Дни, что нас сближают

Димитр Начев СИГНАЛ

© Димитр Начев, 1979, c/o Jusautor, Sofia.

Вечерний концерт окончился, известная певица, залитая светом юпитеров, допела самую эффектную свою песню, и на экране появился диктор, серый и безликий. Он начал читать последние известия, но гости поднялись и стали прощаться. Холл, полный табачного дыма и усталости, опустел.

Вытряхнув пепельницы, муж распахнул балконную дверь, сменил костюм на старую уютную пижаму и расположился в кресле со свежей газетой. Жена выключила телевизор, налила рюмку коньяка и, обращаясь скорее к себе, чем к мужу, сказала:

— Все прошло очень хорошо.

Он отметил, как она опрокинула рюмку — залпом, по-мужски, — и вновь склонился над спортивной рубрикой, в которой содержалась обширная информация о европейском первенстве тяжелоатлетов.

— В субботу приглашу Андреевых, — сказала жена спустя некоторое время.

— Зачем? — отозвался он.

Жена пропустила вопрос мимо ушей. Пододвинув банкетку, она положила ногу на ногу, закурила. Дым клубами окутал мужа, он отложил газету и вышел на балкон.

У него была эмфизема, он не курил уже два года и не выносил табачного дыма. А в доме вечно пахло табаком — курили и жена, и дочь, и многочисленные гости.

На улице дул сильный теплый ветер, в соседнем саду шумели ореховые деревья, фонари, раскачиваясь, мигали как-то слишком ярко. Он стоял на балконе минут пятнадцать, вслушиваясь во внезапные порывы ветра, потом вернулся в дом и собирался уже лечь спать, но прежде по привычке заглянул в комнату дочери. Заглянул, чтоб убедиться, что дочь еще не вернулась, и увидел на заправленной постели большой лист бумаги. Он взял этот лист.

Он прочел записку еще раз и в тревоге оглядел углы комнаты, будто его дочь могла спрятаться за гардеробом или под столом. Потом бросился в спальню.

Стоя к нему спиной, жена рассматривала перед трюмо какую-то голубую комбинацию. Толстая спина жены показалась ему в этот момент отталкивающе розовой — он смотрел на нее какое-то время и вдруг закричал сдавленным, надрывным голосом:

— Где Аня?

Жена уронила комбинацию и испуганно обернулась.

— Что с тобой?

— Где Анна? — повторил он и бросил ей в лицо записку дочери.

Пока она расправляла листок, пока читала, он чувствовал, что задыхается, и, непонятно почему, кинулся к зеркалу, схватил голубую комбинацию и начал рвать ее в клочья.

— Коста! — укоризненно воскликнула жена, но, встретив его безумный взгляд, выбежала в холл и стала куда-то звонить по телефону.

Он истоптал голубую пену кружев и бросился одеваться. Одеваясь, он слышал, как жена говорит кому-то:

— Значит, вы с Аней сегодня не виделись? А вчера? По какому же телефону ее искать?

Он машинально одевался, повторяя последние слова из письма дочери: «Это бессмысленно, это бессмысленно…» Пока обувался, он успел немного успокоиться, приступ астмы прошел, и он спросил:

— Кому ты звонила?

— Пепи.

— Какой это Пепи?

— Высокий, — кротко ответила жена, продолжая накручивать телефонный диск.

— Высокий, низкий — какой бы он ни был, я ему голову оторву! Где он живет?

— Они сегодня не виделись.

Жена набрала еще несколько номеров, но везде ей отвечали, что ничего об Ане не знают. В конце концов, решившись, она высказала то, о чем они оба думали:

— Надо звонить в «Скорую помощь»…

Они позвонили, им ответили, что такая девушка не поступала, и только тогда жена расслабленно заплакала. Он ничего не сделал для того, чтобы ее успокоить, да и не думал об этом, механически шагая по холлу взад-вперед. Глаза его лихорадочно блестели. Наконец жена перестала всхлипывать, подняла голову.

