До сих пор

ГЛАВА 1

Я собирался начать свою автобиографию так:

Зовите меня… капитан Джеймс Ти Кирк, или сержант Ти Джей Хукер, или Денни Крейн, или пассажир самолета из «Сумеречной Зоны» Боб Уилсон, или Большая Гигантская Голова, или Генри V, или представитель Прайслайн, или …

Что ж, это проблема, не так ли? Я был действующим актером более полувека и сыграл так много различных ролей на сцене, телевидении и в фильмах, что невозможно сконцентрироваться на одной из них. Кроме того, моя карьера в качестве актера — всего лишь часть моей истории, поэтому я понял, что не могу начать книгу таким образом.

Затем я решил, что начну книгу с истории о своей памятной встрече с Коко, гориллой:

В 1988-м году, помогая «Фонду гориллы» в его кампании за сохранение вымирающих животных, я получил разрешение встретиться с гориллой Коко в ее обиталище. Коко была экстраординарным животным, научившимся общаться с людьми. Она могла написать более шестисот слов, но что меня более впечатлило — она, как мне сказали, понимала значения этих слов. Она различала написание слов «вода» и «птица», и когда она впервые увидела садящуюся на озеро утку, то написала «водяная птица». Это показатель уровня ее знаний. Видите, она, несомненно, очень умная. Меня пропустили на ее территорию — комнату, где мы остались с нею совершенно одни. И когда я входил в комнату, мне напомнили, что это внушительное и сильное животное; известно, что даже меньшие гориллы в гневе могут запросто оторвать человеку руку. Я не трус, но, признаюсь, мне стало страшно.

Есть определенная форма поведения, которая предписывает: говори то, что чувствуешь — и твои чувства передадутся через твои слова. Английское правило гласит иначе: сначала скажи, а потом ты почувствуешь. И, борясь со своим страхом перед этим величественным животным, я осознал, что, подходя ближе и ближе к ней, говорю: «Я люблю тебя, Коко. Я люблю тебя». Я говорил это искренне и честно и, пока говорил, смотрел ей прямо в глаза. Я немного присел, чтобы показать подчинение, но двигался вперед, показывая, что не боюсь. Снова и снова я повторял: «Я люблю тебя, Коко, я люблю тебя». И когда я произнес это, я начал и сам чувствовать любовь. В итоге я остановился прямо перед ней, заглянул в ее глубокие карие глаза и увидел ее морщинистый лоб и огромные руки. Я люблю тебя, Коко.

На этих словах она потянулась и схватила меня за яйца. И смотрела при этом мне прямо в глаза. После недолгой паузы — заметно более высоким голосом — я попытался повторить: «Я люблю тебя, Коко». Очевидно, эти слова имели куда большее значение, чем пару секунд назад. Ее хэндлер (тот, кто водит ее), стоящий вне комнаты, сказал: «Стой спокойно. Она хочет отвести тебя в свою спальню». И я стоял, совсем неподвижно, потому что очень не хотелось идти в ее спальню. Думаю, справедливости ради стоит отметить, что найдется не много людей, способных стоять настолько спокойно, насколько это удавалось мне в тот момент. Тем временем в смежном помещении молодая горилла, которая, как они надеялись, когда-нибудь спарится с Коко, заколотила в дверь, как ревнивый муж. И вот я, стою, пойманный в вечном треугольнике, с гориллой, держащей мою моментально сжавшуюся мошонку. В конечном счете, ей надоело…

Начав книгу с этой истории, я мог бы проинформировать читателя, что книга не будет ограничена лишь моей профессиональной деятельностью, а будет также включать в себя и истории обо всех необычайных возможностях, выпавших мне в познании мира. Я бы обсудил удивительные события, что произошли со мной, начиная с той темной ночи в Африке, когда я преследовал дикого слона, и кончая днем, когда вертолет оставил меня одного-одинёшенького на пике ледника высотой двадцать тысяч футов, или даже тем памятным событием, когда я увидел в пустыне пришельцев. Это также продемонстрировало бы, что в книге будет, над чем посмеяться — в большинстве случаев надо мной. Но затем я осознал, что люди знают меня в основном по моим работам в качестве актера, поэтому это не сработает должным образом. Так что я решил, что такое начало тоже не пойдет.

Потом у меня появилась замечательная идея. Я начну эту книгу с цитаты из песни, которую я сочинил о трагической смерти моей утонувшей красавицы-жены Нерин Шатнер:

Такое вступление в книге было бы очень значимым для меня — начать с большой личной трагедии. И это моментально позволило бы читателям понять, что это, должно быть, правдивая книга. Но с другой стороны, это было бы очень печальным началом, в то время как моя жизнь была полна радостей. И, конечно, я не столь известен своим пением; а есть и такие, которые считают, что мое исполнение «Lucy in the Sky with Diamonds» является самой худшей кавер-версией песни «Битлз». Не я — разумеется. Но это такая личная история, которую нужно рассказывать полностью, поэтому, естественно, я не мог начать книгу и с нее.

Есть одна чрезвычайно известная фраза, с которой я решил уж точно не начинать:

Фактически, я настроен на то, чтобы эта фраза ни разу не появилась в моей книге.

Начало, как я понимаю, должно заинтересовать читателей с первых же слов, подхлестнуть их любопытство, заставить их гадать, о чём это он вообще? И вот что получилось:

Впервые я прибыл в НьюЙорк на индейском каноэ с выносными уключинами, прогребя весь путь от Монреаля…

Мне понравилось это, но, кажется, оно не отражает всей сути моей жизни. Это как-то слишком вычурно, заумно, и я понял, что не смогу использовать такое. Возможно, позже — в первой главе, решил я.

И тут мне пришло в голову, что, наверное, следует начать книгу с описания дня, когда я повёл своего прекрасного коня, Султана, на его последнюю прогулку по пастбищу. О боже, видели бы вы его в дни, когда он участвовал в мировых чемпионатах! Говорю вам, это был самый великолепный жеребец из всех, что только можно увидеть. И я не шучу. Он повергал людей в трепет. Достаточно было просто посмотреть на него и …

Можно было бы использовать такое начало, чтобы рассказать вам о моих страстных увлечениях — увлечениях, которые имеют огромное значение для меня. Увлечения, которым я посвятил свою жизнь — любовь к красивой женщине, любовь к семье, любовь к ремеслу, искусству, потребности испытать все аспекты жизни. Иногда я поражаюсь, понимая, что и сегодня живу с теми же приоритетами, что и в молодые годы: с желанием играть, желанием быть любимым, наслаждением вкусной пищей, весельем и устойчивыми товарищескими отношениями.

Но просто рассказать вам о своих страстях — даже к лошадям и собакам — было бы довольно скучным началом.

Возможно, подумал я, мне следует в начале побыть бойким на язык, показать читателям своё изворотливое чувство юмора. Пусть посмеются над цитатой из газетной статьи о весьма необычном деле, которое я как-то провернул:

«01.17.2006. В понедельник актер Уильям Шатнер согласился продать свой почечный камень за 75 тысяч долларов интернет-казино. Деньги от аукциона пойдут благотворительной организации Habitat for Humanity. „Это поднимет доноров органов на новую высоту или, наоборот, опустит их“, — сказал Шатнер. Аукционная цена включает в себя также хирургический стент и нить, с помощью которых и был извлечен камень».

