Дни поздней осени

10 сентября. Понедельник

Был урок на летнюю тему. Нина Петровна читала отрывки из сочинений. Одни написали хохму, другие глупость, третьи добросовестный отчет. На перемене Нина Петровна подозвала меня:

— Подожди после уроков, вместе пойдем домой.

Как она модно одета. Еще молода и красива.

Мне нравится Нина Петровна. У нее черные как смоль волосы и глаза черные тоже, что называется, жгучие. Лицо тонкое. И вся она тонкая, изящная, высокая.

Пошли на бульвар, посидели на лавке. Она отдала мне тетрадь с сочинением:

— Как понимаешь, читать я его не могла.

Вытащила сигареты, закурила:

— Ты знаешь, Маша, мне всегда была интересна ваша семья. Книжки твоего деда читаю, слог хороший. Он мог бы писать романы.

Помолчали.

— Одного не понимаю, чего ты хотела добиться этим пассажем?

— Сама не знаю... — пробормотала я.

— Прочел бы еще кто-то. Можешь себе представить?

— Могу...

Молчание.

— Пользы от этих выходок нет. Если что-то случилось, лучше в себе пережить, не трепать нервы ближним.

Она курила быстрыми, нервными затяжками.

— Меня не это сочинение беспокоит. Когда увидела тебя, поразилась. Ты так переменилась за это лето. Где прежняя Маша? У тебя отчужденный вид, тоска в глазах. Что же случилось?

— Не надо, — быстро сказала я. — Не расспрашивайте, Нина Петровна.

— Иногда легче выговориться.

— Не надо, — твердила я, а из глаз уже слезы катились.

— Хочешь закурить? — внезапно спросила она. — Это успокаивает.

И я курила крепкую сигарету, правда, в себя не вдыхала. Она засмеялась, показав красивые ровные зубы:

— Вот бы увидел директор! Учительница с ученицей покуривают на бульваре.

— А почему вы не уехали за границу? — спросила я.

Она только махнула рукой:

— Мне и ехать-то совсем не хотелось.

— Но там интересно.

— Да, интересно... — Больше объяснять не стала.

Поговорили немного о школьных делах. Из класса ей больше всех нравятся Виталик Панков, Лена Корф и Лиза Потехина.

Сидела и думала, что я дрянь. Ведь понимала, что дальше Нины Петровны сочинение мое не пойдет. Тоже мне бунт. Ничего другого, кроме хорошего разговора с понимающим человеком, не ожидала. А внешне целая фронда. Увы, на истинную фронду я не способна.

Внезапно спросила:

— Вы любили кого-нибудь?

Она пожала плечами:

— Почему же нет.

— А сейчас любите?

Она сделалась серьезной. Вытащила еще одну сигарету, щелкнула зажигалкой.

— Я знаю, почему вам не хочется отвечать на этот вопрос.

— Почему?

— Потому что сейчас не любите. Любили, разочаровались, а теперь никого не любите.

Она посмотрела на меня внимательно:

— Уж не влюбилась ли ты?

— Нет, — ответила я.

— А на мой счет ты ошиблась.

— Вы любите? Тогда, разумеется, мужа.

Молчит, улыбается, смотрит мне прямо в глаза:

— Мне кажется, и ты любишь, Маша. Тех, кто любит, можно узнать по глазам.

— Вы счастливы, Нина Петровна?

Она вздохнула:

— Что же тебе сказать? Я счастлива и несчастлива... Терпи, Маша, все будет хорошо. Ты очень юна. Все будет хорошо, Маша...

Эта встреча немножко меня оживила. Я потом еще прошлась по бульвару, разглядывала старушек, детей, собак. Удивительные все же существа старушки, собаки и дети. Вот старенький пудель схватил в зубы дырявый мячик и, счастливый, семенит за хозяином. Старушка сидит с вязаньем. Бросит взгляд на испещренную солнечными пятнами дорожку, улыбнется и снова вяжет. А детишки, те и вовсе бессмысленно копаются в песке, но довольны, веселы. Так мало всем нужно! И вот уже весь бульвар налит до краев довольством и покоем. Щебечут птицы, щебечут дети, воркуют старушки, собаки радостно лают. А ты, Маша Молчанова, бредешь со своею тоской, со своим несчастьем. И сколько это продлится, боже ты мой...