Пастернака».^[6]

Это нелепо хотя бы потому, что на самом деле Гладков дал оценку роману Пастернака вовсе не в дневнике, а в воспоминаниях о нем, в издании, вышедшем первоначально за границей и распространявшемся по знакомым в самиздате.^[7]

А вот его декларативное «размежевание» с Солженицыным, уже после высылки последнего за границу:

«6 марта 1974. <…> "Г< олос > А < мерики >“ вечером передал подробности высылки С. <…>

Неверно говорить, как это делает кое-кто на Западе, что движение диссидентов осиротело после высылки С. По-моему, насколько я слышал, у С. мало было контактов даже с единомышленниками, а всех ему сочувствовавших и нельзя назвать таковыми. Вот я, например. Я ему сочувствую за его мужество и за ту часть программы, которая связана с разоблачением преступлений прошлого. Но мне кажутся дикими его планы переустройства советского общества и его религиозность, и многое другое вплоть до стилистики Августа четырнадцатого».

И вместе с тем дневник — те кст пр инципиально незавершенный, оставленный буквально на полпути, не доведенный до состояния литературного дневника, готового к печати. Скажем, свои любовные шашни, как он сам назовет этот жанр дневникового текста, важные прежде всего, конечно, себе самому (и никому больше), для чего-то, должно быть, нужные человеку — например, для фиксации тогдашних сиюминутных настроений, всплесков эмоций, чтобы можно было по ним восстановить общий контекст прошлого? — которые по-хорошему-то должны были быть (и наверняка будут) выкинуты из текста публикаторами, в дневнике Гладкова все же оставлены. По небрежности ли, или по неведению дня своей смерти? Возможно и то и другое. Но все тонкости взаимоотношений с людьми ума, искусства, живущими историей, политикой, литературой, должны быть полностью опубликованы, пусть с неотделимыми от них и ссорами, и обидами, и ошибками, и прочим, со всей «начинкой» и «подноготной» тогдашней жизненной конкретики.

В то же время его дневник фиксирует то, что скрыто от современников и что добывалось с помощью какой-то специальной техники заглядывания внутрь фактов (чтением между строк, разгадыванием слухов, но в основном — просто путем общения с нужными людьми, знатоками, экспертами в том или ином вопросе), и уже потому может представлять интерес для потомков. Например:

«20 сент. 1967. <…> Утреннее радио (америк.) сообщает, что Шостакович сломал ногу, упав в кювет, когда спасался на прогулке от машины. И еще одно автомобильное происшествие: Аджубей ехал пьяный на машине и сбил женщину с ребенком: женщина ранена, ребенок цел. Аджубей арестован.

Вот какую хронику уличных происшествий нам передают из-за рубежа».

Или такое:

«29 авг. 1974. <…> Московские корреспонденты по всем станциям сообщают, что вчера в Москве на Выставке Нар. Хозяйства был огромный пожар и сгорел павильон ФРГ на готовившейся к открытию выставке полимеров. Наши пресса и радио молчат».

То есть первым побуждением было занести в дневник те факты, что просто умалчиваются в официально-государственных средствах информации. Сейчас подобный поступок, наверное, может представлять интерес — для выявления тех тем, которые тогда вообще не имели шансов попасть в печать, и таких, что попадали уже в сильно деформированном относительно истины виде. Перед нами, конечно же, дневник не «обывателя», а «соревнователя» с официальной риторикой и пропагандой в доискании правды.

В частных разговорах с глазу на глаз человек может говорить одно, а в печать отдавать уже совсем другое. Гладков ощутимо сталкивается с этим на примере Эренбурга, как, по-видимому, и многие другие собеседники этого писателя-дипломата, хотя к самому Эренбургу как человеку он относился очень тепло. Однако все время пытается объяснить себе этот феномен, найти этому раздвоению какое-то объяснение:

«2 июля 1964. <…> Прочитал тут в две ночи в гранках журнала последнюю часть "Люди, годы, жизнь“ Эренбурга. Общее впечатление — разочарование. В конце книга не поднимается, а как-то падает. Все сбивчиво и мелковато. <…> Вспоминаю рассказы И. Г. о годах, описанных в этой части мемуаров: он говорил о них ярче, острее, чем написал. Многое просто опущено. Возникает ощущение, что автор думает одно, а пишет другое».

Из-за этого чуть позже, всего через неделю, 11 июля, он даже назовет Эренбурга обидно и хлестко шамкающим слащавым старичком. Однако, с другой стороны, он и дальше будет при встречах вживую откровенно восхищаться им, например после вечера памяти О. Мандельштама — всего через год, 13 мая 1965-го, записывая свои впечатления так:

«Он говорит умно, сдержанно и точно на той крайней границе между цензурным и нецензурным, которую он чувствует как никто».

Но вот и в посмертных публикациях Эренбурга его откровенно будет огорчать явная «неискренность» автора, которому при жизни, в личном контакте, он привык верить безоговорочно:

«21 сент. 1973. <…> В последнем номере "Вопросов литературы“ напечатана подборка писем И. Г. Эренбурга, начиная от юношеских писем Брюсову. Сам И. Г. не считал себя любителем эпистолярного жанра и однажды сказал мне, что от него писем останется мало. Мне эти письма не слишком понравились, м< ожет > б< ыть > потому, что я сразу наткнулся на нежное письмо к Фадееву, а я не раз слышал уничтожающие отзывы о нем. Эта явная неискренность меня огорчила и остальное я читал в полглаза. Человечнее других письма к Цветаевой».

И все-таки замечательны непредвзятость Гладкова, готовность видеть человека каким-то стереоскопическим зрением, в полном величии и «со всем говном» одновременно:

«1 сент. 1974. <…> Сегодня в "Правде“ очередная порция стихов Евтушенко на международные темы. Все очень плохо. А в "Футболе-Хоккее“ в двух номерах его талантливая статья о проблемах футбола. Способный и живой малый, но и он вянет, когда выполняет партийное задание».

Иногда в дневник попадают какие-то совершенно неожиданные характеристики людей, вот как Твардовского:

«21 дек. 1971. <…> У Твардовского было бабье, какое-то непропеченное лицо, но иногда выразительное».

В мемуарах А. П. Мацкина Гладков кратко охарактеризован так:

«Борьбы с государственной идеологией он не вел и относился к ней более чем прохладно. <…> Он не раз говорил: "Я живу под их пятой, но в другом измерении: я сам по себе, они сами по себе“. Я называл такую политику нейтрализмом, хотя это неточно: Гладков упрямо шел против волны, сохраняя внутреннюю свободу и расплачиваясь за нее дорогой ценой».^[8]

Варлам Шаламов, гладковский знакомый последних десятилетий, с 1961 года, — закоренелый лагерный волк-одиночка, человек крайностей, в своем саморазрушении уже под конец жизни, к сожалению, как некий космический объект, так сказать, уже «вышедший за пределы тяготения» наблюдаемой вселенной, — был, тем не менее, как собеседник Гладкову почти до конца интересен. И характерно совпадение Шаламова с Гладковым в требовании документальности текста, в воспроизведении реального в «мемуарном» тексте:

«Нужно и можно написать рассказ, неотличимый от документа, от мемуара.