Согласно словам Шатнера, почечный камень был таким большим, что «вы бы захотели носить его на пальце. Если бы вы подвергли его чрезвычайно высокой температуре, он мог бы стать бриллиантом…»

Хотя такое начало было бы, несомненно, забавным, оно отдает чем-то легкомысленным. Вместо этого мне пришло в голову, что вступление должно быть вдумчивым, оно должно быть о моей жизни. И нигде я не был так откровенен, говоря о своей жизни, как при цитировании слов, написанных Дэвидом Е. Келли для персонажа, которого я играю в «Юристах Бостона», Денни Крейна:

На какой-то короткий отрезок времени мне показалось, что это наилучшее начало для книги. А потом я подумал, пусть Денни Крейн напишет свою собственную книгу! И наконец меня осенило! Вот то, что могло бы стать уникальным и прекрасным началом:

Вам не хочется платить за эту книгу по полной цене? Хорошо, не надо. Можете купить столько экземпляров, сколько захотите, — назовите цену! Да-да, именно так. Вы назначаете цену, которую готовы заплатить. С Прайслайн. ком всё так же просто. Вот так.

Такое начало книги было бы и забавным, и правильным, ведь очень многие знают меня по моим работам в качестве представителя различных компаний, таких как Priceline.com. И если бы мы также смогли продать побольше копий этой книги, что ж, я не думаю, что в издательстве «Сант-Мартин» стали бы возражать. А если бы еще мой агент должным образом обратился в Priceline, то они, наверное, даже захотели бы купить права на вводный параграф этой книги. По дешёвке, разумеется.

Но возможно, будет слишком бестактно начинать автобиографию подобным образом, решил я. Неужели это именно то, что я хотел бы подчеркнуть в своей жизни или карьере? Да и стала бы Priceline мне чего-нибудь платить? В общем, такое начало я тоже отверг.

А затем до меня дошло — не нужно мне никакого начала. К тому времени, когда вы дочитаете до этого места, вы поймете, что автобиография уже началась. И это так похоже на мою карьеру — я оказываюсь в середине творческого пути, прежде чем понимаю, что он давно начался.

В первый раз, когда я попал на сцену, я заставил зрителей плакать.

Позвольте мне обозначить особенность этой книги. Я буду рассказывать все смешные случаи до определенного предложения — ключевой фразы. А дальше вы сможете додумывать их сами.

Мне было шесть лет, и я ходил в Rabin’s Camp, благотворительный летний лагерь для евреев, управляемый моей тётей и расположенный в горах к северу от Монреаля. Я хотел заниматься боксом — дубасить людей казалось забавным, — но тётя настояла, чтобы вместо этого меня взяли в пьесу под названием «Уинтерсет» (Winterset). Мне досталась роль маленького мальчика, вынужденного покинуть свой дом из-за прихода в город нацистов. В кульминационной сцене я должен был прощаться со своей собакой, ведь, возможно, я никогда ее больше не увижу. Собаку играл другой мальчик, одетый в костюм из раскрашенной газеты. Мы показывали пьесу в родительский выходной, а зрители состояли в основном из людей, спасшихся от нацистов, большинство из которых все еще имели близких, пленённых в гитлеровской Европе. Очень многие из них побросали всё, что имели, — и вот я на сцене говорю «прощай» своей маленькой собачке.

Я плакал, зрители плакали, все плакали. Помню, что, выходя на поклон, я видел, как люди утирали слёзы. Помню тепло отца, обнимавшего меня, пока люди говорили ему, какой у него замечательный сын. Просто представьте, какое впечатление это произвело на шестилетнего ребенка! У меня была способность довести людей до слёз. И за это я получал одобрение.

Во мне всегда было что-то, что жаждало играть, жаждало внимания довольной аудитории. Моя старшая сестра вспоминает, что за несколько лет до моего дебюта в лагере мама брала нас обоих в город. Я частенько убегал, и они нервничали, ища меня, — а я счастливо отплясывал перед шарманщиком.

Вот откуда это взялось? Эта потребность радовать людей? Какая часть меня родилась со смелостью стоять перед незнакомцами, рискуя быть отвергнутым? Такого у нас в роду ни у кого не было. Семья Шатнеров была польско-австрийско-венгерской, и некоторые из моих родственников были учителями и раввинами. Мой отец, как и большинство еврейских эмигрантов, занимался швейным бизнесом — он шил недорогие мужские костюмы для французско-канадских магазинов одежды. Они в основном ориентировались на рабочих, имевших только один костюм. Джозеф Шатнер был строгим, но любящим и трудолюбивым человеком. Я могу закрыть глаза и вспомнить запах его комнаты для раскроя. Незабываемый аромат сырой саржи и твида, уложенного в тюки, смешанный с запахом отцовских сигарет. Субботний полдень — вот то время, когда он мог расслабиться, лёжа на диване и слушая по радио Метрополитен-Оперу. Он приехал в Монреаль из Восточной Европы в возрасте четырнадцати лет и работал продавцом газет, а также на других работах, требующих ручного труда. В одежном бизнесе он начал с упаковщика, потом продвинулся до продавца и в итоге организовал свою собственную маленькую компанию. Он — первый из своей семьи, кто приехал в Северную Америку, и помог всем своим десяти братьям и сестрам уехать из Европы. Мой друг Леонард Нимой любит шутить по поводу того, что я никогда не перестаю работать. Он пародирует меня, говоря: «Сейчас без четверти четыре. Что у нас на четыре десять? Если я закончу к четырём тридцати, мы можем что-нибудь поделать в четыре пятьдесят?»

Возможно, в этом есть доля правды. Каждый актер потратил дни… месяцы, вглядываясь в телефон в надежде, что он зазвонит. И живя со страхом, что он никогда не зазвонит снова. Раскрашивая стены в ожидании следующего предложения. С начала своей карьеры я более двадцати лет не был в настоящем отпуске — боялся пропустить телефонный звонок. Так что, имея такой опыт, а также опыт проживания в кузове грузовика на стоянках летних театров, я на самом деле открыт для предложений. Поговаривают, что я приму почти всё, что мне предложат, но вообще-то это неправда. Вот менее двух лет назад я отклонил предложение. Как и любой другой актер, я обеспокоен тем, что могу надоесть публике, поэтому я очень стараюсь ограничить свое появление на сцене и в драматических телевизионных постановках, в роли ведущего документальных программ и игровых шоу, в фильмах и рекламах, озвучивании, в благотворительных мероприятиях, радио-программах, Интернет-трансляциях, в стартрековских конвенциях, спортивных мероприятиях, конно-спортивных праздниках и выставках собак, в написании книг и исполнении песен, в создании альбомов, творчестве, режиссуре и продюссировании телепрограмм, в концертах, участии в ток-шоу, реалити-шоу, награждениях. Но вот то, перед чем я точно останавливаюсь. Например, я почти никогда не участвую в обрядах бар мицва, и никогда не работал в горах Катскилл.

Мое отношение к труду передалось мне от отца. Он мечтал, что я в итоге приму его бизнес. И как когда-то он, так же и я работал, упаковывая костюмы. Среди моих профессиональных навыков — хорошая упаковка. Я знаю, как складывать костюмы плечиками наизнанку, рукавами вниз, как сложить их компактно и чтоб они могли так пролежать долгое время. Я знаю, как правильно складывать и упаковывать брюки. Если бы я не стал актером, я бы, наверное, сделал прекрасную карьеру в упаковывании.

А игра? Что мой отец знал об актерской игре? Игра — мура. Это не то, чем должны заниматься нормальные люди — это не работа. Это не то, чем люди зарабатывают себе на жизнь. Это развлечение.

