Дни, что нас сближают

Радослав Михайлов ВЗЯТКА

© Радослав Михайлов, 1979, c/o Jusautor, Sofia.

Охваченный тревогой и надеждой, ровно в восемь тридцать пять утра Гошо вышел из автобуса и сразу же увидел на противоположной стороне площади громоздкое здание комплекса, типичное для конца пятидесятых годов: безликое, но солидное. Безликим был и городок, скорее большое село, с двухэтажными домами, построенными как кому вздумалось и вольно разбросанными по склонам пожелтевших за лето холмов. Во дворах, огороженных сеткой и засаженных фруктовыми деревьями, не было видно ни кур, ни поросят, и городок выглядел бы опрятным, если бы не пыль, все покрывавшая здесь густым слоем. Октябрь стоял сухой, теплый, безветренный; легкое утреннее марево поднималось над окрестными холмами. Хоть бы все уладилось! — с замиранием сердца подумал Гошо, оглядывая площадь повлажневшими глазами: окружающее виделось ему нереальным, но милым, как бывает при любви с первого взгляда. Он постоял немного и, собравшись с духом, открыл дверь главного входа.

Кабинет Сергиева оказался на втором этаже. Прежде чем постучать в дверь, обитую искусственной кожей, Гошо оглядел пустынный коридор; за дверями слышалось ленивое пощелкивание счетных машинок, а из кабинета Сергиева доносились приглушенные обивкой голоса. Неожиданно для самого себя он успокоился: нужно подождать, пока выйдут люди, и это ожидание оказалось очень кстати. Он облегченно вздохнул и стал медленно прохаживаться по коридору, покрытому изрядно вытоптанной дорожкой из козьей шерсти. Хоть бы все уладилось! Невольно он начал даже подсчитывать в уме, сколько ехать сюда из Софии: час пятнадцать автобусом, плюс полчаса трамваем, в общем, примерно два часа в один конец; но тут же спохватился, суеверно отогнав от себя эти мысли, — устройся сначала! Он старался думать только о том, что было перед глазами: о пыльных улицах за окном, о домах с просторными дворами, о безликом здании, о коридоре с дорожкой из козьей шерсти, об этой обитой двери, за которой сейчас у председателя идет, наверное, совещание… Налево по коридору, направо по коридору, четыре двери по одну сторону, четыре по другую, и вот эта, в углу, обитая искусственной кожей. Шаг по дорожке, еще шаг, и каждый отдается в душе то тревогой, то надеждой, то мольбой: хоть бы… Дверь неожиданно открылась, и в коридор с шумом вышла группа мужчин. Обсуждают свои проблемы, заботы, проходят мимо, никто и не взглянет, а он прислонился к стене, ждет, пока пройдут, и, прикусив дрожащие от волнения губы, стучит в дверь.

Пока Сергиев читал рекомендательное письмо профессора Докторова, Гошо стоял перед его столом с застывшей любезно-вежливой улыбкой, стараясь скрыть ею снова обуявшие его страх и надежду; он сосредоточенно изучал то волосатые руки председателя, то широкий узел его галстука, изредка бросая робкие взгляды на строгое лицо. На темени Сергиева уже обозначилась лысина, но фигура подтянутая, рубашка с короткими рукавами, галстук: было в нем что-то от офицера, перешедшего на гражданскую службу, или от менеджера — весь облик его излучал энергию. Гошо, напрягшись в стойке «смирно», ждал вопросов. Сергиев прочел письмо, отложил, посмотрел на Гошо, но не прямо в лицо, взгляд остановился на уровне груди, там, где сходятся лацканы пиджака.

— М-да, Докторов звонил мне. — Короткая пауза, едва уловимое движение бровей (наверное, думает, что меня по блату хотят устроить, ужаснулся в душе Гошо), пальцы правой руки забарабанили по полированной глади стола. — Вакантное место у меня есть, я Докторову так и сказал, но на него уже три претендента, ты четвертый.