— Что же делать, а? — спросила она.

Ее вид потряс его — он будто впервые ее увидел. И невольно сравнил эту беспомощность и выражение виновности и беспокойства с беззаботной нагловатой самоуверенностью, с какой она час назад, положив ногу на ногу и дымя сигаретой, рассуждала перед гостями о каких-то концертах и гастролях, неизвестных ему, совсем ему неинтересных… Но он слыл человеком дела, и теперь жена ждала от него каких-то решительных действий, поэтому он поспешил надеть плащ и вышел.

Он остановился на безлюдной улице, сознавая всю бессмысленность своего поведения: где искать Аню ночью в этом миллионном городе? Он не знал ничего — ни с кем она дружит, ни куда ходит. В кафе, в бары? Но в какие?

Ветер раздувал его плащ. На тротуар посыпались с дерева орехи.

Недалеко от трамвайной остановки навстречу ему сверкнули фары такси, и он поднял руку.

— Куда? — спросил шофер.

— В Пироговку[2].

В больничном коридоре он провел около часа, хотя ему неоднократно повторяли, что такая девушка в больницу не поступала. На длинных диванах сидели люди и так же, как он, ждали. В операционной шла работа, входили и выходили сестры, врачи. Внесли на носилках мужчину с окровавленным лицом, потом привезли ребенка, укушенного собакой, потом долго никого не было. Лампы светили устало, дежурный разговаривал с молодой женщиной, которая нервно курила, а на улице не переставая задувал порывистый ветер.

Он направился к центру города, всматриваясь в лица случайных прохожих, и очутился перед большим шикарным рестораном.

Настала полночь, закрывали, из ресторана посыпались посетители, в основном молодежь, но его дочери среди них не было. Город пустел, все реже и реже проезжали машины, утихал лязг трамваев, светофоры мигали бессмысленно.

Надо бы вернуться домой, но он решил позвонить. Жена ответила, что Анна не вернулась, а ему нет смысла скитаться по улицам, пусть возвращается домой. Малышка, наверное, сделала глупость, какую делают все молодые девушки. Какую глупость? — не мог понять он. Ну такую, объяснила жена, попалась какому-то лоботрясу и завтра приведет его к нам: делайте, мол, с нами что хотите. Так вот и бывает, когда не учатся, не работают, ну ладно, приходи скорей, а то я не могу заснуть, она уже не маленькая, пусть выкручивается сама.

Но он не пошел домой, он сел на скамейку в скверике и долго там сидел. Проходил мимо какой-то человек, подозрительно посмотрел на него, спросил:

— Ты пьян?

— Нет, — ответил он.

— Тогда чего ждешь?

Он только пожал плечами, человек ушел, а он подумал: действительно, чего я жду?

Вопрос был банальный, ответ на него тоже был банальный: человек всегда чего-то ждет, всегда, от рождения до смерти, но он впервые задумался над этими словами и вдруг остро и болезненно понял их значение. Чего же он ждал в своей, как ему сейчас казалось, так быстро пролетевшей жизни? Неделю назад его попросили написать автобиографию — его представляли к награде, — он просидел над нею битых два часа и написал всего десяток строк: родился тогда-то, учился там-то и там-то, женат, имеет одного ребенка. Дочь, прочитав, удивленно спросила: «И это все?» Может, написанное показалось ей обидно заурядным, куцым, но, сколько ни старался, он не мог выделить из многочисленных дней и лет ничего, что выглядело бы значительным и необыкновенным: дни и годы прошли как бы сами собой, в ожидании чего-то, что должно было произойти.

