Дни, что нас сближают

Николай Хайтов СМЯТЕНИЕ

© Николай Хайтов, 1979, c/o Jusautor, Sofia.

© Перевод на русский язык «Художественная литература», 1983.

Если и есть нечто жизненно необходимое для нашего горного села, так это козы. И в сушь, и в слякоть у козы всегда найдется кружка молока для хозяина, чтобы не положил он зубы на полку.

К тому же козье молоко ближе всего к человеческому. Если дитя без матери останется, его можно прямо к козьему вымени прикладывать — и не подумаешь никогда, что оно сиротой растет. Опять же, если козье молоко заквасить и накрошить туда кукурузного хлеба, такая получится тюря — пальчики оближешь! Бациллы в этой козьей простокваше не кроткие, как в других видах кислого молока, а буйные, они шипят, фыркают, не успеешь хлебнуть из миски, как все лицо в белых брызгах.

Вскормленные с незапамятных времен на буйной козьей простокваше, доживают земляки мои до глубокой старости, и потому в нашем селе полно восьмидесяти-девяностолетних, которые дергают чечевицу на поле до последнего вздоха.

Употреблением все того же козьего молока объясняется, по мнению Минчо Фельдшера, и то странное с точки зрения медицины обстоятельство, что у нас повышенное кровяное давление и грипп — большая редкость, и село наше торчит, словно одинокий островок, посреди всемирного гриппозного моря, время от времени заливающего человечество своими свирепыми волнами.

А что сказать о козьей бастурме? Прежде отнимали ребенка от груди — и никаких тебе сосок, никакой хлебной жвачки. Отрежут кусок бастурмы, сунут младенцу — и соси себе на здоровье. Выживешь — хоть подметки потом глотай, ничего твоему желудку не сделается.

Наверняка с козьего молока да от одеял козьей шерсти вырастают наши парни добрыми солдатами: в первую мировую войну из шестисот двух душ домой возвратились двадцать три, и лишь двое без крестов за храбрость — так они даже в село вернуться постыдились, у соседей прижились.

Одно только плохо у моих земляков: несмотря на разъяснительную работу, проводимую последние тридцать три года, общественное сознание у них все еще хромает. Коз все хотят иметь, молочко все хотят пить, а вот козла вырастить никто не хочет. Козел, как известно, молока не дает, да и мясу его грош цена, вот каждый и норовит за счет другого проехаться, а другой на третьего надеется, а третий на четвертого… В конце концов на все село остался один-единственный престарелый самец, да и тот прошлой зимой нежданно-негаданно переселился в царствие небесное.

Так и получилось, что к Димитрову дню, когда приходит время козьих свадеб, Яврово оказалось без производителя. Тут и спохватились: как же быть? Дело ясное, не будет козла — не будет ни молока, ни козлят. А куда же старым без молока и без козлят? У нас в селе всего двести пятьдесят семь человек, четырнадцати из них — под сорок, двадцати семи — под шестьдесят. Всем остальным уже рукой подать до господа бога, кто к девяноста, а кто и к ста годкам тянет. Молодые-то, после того как село наше объявили бесперспективным и ликвидировали школу, ринулись в город, а здесь остались лишь старики да козы. И ничего удивительного, что смерть единственного козла повергла всех в смятение. Заговорили даже об импортном козле. Шофер из треста международных перевозок, зять одного из наших, сказал, что по знакомству может доставить нам какого угодно козла, даже из-за границы. Но затея эта провалилась, потому что нашелся козел напрокат — в соседнем селе Лясково. Лясковский козел был молодой, но решительный. Он ретиво взялся за дело, и день-другой все шло как по маслу. Крестьяне уже довольно потирали руки, но тут-то и произошла осечка — козел переоценил свои силы. Орда наших толстых, ненасытных коз истощила его, и на третий день он свалился с копыт.

Уже стемнело, но старики кинулись на пастбище и принесли козла на самодельных носилках, застланных ветками. Выбившиеся из сил носильщики опустили его на землю перед закусочной. Козел не то что встать, глаз даже открыть не может. Посыпались советы. Кто кричит: «Надо напоить его молоком с чесноком»; кто советует растереть жилы на шее, а кто считает, что животное приведет в чувство толченый орех и две рюмки мятной, и даже пытается влить ему настойку в горло.

В конце концов решили отнести козла в подвал к Петьо Печинову и поручить его заботам Петьовой тещи. После этого разошлись, но, как и двести лет назад, когда заявились турки, в селе никто не мог уснуть, потому что, как известно, если будет упущен срок, следующая весна не принесет ни козлят, ни молока. Известны и последствия этого: повышенное кровяное давление, грипп — и конец селу…

Помяну и другое немаловажное обстоятельство: козами с недавних пор стала интересоваться болгарская кинопромышленность. После того как в нескольких картинах были успешно показаны козьи стада, режиссеры начали все чаще и чаще прибегать к услугам коз. Сами козы держатся перед камерой очень естественно — скачут по скалам как черти, сшибаются рогами, кокетливо переступают передними копытцами, словно восхищаются сами собой, — короче говоря, ведут себя как искусные каскадеры. Поэтому, наверно, фильмы с участием коз получили признание критики и были даже отмечены международными премиями.