Гошо переступил с ноги на ногу и услышал какой-то не свой, жалостливо-трагический голос:

— Но профессор сказал, что все договорено! Он хотел оставить меня на кафедре, я на курсе второй по успеваемости, но сейчас все места заняты, пришлось бы ждать, а я…

Он хотел добавить, что к работе может приступить хоть завтра, потому что жить совсем не на что, но Сергиев, не меняя тона, прервал, словно бы отстранил от себя ненужные ему объяснения, точно так же как только что отодвинул прочитанное письмо профессора.

— Я не отрицаю — разговор был. Но ты должен ясно осознать, куда идешь стажироваться. Вот он, институт, в двух шагах, — широкий, резкий взмах рукой, и Гошо, как загипнотизированный, перевел взгляд на окно. Сквозь тюль занавесок проступали очертания домов просторно раскинувшегося городка, а за ними вдали — взметнувшееся ввысь новое здание современной архитектуры, облицованное анодированными алюминиевыми панелями, блестевшими в лучах солнца, — родной институт.

— Да-а, — произнес Гошо.

— Вот именно. Желающих попасть к нам — тьма, тебе это тоже известно, коли Докторов за тебя просит. К тому же в нашей отрасли это ближайший к столице комплекс, под боком у нее, половина твоих сокурсников были бы рады устроиться к нам.

— Да, — согласно кивнул Гошо, криво усмехнувшись, и его мечта попасть сюда, лелеемая целых три года, самому показалась чуть ли не приспособленчеством.

— Так-то, — легкая, обескураживающая улыбка, и снова брови строго сдвинулись. — А наш корпус еще и ближе других к остановке, — снова улыбка. — Ну а статус институтской базы дает неограниченную возможность проявить творческие способности. Этой осенью завершаем закладку фруктового сада на шесть тысяч декаров, и все опыты — под наблюдением института.

— Здорово! — воскликнул Гошо. — Я же… в сущности…

Ему хотелось как-то выказать свой восторг, чаяния, надежды, но сдерживало опасение, что человеку за столом он чем-то не понравился.

— Хочу, чтобы ты понял. — Сергиев приподнял письмо и снова положил на место. Его быстрые, резкие взгляды прямо-таки полосовали Гошо, но ни разу не поднялись выше уровня груди. — Хочу, чтобы ты осознал, где будешь стажироваться. У тебя какой балл?

Гошо рот разинул от удивления:

— Я говорил уже, я отличник, второй на курсе, в письме написано… и кроме того…

— Хорошо, — прервал Сергиев (слышал ли, понял ли, не ясно). — Кем работает отец?

— Отца нет, — Гошо вздохнул, и нотка плаксивости невольно проскользнула в голосе, — а мама болеет, из-за нее я…

— Хорошо. В армии отслужил?

— Да. До института еще.

Следующего вопроса Сергиев задать не успел: зазвонил телефон.

Гошо перевел дух, незаметно переступил с ноги на ногу — ноги затекли — и снова посмотрел через тюль занавесок на сверкающий под утренним солнцем институт. Там распоряжался Докторов, который с первых курсов отличал его (не за ясны очи, а за голову, в которой кое-что есть, как сам он говорил) и готов был взять на работу, да только не было сейчас вакантного места, и он перепоручил Гошо Сергиеву (для него мое слово кое-что значит, да и ко мне поближе будешь). Эх, хоть бы уладилось! И к остановке близко, и статус институтской базы дает неограниченные возможности выявить способности молодого специалиста Георгия Александрова. Но все-таки чем-то я ему не нравлюсь… Почему держится так сухо и не смотрит в глаза? Вдруг откажет? Трое претендентов, ты четвертый…

Резкие, полосующие взгляды, короткие «да, да», правая рука, густо заросшая волосами, сжимает трубку, левая нетерпеливо барабанит по столу, и от всей спортивной фигуры веет жесткой, холодной респектабельностью. Может, он вовсе и не бывший офицер? Если знаком с Докторовым, так, может, агроном? А может, Докторов и ему читал лекции, но не увидел в нем склонности к научной работе? Или они знакомы с тех пор, когда этот комплекс стал базой института? Гошо обводил глазами стены и окна кабинета, а в душе тоненькой струйкой трепетало жалкое чувство страха, перемежавшееся на мгновенья вспышками надежды: хоть бы…

