Долина юности

22. Тело моего отца

Только что зазвонил телефон. Моя жена отвечает и с изменившимся лицом передает мне трубку. Это моя мать. Она объявляет мне, что умер отец. Его сразил сердечный удар, когда он подпиливал ствол только что купленной новогодней елки. Сегодня суббота, 6 декабря 2002 года, день Святого Николая. Это нелепо, жестоко и чудовищно. Моя мать в слезах, но при этом говорит, что мне не нужно приезжать сразу. Она займется всем. Я не должен ни о чем беспокоиться. Могу только явиться на похороны.

— Да нет, о чем ты говоришь. Я приеду как можно скорее.

Я вешаю трубку и упираюсь головой в стену. Этот звонок должен был когда-нибудь случиться. Сколько времени мой отец страдает сердечно-сосудистыми заболеваниями!

Вот уже два года я живу в Базеле. На поезде дорога занимает два часа, и я могу быть у мамы до наступления ночи. Я собираю вещи, объясняю жене, что должен заниматься похоронами, она присоединится ко мне в начале следующей недели, и покидаю дом. Все это делается помимо моей воли. Как во время какого-нибудь очень скучного разговора, от которого отстраняешься, уставившись в пустоту, а мысли витают в облаках. Выйдя из дома, я вспоминаю, что забыл взять черный костюм для церемонии. Поднимаюсь обратно и кладу свой единственный черный костюм в спортивную сумку.

Тремя часами позже я вхожу в квартиру моего детства в Лозанне. Служащие похоронного бюро уже унесли тело отца. Его можно будет увидеть в капелле похоронного центра Монтуа начиная с понедельника. А пока у нас впереди длинный субботний вечер, и надо ждать до завтрашнего утра, когда мы должны будем явиться в городское похоронное бюро, чтобы уладить все формальности. Моя мать убита. Она без конца рассказывает мне, как произошла смерть. Она смотрела, как папа подпиливал ствол новогодней елки на балконе. Ей пришло в голову пойти на кухню за более острым ножом, а когда она вернулась, папа уже был мертв, сраженный сердечным приступом.

До сего дня смерть не была частью моей жизни. Я принадлежу к той категории молодых людей, которые видят, как сотни людей умирают, по телевизору или в кино, никогда не сталкиваясь с мертвым телом в реальности. Например, после смерти бабушки Клариссы шестнадцать лет назад мои родители освободили меня от обязанности прийти к ее смертному ложу.

На следующий день мы с мамой направляемся в похоронное бюро — выбрать гроб, заказать цветы и венки, продиктовать слова, которые нанесут на шелковую ленту. Мы пишем текст некролога в газету, которая выйдет в понедельник. Мой отец хотел быть кремированным, значит, нужно выбрать урну. Металлическую? Мраморную? С фиолетовой каемкой или без? Господи, как сложно умереть!

Наступает понедельник. Моя мать, тетя Эжени и я идем пешком в похоронный центр Монтуа, что по другую сторону улицы. Мне хорошо известно центральное здание, круглое, бежево-желтого цвета. Я ходил туда на похороны школьного приятеля, который покончил с собой в семнадцать лет, потом на похороны бабушки и дяди Марселя. Служащий указывает нам, где находятся похоронные капеллы. Нужно спуститься на этаж ниже.

Перед нами оказывается несколько дверей. Мы начинаем искать нужную. Я втайне надеюсь, что мы никогда ее не найдем. Вдруг я читаю имя Жоржа Мельца на табличке.

— Он здесь, — объявляю я сдавленным голосом тете и матери, которые ушли в другую сторону.

Я жду, пока они присоединятся ко мне, чтобы открыть дверную створку. Когда вижу мертвое тело отца, я не могу в это поверить. Можно подумать, что это — манекен, грубая имитация. Я помню, что восковые фигуры в музее Гревэн в Париже казались мне более реальными, чем это тело передо мной.

Мать разражается рыданиями.