Шум первого трамвая вернул его к действительности, он встал и быстро зашагал к дому. Свернув в свою улочку, пожалел, что не пошел прямо на работу: жена, наверное, спит, а ее пробуждение будет сопровождаться мучительной сценой, ненужной, бессмысленной. Из дома кто-то вышел — скрипнула калитка, и он увидел фигуру в белом, она проделывала на тротуаре какие-то странные, непонятные движения: то шаталась, то кланялась. Он подумал, что все это ему снится, даже протер глаза, но фигура не исчезла. И тут он понял: это его теща вышла в ночной сорочке, спеша собрать сбитые ветром орехи, покуда не опередили соседи… Он уже не сомневался, идти ли ему домой или на работу, и решительно повернул к трамвайной остановке. Но тут вдруг услышал насвистывание, которое заставило его замереть на месте. Он даже вспотел от волнения. Этот сигнал — первая фраза детской песенки — был их сигналом, его и Ани, оба помнили мотив еще с тех лет, когда она ходила в начальную школу… Вокруг никого не было, сигнал доносился откуда-то сверху, он поднял голову и сразу догадался откуда — из нового, еще не достроенного многоэтажного дома. Он бросился в парадное. Он знал, что ее нужно искать на последнем этаже — неделю назад оттуда с балкона бросился юноша, ученик одиннадцатого класса, и умер по дороге в больницу…

Пока он бежал вверх по заваленной строительным мусором темной лестнице, бессознательно повторяя вслух: почему, почему? — сердце его стучало, дыхание вырывалось со свистом, он метнулся в какую-то квартиру без дверей, пахнущую свежей краской, с дырами вместо окон, потом выскочил на балкон, но Ани там не было. Он испуганно посмотрел вниз — тротуар, слабо освещенный фонарями, был пуст. Почти теряя сознание, он вспомнил, что на этом этаже есть еще несколько квартир, и обыскал их все одну за другой.

Он нашел дочь на балконе. Она сидела, закутавшись в пальто, подняв воротник, и курила.

— Что ты здесь делаешь?

Она не ответила. Ему хотелось спросить: «Почему?», но не хватило сил — он только сглотнул тяжелый комок, застрявший в горле.

— Пойдем! — сказал он.

Они спустились вниз.

— Можно я не пойду домой? — попросила дочь.

Он посмотрел на часы. В пять он должен быть на работе — в своей маленькой деревянной диспетчерской, откуда отправлялись автобусы по нескольким загородным маршрутам.

— Я с тобой, ладно?

Дочь сунула свою руку в его, они зашагали рядом. Можно было бы подъехать, но он всегда ходил до автостанции пешком, по одним и тем же улицам, мимо одних и тех же зданий: серых и мрачных зимой, нежных и светлых летом по утрам. Дочь молча шагала рядом, он тоже молчал, но в конце концов не выдержал, спросил:

— Ты всю ночь была там?

— Да.

— Почему?

— Так…

— Почему ты не хочешь вернуться домой?

— Не знаю.

— Вернись. Мама очень волнуется.

— А ты?..

Ему хотелось сказать ей что-то важное, что-то очень серьезное и большое, но он не знал что и только сжал ее ладонь.

Окна диспетчерской светились — значит, пришла уборщица, пожилая угрюмая женщина, она подметала пол, полив его водой большими правильными полукругами.

Дочь уселась возле батареи, он снял и повесил на вешалку плащ, прикрыл окна, вытащил из старомодного шкафа пачку бумаг, разложил на столе.

На остановке уже ждали первые пассажиры, в считанные минуты образовалась темная молчаливая очередь. С деловитым уютным урчанием подошел первый автобус. Шофер раскрыл дверцы, пассажиры хлынули внутрь. Шофер тем временем вошел в диспетчерскую, сказал громко:

— Доброе утро, бай Сотир!

— Здорово, Мишо. Как дела?

— Отлично. Я по третьему маршруту?

— По третьему.

Шофер закурил, взял за горлышко графин с водой и стал пить, жадно и шумно.

— Рано ты просолился!

— Бывает.