Отец научил меня ценить знания, уважать окружающих, не опаздывать и быть подготовленным к работе. «Одиннадцать ноль пять, — говаривал он мне, — это не ровно одиннадцать». Всю свою жизнь я приходил вовремя и был подготовленным к работе. Сейчас я расскажу вам, как глубоко он внушил мне всё это. В 2007 году Эй-Би-Си пригласила меня принять участие в шоу под названием «Быстрые машины и суперзвёзды» — фактически те же гонки NASCAR, только со знаменитостями. Это была возможность погонять по эллипсу с бешеной скоростью, не боясь, что тебя остановят за ее превышение. Трек — единственное место в мире, где вы можете гнать, как захотите, на свой страх и риск. Такое телешоу по мне. «Конечно, я с удовольствием поучаствую», — ответил я. А затем начал неистово торговаться о сумме, пытаясь запросить как можно больше.

Когда я покидал съемочную площадку «Юристов Бостона», чтобы слетать в Шарлотту, Северная Каролина, продюсер мягко положил руку мне на плечо, объясняя:

— Помни, Билл, ты должен вернуться к работе в четверг в семь утра. И если тебя здесь не будет, если ты врежешься в стену и переломаешь руки и ноги или перевернешься и будешь валяться где-то там в больнице, с головы до ног перевязанный бинтами, мы тебя обратно не возьмём и предъявим тебе иск.

Потом он немного помолчал и широко улыбнулся:

— А в остальном, повеселись!

Всю жизнь я любил быстрые машины. Я всегда восхищался великими гонщиками. Но я знаю об опасности гонок. Я знаю о судьбе Дейла Эрнхардта-младшего. Реальность такова, что гонщики погибают. Разбиваются и горят, переворачиваются и загораются. Я знаю это. Не на своем примере, конечно, — на их. Я достаточно поучаствовал в шоу и фильмах, чтобы понять реальность, — звезда никогда не получает ранения.

Там было двенадцать конкурентов, поделенных на четыре группы. На каждую группу из трех человек была одна машина. Для безопасности на треке мог выступать только один гонщик. Мы соревновались со временем, а не друг с другом. В моей группе были я, бывший главный тренер Pittsburgh Steelers Билл Кауэр и волейболистка-модель Габриэль Рис. По первому разу, в качестве тренировочного круга, мы проехались утром. Я выжал 160 миль в час и, когда заходил на поворот, был уверен, что машина выскользнет из-под меня и врежется в стену. Не врезалась, конечно, и 160 миль в час позволили мне вернуться в группу.

Я пообещал себе, что выступлю намного лучше уже на самих соревнованиях. Я понял, что ограничивал скорость на прямых отрезках, ожидая следующего поворота. И во время вечерней гонки я намеревался до упора вдавить газ, чтобы остаться в группе. Единственный вопрос, который меня интересовал: кто первым вылетит из нее, Кауэр или Рис?

Моя группа должна была участвовать в гонке во вторник вечером. Кауэр должен был ехать первым. Но он пробуксовал и влетел в стену — автомобиль стоимостью 500 тысяч долларов серьёзно поврежден. Мы ждали замены машины больше часа; в итоге Кауэр сделал заезд и показал своё время. Габриэль Рис на тренировочных заездах показала очень высокие результаты, но во время соревнования также пробуксовала и чуть не врезалась в стену. Подошла моя очередь.

На мне был абсолютно несгораемый комбинезон, а большой круглый шлем с маской для лица полностью закрывал голову. Когда они попытались пристегнуть меня, я понял, что что-то не так. Эта машина была приспособлена для Кауэра и Рис, двух очень высоких людей. А у меня ноги не доставали до педалей. И сидение не двигалось. Единственное, что там двигалось, это выдвижной руль. Но руль в машине был слишком большой и упирался мне в пузо, поэтому они заменили его на меньший — более маленький, чем я привык. К тому времени уже был час ночи, я очень устал, а литиевое освещение, находившееся сверху, бликовало на грязном ветровом стекле и мешало ясному обзору.

Через несколько минут я собирался гнать быстрее, чем 160 миль в час, в машине с рулём, упиравшимся мне в живот, и подушками, подпирающими меня сзади, чтобы я мог дотянуться до педалей, по треку, который я даже ясно не видел.

Это было сумасшествие — и я знал это. Я подумал: что я здесь делаю? Я могу разбиться.

Я опустил ногу на газ и стартовал. Из каратэ я знал, что твоя ци (энергия) расположена ниже пупка и когда ты делаешь какие-либо физические упражнения, ты высвобождаешь ее посредством взрывного выдоха. Я делал это много раз. И сейчас я намеревался выдувать свою ци с помощью воплей, когда буду проходить повороты.

Думаю, что когда я мчался по тем поворотам, моими непосредственными словами были «Вууууууууууууууууууууу. Вуууууууууууууууууууу». Я не высвобождал свою ци, а старался сдержать свой страх. Я увидел смерть. Я знал, что сейчас умру. Я только и мог, что управлять машиной, но не видел, куда я еду, а скорость — более 160-ти миль в час. Я не должен был оказаться в такой ситуации. Гонщики рассказывали мне о чувстве Дзен, которое они испытывали, будучи один на один с машиной. Я не испытал того чувства, вместо этого я чувствовал себя инородным телом, которое эта машина пыталась исторгнуть.

Я закончил необходимые три круга. Я так и не узнал своего времени; меня дисквалифицировали за техническое нарушение. Но позже я задавался вопросом: зачем я так рисковал? Я рисковал жизнью ради телевизионной программы? И я понял, почему это сделал, — потому что работали камеры. Поверьте мне, если бы ТВ-камер там не было, я бы не стал рисковать. Но камеры были; это было шоу, представление. Это моя работа. И, как и учил меня отец, я там был, в срок, и готовый к работе.

Моя мама, Энн Шатнер, — вот кто потворствовал моей актерской игре. Она отвела меня в актерскую школу; ни разу не пропустила ни одного спектакля. Она ходила со мной на прослушивания для получения ролей на радио, и когда меня не брали, именно она звонила продюсеру, мистеру Руперту Каплану, и орала на него за то, что мне не дали роль. В отличие от некоторых мам, она не последовала за мной в университет, когда я поступил в Макгилл — ей было не нужно, мы жили в двух милях от университетского городка.

Мою мать можно мягко назвать щеголихой. Ее собственная семья была относительно богатой, и ее несколько избаловали. Контраст между этой красивой молодой женщиной, имеющей так много, и работящим мужчиной, изо всех сил пытающимся вытащить свою семью из Европы, должно быть, был разительным. У моей матери был огромный драматический талант. Она хотела, чтобы ее жизнь была наполненной и громкой. Например, когда мы ходили всей семьей куда-нибудь пообедать, она довольно часто объявляла официантам, что у нее день рождения. Я до сих пор смущаюсь, вспоминая об этом. Она сидела там, вся сияющая, в то время как мы все съеживались, когда официанты собирались вокруг нашего стола и громко пели «С днём рождения». Я уверен, люди смотрели на наш столик и вопрошали, почему вся эта семья понуро смотрит вниз и не поет «С днем рождения» этой прекрасной женщине. Какая репутация у нас, должно быть, была! Представьте, семья Шатнеров не поет «С днем рождения»! У моей матери дней рождений было куда больше, чем у кого бы то ни было!