А в более высоком, в более важном смысле любой рассказ всегда документ — документ об авторе…» (В. Шаламов. О прозе // Собрание сочинений. В 4 т. М., 1998. Т. 4).

Шаламов и Гладков близки в тяготении к тому, что называется сейчас модным словом «нон-фикшн», оба его попробовали и — оба в нем преуспели, но в несколько разных жанрах, так сказать, или в разных весовых категориях. Основные мемуарные тексты Гладкова — и о Пастернаке, и о Мейерхольде, так же как основные тексты «Колымских рассказов» Шаламова, — не печатались на родине при жизни, а распространялись рукописно, в самиздате. Но у Гладкова было величайшее и наверняка постоянно греющее душу признание читателей его рукописей, позже напечатанных за границей, а затем и на родине, хотя изданных и не полностью. У Шаламова ничего подобного не было: полного признания на родине не получилось, а признаний в самиздате и в тамиздате ему было явно недостаточно. Вернее, конечно, признание тоже было, и даже очень яркое, но он сам от него в известной мере отрекся. Ноша автора самиздатского (или правильнее, как тогда писали, «самоиздатного»?) оказалась для него слишком велика, глыба столь угловата, неподъемна, да к тому же его собственное отрицание всей предыдущей литературы, созданной «прогрессивным человечеством», как он выражался, столь радикально, что груз просто обрушился и автора погреб под собой… Поэтому и общение с ним Гладкова в последние десять лет (1967–1976) становится все реже.

Дневниковые записи Александра Гладкова за 1968 год хранятся в РГАЛИ (Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 108), листы не переплетены и не прошиты, но с двумя дырками от скоросшивателя; машинопись, от 1 января до 31 декабря почти без пропусков, заполнено около 215 стр. Значительная часть дневника А. К. Гладкова за 1968 г., в известной степени совпадающая с настоящей публикацией, опубликована С. В. Шумихиным в Сборнике памяти А. И. Добкина «In memoriam» (СПб. — П ариж, 2000).

Публикатор дневника благодарит за помощь тех, кто принял участие в комментировании текста, — Владимира Михайловича Алпатова, Елену Александровну Амитину, Якова Аркадьевича Гордина, Дмитрия Исаевича Зубарева, Генриха Зиновьевича Иоффе, Жореса Александровича Медведева, Павла Марковича Нерлера, Дмитрия Нича, Константина Михайловича Поливанова, Людмилу Пружанскую, Александру Александровну Раскину, Наталию Дмитриевну Солженицыну, Сергея Александровича Соловьева, Габриэля Суперфина, Валентину Александровну Твардовскую, Романа Тименчика, Юрия Львовича Фрейдина, Елену Цезаревну Чуковскую, а также ныне уже покойных — Виктора Марковича Живова (1945–2013), Сергея Викторовича Шумихина (1953–2014) и за возможность публикации дочь Александра Константиновича, Татьяну Александровну Гладкову (1959–2014).

Михаил Михеев

1968

1 янв. Встретили Новый год у Кузиных.^[1] М ного выпил, но так как и много ел, то чувствовал себя в форме. Пить я еще умею. <…>

4 янв. С трудом и неохотно заставил себя думать о сценарии.^[2] Кое-что начинает видеться, но ждать вдохновенья уже некогда: надо писать… <…> К середине дня написал первые 2 страницы сценария. Но их должно быть 80. Конечно, начать — это большое дело. Если верно начато, дальше все пойдет легче. Больше не могу себе позволить уже никаких колебаний и творческих сомнений. Нравится, или не нравится — нужно идти вперед… <…> Всего за день написал 11 страниц. Это неплохо, но, правда, это все было давно продумано, хотя конечно кое-что я изменил. И все-таки неплохо, конечно я имею в виду количество.

5 янв. <…> Перечел написанное вчера из сценария. Это не так хорошо: просто я обрадовался вчера, что дело сдвинулось.

К ночи написал 10 страниц (стандартных, т. е. моих 5).^[3] В се как-то вяловато кажется, но с экспозицией покончено.

6 янв. <…> Лева <Левицкий> пишет, что дело с напечатанием «Ракового корпуса» затормозилось, вероятно потому что автор не идет на какие-то поправки и сокращения, касающиеся темы сталинских репрессий. Его ждут в журнале, а он не едет, видимо не желая даже вступать в переговоры.

<…> Хвалебное письмо Зингермана и бранная рецензия на фильм…^[4] «Моча в норме», как любит говорить Надежда Яковлевна <Мандельштам> или — «Вальс "Жизнь артиста“», как некогда говорил я сам.

7 и 8 янв. <…> В частности, Гинзбург обвиняется в пересылке в Англию отчета о деле Синявского.^[5] <…>

9 янв. <…> Главное обвинение видимо связь с НТС, эмигрантской организацией в Западной Германии. <…>

10 янв. Начал уставать, но сделано, что ни говори, уже более двух третей всей работы. Концы я всегда пишу быстро. Это не так хорошо, как могло бы быть, но и не так плохо, как тоже «могло быть», учитывая то, что фактически начал писать 4 января, и потом один день пропустил. Т. е. два с лишним листа художественного сценария я написал за 5 дней. Быстрее я кажется никогда не работал. Теперь подошел к кульминации, но боюсь, что тут будет пшик. <…>

Вечером вымыл голову и принял ванну.

Умер писатель Кирилл Андреев.^[6]

11 янв. <…> Начало пятого. Стучал, не отрываясь, и настучал почти семь страниц. Вплотную подошел к финалу. Еще 3–4 страницы и сценарий закончен. Придумал «монолог Пешкова» на тексте одного замечательного письма Горького к Е. П. Пешковой от мая 1896 года. Это может выйти прекрасно, если… если хорошо сделать режиссерски и хорошо сыграть. Но главное, это дает мне возможность текстом самого Горького защититься от упреков в противоречивости его, таким как он у меня написан.

<…> Будто бы более 30 «представителей сов. и нтеллигенции» потребовали гласного суда и полной информации в письмах к Косыгину и Подгорному. Пока названо 5 имен подписавших письмо: В. Аксенов, Белла Ахмадулина, проф. Пинский, художник Вайнберг и математик Шахнарович (кажется), проф. МГУ, лауреат Ленинской премии.^[7] (Из этих 5 я знаком с четырьмя…)

20 янв. <…> Здесь в доме все нервно и тяжело. Неурядицы с сыном <…> Эмма^[8] переносит и на наши отношения, и требуется много выдержки и такта, чтобы сохранять равновесие. Вечером — долгое объяснение на кухне. <…>

27 янв. <…> Меня поместили на афишу вечера памяти А. Платонова 31-го.^[9]

Вечером едем с Левой к Н. Я. <Мандельштам>. Там Наталья Ивановна Столярова. Она была свидетельницей на недавнем процессе. Н. Я. заново пишет воспоминания об Ахматовой.

Уходим скорее, чем предполагали.