— Слушай, Камен, — голос Сергиева стал напряженнее, в нем зазвучала угроза, — я тебе уже говорил: не получается, так ищи подход! Сколько можно учить? — немного послушал и… — Как это не можешь? Позови на дачу, познакомь с Мишо… — поджал губы, послушал и снова ровно, но с нажимом: — Ну хорошо, хорошо, и не таких видали. Людей без изъяна не бывает. Мишо его слабое место нащупает! Но сделать надо! Другого не дано. Идиотство полное! Пять колесников я должен годы ждать, я что, за тридевять земель от столицы? — нахмурил брови, помолчал секунду и разочарованно произнес: — Ладно, пусть Мишо зайдет.

Сергиев бросил трубку, посмотрел на Гошо, опять на уровне груди.

— Пять колесников я три года ждать должен, когда полминистерства — мои люди!

Гошо не понял, о каких колесниках речь, хотя старательно перебрал в уме все, что учил по машинам и что видел на практике, но в памяти ничего не всплыло. Может быть, какой-то новый и совершенно необходимый для этих шести тысяч декаров фруктовых садов агрегат?

— Так, — сказал Сергиев, снова глянув на Гошо, — что отслужил, хорошо. Где был на практике?

— В Долнем Дыбнике, Плевенский район.

— Там не понравилось?

В вопросе не было издевки, но Гошо почувствовал необходимость оправдаться, даже покраснел.

— Понравилось, но я вам говорил про мать, два инсульта у нее было, оставлять ее не с кем, а с собой брать… А то бы я…

На сей раз его прервал не Сергиев: открылась дверь, и в кабинет, шумно дыша, вдвинулся пузатый человек. Гошо сначала увидел его напористо торчащий вперед живот (нижняя пуговица рубашки расстегнута, из-под нее видно майку), потом лицо — крупное, интеллигентное, живое; и сразу видно — человек бывалый. Но самым примечательным, однако, были его глаза: они излучали и силу, и доброту.

— Мишо, — (так вот он какой, этот Мишо, умеющий отыскивать в людях слабые места!), — возьми дело со Спиридоновым в свои руки, черт бы побрал Камена с его щепетильностью, зла не хватает!

— Ничего не имею против. — Вошедший благожелательно глянул на Гошо, будто предлагая и ему участвовать в выполнении задания. — Но как на него выйти? Не просителем же являться?

— Позвони Гладнишке, он свяжет тебя с Хубенковым, Хубенкову передашь привет от меня л и ч н о и скажешь, что обещанное будет сделано; Хубенков представит тебя Спиридонову. Учти: Спиридонов над обоими стоит, как бы не вышло какой накладки.

— Знаем, не малые дети. — Мишо снова обвел своими добрыми глазами кабинет, и Гошо подумалось: вот бы у него работать!

— Узнай, чем увлекается: охотой, вино давит, ракию гонит — что-нибудь да есть! И позови на субботу, на своей машине не может, так мою пошлем.

— Заметано, — кивнул Мишо.

Сергиев на миг задумался.

— Сам сориентируйся. Если надо, позови Цецку. — Тут он впервые поглядел Гошо в глаза, будто говорил это ему или искал у него сочувствия. — Как знать, некоторые с милашками любят отдыхать, у каждого свой вкус.

— Без деталей, шеф, без деталей. Не разжевывай! Все будет о’кэй.

— Колесники нужны мне весной, а не через три года, не забудь.

— Ясно. Завтра с утра я уже у Гладнишки. Есть еще что?

— Нет. Свободен.

Мишо еще раз глянул на Гошо как на соучастника, подмигнул ему и медленно вынес свое пузо из кабинета. На миг наступила тишина, не хватало его шумного дыхания и какого-то домашнего тепла, возникшего с его приходом. Сергиев снова поглядел Гошо в глаза, словно извиняясь.

— Что делать… обычным путем не получается… — И, как бы ставя на всем этом точку, спросил: — Как зовут?

— Там написано, Георгий Александров, но зовут все Гошо.