Она всегда очень радовалась моему успеху, а еще больше получала удовольствия, рассказывая о нем. Я до сих пор слышу, как она говорит незабвенные слова «Я мама Уильяма Шатнера». Я до сих пор это слышу, потому что она постоянно это говорила. Везде, где бы ни находилась. Если она заходила в лифт, то прежде, чем успеют закрыться двери, она произносила: «Всем привет! Я мама Уильяма Шатнера». В универмагах, во всех ресторанах: «Я мама Уильяма Шатнера». Бывало, что я заходил в самолет, а стюардессы сообщали мне, что у них на борту была моя мама. Мне даже не нужно было спрашивать, как они узнали, что это именно моя мать. Я снова и снова просил маму: «Пожалуйста, не делай этого». Меня это смущает. Я ненавижу это. Не делай этого! А она печально смотрела на меня и отвечала: «Хорошо, не буду». А затем оборачивалась: «Привет! Я мама Уильяма Шатнера».

Отец часто напоминал мне, с особым ударением: «Она, тем не менее, твоя мать». Имея в виду: что бы она ни делала, как бы сильно ты ни не понимал ее, ты должен относиться к ней с уважением. Она всё же твоя мать.

Она была преподавателем дикции. Она не была учителем экзекуторского (в английском эти слова похоже произносятся) искусства, как она часто поправляла моего отца, а учителем по ораторскому искусству. Я хочу попросить вас кое-что сделать. Попробуйте громко произнести следующие слова «ten tin men, ten tin men». Различие между «ten» и «tin» и есть дикция. Моя мать, скорее всего, была несостоявшейся актрисой — на самом деле, на сцене Монреаля просто не нашлось места для немолодой еврейской матери троих детей — так что она произносила монологи дома. Когда мне исполнилось семь или восемь лет, она записала меня в «Актерскую Школу Дороти Дейвис», возглавляемую мисс Дороти Дейвис и мисс Вайолет Уолтерс и расположенную в подвале чьего-то дома. Именно в том подвале я и получил необходимые навыки, чтобы добиться успеха в нелегком драматическом мире — в особенности: как выйти на сцену, сказать свои реплики, уйти со сцены — навыки, которые, несомненно, позволили мне сыграть такие незабываемые роли, как Прекрасный Принц и Том Сойер, в театре местного парка. Я с гордостью могу сказать, что я самый знаменитый выпускник Актерской Школы Дороти Дейвис.

Я не помню, чтобы меня учили, как играть — мы просто играли. Входная плата в школу подразумевала, что там будут смотреть, как мы играем. Но вообще-то я не верю, что актерской игре можно научить, — всё, что ты учишь, это порядок заучивания слов, появления на сцене и произнесения реплик.

Я был одиноким мальчиком. Я один ходил в школу. На день святого Валентина я сам себе посылал валентинки — и они были единственными, которые я получал. Однажды я получил аж шесть валентинок от самого себя! По правде говоря, я не знаю, почему у меня не было множества близких друзей. Должно быть, дело было в той местности, где мы жили. В то время как мои родственники жили в еврейском районе Монреаля, моя семья жила в комфортабельном доме на Джирауард-стрит, в более богатом и главным образом католическом районе Нотр-Дам-дё-Грас.

Там всегда были проблемы между еврейскими детьми и детьми католиков. Было столько антисемитизма! Когда мне пришлось ходить в еврейскую школу, я шел по противоположной стороне улицы, активно притворяясь, что понятия не имею, где синагога, до тех пор, пока не оказывался напротив нее. Тогда я смотрел в обе стороны и бежал к двери. Фактически я разработал целую стратегию, чтобы безопасно добираться туда. Не то чтобы я был против драк, хотя я не был крупным ребенком, но я никогда ни перед кем не пасовал. Мы дрались почти каждый день. У меня было прозвище Крепкий орешек. Вот, например, эй, посмотрите все, вон идет Шатнер Крепкий орешек! Вообще-то, вы, наверное, не захотели бы упоминать это при маленьком Ленни Нимое, другом еврейском мальчике, росшем практически в то же самое время в Бостоне. Я наслушался историй о еврейских солдатах, вернувшихся с войны, — один или двое парней, сражавшихся с целой бандой антисемитов и бьющих их до тех пор, пока те не сдадутся, ручкой топора.

В старших классах я играл в футбол и занимался лыжами, и мне очень нравились эти два вида спорта. Но именно актерская игра — вот что позволяло мне почувствовать совершенство. Игра делала меня особенным, и у меня были способности. У меня никогда не было трудностей с тем, чтобы изображать кого-то. В лагере, мало того, что я заставлял взрослых плакать, я буквально сводил всех с ума. Я работал вожатым вместе со своим другом Хиллардом Джейсоном — он просил называть его Хиллард. Мы возглавляли отряд детей, переживших Холокост; детей, видевших, как убивают их родителей; детей, которые так же запросто могут убить тебя карандашом, как и стать твоим другом. Мне удавалось справляться с ними, потому что я был лагерным рассказчиком. Ночами, в темноте, я читал им По и Кафку с особым выражением. Однажды ночью я читал «Сердце-обличитель»: «По-вашему, я сумасшедший. Сумасшедшие ничего не соображают. Но видели бы вы меня» — и один мальчик сорвался от страха. Он долго держался, храня эмоции внутри себя, но это для него уже было слишком. У него началась истерика. А на следующий день его, обернутого в одеяла, усадили на заднее сидение автомобиля и отправили домой.

Что я наделал? Я чувствовал себя ужасно. Отвратительно. Это не входило в мои намерения. Но также это и удивило меня. Снова я увидел необычайную возможность слов вызывать сильные эмоции. Посмотрите, что я сделал! Всего лишь произнеся несколько слов!

Я играл на сцене всё своё детство. Когда Дороти Дейвис основала «Монреальский детский театр», мы ставили свои пьесы в Victorian Theatre в парке и на местном радио. В течение пяти лет я спасал барышень в «Сказках по субботам», хотя и не особо понимал, кто такие барышни. Но какой девятилетний мальчик не захочет быть Прекрасным Принцем? Или Али Бабой? Или Геком Финном? Я хотел сыграть их всех. Игра была забавой. Я был собой, изображающим кого-то еще. Мне это легко давалось. Например, я ворвался на милую вечеринку в честь шестнадцатилетия моей сестры Джой в костюме старика. Джой даже не подозревала, что это был я. Она подошла ко мне и вежливо сказала: «Извините, но, кажется, я вас не знаю». И только когда она подошла ближе и заглянула мне в глаза, она поняла. Но мысль о том, что это могло бы стать профессией, что я могу этим зарабатывать…

О, простите меня. Я отойду на некоторое время — мне сейчас нужно сниматься еще в одном фильме с Сандрой Баллок. Вы пока можете помурлыкать про себя песенку, которую я написал с Беном Фолдсом, а я вернусь через пару предложений:

Всё в порядке, я вернулся. На чем я остановился? Пока я рос, мысль о том, что я мог бы продолжать это делать, будучи взрослым, как-то не приходила мне в голову. Это просто было то, что мне очень нравилось делать. В старшей школе я занимался футболом и играл в школьных пьесах, и тогда впервые я позволил себе помечтать. Глядя на свою фотографию в альбоме выпускников, я в итоге громко произнёс: «Я хочу быть актером». Не так уж громко, конечно, — совсем не так, чтобы мой отец мог услышать.

Учась еще в старшей школе, я получил свою первую настоящую работу в театре — ассистента режиссера. Мне было пятнадцать лет, и у меня не было абсолютно никакого опыта. Оглядываясь назад, я подозреваю, что получил работу потому, что был молод и красив, и, ох, ужасно наивен. Известный французский певец играл заглавную роль в спектакле в театре Orpheum, в котором останавливались все заезжие труппы. Я был так взволнован! Я был в театре, пусть за кулисами, но в театре. Тот актер был высок и красив и в начале прогона спросил меня, не хочу ли я с ним пообедать.