<…> Сюжет построен хорошо^[10], но все как-то слишком «построено» и рассчитано: весь роман несколько геометричен, стреляют все ружья: нет того избытка богатства таланта, которого так много в «В круге первом». <…>

29 янв. <…> По слухам печатанию «Ракового корпуса» воспротивились Федин и Шолохов. Будто бы Солженицын болен.

1 фев. <…> Во вчерашней «Лит< ературной > газете» рецензия Олега Михайлова на книгу стихов В. Шаламова. Она давно уже лежала в редакц ии и ее не печатали, так как Шаламова стали издавать за границей и хвалить там же. И если ее напечатали, стало быть, это что-то значит, какой-то тактический ход…

2 фев. <…> Получил в Лавке 1-й том Стивенсона, любимого моего писателя. <…>

4 фев. (Дискуссия в «Вопр <осах > лит< ерату > ры» о Катаеве. — М. М.) Статья Сарнова^[11] самая неверная. <…> Сарнов очень узко прочел Катаева и предубежденно: он верно строит критическую модель «Святого колодца» (но уже не понял «Травы забвения»), но выводы из нее делает неверные и поверхностные. Он буквалист и часто даже не понимает сложных тропов: просто не умеет их прочесть. И у него нет того хоботка, которым берут с цветка мед. Он прозаичен по самому складу своего мышления. Долгие упражнения в жанре пародии его испортили: ему как в старом анекдоте кажется, что у бабы только «сверху зап …. овано»: а требование в наше время от художника (дважды повторенное в качестве главного вывода статьи) гармоничности души могло бы показаться наивностью, но это еще хуже. Если литературный кумир Сарнова Маршак <…>.

7 фев. <…> Не дозвонился до Л. Я. Гинзбург. <…>

8 фев. <…> Вечером принимал ванну и т. п.

Вчера вечером по просьбе Эммы прочитал пьесу Горького «Последние». Как она удивительно связывается с нашими днями. <…>

9 фев. <…> Условился с Л. Я. Гинзбу рг встр етиться 14-го. Она уже читает корректуру Мандельштама.^[12] <…>

12 фев. Закончил, переписал и еще раз переклеил статью о повестях Катаева и критике Сарнова. Написал ее искренне, но не могу окончательно решить: стоит ли ее печатать. Сарнов мне не близкий друг, но перспектива испортить отношения с человеком, в общем балансе скорее симпатичным, мне не мила.^[13] П олучилось приблизительно пол-листа, немного больше, чем просила Кацева.^[14] <…>

А вообще-то я сам себе малость надоел. Что-то хочется изменить — в себе или рядом с собой…

Довольно тепло.

15 фев. <…> Визы на книгу Мандельштама уже все получены, в последний момент вставили еще три стихотворения, Л. Я. читает корректуру и скоро она пойдет в производство.

16 фев. <…> Уже вышел 3-й том собрания Стивенсона. Перелистал и немного почитал. Какой это чудесный писатель. Впервые я его узнал в Озябликове^[15] летом 1923 года, м. б. в самое лучшее лето моей жизни.

22 фев. <…> Рассказы о новой группе неославянофильского направления: критики Палиевский, Кожинов, какие-то кинорежиссеры и поэты.^[16]

24 фев. Пишу в снятой мной комнате на Аэропортовской (дом 16 кв. 135). Переехал вчера вечером. Комната светлая, удобная, с большим окном на Красноармейскую улицу, на 9-м этаже. <…>

В № 2 В <опросов> Л< итературы > очень интересны дневники Кафки — замечательный человеческий документ.^[17]

26 фев. <…> Д. Самойлов считает, что сейчас общественное мнение растекается по пяти руслам: «русситы», т. е. националисты типа Солоухина^[18], либералы всех оттенков, «сталинисты» вроде Ф. Чуева^[19], нигилисты «крайние» — молодежь вроде А. Гинзбурга и Галанскова и добропорядочные ортодоксы. Это разумеется условно, но доля истины в этом есть.

Рассказ Самойлова о том, как недавно к нему пришел в Лен-де в номер И. Бродский и читал стихи, которые ему не понравились. Они были <…> совершенно неконтактны.

29 фев. <…> М. Алексеев, ставший лидером сталинистов вместо Кочетова, выдвинул кандидатуру Стаднюка.^[20] Его не утвердили. Тогда А-в выдвинул себя, а С-ка замом. <…>

1 марта. <…> Бросил все и лежу на кровати и читаю. Собственно, это всегда в жизни у меня самые счастливые минуты — когда читаю хорошую книгу в первый раз. Что с этим может сравниться? Ничто! 21

2 марта. <…> Журнал «Москва» отдают явным сталинистам.

6 марта. Вчера в ЦДЛ встретил Юру Домбровского^[22] с молодой женой. <…>

9 марта. <…> Сменил ленту — но новая оказалась слишком жирной. Придется все время чистить шрифт. Но старая была уж слишком избита …

10 марта. <…> После выступления Шолохова на съезде писателей^[23] почтовое отделение в Вешенской было завалено посылками в его адрес с томами его сочинений, которые отсылали ему. Дали указание, подобные посылки задерживать в Ростове, но и там образовались залежи. По особому секретному циркуляру, эти посылки стали вскрывать и книги передавать в библиотеки.

15 марта. <…> Читаю рукопись А. Марченко «Мои показания».^[24] Не очень нравится. Автор наивен, не слишком умен, преувеличивает «ужасы». Будто бы его снова арестовали. Но это еще нужно проверить.

17 марта. <…> Слух, что исключают из партии Карякина за выступление на вечере памяти Платонова в ЦДЛ. Будто бы в ССП была какая-то встреча писателей с цензорами. На том собрании прозаиков, откуда я ушел, оказывается, снова пламенно выступал Лева Копелев в своем обычном духе. Пожалуй, стоило послушать.

Читаю Марченко. О Владимирской тюрьме интереснее, чем вначале о лагерях. Прочитал уже две трети.

(Записывает услышанное по радио: о передвижении наших войск в Германии в сторону «Ч. Словакии». — М. М.). Это вряд ли вероятно: сейчас повторение 56-го года вряд ли возможно.

25 марта. Это сильнее и умнее, чем Марченко, с фактами и фамилиями.^[25]

26 марта. Три дня назад умер Илья Сельвинский. Сегодня в ЦДЛ гражданская панихида. Я не был с ним знаком и, когда мог познакомиться, избегал этого. Последние годы то, что он делал, производило впечатление деградации и величавой глупости. Впрочем, не только «последние»: таково почти все, им написанное с начала 30-х годов. А в середине 20-х он многое обещал и блестяще начал осуществлять. <…> Воспоминания Сельвинского о Мейерхольде тоже неумны и бестактны: он никогда не знал своего места — и тогда, когда надувался как индюк (большей частью), и тогда, когда приниженно льстил и кадил духу времени. Из троицы имен, названных Багрицким («А в походной сумке спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак»^[26]), как это показало время, только один был поэтом истинным. Два других умерли раньше, чем прекратилось их физическое существование. И конечно, праведник умер первым, а самый сомнительный — еще живет. <…>

27 марта <…> Все гадают: куда пойдет дело у нас. Большинство думает, что впереди жесткая линия, вплоть до частичной реабилитации Сталина. <…>

Союз писателей сейчас как бы разделен на три группы: «охранители» — Кочетов, Алексеев и жур <нал> «Октябрь» и иже с ними^[27], Чаковский и «Лит. газета», а также почти все литературные чиновники, люди подобные А. Суркову, К. Федину; Твардовский и «Нов. мир» и очень пестрый и разноречивый «прогрессивный» лагерь.^[28] Э то конечно только схема. Большинство писателей занимает позиции «между». Многое определяется возможностью печататься и вообще «кормиться». Следует добавить, что многие сторонники «Нов. мира» и его линии весьма прохладно относятся лично к Твардовскому и окружающим его лифшицианцам.^[29] Н о эстетика здесь попирается политикой.