— Хорошо, Гошо, приноси заявление, диплом и все, что полагается, а мы подумаем, посмотрим. И не забывай, куда идешь, это я тебе третий раз говорю.

— Да, — прошептал Гошо. — А рекомендация у вас останется?

Сергиев протянул ему письмо.

— Нет, письмо не нужно. Докторов большой человек, но в облаках витает. А тебе надо на земле стоять, на земле, хоть ты и отличник. Ну пока.

Гошо сказал «до свидания», слегка прищелкнув каблуками, и только когда осторожно закрыл дверь, начал постепенно приходить в себя. На остановке в ожидании автобуса он ни с того ни с сего разговорился с двумя местными, совсем деревенскими на вид, о городке, о комплексе и даже о Сергиеве и Мишо.

Целых три дня он не мог ни на что решиться, хотя знал, что с каждым днем число кандидатов у Сергиева растет и ничего странного, если их стало теперь, может, уже пять, не считая его самого. Две ночи он почти не спал, а когда засыпал, его преследовали тяжелые сны; мать обращалась с ним заботливо, как с больным, хотя больной была она и именно из-за нее он вынужден теперь решиться на такой унизительный шаг, а что шаг унизительный — так это яснее ясного: ведь снова придется стучаться в обитую дверь Сергиева, а надо, потому что комплекс рядом с Софией, хотя в любом другом месте его приняли бы с распростертыми объятиями. Он старался подавить свои колебания, и они отступали, но снова возвращались, решимость сменялась изматывавшими его сомнениями. Посоветоваться бы с кем… Он отыскал двух близких институтских приятелей, встретился за рюмкой водки сначала с одним, потом с другим и, пересиливая смущение, попросил совета: как бы они поступили… Оба были единодушны: надо — значит, надо, удивляться нечему, так принято, все так делают, не будь телком наивным, счастье раз в жизни выпадает. К профессору он не решился пойти, хотя верил ему больше, чем кому бы то ни было. Это тебе не Сергиев с его спортивной выправкой. Докторов внешне на отшельника похож, и взгляд мутных, старческих глаз отшельнический; многое он видел, передумал, переоценил, многое познал, но одному не научился — ходить по земле, а не витать в облаках. Да, не решился он посоветоваться с профессором, потому что был уверен: профессор поймет не только его душевный протест, но и нечистоту его помыслов — ведь была в них и эта сторона. А мать… мать, сострадая ему, сказала, однако, в первый же день: придется пойти на это, вот был бы жив отец…

Итак, после трех дней мучений, которые, то усиливаясь, то чуть отпуская, жгли душу, перебрав в уме несчетное число раз весь свой разговор с Сергиевым, все, что увидел и услышал в его кабинете: первое предупреждение (должен осознать, где будешь стажироваться!), потом короткая фраза о конкурентах, разговор по телефону с неким Каменом (не получается, так ищи подход!), вызов Мишо с глазами толстого добродушного божества, характеристика Докторова (большой человек, но в облаках витает) и совет на земле стоять, на земле, — Гошо принял решение. А приняв его, успокоился и даже сам себе подивился: о чем еще тут думать, если число кандидатов у Сергиева растет с каждым днем? Почему он, Гошо, должен быть глупее других? Конечно, у него есть плюс — ходатайство Докторова, но ведь для Сергиева это ничего не значит. А он-то верил, что слово профессора для всех закон! Гошо сложил документы в красивую папку: заявление, диплом, автобиография, справка о прохождении практики, рекомендательное письмо Докторова (пусть все-таки лежит!) — и заколебался: какой взять конверт — большой или маленький, с прокладкой или обычный. Наконец остановился на большом, сунул его в зеленую папку и с каким-то смутным чувством — то ли презрения к самому себе, то ли восхищения своей решительностью, то ли притворного равнодушия — лег спать, сказав матери, что завтра пойдет. Хорошо, сын, хоть бы все уладилось…

Проснувшись в шесть утра, он быстро побрился, оделся и зашагал к трамвайной остановке. Потом пересел на автобус, приходящий в тот городок в восемь тридцать пять, и сам автобус показался ему давним, хорошим знакомым.