Хорошо, подумал я, я же должен быть отличным ассистентом режиссера. Звезда спектакля попросила, чтобы я пообедал с ним. Естественно, я принял его приглашение. Поскольку мы покинули театр уже поздно вечером, он спросил меня, есть ли у меня с собой куртка. «Нет», — ответил я.

«Ну и ладно, — сказал он небрежно. — У меня в гостиничном номере есть куртка, которая будет тебе в самый раз».

Добро пожаловать в шоу-бизнес, Шатнер! Самые сильные воспоминания, которые остались у меня о той ночи, — как я бегал от него вокруг кровати. Футбольный сезон закончился недавно, и, соответственно, я был в хорошей форме и силен. Для него я был недосягаем. Невероятно, но я даже не знал, чего он хотел. Я не знал о гомосексуализме. Я не знал, что мужчин могут привлекать другие мужчины. Об этом не говорилось в еврейских домах среднего класса.

То, что случилось той ночью, изменило мое отношение к женщинам на всю оставшуюся жизнь. Я понял гнев и досаду, которые чувствует женщина, когда говорит «нет» и подразумевает «нет», а мужчина думает, что она говорит «да».

Игра стала моей страстью. Я жаждал стоять перед публикой и выступать. Я не упускал ни одной возможности. Когда мне было шестнадцать, я получил роль в пьесе Клиффорда Одетса «В ожидании Лефти», поставленной в зале коммунистической организации. Каждый серьезный актер хочет принять участие в содержательной и значимой драме. Я ничего не знал о коммунизме, но я знал о Клиффорде Одетсе и о Group Theatre (театр, организованный в 1931 году и ставящий пьесы в основном Клиффорда Одетса и Ирвина Шоу). Я помню, как, стоя на сцене и самоотверженно глядя в потолок, я поднял кулак с криком: «Забастовка! Забастовка!» А зрители — боже мой — они выжили из ума! «Забастовка! Забастовка!» Когда публика закричала в ответ, я почувствовал силу своей игры. Я, маленький Билли Шатнер из западной части Монреаля, не совсем Уэстмонда, полностью подчиняю их себе. Забастовка! Забастовка! Это было изумительно, прекрасно. Забастовка! Забастовка!

Я совершенно не имел понятия, что делал. Я нисколько не разбирался в политической философии. Я играл, только и всего. Вдохнул жизнь и эмоции в слова, написанные на бумаге. Охота на «красных» случилась несколько лет спустя, как раз когда я начинал карьеру в Америке. Я боялся, что вдруг кто-нибудь спросит о моей работе на коммунистическую партию.

В старшей школе Уэстхилла я не был хорошим учеником скорее из-за отсутствия интереса, чем из-за нехватки способностей. В школе даже все те вещи, что потом заинтригуют и восхитят меня, не представляли никакого интереса. Я хотел выступать и играть в футбол — всего-то. Едва я закончил старшую школу, как меня приняли на Коммерческий факультет Университета Макгилла. Предпринимательский факультет. Меня приняли согласно еврейской квоте, которая тогда существовала. С моими отметками кривая их графика, должно быть, описала большую дугу. В семье думали, что в университете я познаю, как привнести современные экономические методы в отцовский одежный бизнес, чтобы я мог превратить его в весьма успешную корпорацию. Но я знал, что нахожусь там, только чтобы играть в их постановках.

Я проводил значительно больше времени в драмкружке, чем в классах. Я сдавал экзамены, мне всегда удавалось сдавать, но что более важно — я написал и поставил несколько спектаклей для нашего студенческого театра, а также сыграл в них. Кроме того, неполный день я работал радиоведущим в Канадской Вещательной Компании. Послушайте, вспомните эти слова: «Оставайтесь с нами и слушайте нашу следующую увлекательную программу». То был я.

Взрослея, я хотел походить на детей, живущих в Уэстмонде, богатом районе города. Я хотел быть как английские дети из высшего общества, приезжающие в университет на своих машинах. Я помню, когда мне было лет пять или шесть, я нашел пятидолларовую банкноту. Для ребенка это были все деньги мира, но я хотел поделить их со своим единственным другом — и я порвал купюру пополам.

Я понимал важность денег — но игра была более важна. Я знал, что никогда не заработаю игрой столько же, сколько зарабатывал отец, торгуя тряпками, но мне было все равно. Подозреваю, что у каждого начинающего актера есть финансовая цель. Моя была — сотня долларов в неделю. Я считал, что если смогу зарабатывать актерским трудом сто долларов в неделю, то буду очень счастливым человеком. Леонард, чей отец был парикмахером, хотел зарабатывать десять тысяч долларов в год, но у Леонарда всегда были экстравагантные мечты.

Сказать всё это отцу — было самой тяжелой вещью, что мне когда-либо приходилось делать. Отец мечтал, что однажды мы будем работать вместе. Подростком он брал меня на выездные распродажи. Мы надевали парадные костюмы и отправлялись по всем маленьким французским деревенькам в пригороде Монреаля. У него были друзья в каждой деревне — это мой старый друг Джейк, мой старый друг Пьер, мой старый друг Роберт, — люди, которые покупали у него много лет. Каждому из этих мужчин он гордо представлял меня: «Это мой сын», и они высказывали свое мнение по поводу того, как я вырос, как сильно я похож на него. Для него это было бальзамом на душу. Меня вводили в семейный бизнес.

Я не представлял, как сказать ему. Однажды, во время учебы на третьем курсе, мы по какой-то причине находились в моей спальне, и он мимоходом спросил, думал ли я о будущем. И так же мимоходом я ему ответил — я хочу быть актером. У него аж сердце упало.

Он опустился на кровать, словно чудовищность сказанного ударила его. Он не понимал театр. Игра — это не занятие для мужчины. Актеры — это лодыри. Что-то сродни менестрелям. Шансы на какой-то успех, на то, что твоя жизнь будет полноценной и имеющей какое-то значение, были очень, очень малы. Я знал, что он был сильно огорчен, но он только и сказал мне: «Что ж, делай, что хочешь. Для тебя здесь всегда найдется место. У меня нет денег, чтобы содержать тебя, но я помогу, чем смогу». Единственное, что он попросил меня — не стать «приживалой». Под этим он имел в виду зависимость от других людей, от пособия по безработице, неспособность человека прокормить себя.

Как отважен он был, решившись оставить свои мечты, чтобы я мог достичь своих! И как это, должно быть, ранило его! Он был человеком, глубоко убежденным в реальности зарабатывания денег конкретным трудом; жизнь артиста была для него невообразима. Но вместо того чтобы отговаривать меня или давать советы, он дал мне свободу.

И он всегда держал для меня то место. Просто на всякий случай.

Я закончил Университет Макгилла с дипломом по коммерции и сразу же пустил его в ход. Миссис Рут Спрингфорд, женщина, которая режиссировала у нас несколько студенческих пьес, была директором летнего театра Mountain Playhouse. Зная меня, она предложила мне место помощника руководителя. Компания ставила в основном бродвейские шоу с одним комплектом декораций, такие как «Римская свеча» и «Зуд седьмого года». В те годы драматурги писали пьесы с минимальными декорациями, зная, что если их шоу имеет успех на Бродвее, то число компаний, готовых ставить их в местных театрах — и платить авторские гонорары — будет зависеть в основном от количества в них сменных декораций. Как правило, те пьесы были легкими комедиями с молодым парнем в главной роли — часто застенчивым и неуклюжим — с невинной улыбкой, настолько большой, что ее видно с последних рядов.