Ночью «Г< олос > А < мерики >» передает слух из Москвы об исключении из партии Карякина, Б. Биргера, Копелева и еще 3 человек.^[30] Во всяком случае, частично это правда.^[31]

28 марта. <…> В час дня квартирная хозяйка Анна Борисовна, плача, сказала мне, что в магазине говорили, что погиб космонавт Гагарин.^[32] Характерна психология таких людей: она сразу заговорила о вредительстве… <…>

В газетах вчерашнее интервью Дубчека (на совещании в Дрездене «по поводу новых путей Чехословакии». — М. М.), но слово «тревога» переведено как «беспокойство».^[33] <…>

Некто озабоченный: — Вот какая х …. на!..

Оптимист: — Ни х… товарищи, ни х..!..

Знающие люди утверждают, что подобный жаргон принят на совещаниях на высшем уровне. <…>

30 марта. День моего рождения.

Я его никогда не праздную и мало кто его вспомнит. И мне от этого ни досадно, ни горько. Не люблю праздников.

<…> < п осле строки отточий> Вечер. Л. Свобода избран президентом Ч. Словакии огромным большинством голосов при 6 воздержавшихся.

Обедал один в ЦДЛ. Ел рыбные блюда. Потом купил в буфете коробку к-т и поехал к Н ад. Як. <…> Она написала листов 5 книги восп-й об Ахматовой, но пока болен Евг. Як., не может продолжать. Звала приехать и почитать у нее. Говорим о Ч. Словакии. Немного спорим. Она считает, что «большевизм это глубоко национальное явление» и он глубже в толще народа, чем ей казалось раньше. Это и так и не так.^[34] Говорим о феодализме, о «цехах», кот. с тояли над личностью: этой «школы» не было в России. <…>

31 марта <…> Говорят, в театре на Таганке уволен актер Высоцкий неизвестно почему (прочитал или спел что-то не то).

1 апр. <…> Актер В-й выгнан за пьянство и срыв спектакля.^[35]

4 апр. <…> В ЦДЛ два вечера, много пьяных: большие компании подонков, у кот. н а улице праздник. <…> Снова пили коньяк. Два вечера подряд. <…>

На днях было какое-то партийное собрание, где в тон Михалкову выступали вчерашние либералы — А. Сурков и С. Щипачев. Кажется, они даже переплюнули его. Так же выступал и Тельпугов.^[36]

6 апр. Твердо решил завтра уехать в Загорянку. Мне здесь не по себе — и жарко, и хозяева действуют на нервы, и не работается. <…> Заезжаю за Ц. И. < Кин > ^[37] и едем с ней к Мацкину. Настроение везде одинаковое… М. говорит, что будто бы образована какая-то комиссия из представителей ЦК, КГБ, секретарьята ССП, прокуратуры и еще кого-то для исследования деят < ельнос > ти всех подписавших разные письма, а их больше тысячи. Ночью моюсь под душем и укладываю вещи.

7 апр. Утром сообщаю о своем отъезде хозяйке <…> и потом в Загорянку. День прекрасный. В саду лезут цветы. Первая травка. Но дом грязен и запущен. Начинаю потихоньку убираться. <…> Топлю немного печку и комнатная температура с 11 градусов поднимается до плюс 18. Жить можно. Так рано все эти годы я еще не приезжал в Загорянку. <…>

Лева и Володя Корнилов и конечно Сарнов каются, что подписали последнее письмо.^[38] Горе-либералы!

Итак, в первый раз в этом году я ночую на даче в ночь с 7 на 8 апреля. А обычно позже на месяц.

Идет подписка на собрание сочинений Хемингуэйя <так!>где в 3-м томе обещают дать «По ком звонит колокол». <…>

8 апр. <…> (Запись о дневниках Казакевича — «поразительно неинтерес-ных». — М. М.) Кто-то предложил такое объяснение: в начале 50-х гг. К< аза — кеви >ч ждал ареста и вел для будущего следствия маскировочный дневник. Он сохранился и из него-то и черпает вдова матерьялы для публикаций. Готовый сюжет для новеллы.^[39]

11 апр. <…> Днем Бибиси сообщило, что «сов. р ук-во резко реагирует на события в Ч. Словакии и объявляет борьбу против запад< ных > идей» — так сформулированы итоги пленума.

12 апр. <…> В Москве идет слух о готовящихся обысках с целью изъятия самоиздата. К вечеру снова похолодало.

О пленуме ничего толком не известно, кроме слухов о том, что обсуждение событий в Ч. Словакии имело место. <…>

13 апр. <…> На этой неделе в литер< атурном > приложении к газ< ете > «Таймс» напечатаны отрывки из «Ракового корпуса» С-на.

15 апр. Прочитал заявление генеральному прокурору СССР Руденко М. Якубовича, одного из обвиняемых на известном процессе «Союзного бюро РСДРП» (меньшевиков) в 1931 г. и единственного ныне живого участника процесса. Оказывается, уже этот процесс был организованной органами и прокуратурой липой. <…> Дольше всего сопротивлялись М. Якубович и А. М. Гинз — бург.^[40] Их избивали: били по лицу, голове, половым органам, топтали ногами. Измученные пытками, они оба пытались покончить жизнь самоубийством, вскрыли вены. Но их спасли и больше не били, но стали мучить лишением сна, и тогда Якубович решил подписывать все, что от него требовали. Следователи были: Д. З. Апресян, А. А. Наседкин и ст. следователь Д. М. Дмитриев и еще Радищев. <…> Перед судом Якубович был в смятении: как ему вести себя на суде — раскрыть все? Но он считал, что гос-во не должно нести ответственность за преступления аппарата органов и не хотел причинять <зла> советской власти. Его вызвал Крыленко, кот. х орошо был с ним знаком и даже жил у него в Смоленске, <перед самым началом процесса Крыленко сказал Якубовичу, что лично он считает его «ни в чем не виноватым», и заставил помогать себе в ходе процесса, даже…> если случится что-то непредвиденное. <…> Вот тогда уже началась эта страшная казуистика, а не во времена Вышинского. <…> Заявление помечено 5 мая 1967 года.