Сергиева, однако, не было. Предположив худшее — опоздал, — Гошо сначала запаниковал, потом откуда-то появилась храбрость, и с решимостью человека, борющегося за правду, он постучал в соседнюю дверь и спросил, где Сергиев.

Уехал в Софию. Когда вернется? В комнате две женщины, столы завалены кипами бумаг. Неизвестно, может, к обеду, может, к вечеру. Как это неизвестно? Пожалуйста, гражданин, не мешайте работать, если вам председатель нужен, так ждите. Сколько ждать, если неизвестно, когда он вернется? Приходите завтра, может быть, застанете.

Гошо чуть не обозвал их в сердцах бюрократами, хлопнул дверью и постучал в другую комнату. Там двое мужчин что-то считали на электронных машинках и поначалу не обратили внимания на его вопрос (оглохли, что ли!), а потом один из них, не отводя глаз от машинки, спросил, зачем ему Сергиев. Нужен по важному делу. Когда вернется, это никому не известно, ответил тот же тип и поглядел на Гошо с ехидцей. Его дело ходить — и по верхам, и по низам, для того у него и «волга» и джип, он в кабинете редко задерживается, если очень нужен — подождите, а лучше всего приходите завтра, только пораньше… Что женщины, что мужчины — заладили одно и то же. Удовольствие им человека гонять! Гошо вытер пот со лба (от напряжения вспотел даже), вышел в коридор и остановился удрученный. Черт-те что, застопорилось все, и так глупо! К трем дням колебаний добавляется четвертый, и еще неизвестно, застанет ли он Сергиева завтра. У Гошо было такое чувство, будто его обхамили в магазине. В душе что-то надломилось, и все теперь в этом городке стало немилым, неинтересным. Дожидаясь автобуса, он даже не взглянул на залитое солнцем внушительное здание комплекса. Н-да, история…

На лице матери, открывшей дверь, он увидел боязливое ожидание: ну как? Все по-старому, ответил Гошо, председателя не было, завтра поеду пораньше, но неизвестно, застану ли. У человека работа, будет он каждого дожидаться! Швырнул зеленую папку и растянулся на диване, уставившись в потолок. Потерпи, сынок, подошла мать, завтра поедешь пораньше, так застанешь… Хоть бы застать, думал Гошо с тягостным чувством: еще целый день жить с этой грязью в душе. Застал бы сегодня — и все было бы уже позади…

На другой день, вскочив в пять тридцать, едва звякнул будильник, он, поеживаясь от утреннего холода, заспешил к трамвайной остановке; из автобуса вышел в семь сорок пять. Он был охвачен одним-единственным желанием: застать Сергиева, но увидев в длинной утренней тени, отбрасываемой зданием комплекса, «волгу» и джип, остановился — ноги обмякли, захотелось бежать. Тревоги вчерашнего дня показались смешными: страшное начнется сейчас, сегодня-то Сергиев здесь! Да, он здесь, и он сейчас один. Конечно, не потому, что ждет его, но и е г о примет. По лестнице Гошо чуть ли не бежал: очень хотелось еще подумать, взвесить, и он не был уверен, что не повернет назад, если хоть секунду помедлит. Еще ступенька, еще, и вот он — коридор с дорожкой из козьей шерсти, вот она — обитая дверь. Гошо облизал сухие губы, постучал и, не дождавшись разрешения, вошел.

Сергиев сидел за столом. В куртке из натуральной кожи, осанка прямая. Как и в прошлый раз, он походил на офицера в отставке или на западного менеджера. Перед ним лежала стопка бумаг, он быстро читал и подписывал. На миг оторвавшись от них, взглянул на Гошо (опять на уровне груди):

— Что у тебя? — Но тут же узнал: — А, ты…

— Я, — почти шепотом произнес Гошо. Продолжая читать и подписывать, Сергиев спокойно спросил:

— Что долго не шел?

— Да я… — Но Сергиев снова уткнулся в бумаги.

— Ах ты! — вдруг с досадой воскликнул он, но это относилось не к Гошо, а к самому Сергиеву или еще к кому-то другому, подписавшему документ. — Пять тонн дополнительно! По чужой спине и сто палок не больно! Каждый, Гошо, хочет получать, давать — никто. Тебя ведь Гошо зовут?