— Боже мой, посмотри, что с тобой сталось, — стонет она.

Она гладит отцу лоб, старается взять его руку. Но эти руки соединены навечно. Мама трогает его одежду, поправляют складку. Тетя тоже причитает, в свою очередь приближаясь к брату, заглушая отрывистые всхлипывания. Я же остаюсь в стороне, недвижим и молчалив. Слезы текут у меня по щекам, но подойти поближе покойнику я не хочу. Вдруг меня охватывает страх: а если женщины заставят меня к ним присоединиться? Я буду вынужден отказаться, что их глубоко шокирует. Когда мама и тетя возвращаются ко мне, я пользуюсь моментом, чтобы их обнять. Обнимать живых — это я умею.

Разбитые, измученные нервной бурей, которая обрушилась на наши души, все втроем мы выходим из похоронной капеллы, направляясь в сторону дома. Моя мать прощается с сестрой мужа. Они дают друг другу слово возвращаться каждые пять-шесть часов, чтобы заменить свечи. И мы под руку с мамой поднимаемся в квартиру, которая внезапно стала большой, словно зал ожидания на вокзале. Я пережидаю вторник, разговариваю по телефону с братом, который уже побывал в капелле. Но не решаюсь спросить, смог ли он прикоснуться к телу отца. Я остаюсь наедине со своей тревогой. Завтра среда — последний день, когда я могу прикоснуться к мертвому телу отца. Потом его кремируют. Не знаю, почему потребность потрогать его тело стала такой насущной для меня.

Мне надо к нему прикоснуться. Надо.

В среду после полудня я беру себя в руки и направляюсь в похоронный центр. Спускаюсь на нижний этаж уверенным шагом завсегдатая и проникаю в маленькое помещение. Даже заведомо зная, что меня ожидает, я не мог подготовиться к такому зрелищу. Передо мной — предмет. Мой отец стал предметом. Я разражаюсь рыданиями, в ярости топая ногой по полу. Я столкнулся с самым невыносимым зрелищем в человеческом существовании. Папа! Папа! Я тихонько протягиваю руку. Если мне удастся до него дотронуться, то я наверняка смогу примириться с его исчезновением. Но, мотая головой, я отскакиваю. Прислонившись к стене, стараюсь собраться с мыслями. Сколько сейчас времени? Половина пятого. Через полтора часа двери похоронной капеллы закроются. Я поднимаюсь к выходу с горящей головой и прерывистым дыханием и решаю немного пройтись.

Ноги ведут меня почти против моей воли к Долине Юности, прилегающей к кладбищу. Я помню день, когда мы там оказались в первый раз: отец, я и Алекс. По дороге нам встретилась похоронная процессия, и я спросил отца, куда деваются покойники. Помню, что в то время прогулка до Долины Юности казалась мне бесконечной — настоящей экспедицией. Теперь я знаю, что парк моего детства находится на другом конце улицы. Шагая не торопясь, я чувствую, что двигаюсь в нужном направлении. Можно быть уверенным, что это — единственное место в мире, где я найду покой. Перед холмом, пересеченным туннелями, у меня на глазах выступают слезы.

Сколько сотен раз я приходил сюда? Мы приезжали на велосипедах с братом и приятелями. Потом, когда в Европу пришла мода на роликовые коньки, мы лавировали между цветными бугорками из бетона. Когда мне было около двенадцати, каждую среду вечером мы бегали через Долину Юности в бассейн, расположенный на другом конце парка. Между тринадцатью и пятнадцатью годами я ходил раз в неделю в эту же школу на прием к логопеду, очень милой даме. Она предлагала мне дыхательные упражнения, которые не оказали на меня никакого эффекта…

Я карабкаюсь на скалистый холм и сажусь на большой гладкий валун. Декабрьский мороз в этом году не так кусается. Я бросаю взгляд на зеленые ели чуть поодаль и замечаю небольшой пруд. Когда он замерзал, мы с ребятами соревновались, кто дальше пройдет по льду.