15 апр. (продолжение) Прочитал еще 2 рукописи М. Якубовича: письма о Сталине и Троцком. В общем — многое верно, но все же не все.^[41] <…>

17 апр. <…> Прочитал большое письмо Твардовского Федину о Солженицыне — 18 страниц на машинке. Умное, хорошее, благородное, сдержанное и даже дружелюбное, но внутренне твердое и даже жесткое. Замечательно написано о С-не. Г. Владимова^[42] вызывали на Лубянку и говорили с ним 4 часа о каких-то его знакомствах с американцами, но заодно и о прочем, браня С-на и Синявского.

19 апр. <…> С-н пустил по рукам запись собрания секретарьята ССП по поводу его письма и «Рак< ового > к< орпу > са» и мне дали прочесть это, а также переписку с секретарьятом. «Рак< овый > к< орпу >с» печатается в «Таймс» и скоро выйдет за границей, как и в «В круге первом». Солж. предупреждал, что так и произойдет, если у нас не опубликуют первыми — так и вышло. Навис новый скандал и он, видимо, хочет поставить всех в известность о своей позиции. Дурные слухи из Лен-да — за распространение «самоиздата» выгоняют со службы, исключают из партии, хлопочут о лишении ученых званий.

20 апр. <…> Завтра Пасха. Как много это значило в детстве.

28 апр. <…> У Машки, кот< орую > я вез в машине в Л-д, двое маленьких котят.

29 апр. <…> Предстоят 4 праздничных дня и через четыре дня еще 2 выходных (9 и 10 мая). Из 10 дней 6 выходных. Не люблю праздников и томлюсь и скучаю в подобные дни. Казалось бы, что мне — сиди за машинкой! Но мешает разливанное пьянство, глупые визиты, закрытые учреждения и книжные магазины.

3 мая. <…> Скучные дни, как всегда мне в праздники.

Работал над 7-й главой «Мейерхольда». Пишется несколько формально, но пишется. Потом перекомпаную, отделаю и может быть заблестит. Или не заблестит? <…> В «Лит< ературной > газете» ругают Аксенова^[43], но не слишком резко. Резко бранить сейчас нельзя: сразу же начнут переводить на все языки. <…>

Лидия Як-на остро говорила о молодых либералах, которые одновременно бунтуют против начальства и хотят, чтобы это нач-во давало им квартиры.

5 мая. <На Ленфильме > У же скучаю по грязной и милой своей Загорянке, по неторопливым разговорам с Юрой <Трифоновым?>, по обедам в ЦДЛ, по одинокой свободе дня.

Лева <Левицкий> собирался к 10-у быть в Л-де, но мне не очень хочется его видеть. Он все же утомительно незрел и умственно несамостоятелен.

6 мая. <…> Решил не заходить к Киселеву <директор «Ленфильма»>. Третий мой сценарий идет на Ленфильме и он пальцем не ударил, чтобы помочь мне в главном — найти режиссера. И третий сц-й попадает в руки людей случайных, находящихся без дела и готовых взяться за что угодно. Он даже не мог найти время, чтобы прочитать последний сц-й. Я знаю, что мог бы создать себе атмосферу наибольшего благоприятствования, если бы вдобавок к тому, что он брал у меня не раз крупные суммы без отдачи, я еще регулярно поил бы его коньяком. Но мне это противно: я лучше буду бескорыстно пить коньяк

с Юрой <Трифоновым?> или с Андреем Петровичем <Старостиным>, хотя я к этому равнодушен.

7 мая. <…> После Англии, Зап < адного > Берлина и США начались студенч. беспорядки в Париже. Полиция. Раненые. Комментаторы тщетно пытаются понять, чего хотят студенты, но тут дело видимо не в логике и политике, а в чем-то ином и это-то и пугает. Словно какая-то инфернальная сила электризует молодежь.

16 мая. Приехал <из Л-да > очень рано и сразу на такси в Загорянку. В саду рай: цветут вишни, чуть зацветают яблони и сирень; в траве много разных цветов. Тепло.

18 мая. Вчера сидел на даче и чуть убрал комнаты и верхнюю террасу, где остались с осени гниющие яблоки.

Сегодня ездил ненадолго в город: купил водопровод. к раны. <…> Да, еще выводил клопов, кот< орые > вдруг появились и не дали мне спать в ночь на 17-е.

В «Нов< ом > мире» резкие выводы расследовательской комиссии (Абалкин — известная сволочь). Твардовский был в запое с праздников: только вышел из «штопора». Цензура свирепствует. <…>

Как-то сразу насытился Москвой и не хочется ездить в город.

19 мая. Загорянская. Ночью неправдоподобно громко свистят, щелкают, чмокают и поют соловьи. Это так красиво, что кажется преувеличенным.

22 мая. <…> Вчера было закрытое партсобрание <ССП>, где Жаров, Мдивани, А. Васильев^[44], Поздняев и еще кто-то требовали суровых репрессий по отн < ошени >- ю к провинившимся. <Войновичу, Галичу — выговоры, Сарнову, Леве и большинству — «на вид».>

Встретил Н. И. Столярову, очень пессимистически смотрящую на ход событий: с ней тоже не заключают договоров.

По городу ходит рукопись акад. Сахарова. <…>

23 мая. Прохладный день. Ночью сулят заморозки. А сирень роскошествует. Поставил себе в комнату два букета. Соловьи заливаются и щелкают даже днем.

29 мая. <…> Вчера уже темнело, когда я услышал, что кто-то меня зовет с улицы. Оказалось, что это Вера. <…>

31 мая. Письмо от Эммы. Удивляется, что я не пишу и зовет приезжать. <…>

На улице Грицевец. Отдал 350 р. денег за лето, хотя у Т. еще есть на сберкнижке. <…>

Говорил по телефону с Над-й Як-ой.

3 июня. <…> В городе: у Левы, у Н. П. Смирнова^[45], у Ц. И. < Кин >, у Надежды Яковлевны. <…> Она мучается язвой, собирается в Верею, бранит на все корки Сашу Морозова, уже, видимо, изгнанного из дома. Он тоже что-то наговаривал лишнее о подписании писем, и его уволили из «Искусства».^[46]

22 июня. <…> Сегодня у нас годовщина нашей близости с Эммой — 10 лет. Не шутка. <…>

5 июля. <…> С завыванием мяучит кошка Машка, одержимая половой психопатией. <…>

12 июля. Целый день моросил мелкий дождь. Сильный южный ветер.