Я был ужасным помощником руководителя. Позор на мой диплом по коммерции! Я терял билеты и путал брони, а брони и билеты в основном и были моими обязанностями. Актеры с легкостью заменялись, но выживаемость театра зависела от правильной продажи билетов. Большинство актеров были нанятыми; чтобы спасти театр, меня выгнали в актеры. И я начал играть роли молодых счастливчиков.

То были бродвейские шоу, привезенные в Канаду; публика готова была смеяться. Мой талант заключался в том, что я знал все свои реплики и умел подождать, пока зрители отсмеются, перед тем как продолжить. Формально, у меня не было актерской подготовки; я никогда не учился. Я читал об актерах Нью-Йорка, изучающих Метод. Но вообще-то у меня был свой собственный метод — я произносил свои реплики так, будто я и есть герой пьесы. Я научился играть посредством самой игры. Зрители научили меня, как играть. Если я что-то делал и публика реагировала, я делал это снова. Так что тот опыт ежевечерней работы, заучивания слов, экспериментов с движениями и выражениями и был моей актерской школой.

Несколько лет спустя, когда я стал участником Стратфордского Шекспировского Фестиваля, они там открыли классы по постановке техники и голоса, и даже фехтованию, для молодых актеров. Проблема была в том, что мы слишком много работали в качестве актеров и у нас просто не было времени на занятия, где бы нас учили, как играть.

К тому времени, как я изучил технику, мы уже запустили второе шоу в том сезоне и наполовину отрепетировали третье. В Стратфорде я работал с такими классически обученными актерами, как Джеймс Мейсон и Энтони Куэйл. Мы каждый день работали с опытными актерами, репетировали с ними, исполняли маленькие роли, дублировали их, а когда мы не находились на сцене, то наблюдали за их игрой. Наблюдая за актерами, читая о них и живя с ними — посредством этого я и учился игре. Я обучился профессиональному мастерству, но научился играть с помощью самой игры.

Я был серьезным актером. Я знал, что я, должно быть, серьезный актер, потому что совсем не извлекаю из этого денег. Те дни очень хорошо подготовили меня к более поздней карьере, когда я, уже будучи широко известным телевизионным актером, не буду получать за это денег. Я всё еще мечтал о днях, когда буду зарабатывать сто долларов в неделю, но это, казалось мне, будет совсем не скоро. По крайней мере, раз в день, а иногда и чаще, я тратил двадцать семь центов на тарелку фруктового салата в закусочной «У Крисга». Я жил на фруктовом салате и уже возненавидел его. Моей единственной роскошью был сорокадолларовый автомобиль. Именно столько я заплатил за него, но он больше и не стоил. Дверь водителя заклинило и, чтобы зайти в него или выйти, нужно было лезть через стекло. Он расходовал столько масла, что каждые сорок или пятьдесят миль мне приходилось останавливаться на заправках и заливать использованное масло в картер. В те дни можно было купить масло, слитое с других машин, совсем дешево, что и было моей ценой. Как правило, я заливал масло каждый день.

Когда то лето кончилось, миссис Спрингфорд рекомендовала меня Канадскому Национальному Репертуарному Театру в Оттаве — в качестве помощника управляющего. И снова моя уникальная способность терять билеты и путать брони — хотя иногда я путал билеты и терял брони — привела к тому, что меня зачислили в актеры с зарплатой в тридцать один доллар в неделю!

На второй год в Оттаве со мной связалась некая женщина и очень серьезно сообщила, что формируется компания для постановки шекспировских произведений в Стратфорде, и пригласила меня в нее. Я подумал, что она издевается. Бросить постоянную работу, за которую платят тридцать один доллар в неделю, ради того, чтобы поехать в какой-то маленький город и стать членом какой-то шекспировской труппы, о которой я никогда и не слышал? Они что там себе думали, что я актер?

— Спасибо, — ответил я, — но у меня есть постоянная работа и я не собираюсь ее бросать.

Стратфордский Шекспировский Фестиваль таки открылся и в течение нескольких месяцев стал знаменит по всей Канаде и даже в мире.

Но у меня была своя работа. Летом я работал в Mountain Playhouse, а зимой — в Canadian Rep (Канадский Национальный Репертуарный Театр). Каждую неделю мы ставили новую пьесу, репетируя и давая спектакли каждый день. Почти все они были исключительно бродвейские ни-секунды-без-смеха комедии. Это не просто смех, это смех сквозь смех. Когда ты играешь в комедии, то тишина оглушительна. Ты не просто слышишь ее — она режет слух. О нет, что я сделал неправильно? Прошлой ночью они над этим смеялись, но что сегодня я сделал не так? Когда ты на сцене и не слышишь смех, в уме каждого исполнителя что-то щёлкает; ты тут же корректируешь и пытаешься подстроиться.

Я играл в тех комедиях почти три года. И думал, что уже поимел опыт самых худших ситуаций на сцене, пока много лет спустя мне не пришла та великая идея. Это случилось уже после того, как Джеймс Ти Кирк стал знаменит. Это была одна из легендарных плохих идей, что кажутся такими хорошими вначале и только спустя время заставляют вас подвергнуть сомнению само существование жизни. Меня попросили выступить в Comedy Club в Лос-Анджелесе, и я ответил: «У меня есть прекрасная идея. Я намереваюсь там быть Шатнером, думающим, что он капитан Кирк, а капитан Кирк думает, что он смешной».

Владелец клуба серьезно посмотрел на меня: «Билл, это не смешно», — сказал он.

Ну, на самом-то деле! Кто знает, что такое смешно? Актер, несколько лет проигравший в смешных комедиях в Канаде, или владелец комедийного клуба, где каждый вечер выступают только стоячие исполнители? Я сказал: «Позвольте мне вам объяснить. Это будет очень смешно, потому что они получат вот что: я — капитан Кирк, который думает, что он смешной, но он не смешной — и поэтому он будет смешным».

Я помню его странный взгляд. Мне тогда стало ясно, что он не понимает сущность комедии. Я рассказал зрителям все обычные шутки радиационного пояса Ван-Аллена — можете их себе вообразить: «Эй, нечто забавное случилось со мной по пути к Зетару», «Возьми мой клингон, пожалуйста», «Ромуланец прошел в транспортаторную с курицей на голове…».

Публика смеялась, как полный зал вулканцев. О боже, это было ужасно. Проблема, как я понял, была в том, что зрители не схватывали замысловатую изощренность моего номера. Вместо того чтобы понять, что я изображаю капитана Кирка, который думает, что он смешной, в то время как он не смешной и поэтому это смешно, они посмотрели мою игру и решили: «Ну и ну! Шатнер просто ужасен».

Это была самая худшая комедийная ночь в моей жизни. Но я начал готовиться к этому еще в Оттаве. Предложение отца — «здесь всегда будет для тебя место» — резонировало у меня в мозгу. Наверное, нечестно будет сказать, что я был голодающим актером; я не зарабатывал столько денег, чтобы просто слегка недоедать. Отец дал мне несколько тысяч долларов, сказав: «Я не могу дать больше». Этого было достаточно, чтобы помочь мне выжить, но не достаточно, чтобы нормально жить. Я знал, что он, должно быть, разрывался между желанием помочь мне или дать прочувствовать все трудности выбранной мною жизни.