Ходить! Для моего отца это было проблемой в течение последних десяти лет. Постепенно радиус его перемещений ограничился двухстами метрами вокруг его машины. С «пежо» он был всего лишь отчаявшимся человеком, без «пежо» — абсолютно потерянным. Папа рассказал мне, что в последние месяцы перед пенсией он боялся не дойти от паркинга до своего рабочего места. Однажды он привел меня к себе на работу. Припарковав машину, отец должен был пересечь большой зал с разным оборудованием, затем подняться по служебной лестнице, сделать еще двадцать шагов по коридору первого этажа и наконец усесться перед компьютером. «Если однажды я застряну в середине машинного зала, не в силах сделать ни малейшего шага? Коллеги подумают, что я сошел с ума».

После выхода на пенсию жизненное пространство моего отца еще больше сузилось. Он больше не мог дойти до соседней многоэтажки, чтобы навестить родственников. В этих условиях, конечно, Долина Юности была вне его досягаемости.

Я спускаюсь с холма к большой аллее, ведущей к берегу озера. Я помню, что мы пришли в Долину Юности с племянницами моей первой подружки. Мне было двадцать лет, и через восторженные глаза маленьких девочек я заново открывал парк моего детства. Я пережил столько солнечных дней в этой долине.

Что касается солнца, то я помню, как мой отец упрямо отвергал его. В течение последних лет он развивал передо мной ужасно мрачные теории: «Вся информация, которую мы получаем, поступает к нам через наши органы чувств. Но возможно, что наши чувства нас обманывают. То, что является зеленым для меня, может быть красным для кого-то другого. Наше сознание подобно затонувшей на дне океана подводной лодке. Мы читаем на циферблатах данные, которые поступают снаружи, не имея возможности проверить их точность». После этих его слов я приходил в ярость и призывал отца выйти на улицу, увидеть весну, пройтись по берегу озера как нормальный человек. Однажды он ответил мне, что у него нет «никакого желания быть нормальным человеком». Эта фраза застряла у меня поперек горла. Она так меня шокировала, что я поставил ее эпиграфом к своей книге «Мое имя». Но все-таки немного переделал: «У меня еще есть желание быть нормальным человеком».

Вот я стою перед огромной выгнутой крышей, легкой бетонной скорлупой. Сегодня это здание приспособлено под выставочный зал, но когда я был маленьким, там жили люди! Я был в третьем классе начальной школы, когда в классе появился новичок, заявивший, что он живет в Долине Юности. У меня округлились глаза: я не мог в это поверить. И вот в один прекрасный день он привел меня к себе в гости. У него в доме было совсем по-другому, нежели у всех обычных людей. Комнаты с круглыми стенами, огромные стеклянные перегородки и кухня, выходящая на террасу. Я завидовал ему и в то же время страшно гордился тем, что его знаю.

Потом я узнал, что это здание было детским садом во время всемирной выставки под названием «Экспо-64». Кстати, всю Долину Юности обустроили по случаю этой выставки. Полтора миллиона изумленных швейцарцев ходили по аллеям этого парка в 1964 году.

Я подхожу к самому нижнему краю Долины Юности. Небо по-прежнему серое, но я чувствую себя хорошо. Я только что закончил самое большое путешествие по собственной душе. Я возвращаюсь к похоронному центру. Мои часы «Эбель» показывают 17:35, и у меня остались последние минуты. Я вхожу в похоронную капеллу, чтобы опять оказаться наедине с мертвым телом отца.

В этот раз я лучше владею собой: протягиваю правую руку и с нежностью кладу ее на руку моего отца. Ощущение — отвратительное. Рука напоминает свечу, которую только что вынули из холодильника. Рыдания подступают к моему горлу. Я осознаю, насколько то, что лежит передо мной, не имеет ничего общего с человеком. Я выдавливаю из себя: «Прощай папа, прощай».

Глубоко вздыхаю и покидаю свою юность.