В последней «Лит. г азете» хвалят стихи Шаламова. Не может быть, чтобы Чаковский не знал, что рассказы о Колыме недавно печатал «Новый журнал», что они изданы в ФРГ по-немецки (а у нас не изданы), что Шаламов написал целую энциклопедию о Колыме в страшные ее годы, но, оказывается, это не имеет значения и его можно прославлять. Он не подписывал никаких писем. Да. Но его личное письмо к Шолохову стоит многого.^[47] Н о скандала, связанного с его именем, не было. И о нем пишут. В этом же номере, не бог весть как резко, но все-таки бранят новый роман Бабаевского «Белый свет», который — по ту сторону добра и зла.^[48]

15 июля. Смотрел арбузовскую пьесу в БДТ. Басалошвили^[49] местами интересен. <…>

А сейчас в 7 часов утра «Голос Америки» передал, что вчера в Москве умер писатель Константин Паустовский… <строка отточий>

12 часов дня. Наше радио не сообщает о смерти К. Г. и в сегодняшней «Правде» тоже ничего нет.^[50] <…>

19 июля. Сегодня пятница. Во вторник 16-го я в 9 вечера улетел в Москву на похороны Константина Георгиевича и сегодня в полшестого утра вернулся в Ленинград. <…> <На похоронах> «искусствоведы в штатском» — так их зовут в Москве.^[51] Они здесь на случай импровизированной демонстрации-скандала, которого, как и на похоронах И < льи > Г< ригорьевича >, опасается начальство. <…> Хотя К. Г. заступался за Синявского и Даниэля и подписывал разные письма-протесты, за что был в некоторой опале, видимо главари ССП решили присвоить его наследство и пришли на траурный митинг прославлять его. Говорили речи М. Алексеев и Сартаков и Кербабаев, назвавший его «Константином Павловичем». Вечная история! Поминальные речи говорят именно те, кого К. Г. терпеть не мог. Из друзей дали слово старому паяцу Шкловскому и он прокричал нечто высокопарное и псевдофилософическое. (После импровиз. выступления М. Юдиной митинг закрывают и все отправляются в Тарусу. — М. М.)

Я ехал в маленьком автобусе вместе с Л. Копелевым, Окуджавой, Коржавиным, Колей Панченко, Маргаритой Алигер, Л. Либединской, А. Тарковским и еще несколькими менее известными людьми. <…> Боря Слуцкий с женой, Оттены, Н. И. Столярова и еще многие знакомые лица. В момент, когда гроб опускали в землю, толпа оттеснила меня в сторону и я не стал лезть вперед. <…>

В доме К. Г. тоже род поминок и, кажется, Татьяна^[52] обижается на меня, чт о я уе зжаю. <…>

Утром — Лавка писателей, улица Грицевец, Аэропортовская, — у Ц. И. Кин, потом ЦДЛ, где стригусь у Моисея Михайловича^[53] и обедаю. <…>

Сейчас, конечно, все разговоры — главным образом, о Беленкове.^[54] Он был по «ревиру»^[55] в Югославии, оттуда как-то уехал в Мюнхен и там получил туристскую визу в США. Сейчас он в Вашингтоне в госпитале. От него ждут разоблачений и одно заявление он уже сделал: о том, что он не может жить

в стране, где ненавидят и преследуют таланты, молодежь и нацменьшинства. <…>

<…> <В «Русских новостях»> статья Н. П. Смирнова о «Лолите» Набокова.

20 июля. Середина лета. <…> Атмосфера нервная, полная каких-то ожиданий. Год неспокойного солнца. <…>

В Москве в Вечерке за 19 июля нашел маленькое объявление о смерти на 83-м году жизни Алексея Елисеевича Крученых.^[56] «Лит. г азета» не нашла нужным это сообщить. Я читаю ежедневно 5–6, а иногда и больше газет и нигде этого не было. Трудно сказать, сколько процентов шарлатанства было в его сочинениях, — может быть, 99 %. Но к нему же иногда недурно относились такие люди, как Маяковский и Пастернак. Я знал его хорошо, и до моего ареста он часто доставлял мне редкие книги: стихи Цветаевой и пр.; драл он за них здорово, но я не торговался. <…> А физически он был всегда неприятен, словно грязен: потные руки. Он еще торговал автографами и выпрашивал их у всех чуть известных литераторов. И у меня тоже. Это «для тела». А для «души» — он читал детективные, исторические, бульварные и всякие приключенческие романы. <…> Мир его праху! Это была по-своему яркая и занятная фигура.

Слушал по Бибиси не опубликованный у нас ответ чехов на варшавское заявление. В нем все корректно и спокойно и убедительно и вероятно правдиво, но одна фраза бьет под ложечку противников. Это слова о том, что дальнейшее развитие Ч. Словакии не должно знать методов «полицейско-бюрократического государства». Вот в чем суть. <…>

1969

17 янв. <…> В Праге во время студенческой демонстрации сделана попытка самосожжения в знак протеста против советской оккупации. Покушавшийся в тяжелом состоянии.^[1] <…>

19 янв. <…> О самосожжении в Праге наши газеты не пишут. Все полосы заполнены космонавтами.

Даже если пьеса не пойдет (хотя почему бы?), все равно хорошо, что она будет написана. Количество начатых и не законченных моих работ слишком велико. Придумал я ее в общих очертаниях еще до ареста.^[2]

19 янв. (продолжение) <…> Кое-как слышу радио. В Праге умер сжегший себя студент. Антисоветские студенческие демонстрации.

20 янв. <…> Завтра обещал привезти на Ленфильм заново отредактированный сценарий. Ох, как он мне надоел! Если до февраля я отделаюсь от сценария и начерно закончу пьесу, — будет хорошо.

22 янв. <…> Космонавты — хорошие ребята с куда более интеллигентными лицами, чем члены правительства. <…>

Говорят, что в Москву недавно вернулся Маленков с семьей после 12-летнего изгнания, получил дачу с машиной и пенсию повышенного размера, т. е. его уравняли с Хрущевым.

Письма Левы <Левицкого>^[3] и Шаламова.^[4] Шаламов хвалит мою статью в «Прометее» и какие-то стихи М. Петровых.^[5]

23 янв. <…> В Ч. Словакии еще одно самосожжение — в Брно. В субботу 25-го похороны Яна Палаха. <…>

24 янв. <…> Нарастает напряжение и в Праге. Еще одна (уже 7-я) попытка самосожжения. <…>

25 янв. <…> Да, с № 12 «Нового мира» какое-то затруднение. Твардовский до 13-го не пил и был «на удивление» в хорошем настроении. С 13-го в «штопоре». Юра^[6] кончил и сдал сценарий. <…>

27 янв. <…> (Речь идет о покушении при проезде правительственного кортежа с космонавтами в Кремль. — М. М.) Французская газета «Орор» (фр. «L̓Aurore» — «Заря». — М. М.) посвятила 6 столбцов покушению у Боровицких ворот, однако, видимо, никаких новых данных там нет: одни догадки и умозаключения. Но откуда-то стало известно, что выстрелы раздались не из толпы, а из караульного помещения сбоку ворот. Это странно и зловеще. Все комментаторы считают, что выстрел был направлен не в космонавтов.

28 янв. <…> Слышал по радио, что покушавшийся в Кремле — младший лейтенант войск кремл<евской> охраны <Ильин>^[7], что он, стреляя, выбежал из караульного помещения, потом пытался принять яд, но ему не дали. Какой-то «азиатский коммунист» передал, что в тот вечер в Кремле был «хаос и паника».