Гошо кивает, понемногу приходя в себя. Дело, однако, не в нем, а в ком-то другом, который хочет получить все, сам ничего не давая. Щемящая нотка страха и надежды снова, как в первый день, трепетно зазвучала в душе: хоть бы уладилось наконец!

Сергиев отбрасывает письмо за письмом, накладывая резолюции, что-то бормоча, иногда слышится ясно: да, каждому бы получать, давать — охотников нет. Гошо переминается с ноги на ногу, стопа писем немалая, а сесть его не пригласили. Стоит, смотрит, как работает Сергиев, энергичный, подтянутый, в куртке из натуральной кожи.

— Так почему, говоришь, не шел? — спрашивает Сергиев, заканчивая разбор почты. Гошо снова мямлит:

— Потому что… вот, вчера приходил, а вас не было.

Письма сложены ровно, аккуратно, может, и не бывший офицер, но аккуратности ему не занимать. Нажал кнопку где-то под крышкой стола, и в кабинет вошла женщина, одна из тех, с кем Гошо вчера разговаривал; председатель передал ей бумаги, и она вышла, а Сергиев внимательно оглядел Гошо:

— Так что ты надумал?

Вздрогнув, Гошо попытался выдавить из себя какие-то слова, не понимая, сердятся на него или нет, а если сердятся, то за что. Но говорить ничего не потребовалось. Сергиев протянул руку к зеленой папке, мол, давай документы, поглядим, кто ты и что ты. В бесстрастном голосе ни доброты, ни неприязни. Гошо протянул папку, совладав с новым приступом страха.

— Так, значит, надумал? — То ли осуждает, то ли нет… Странный все-таки человек!

— Ну-с. — Сергиев раскрыл папку несколько поспешно, но аккуратно, было заметно, что ему интересно познакомиться с ее содержимым. Поверх всего лежал диплом, он его взял и довольно долго изучал — и корочку, и вкладыш; потом поднял глаза на Гошо: — Молодец, у меня у самого такого нет, приятно, наверно, иметь такой диплом, а? Но я тогда тебе сказал и теперь повторяю: по земле учись ходить, по земле!

— Я понимаю, товарищ Сергиев. Я…

Сергиев не дослушал (неинтересно ему слушать обещания да заверения), положил диплом, взял заявление, потом автобиографию, посмотрел лист с одной стороны, с другой — очевидно, был удивлен ее краткостью, всего полстраницы, — медленно прочел.

— Та-ак, — сказал, словно упрекая, — биографии у тебя еще нет. Школа, армия, институт, и везде отличник.

— Да я, товарищ Сергиев…

— Ничего-ничего, будет и биография, — ободряюще улыбнулся Сергиев, — время у тебя еще есть, — отложил лист, взял следующий, но, увидев, что это письмо Докторова, не читая, тоже отложил. Теперь остался только конверт, больше стандартного, с прокладкой, новенький, не помятый, пустой на вид. В волосатой руке Сергеева он выглядел удивительно чистым и невесомым.

— А это что? — Сергиев открыл конверт, заглянул внутрь, поднял голову, их взгляды на миг встретились, и оба отвели глаза.

— Деньги? Что за деньги?

Гошо собрал всю свою храбрость и попытался улыбнуться:

— С почином, товарищ Сергиев, чтоб хорошо работалось, за удачу… друзья посоветовали, так принято, говорят, и я… — Он весь дрожал, словно только что перепрыгнул через пропасть. Улыбка-гримаса исказила его лицо, их взгляды снова встретились (ну что смотреть?!)… Гошо никак не мог согнать с лица застывшую улыбку, а Сергиев глядел на него спокойно, помахивая конвертом; наконец отложил его.

— Та-ак, сколько?

— Сто левов, товарищ Сергиев. На угощенье, с началом работы, как полагается, чтобы все заладилось, да и вы мне сказали, чтоб я осознал, куда иду…

Сергиев кивнул. Закрыл папку с дипломом, автобиографией и всем прочим, но тут же снова открыл, а конверт сверху лежит. Сам откинулся на спинку стула и стал с интересом разглядывать Гошо.