После третьего года в Canadian Rep мне снова предложили присоединиться к Стратфордскому Фестивалю — играть роли молодых парней. На этот раз я принял предложение. Стратфордский Фестиваль начался так: некий канадец по имени Том Паттерсон, живший в маленьком городе Стратфорде, Онтарио, замыслил нечто необычное — он собрался создать в Стратфорде театр, набрав канадских актеров, и поставить в нем все классические пьесы. Поэтому он поехал в Англию и сумел-таки убедить сэра Тайрона Гатри, тогда считавшегося одним из величайших театральных режиссеров мира, что тот должен поехать в Стратфорд и возглавить театр.

Так и случилось. Гатри привез с собой в Стратфорд несколько ведущих дизайнеров и актеров Англии. Алек Гиннес сыграл главную роль в первой постановке — и Стратфордский Фестиваль почти тут же заработал репутацию великолепнейшего классического театра в Северной Америке.

Я собрал все свои пожитки — и это не преувеличение — в багажник подержанного «Моррис Минора», купленного мне отцом, и двинулся навстречу ярким огням Торонто. «Моррис Минор» был чем-то средним между очень маленькой машинкой и ничем. По пути в Торонто при сильном ливне я переезжал мост; и как только я его проехал, появился шестнадцатиосный грузовик. Вода, извергшаяся из-под его передних колес, понесла меня в обратном направлении. Сила грузовика и воды чуть было не вынесла меня с моста в то, что, судя по всему, должно было быть рекой Оттавой. И я тогда еще подумал, что, если бы эта машинка упала в реку, от меня бы точно ничего не осталось. Никаких следов моего присутствия на этой земле, кроме горя моих отца и матери. В сущности, у меня не было друзей, кому бы я был небезразличен, ни подружек, с которыми мог бы завязать какие-либо отношения, и никаких достижений. Это была ужасающая мысль, показавшая в итоге, как немного я оставил после себя в Монреале. Она напомнила мне строчку из Макбета: «Повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла» (перевод Ю. Корнеева).

В Стратфорде мы представляли три пьесы в сезон, с мая по сентябрь. Мы репетировали первую пьесу и, пока она шла, начинали репетировать вторую. Те же самые актеры работали во всех трех пьесах. Я был одним из полдюжины молодых актеров труппы, и мы соперничали друг с другом за роли. Главным образом, мы были актерами второго плана, обычно мы были хором. Получение нескольких строчек считалось достижением. Мы все жили под страхом Бога, принявшего в Стратфорде человеческое обличье в лице Тайрона Гатри. Гатри был легендой в Англии. Все великие актеры либо поклонялись, либо, по меньшей мере, уважали его. Когда он приехал в Канаду, люди, серьезно относящиеся к театру, чувствовали, что горизонт двинулся в нашу сторону. Мы трепетали при виде его, этого великого человека, снизошедшего до нас, чтоб укутать нас своей мудростью.

Гатри был шести футов шести дюймов, с огромным животом и ястребиным носом. Сам театр был немного больше, чем большая ниша в земле, покрытая огромным шатром. Мы стояли на сценическом пандусе внизу этой ямы, когда открывался откидной полог шатра и к нам врывался солнечный свет; и в этом ослепительном сиянии появлялся Тайрон Гатри. Вот это настоящий выход! И он стоял там и объявлял своё решение: «А ты будешь играть роль…»

Это было как гипноз: «Да, я буду играть роль…».

Тайрон Гатри был не столько учителем — он не давал кучу инструкций; прочитать строчку и интерпретировать ее значение ты должен был самостоятельно. Но он был мастером в стратегии, в продюсировании экстраординарного театра и создании незабываемых представлений на сцене. Я помню, как однажды он положил руку мне на плечо и серьезно сказал: «Билл, расскажи мне о Методе игры». Я? Должен разъяснять Метод игры сэру Тайрону Гатри? Я начал рассказывать то немногое, что читал о нем: как актер может превращаться в персонажа и чувствовать, как эмоции прорываются сквозь…

После того как я закончил объяснять всё, что знал, он спросил: «Почему они не думают о прекрасном закате?»

Я понял, что это был не столько вопрос, сколько предложение. Он напомнил мне, что в прекрасном закате есть намного больше замысла, чем просто в попытке воззвать к каким-либо эмоциям. И что актер не должен быть так сильно зациклен на совершенстве техники, чтобы забыть о лиризме и красоте всего, что происходит вокруг.

Через несколько недель после прибытия в Стратфорд мне досталась крохотная роль в «Генрихе V», с Кристофером Пламмером в главной роли. Крис Пламмер и я примерно одного возраста, но вместо того, чтобы пойти в университет, он начал работать в театре и стал ведущим молодым актером в Канаде. Он был частью очень маленького сообщества успешных актеров Монреаля, очень большой частью в этом сообществе. Он рано получил опыт, и я завидовал ему. В Стратфорде он играл все главные роли молодых людей. В «Генрихе V» у меня была роль герцога Глостерского, которая позволила мне быть на сцене около пяти минут, а также дублировать Криса Пламмера.

Король Генрих V — это одна из самых длинных ролей, написанных Шекспиром, поэтому, когда мы не репетировали, я учил слова роли. Всякий раз, когда у меня было несколько свободных минут, будь то ночью или в ванной, я зубрил его речи. Поскольку мы запустили пьесу после всего лишь нескольких недель репетиций, у нас не было времени для прогона спектакля с дублером. Пока шел спектакль, дублеры отслеживали роли, которые мы предположительно готовились сыграть, но ни один из нас не верил в возможность того, что однажды мы заменим заболевшего актера. Труппа состояла из молодых, здоровых, румяных, кушающих говядину и жующих яблоки канадских актеров; никто никогда не болел. В основном, правило было таково: если ты дышишь чаще двух раз в минуту, то ты всё еще жив и должен работать.

Пьесу встретили прекрасными отзывами. The New York Times назвала ее «великолепной работой… сильной и полной воодушевления». Крис Пламмер получил восторженные отзывы, шоу было распродано на весь сезон вперед. Это было, безусловно, самой успешной работой, которую мне когда-либо доводилось делать. Я был членом престижной компании, работая с самыми уважаемыми актерами Канады. И, черт возьми, она действительно была сильной и полной воодушевления! Понедельники были моими единственными свободными днями, и однажды в понедельник утром мне позвонили из офиса. У Криса Пламмера сильные боли из-за камней в почках; смогу ли я выйти сегодня вечером?

Смогу ли я выйти сегодня вечером? Смогу ли я выйти сегодня вечером? Заменить Пламмера в одной из величайших ролей, когда-либо написанных для сцены? Безусловно! Без сомнения! Конечно!

Совершенно очевидно, я был безумен. Я даже и вслух-то не произнес тех строчек, а только бормотал их при сливе воды в туалете. У меня не было ни единой репетиции роли, так что я даже не знал всей постановки. К тому же я никогда не видел некоторых из актеров. Любой актер в здравом уме сказал бы: «Сэр, да как вы смеете просить меня выйти и рисковать репутацией?» или что-нибудь такое.

А они бы ответили: конечно, не можем. Это невозможно. Мы отменим спектакль, и возвратим деньги, и…

Возвратить деньги? Вот где камень преткновения! В офисе попытались назначить время для внеплановой репетиции, но найти актеров в выходной день оказалось даже более трудным, чем получить чек на причитающуюся долю прибыли от киностудии. Примерно в пять часов кто-то предложил, чтобы я примерил одежду. К счастью, Крис и я были приблизительно одного размера, и костюм мне прекрасно подошел.