29 янв. <…> Жюри Союза журналистов в Париже избрало Солженицына «лучшим иностранным писателем года», но сообщило, что посылаемые ему через ССП письма не доходят. Какой позор! <…>

2 фев. <…> Купил книжечку — сборник «Пять обелисков» со стихами 5 поэтов, погибших на войне. Из 5 только один настоящий поэт — Иван Пулькин.^[8] Его включил в книжку Валя Португалов, ее составитель.^[9] <…>

В книге 35 стихотворений Ивана: среди них есть и из его лучших. Многие из них сберег я и передал Вале. Некоторые Иван мне не раз читал. А стихотворение «Два друга уезжали», на котором написано, что оно посвящено Пущину и Кюхельбекеру, на самом деле было посвящено брату и Валентину. Эти стихи мне передал сам Иван зимой 37–38 гг. в Ленинской библиотеке (я уже наладил тогда переписку со Львом, прибывшим на Колыму), и я ухитрился их ему переслать.^[10] <…>

3 фев. <…> Вот уже год, как Лева <Левицкий> должен мне несколько сотен. <…>

7 фев. <…> Тепло. Хожу по Невскому.

Когда выходил из метро Горьковская, стало плохо с сердцем. Посидел четверть часа на скамеечке в саду, принял валидол, и — ничего…

9 фев. <…> В Москве во всем ощущается решимость руководства проводить жесткий курс. Шолохов написал 1‑ю часть романа «Они сражались за родину» с главами о 37‑м годе и драматическом начале войны. Его не осмелились принять журналы «Дон», «Октябрь», «Правда», и даже его дружки из СП РСФСР были принуждены отказаться от его защиты. Он приехал в Москву, чтобы встретиться с Брежневым, и тот его не принял. Ему передали, что «партия считает нецелесообразным опубликование этих глав». Еще бы, они идут вразрез с цензурной политикой, именно сейчас резко и определенно сформулированной (ничего о 37‑м годе, о трудностях коллективизации, о поражениях в 41‑м году). Шолохов был в ярости, пил и бушевал в номере гостиницы и наговорил чего-то. По Москве ходит какое-то его «письмо к Брежневу», не то действительно им написанное, не то кем-то из его дружков, с его слов в пьяном виде. Но будто бы эти главы написаны плохо и беспомощно, и про них острят, что Самоиздат их отклонил по причине низкого художественного качества.^[11]

9 фев. Целый день с Борщаговским (вчера).^[12] Европейская гостиница и т. п. <…>

9 фев. (продолжение) <…> Саша <Борщаговский> считает, что только смерть может помешать Солженицыну получить Нобелевскую премию. Но я в этом не так уверен. Он <Борщаговский> живет в Европейской в номере 302. Кажется, в соседнем я заканчивал «Байрона»^[13], а может, и в этом самом. <…>

10 фев. <…> Стал сомневаться, что скоро кончу пьесу. Моя жизнь здесь сейчас — пытка. Началось с феноменального Толиного безделья и нахальства, нервы у Эммы устали и, как это было не раз, все было вымещено на мне. Это и обидно и больно.^[14] <…> Я почти никогда не записываю о таких вещах: и правильно — многие прошлые ссоры проходили и память о них сохраняет разве что только постепенно устающее сердце. Вечером помирились. Ладно!

14 фев. <…> Ночью скандал с Толей. Бессонница.

16 фев. Переменил на машинке ленту. Вроде как побрился или вымыл голову. <…>

Зарубежные обозреватели почему-то считают, что сейчас внутренние разногласия в советском правительстве достигли высшей точки. Некоторые думают, что начался спад влияния Брежнева и его группы. <…> <Но> дело в том, что Брежнев и его группа — не люди верхушечной комбинации, а сгусток коллективных настроений, так называемого «среднего партзвена», воли и убеждений сотен обкомовцев (плюс, возможно, молодой группы генералитета), которым принадлежит реальная власть в стране. Они-то и хозяева положения и прекрасно это понимают. И против их воли никакая новая верхушечная комбинация ничего не сможет сделать. Насколько они неосталинисты — трудно сказать, но в какой-то степени — несомненно.

18 фев. <…> В «Огоньке» в воспоминаниях Конева снова апология Сталина.^[15] Но какой же все-таки бездарный журнал «Огонек»! Ни грамма таланта! Это свойственно всем изданиям Сафроновско-Алексеевско-Кочетовской компании, сумевшей захватить массу изданий и власть в писательских организациях, но не обладающей в своих рядах талантами. А ведь даже в царской России в лагере «реакции» были крупные таланты: К. Леонтьев, тот же Катков, Суворин, Розанов, Меншиков <правильно: Меньшиков> и другие.^[16] А тут — никого, хоть шаром покати.

19 фев. <…> Ирина Белогородская, об аресте которой сообщал «Г<олос> А<мерики>», это оказывается та самая сводная сестра Ларисы Даниэль, которая еще в августе забыла в такси 50 копий воззвания в защиту Марченко, о чем тогда рассказывали, и сидит она с тех пор. Ей дали год ИТЛ с зачетом тюрьмы.^[17] А суд над математиком Бурмистровичем, хранившим сочинения Синявского и Даниэля, отложен.^[18]

27 фев. Уже пять дней в Москве.

<…> В понедельник я перебрался к приехавшему с дачи Юре <Трифонову>. <…>

Эти дни москвичи читают и комментируют статью пяти авторов в № 3 «Коммуниста» с откровенной реабилитацией Сталина <…> Вчера (во вторник) был вечером у Гариных.^[19] <…> Сегодня встреча с Р. А. Медведевым. Он поседел и другой: более пессимистичен и даже ждет возможных репрессий. Его брата Жореса (биолога) уволили на днях с работы.^[20] <…>

1 марта. Еще в Москве. Взял билет на 4-е. <…>

Был вчера на ул. Грицевец.^[21] Они живут хорошо. Оставил им триста до середины мая. Хотят на лето ехать снова в Эстонию. Чувствую я все-таки там себя связанно и ухожу оттуда с удовольствием. Про «Нов<ый> мир» рассказывают: цензурой подписан № 1. Твардовский зарезал рассказ Войновича^[22], который всем нравится. Он в больнице, не пьет и лежит злющий.

4 марта. <…> Прочитал стихи Твардовского, снятые цензурой из № 1 «Нового мира»: «Напрасно думают, что память не дорожит сама собой» (На следующем листе (45) стихотворение воспроизведено целиком. — М. М.).^[23] Очень точное ощущение мыслей и чувств многих. Молодец! Он лежит сейчас в больнице с ушибом ноги.

6 марта. <…> С Эммой нехорошо. Какие-то ее намеки <…>. От этого тяжело, потому что я люблю ее, и это неотвратимо и навсегда.

8 марта. <…> Начал свой лечебный «режим»: диета и лекарства.

9 марта. Не столько работаю, сколько сижу над бумагами. Прочел наброски о Мандельштаме. Ей-богу, это лучше того, что пишут о нем Адамович и Вейдле, светила эмигрантской критики.^[24] Л. Я. Гинзбург м. б. написала и лучше, но у меня все острее и образнее. У нее академичней.^[25] Год назад я жил на 9‑м этаже на Красноармейской, изнывал от духоты и тоже с нетерпением ждал весны. <…> В этот приезд в Москву, как вырванный зуб, почувствовал обнесенный забором пустырь на месте б<ывшей> Континенталь. Потом в этом доме была «Рабочая газета» и ее приложения, затем внизу Стереокино.