— Н-да… Ты тут пишешь, что отца у тебя нет, только мать. Мать кем работает?

— Я вам еще тогда сказал, товарищ Сергиев, что она больна, перенесла два инсульта.

— Два инсульта? Инсульт — это что?

— Кровоизлияние в мозг. Уже два было, она на инвалидности, а до того была учительницей.

— Та-ак, а отец когда умер?

— В пятьдесят пятом году, через несколько месяцев после моего рождения, от инфаркта. Я его вообще не помню.

— А он кем работал?

— Бухгалтером.

— Высшее образование имел или по опыту работы?

— Высшее. Мама говорила, что он был хороший экономист.

— Та-ак. А дед?

— Что дед?

— Когда умер?

— Через три года после отца, а дед по матери еще жив, живет в Ботевграде, один. К нам приехал, да у нас квартира маленькая, тесно, он назад вернулся, у него в Ботевграде свой дом, а вообще он из крестьян.

Сергиев кивнул понимающе.

— А дед по отцу умер, значит, сразу после отца?

— Да, я деда помню, хотя и смутно.

— А он чем занимался?

— Да как сказать… — Гошо замялся. — Вам это интересно?

— Да, интересно.

— До Девятого сентября у него была маленькая лавка где-то возле сахарного завода, где точно, не знаю, а после Девятого своим участком занялся, насадил много фруктовых деревьев, в сущности, я от него этим заразился. С раннего детства начал опыты проводить. У меня есть дерево, на котором привито пять сортов. Очень люблю это дело.

— Участок за вами остался?

— Да. Мама там подолгу живет, ей воздух нужен.

— А где он?

— Кто?

— Участок.

— В Драгалевицах.

— Дача большая?

— Нет, но красивая. Давайте поедем туда как-нибудь, сами увидите. Я пока учился, так ко всем экзаменам там готовился, от города недалеко, транспорт удобный, никаких проблем.

Сергиев причмокнул, словно во рту у него было что-то сладкое, оперся локтями на стол и снова нажал кнопку сбоку столешницы. Через минуту вошла та же женщина, что брала письма.

— Слушаю, товарищ председатель.

— Марче, позови Камена, Мишо, Стоянова, если не уехал, бая Марина, Сийку, — взмах рукой, — в общем, с этого этажа, на первый не ходи, у меня уже времени в обрез. Давай быстро! Да, и Цецку позови! — крикнул он вслед.

Женщина поспешно вышла (очевидно, выполняет при Сергиеве секретарские обязанности, подумал Гошо), и через минуту начали входить люди; некоторых Гошо уже видел, когда приезжал первый раз, а кто из них Цецка, сразу догадался: этакая «киса», красивая, в джинсах, волосы длинные, блестят, назад зачесаны. Лучше других запомнился, конечно, Мишо, добродушный толстяк; теперь он был в пиджаке, со смешно торчащими на животе пуговицами, последняя пуговица опять была расстегнута. Никто ни о чем не спрашивал — видно, подобные вызовы были в порядке вещей. Входили, садились, кому где хочется, а Сергиев все причмокивал, словно что сладкое во рту держал; когда все собрались, поднял голову и начал:

— Хочу представить вам одного из кандидатов на место Златкова. Вот он, Георгий Александров, или просто Гошо.

Гошо машинально поклонился.

— Только что окончил, диплом отличный, вот он. — Сергиев раскрыл корочки диплома и показал всем, что внутри, потом положил диплом и взял письмо Докторова. — Есть письмо от профессора Докторова, профессор, кроме того, звонил несколько дней назад, просил принять Гошо, он и сам бы его взял, но у него нет в данный момент вакантного места.

— Ну что ж, нам такой парень ко двору, — добродушно выдохнул Мишо, и в его синих глазах, обращенных на Гошо, засветились приязнь и одобрение.

Сергиев кивнул:

— Именно то, что нам нужно. Не агроном вообще, а садовод, и даже хобби его, если его увлечение можно так назвать, нам подходит: он с детства занимается прививкой деревьев.