С того времени наше село превратилось в маленький Голливуд, а козы приобрели вдвойне важное значение: они приносят нам не только молоко, но и гонорары. Мало-помалу отдельным козам стали доверять эпизодические роли. Для цветных картин предпочтительнее пестрые козы, однако и криворогие ценятся наравне с ними, потому что считаются самыми живописными. Все это заставляет теперь крестьян сохранять криворогих и пестрых козлят, и благодаря этой, так сказать, «киноселекции» наше сельское стадо очень расцветилось.

Наконец, козий вопрос имеет еще и психологическую сторону: старики ведь тоскуют по внукам. Нет при них внучат, которые согрели бы им душу своими голосами и теплым поцелуем. Чувствуя потребность посадить на колени внука, покачать его, ощутить исходящий от него запах свежего молока и козьего пуха, старики делят свою грусть с козлятами, потому что козлята такие же озорные и беспокойные, как дети.

Радуются на них старые с марта и до самого праздника плодородия в начале октября. Ну а тогда приезжают из города сыновья, закалывают козлят, насаживают на вертела и весело и беззаботно съедают. Потом они уезжают на автобусе или на собственной машине, а осиротелые старики ходят как потерянные и горюют, словно закололи собственных внучат…

До следующей весны над селом повисает свинцовая (как говорится в хороших книгах) тишина, нарушаемая только постукиванием палок о булыжную мостовую и старческим кряхтеньем. А с приходом зимы все чаще начинает звонить колокол по усопшим…

И так до появления новой листвы, до козьего окота, когда жизнь, сколько ее еще осталось, снова возрождается.

Таково многообразное значение козы для нашего обреченного села. Потому и охали крестьяне над обессилевшим козлом, потому и глаз не смыкали всю ночь, а поутру с усердием взялись за восстановление его подорванного здоровья. Но, несмотря на все старанья, козел лежал недвижимо. Правое его веко слегка приподнялось, но левое было плотно прижато, и на третий день бедняга лясковец сдох. Что же, теперь надо было действовать расторопнее и достать не одного, а по крайней мере пять-шесть совершеннолетних козлов, чтобы поправить дело за оставшуюся неделю…

В разные стороны посланы были люди, чтобы купить, занять, наконец, украсть, если потребуется, но без козлов не возвращаться.

Первая группа — отпускник-пожарник с двумя грузчиками — на газике поспешила в соседнее Бачково.

Четверо членов местного охотничьего общества отправились — якобы за дикими свиньями — в село Добралык с заданием взять в плен одного из тамошних козлов.

Третья бригада двинулась пешим ходом через холмы в Наречен, а четвертая — в знаменитое своим картофелем Лилково. Впрочем, это была никакая не бригада, а всего-навсего старик, рассчитывавший с помощью шустрого свояка, имевшего в прошлом какие-то заслуги, раздобыть для нас двух козлов.

Акция дала неожиданные результаты: на третий день первая группа возвратилась с двумя козлами, взятыми у бачковцев под обещание дать им следующей весной нашей табачной рассады.

Третья группа (нареченская) потерпела неудачу: село стало курортом, и нареченские козлы были еще в прошлом году ликвидированы, поскольку придавали окружающей среде сильный специфический запах, создавая у иностранцев впечатление, что мы отсталые. (По той же причине порешили индюшек в Поповице.) В виде компенсации за скорбное это известие нареченцы подсказали нашим, что в монастырском стаде возле Бачкова есть хоть и бодливый, но деловой козел и можно попытаться одолжить его у отца Агапия. Они объяснили также, что отец Агапий малость подслеповат, а чуток хлебнет — и вовсе ничего не видит, так что в случае чего козла можно будет умыкнуть и без его благословения, а когда дело будет сделано, возвратить законному владельцу.

Работа с отцом Агапием поначалу шла довольно туго. С глазами у него действительно было что-то неладно: веки были и вправду словно обожженные, однако видел отец — дай бог каждому. Он раскричался, стал размахивать кизиловой дубинкой, пригрозил нашим даже милицией. Тогда они вытащили две бутылочки виноградной крепкой, и после глотка-другого он так успокоился, что в конце концов не только вручил им козла для временного пользования, но еще и спел «Ой, Йордане».

Наибольшие трудности и неудобства выпали на долю второй, добралыкской, группы. Они связались с местными охотниками, пытаясь добром выпросить у них двух из пяти тамошних козлов, но представители добралыкской общественности вспомнили, что во время оно была у них с нами какая-то тяжба, и отказали: нет, нет, и все тут! Тогда нашим пришлось получать то, что нужно, явочным порядком. Присутствовавший при этом козопас был обезоружен обещанием принять его в охотничье общество.

Из контактов с лилковским свояком почти ничего не вышло: по каким-то там причинам его слово уже не имело прежнего веса, так что наш посланец приволок домой одного-единственного козла.

Но так или иначе производителей набралось достаточно, и все — бородатые ветераны, отличавшиеся друг от друга не только внешностью, но и характером.