Он пил, а сам с любопытством поглядывал на Аню. Потом спросил:

— Девушка едет?

— Это моя дочь.

— А-а-а…

Шофер вышел. Вскоре взревел мотор, дверцы с треском захлопнулись, и автобус растаял в уходящей вдаль улице.

Уборщица принесла пакет совсем еще теплых пончиков.

— Бай Сотир, угощайся!

Они устроились на стульях возле батареи: он с дочерью и уборщица — и молча жевали пончики, а в это время за окном выстроилась очередь еще длиннее прежней. Показался следующий автобус, и все повторилось, только на этот раз шофер не пил воду, а взял у них два пончика.

Аня, согревшись, целый час сидела возле радиатора и смотрела в окно. На улице рассвело, но люди — и мужчины, и женщины, и старики, и ее ровесники — продолжали стекаться с обоих концов улицы, собирались, у железного парапета, громко о чем-то разговаривая, или молча жевали булочки и банички[3]. Все было ново для нее и непривычно, она никогда не бывала здесь, и утренние автобусы, и люди, которые куда-то ехали, как будто вовсе не существовали до сегодняшнего утра. И ее отец был сегодня другим, совсем другим — незнакомым. Она никогда не представляла себе, как именно он работает, знала только, что сейчас он работает на транспорте, а раньше был каким-то начальником, но что-то случилось, и он перешел на транспорт. Дома он никогда не говорил о своей работе, в отличие от матери, которая очень гордилась, что служит в каком-то «импексе», где торгуют с заграницей, что знает французский, что ее очень ценят и т. д. и т. п. … Она вспомнила, как однажды они обе набросились на отца за то, что он не сумел или не захотел — они так толком и не поняли — сделать что-нибудь, когда ей не повезло на экзаменах и она не попала в университет. Отец, пожав плечами, сказал: «А что могу сделать я?» Мать кричала: «Можешь! Побегай, найди старые связи! Может, ты хочешь, чтобы твоя дочь осталась без образования?»

Аня вспомнила и другие сцены — тогда они не задели ее, потому что все происходящее дома давно ее не интересовало. Ей думалось, что родители живут убого, неинтересно, бессодержательно — сама она никогда, ну никогда не стала бы так жить. Мелкой, незначительной выглядит и работа, которую сейчас выполняет отец: ну, приходит автобус, ну, берет шофер путевку, потом приходит другой автобус, другой шофер берет путевку и уезжает — и так будет целый день, целый месяц, целые годы… Зачем? Он ведь не дурак какой-нибудь, но, как ни странно, эта работа не угнетает его, напротив, здесь он совсем другой — спокойный, уверенный, добрый…

Она задремала, ее разбудил знакомый голос — громкий, веселый. Это был Мишо, тот, который уехал сегодня первым. Он снова пил воду из графина и смотрел на Аню хитрыми насмешливыми глазами.

— Да ты, кажись, заснула, а?

Отец обернулся.

— Может, пойдешь прогуляешься? — спросил он. — Я уже позвонил маме, чтобы она не беспокоилась…

— Хочешь, покатаю? — спросил Мишо, и лицо его расплылось в улыбке.

Автобус выбрался из города. Она сидела на переднем сиденье, рядом с Мишо, смотрела на пологие ржавые холмы, близкие, ясно различимые горы, и ей хотелось плакать, но она не могла. Мотор приятно урчал, входили и выходили на остановках люди. Мишо посвистывал, время от времени взглядывал на нее, подмигивал и с важным видом крутил баранку. На последней остановке перед разворотом он забежал в магазин и принес ей коробку шоколадных конфет.

— Любишь такие?

— Очень.

— Ну так улыбнись же наконец!

Аня улыбнулась.

Автобус, развернувшись, покатил обратно. Осеннее солнце ласково осветило город, и он вдруг засиял, поражая каким-то небывалым, необъяснимым великолепием.

Перевод И. Марченко.