13 марта. <…> Вчера «Правда» начала печатать главы «Они сражались за родину» Шолохова, но я еще не читал. Наверно, все еретическое выброшено.

12 марта. <…> пошел к почтовому ящику и принес «Литер<атурную> газету». Открыл ее. На одной из полос в траурной каемке некролог «Памяти друга». Умер Валя Португалов, товарищ Левки, товарищ и моей молодости.

Я слышал, что у него зимой был инфаркт. А когда я был в Москве, то в середине двадцатых чисел я встретил его в ЦДЛ. Он сидел с кем-то за столиком у буфетной стойки и, кажется, пил кофе. Я не узнал его спутников. Я обрадовался, что он выздоровел, и мы поговорили минут 5—10, почти на ходу. Я сказал ему, что купил «Пять обелисков» и посмеялся над ошибкой в посвящении стихотворения «Два друга уезжали». Он сказал, что хлопочет о новом большом издании стихов Ивана Пулькина и присуждении ему премии имени Островского (не знаю, что это за премия). — Позвони как-нибудь, Шура! — сказал он мне. Я кивнул головой.

Наверно, он был последним, кто звал меня Шурой. Нет, вспомнил, так меня еще зовут А. П. Мацкин^[26] и двоюродная сестра Таня Котельникова.

Ох, Валя, Валя! Много я мог бы написать о нем. Он пережил Леву на два-дцать лет, и все удивлялись, как он хорошо выглядит: он был даже румяным, как многие сердечники, и это принималось за признак здоровья. Эта встреча могла быть 22 февраля или 24-го, т. е. этому еще нет и трех недель. Очевидно, смерть была мгновенной…

Я еще напишу о Вале.^[27] Недавно у него вышла в «Сов<етском> писателе» книжка стихов (о, не лучших!) «Когда человеку не спится», но я ее еще не видел. Он сказал мне, что не мог прислать ее, так как не знал моего адреса.

А сейчас взял книжку «Пять обелисков», им составленную, и оказалось вдруг, что в его очерке об Иване Рогове дважды названо имя Левки. Рогова я не знал.

Господи, как же я хорошо помню это проклятое лето — лето 1937 года, начавшееся для нас с Левкой арестом Вальки, кажется перед майскими праздниками. А 16 июня был арестован и Левка. Их обоих посадила эта сука стукачка Екатерина Шевелева, а руки приложили к аресту N и Матусовский.^[28] Потом, в годы «позднего реабилитанса» они конечно заявили, что их показания были ложными и вынужденными, и Леву и Валю реабилитировали: Леву уже посмертно. А Валя стал членом Союза писателей: издавался, разыскивал и печатал стихи друзей.

Прощай, Валя!

14 марта. <…> В «Правде» продолжение глав Шолохова с куском о 37‑м годе. Уж наверно, все это проутюжено и прочищено, но и в этом виде, пожалуй, главное сказано. Концепция: да, это было, но Сталина обманывали, хотя он еще не может быть до конца разгадан. И тем не менее… <…>

Ночью мне думалось о друзьях 1940 года — времени, когда я изолировал себя от круга — Арбузов — Плучек — Шток^[29] и встречался только с Лободой^[30], Пулькиным, Зубковским, Мерлинским^[31], Аллой Пот. (см. ниже. — М. М.) и никулическими студийцами. Да, еще забыл Андрея Мартынова. К ним же должны быть отнесены брат Лева и Валя Португалов, которые хоть и были на Колыме, но я с ними переписывался. И вот из всех них жив только Мартынов, да и то я о нем ничего не слышал уже несколько лет. Он живет в Риге, пьет. Пулькина, Лободу, Зубковского унесла война. Недавно умер опустившийся и превратившийся в грязного старика Мерлинский. Перед этим я тоже давно его не встречал. Где-то в Москве существует и Алла П., сейчас вдова актера Астангова. Нет и Левки, и Португалова. А тот первый круг моих друзей еще живет, процветает, болеет, лечится, жаждет успеха и славы. Есть в этом какая-то закономерность судеб. <…>

Бибиси начало передавать изложение и отрывки из книги Е. С. Гинзбург «Крутой маршрут», почему-то назвав ее романом.^[32]

М. б., это имеет целью парировать шолоховскую версию событий 37-го года.

15 марта. <…> В «Правде» последний кусок шолоховских глав. Все сусально. С обычным его шутейным балагурством. Неужели и это рептильная критика начнет выставлять как шедевр соцреализма? И все же, пожалуй, полезно, что это напечатано. Все-таки 37‑й год в карман не спрячешь. Мелкость исторической позиции тоже разоблачает Шолохова.

16 марта. <…> Лева, конечно, защищает статью Рассадина.^[33] Т. е. он не говорит, что она хороша, но справедливо пишет, что печатаются и худшие. Но дело в том, что Рассадин считается «либералистом» и «Юность» читают <…>.

Поэтому резонанс пошлостей Рассадина более опасен.

17 марта. Начал писать о Луначарском (план-заявку), но нет чувства, что из этого что-либо выйдет. <…>

Как всегда в дни внутреннего разброда и хаоса берусь за Герцена. Читаю письма и «С того берега» и некоторые статьи позднего периода. Удивительно: что-то туманится, собирается, скапливается в мыслях, еще без слов, а откроешь Герцена и оказывается, что почти все нужное уже сказано, да не сказано, а отлито в какие-то чудесные и богатые словесные формы, что только диву даешься. Первая мысль: стало быть, все повторяется, раз уже и Герцен об этом говорил, но в том-то и дело, что Герцен о многом говорил «на вырост»: он предвидел и размышлял о будущем, он видел будущее в настоящем. И многое, чего он опасался, увы, сбылось…

В «Огоньке» статья-публикация о Булгакове и отношении к нему Сталина. Все это чистая правда, о которой я знал всегда, но когда рассказывал, ко мне как-то недоверчиво относились. Многим хотелось из этого талантливого, но достаточно мутного человека сделать символ литературной оппозиции тридцатых годов. Но реальная история всегда богаче этих притч, и если уж на кого похож Булгаков, то на написанного им Мольера, мучавшегося от притеснений и покровительствуемого королем.^[34]

18 марта. <…> Днем весенний воздух, тает. У меня стала кружиться голова: все-таки с этой диетой я здорово недоедаю.

20 марта. Вчера вечером не слушал радио: ездили смотреть «Братья Карамазовы».^[35] Это смело по хватке, очень темпераментно, ритмически напряженно. <…>

Почему-то вдруг стал думать о страннейшем равнодушии А. Блока к гению, который жил рядом с ним — к отцу Любовь Дмитриевны — великому Д. Менделееву.^[36] <…>

Это тот тип духовного высокомерья, который особенно неприятен.

21 марта. <…> Думаю, что-то из диеты надо сохранить навсегда. Перешил пуговицы на брюках — падают.

<…> Хочу (пока не потерял) переписать на всякий случай данные о моем давлении, которое измерял Боренблат^[37]:

Левая — 160/100

Правая — 170/95

Виски — 92.