— А ты уже сказал ему о шести тысячах декаров? — спросил Мишо тоном человека, которому дозволено вмешиваться в дела начальства во всех случаях, когда он сочтет нужным.

— Конечно, в первую же встречу сказал. Так вот, он пришел к нам, принес заявление и соответствующие документы.

Гошо стоял перед всеми этими мужчинами и женщинами, смотревшими на него с явной симпатией, потому что, кроме всего прочего, был он высок, красив, хорошо одет, а его чисто выбритое лицо было таким еще юным.

— Он и вчера приходил, — робко вставила женщина, которую Сергиев перед этим назвал Марче, — но не сказал, по какому делу, и я…

— Это не имеет значения, — прервал ее Сергиев. — Вчера не застал, застал сегодня. Вот, принес документы. А кроме них, и еще кое-что… — Он взял конверт (у Гошо мороз пробежал по коже, душа сжалась, рот открылся в немом крике), вытащил банкноты, пять штук, по двадцать левов каждая. — Вот что еще принес. — И Сергиев поднял их: новенькие, хрустящие.

Гошо снял деньги со сберкнижки на третий день колебаний, книжку мать завела «на черный день», осталось еще триста левов; он попросил кассиршу дать новыми двадцатками, и та удовлетворила его каприз, ведь она была все-таки женщина и не могла отказать милому юноше…

Бумажки торчали веером, как карты, в комнате наступила тишина, даже астматического дыхания толстяка не было слышно, только сердце Гошо билось оглушительно громко, так же громко стучало в голове, а перед глазами поплыли огромные черные круги; он готов был выброситься из окна, но к нему не подойти, готов был перерезать себе горло, но нечем. Ничего нельзя сделать, одно осталось — стой, обманутый, опозоренный, в парадном костюме, под безжалостными взглядами этих мужчин и женщин, затаивших дух.

— Боже, ну и лапочка, — протянула Цецка, а Марче, будто ждавшая, пока кто-нибудь начнет, тут же подхватила:

— Как можно…

Сергиев кивнул:

— Вот именно, как можно.

Громкий вздох Мишо его прервал:

— Подожди-ка, шеф, парень, наверное, что-то не так понял…

Но все это — тишина, изумление, медленно возрастающий шум голосов — враз оборвалось. Сергиев вскочил и грохнул кулаком по столу:

— Вон отсюда, выродок буржуйский! Я пяти кандидатам отказываю, место ему берегу, а он взятку мне сует! Вон! — схватил папку и в ярости швырнул ее в Гошо. Гошо поднял руку заслониться, но не успел, и папка ударила прямо в лицо, документы разлетелись по полу, он в панической растерянности нагнулся, собрал их, боясь прикоснуться к деньгам, и, втянув голову в плечи, бросился из комнаты. Дверь осталась распахнутой, пол в коридоре поплыл вверх, как земля при вираже самолета.

— Ну и поколение, — выругался кто-то за его спиной; он не понял, кто: Стоянов, Камен, бай Марин… И тут же раздался хохот, утробный, издевательский… Гошо показалось, что хохочет Сергиев, но он не был уверен. Это сомнение мучило его потом до конца жизни…

До конца жизни вставала у него перед глазами эта картина, каждый раз вызывая мучительный порыв исчезнуть с лица земли. А тогда, еще не осмыслив происшедшего, не решив, жить или умереть, он ждал на остановке автобус, стараясь держаться прилично, потому что рядом стояли другие люди и нельзя было допустить, чтобы они догадались о его позоре, сраме, ужасе и о желании умереть. Стиснув папку под мышкой, он, не сознавая, что делает, шагал взад-вперед в стороне от людей, уставившись на носки ботинок. Ничего не видя, не слыша от стыда, боли, унижения, растерянности, он ощутил вдруг легкое похлопывание по плечу и услышал шумное пыхтение Мишо.

— Возьми деньги, парень, они тебе еще пригодятся. — И Мишо, протянув ему конверт, снова слегка толкнул его в плечо. — И не убивайся очень-то. Пока жить научишься, и не таких шишек набьешь.

Перевод Л. Хитровой.