Забавно, но невозможность того, что я собирался сделать, еще не поразила меня. Я был совершенно спокоен и уверен. Мне и в голову не приходило, что я рисковал своей карьерой — не то чтобы у меня она фактически была, конечно, — но если бы это обернулось фиаско, я оказался бы единственным, кто был в ответе за это. Вот он — огромный потенциал катастрофы, что так вдохновляет комедийных авторов.

Там даже не было Тайрона Гатри. За пару секунд до выхода Майкл Лэнгхэм, режиссер, спросил меня: «Ты в порядке?»

«Конечно, я в порядке», — ответил я, полагая, что знаю пьесу. В жизни театрального актера бывают лишь несколько моментов, столь драматических, как этот. Это актерское клише: я был неподготовленным дублером, выходящим на сцену как неизвестно кто и возвращающимся обратно в качестве, вероятно, еще более неизвестно кого. Не знаю, почему я не нервничал. Разумеется, любой нормальный человек должен был быть близок к панике. Но вместо этого я был в восторге.

Стратфорд имел большую авансцену, выдвинутую в зрительный зал, так что получалось, что зрители окружали ее с трех сторон. Никаких кулис. Вход и выход — позади сцены. Поэтому когда ты выходишь на сцену, ты почти что оказываешься среди зрителей. Если ты забываешь строчки, никто тебе не подскажет — если только кто-нибудь из зрительного зала.

В зале было двадцать пять сотен людей, включая критиков, которые раньше уже смотрели эту пьесу. Очевидно, они узнали, что сегодня будет играть неизвестный дублер, и не захотели пропустить то, что обещало стать незабываемым событием. Наконец свет потух и я вышел на сцену, чтобы начать самое важное представление своей жизни. Что бы ни случилось в следующие несколько часов — если я когда-нибудь окончу свои дни в реке Оттаве, — у меня будет эта ночь.

Я обвел взглядом театр и…

Здесь нам придется сделать паузу ради пары слов от нашего спонсора. Я провел так много времени на телевидении, что уже привык, что перед кульминацией первой части принято прерываться на рекламу. Однако что касается этой книги, то мы не продавали в ней места для рекламы. Впрочем, реклама будет возможна в издании в мягкой обложке.

…и ощутил бодрость духа. Я участвовал в новой пьесе каждую неделю в течение трех лет. Я выучил речи сотен персонажей. Я был комедиантом, шарлатаном, осужденным жуликом. Той ночью я готов был стать королем.

Возможно, подходящим словом для описания того, как я себя чувствовал, будет «изумленный». Я был абсолютно невозмутим, в ударе, постигшим Дзен, наедине со сценой и зрителями. Каким-то непонятным образом это всё объединилось. Несколько лет спустя я буду сниматься у Рода Стерлинга в «Сумеречной зоне» — это место, где происходят невообразимые вещи, которым нет объяснения. Нет объяснения и моему представлению той ночью. «Что ж, снова ринемся, друзья мои, в пролом» — я будто играл эту роль годами! «Кровь разожгите, напрягите мышцы». «С ним сохранится память и о нас. О нас, о горсточке счастливцев, братьев».

Театральному актеру необходимо как минимум десять представлений перед публикой, чтобы изучить расстановку по времени, потому что реакция зрителей также включается в игру. Зрители реагируют в неожиданных местах, и ты запоминаешь, где оставить время для их реакции. Ведь ты же не хочешь начать следующую фразу, которая может оказаться ключевой в сюжете, во время их хлопков. Таким образом, аудитория становится персонажем пьесы, но ты не видишь этого персонажа до тех пор, пока не выйдешь на сцену.

За исключением той ночи. Я почерпнул от зрителей духовную силу, и она помогла мне исполнить это необъяснимое представление. Почти до самого конца, почти до последних строчек — всего несколько секунд от совершенства.

Пьеса меняет свой ход на последних сценах. После всех величественных и торжественных речей у Генриха имеется несколько игривых сцен с французской принцессой, а затем пьеса заканчивается. Я прошел через все проломы, всю кровь англичан, битву при Азенкуре, весь путь до блестящих острот с принцессой. А затем меня словно ударило.

Входит французская принцесса, а я не помню, что там дальше. И я стою на сцене перед двадцатью пятью сотнями людей, смотрящих на меня в восхищенном ожидании, а в ответ — ничего. Мёртвая тишина. Безнадежность ситуации начала доходить до меня. У меня не было ни малейшего понятия, куда идти, что делать, что говорить. Это было равносильно тому, как ты, будучи на важной деловой встрече, начинаешь представлять боссу свою жену и внезапно понимаешь, что забыл ее имя. И в тот пролом, друзья мои, влилась большая волна страха.

Я оглядел сцену с безнадежностью. За свою жизнь я встречал много тысяч людей, так что порой мне трудно вспомнить имена тех, кого я знал годами. Но пока я буду жить, я никогда не забуду Дона Черри. Дон Черри, с белыми волосами и самыми длинными светлыми ресницами, которые я когда-либо видел. Вот стояло мое спасение. Дон Черри имел фотографическую память. Он знал всю пьесу! Каждую строчку. Во время репетиций, если кто-то забывал реплику, он подсказывал. И он был всего в двенадцати футах от меня, играя мою привычную роль. И тут Генрих подходит к нему и кладет ему руку на плечо — необычная сцена в пьесе, которой не было ни раньше, ни после. Измученный король идет к своему младшему брату и опирается на него, ища поддержки. Я прильнул к нему и спросил: «Что там дальше?»

Но Дон Черри, со своей фотографической памятью, лишь тупо посмотрел на меня. Он понятия не имел. А я в этот самый момент вспомнил слова, которые должен был произносить, и продолжил игру успешно до самого конца. Мне рукоплескали стоя. Даже все актеры аплодировали. Критики полюбили спектакль, хваля мои инстинктивные и оригинальные перемещения по сцене и мою с паузами интерпретацию роли. Это был один из величайших моментов моей жизни.

Той ночью я понял, что я актер. Теперь бы только найти способ получать сотню баксов в неделю.

В Стратфорде я поднялся от эпизодических ролей и статистов до ведущего актера таких спектаклей, как «Юлий Цезарь», «Укрощение строптивой», «Венецианский купец». Во время нашего третьего сезона Гатри возродил пьесу, которую он с огромным успехом ставил в Англии, — его собственную версию «Тамерлана Великого» Кристофера Марло. Энтони Куэйлу досталась главная роль, и Гатри сказал мне: «Когда мы возьмемся за нее, ты будешь играть Узумхазана — вторую главную роль». Вторая главная роль, как оказалось, состояла в основном из переноса Энтони Куэйла по сцене в паланкине. Но, очевидно, я очень хорошо с нею справился, потому что Гатри назвал меня «самым многообещающим актером фестиваля» того года. Постановки Стратфордского театра получили такие хорошие отклики, что легендарные бродвейские продюсеры Роджер Стивенс и Роберт Уайтхед решили позвать нас в НьюЙорк.

Я всё ещё думал о себе как о маленьком еврейском мальчике из Монреаля, Билли Шатнере, который только пытается постичь всё это, — но я уже был на пути к Бродвею, Нью-Йорку, мекке серьезных актеров.

Это будет моё второе пребывание в Нью-Йорке, и на этот раз я ехал туда театральным путем. Мой первый путь был совершенно другим — я догрёб до Нью-Йорка на индейском каноэ.