Выменянные на табачную рассаду бачковские козлы выглядели после дороги довольно жалко: шофер, который их вез, гнал машину, поворотов, притом весьма крутых, хватало, так что животным при перевозке здорово досталось от обитых железом бортов грузовика. Один козел был среднего возраста, бородатый, другой — трехлеток, вроде бы его внук. Самого дикого нрава оказался приведенный на веревке из Красных Скал монастырский козел. Он был подозрителен, глядел исподлобья и не давал к себе подступиться.

Сильное впечатление производил также один из двух добралыкских козлов. У него была каштановая борода с белыми вкраплениями и длинная, словно ряса, шерсть до самых копыт. Второй добралыкский козел с обломанным рогом семенил за первым на почтительном расстоянии — точь-в-точь служка за священником.

С наибольшим трудом был доставлен лилковец. Привязанный к седлу общественного мула, он то ли не хотел плестись у него в хвосте, то ли его не устраивала скорость мула — во всяком случае, недоуздок выворотил шерсть на козлиной шее, и когда его отвязали,, шерсть продолжала дыбиться и придавала ему угрожающий вид. Был он пестрый, с белыми прядями на груди, к тому же оказался невероятным гордецом и держал голову выше всех, за что его тут же окрестили Гвардейцем.

Мы были довольны успешным проведением операции, а некоторые заявили даже, что если б мы всегда были такими сплоченными, то не дошло бы до закрытия пекарни, кооперации, бани и школы. И тогда из села не сбежала бы вся молодежь. К таким-то вот выводам привела охота за козлами-производителями.

Козлов отправили на ночлег — каждого взял домой тот, кто его привел. Позаботились, чтобы они были хорошо накормлены. Причесали лохматого лилковца. И впервые за много дней уснули спокойно.

Следующее утро началось в бодром темпе. При первом же окрике козопаса улицы заполнились устремившимися к сельской площади взволнованными козами. Запах козлов уже достиг чуткого обоняния наших вдовиц, и они нетерпеливо постукивали копытами.

Козлов отвязали, пустили в стадо. Но вместо того чтобы поспешить исполнить свой долг, они остановились как вкопанные и стали глазеть друг на друга. Козопас поднял герлыгу и — кого криком, кого взмахом — расшевелил стадо. Тут все восемь козлов вдруг бросились бежать, и каждый старался вырваться вперед. Проворней всех оказался монастырский — он повел стадо, но не прошел и пяти шагов, как его настигли остальные. Они налетели на него, вытолкали, и на его месте уже стоял лилковец. Но и этот ненадолго. Объединившиеся соперники напали на него с таким остервенением, что Гвардеец взлетел в воздух, а возвращаясь на землю, сел верхом на какую-то юную козочку; та подпрыгнула, завопила — и началась свалка. В этот момент впереди оказался добралыкский «священник» в шерстяной рясе. Выдвижение его вызвало ожесточение остальных козлов. В рядах нападающих оказался и «служка», вроде бы смирный второй козел из Добралыка; он так ударил, — очевидно, по праву односельчанина, — что из шерсти «священника» вылетел, словно цыпленок, здоровущий клок, шкура была распорота, из раны брызнула кровь.

Козы отшатнулись. Козопас пытался навести порядок своей герлыгой, но она застряла в рогах борцов и треснула. Мир воцарился лишь с появлением Минчо Фельдшера. Он научно разъяснил, что не надо мешать козлам мериться силами. Потому что это не обычная драка, а выбор сильнейшего — сильнейший станет вожаком и первый покроет козу, которую захочет, козлята от такого отца достигнут максимального живого веса. Подобный выбор, закончил Минчо, этот закон матери-природы, и нельзя мешать его осуществлению, потому что вмешательство в законы природы может привести к большой неразберихе.

Минчо послушались. Предоставили козлам бодаться, и сражаться, и побеждать в борьбе. На какое-то время верх взял высоченный лысый козел с белой звездой на лбу, но коренастый, проворный и злой соперник, не дрогнув перед этой звездой, чуть не сломал ему шею. Вскоре у монастырского отлетели рога, но он дрался и без них. Упершись крепкими ногами в землю, он не уступал, и в его округлившихся, налитых кровью глазах горела мрачная решимость победить или умереть. Дьявольская сила этого взгляда заставила противника отступить — сделав последнюю робкую попытку переломить ход поединка, он бежал.

Монастырский повел козье стадо. Безрогий, растерзанный, окровавленный, он излучал свирепую энергию. Остальные козлы смиренно следовали сзади — соответственно занятым в борьбе местам.

Так монастырский козел, этот живой обломок Красных Скал, наполнил наши души любовью и восхищением мы признали его и рукоположили в вожаки, привязав ему на шею большой колокольчик. Победитель кинулся вперед, и стадо заколыхалось вслед за ним, покоряясь ритму его шагов…

Старики, взволнованные переживаниями последней недели, расходились по домам. Звон колокольчиков летел высоко над крышами и разносил добрую весть, что бедствие позади и село спасено. Снова будет в изобилии козье молоко, теплые озорные козлята, новые радости, новая весна.

Перевод В. Викторова.