Долины и взгорья

Глава 8 Встречи и расставания

Пианино от Зайлера — инструмент достойный. И это одна из причин, по которой я согласился остаться в этом довольно-таки средненьком отельчике. Была поначалу идея — переселиться в отель-люкс, на свой кошт, но, увидев пианино, я тут же передумал.

Пианино стояло в ресторанчике отеля. В лучшие времена в нём, в ресторанчике, играли музыканты, развлекая публику, но сейчас мир капитала переживает очередной кризис, и на них, на музыкантах, экономят. Да и порции, говорят, сейчас не те, что прежде. Прежде шницель не помещался на обычной тарелке, подавали на особой, шницельной. А ныне запросто умещаются. Сейчас даже на блюдце можно подавать.

Это не я, это Геллер рассказал. Он играл в Швеции на межзональном турнире ещё до моего рождения, в пятьдесят втором году. И отбор в претенденты прошел, да.

— Это не шницели уменьшились, это вы, Ефим Петрович, выросли, — сказал я в утешение. Но Геллер не утешился.

По мне же порции были вполне достаточны, к тому же я предпочитал рыбные блюда, особенно в игровые дни.

А играл я на пианино, полчаса до завтрака и час до ужина. По расписанию. Психологическая разгрузка. До завтрака — настраивался на партию, а до ужина — сжигал нерастраченный адреналин. Организм ведь как реагирует на шахматную игру? Организм реагирует на шахматную игру, как на опасность: выбросом адреналина. Для многих адреналин сродни наркотику, ради адреналина Пушкин брался за карты и задирал встречных и поперечных, Чкалов летал под мостами на Москва-реке, а люди попроще в приятельском кругу рассказывали политические анекдоты.

Опасности уже нет, а адреналин ещё есть. Чувства обострены, сердце колотится, ум требует занятий. И я, чтобы остыть от борьбы за доской, подсаживаюсь к «Зайлеру» и начинаю играть. Сначала что-нибудь быстрое и бодрое. Буги-вуги, блуграсс или что-то в этом роде. Адреналин утилизируется, пульс урежается. Перехожу к moderato, «The Sounds of Silence» и далее. Ну, а под занавес шестиминутное Adagio из «Пустыни».

И я спокоен.

Можно ужинать.

Но сейчас мы завтракаем. Я — сама скромность. Кусочек печёной форели, маленький тост со сливочным маслом, опять же маленький, стограммовый стакан виноградного сока. Белки, жиры, глюкоза.

Ем не торопясь, как учили: сколь скудной не была бы трапеза, она должна длиться сорок пять минут! Есть второпях — деньги на ветер.

Ем и думаю о приятном.

— Смотрите, здесь о нас! — сказал Антон, показывая газету, «Svenska Dagbladet».

О нас была карикатура: Принц Гамлет шествует впереди, по пятам идут Гильденстерн и Розенкранц, далее — Горацио, и замыкают шествие Полоний и Фортинбрас.

В Гамлете можно было узнать меня, Гильденстерн и Розенкранц — Антон и Нордибек, Горацио — Геллер, Фортинбрас в чёрных очках, должно быть, Фролов, а Полоний нес перед собою коврик, так что видны были только ножки. Подпись гласила: «Советские люди меньше, чем вшестером, по Стокгольму не ходят».

— Забавно, — бесцветно заметил Миколчук.

— Не читайте по утрам шведских газет, — посоветовал Геллер.

— Так других тут нет, — стал оправдываться Антон.

— Вот никаких и не читайте, — отрезал Миколчук.

Он нервничает. Позади пять партий, и все сыграны вничью. Помимо карикатурки, в газете обзор спортивногожурналиста, мастера Хильдебрандта. Тот пишет, что происходит небывалое: никогда прежде у Чижика не было такой беспобедной серии.

Ужас какой-то, да. Вдруг Чижик проиграет? А он (то есть я) уже намекаю, что ведь всякое может случиться. Устал-де я. Нет со мною верных подруг. А есть разнообразные не те. И посматриваю искоса на шахматистов в штатском. С кого спросят? С Миколчука спросят.

Нет, я бы мог организовать приезд Лисы и Пантеры, но Ми и Фа много важнее, нежели этот матч. Незачем малышкам пока ездить в северные страны.

Но я работаю на перспективу. На будущее.

Завершив трапезу, мы вышли в холл. Да, вшестером. Едем в посольство. На автобусе, не баре. То есть сначала немножко пешком, потом на автобусе, а потом опять пешком, улица Гёрвельгатен, дом на холме.

До этого туда пару раз ходил Миколчук, по делам, а сегодня — вся дружная командав полном составе. Встреча с нашими, советскими людьми придаст оптимизма, сил, энергии. Несомненно.

Дошли. Здание современное, стекло и бетон, это вам не обветшавшие дворцы и замки. Социализм, двадцатый век, устремленный в двадцать первый!

Нас проверили, мы ли это, поговорили по телефону — и впустили. Строго, да. Возможны провокации, нас предупреждали. Швеция небольшой, но весьма опасный капиталистический хищник. Вроде росомахи. И с давних времен в ней есть противники нашей страны. Так нас перед поездкой наставляли.

Встретил нас атташе по культуре и спорту, сказал, что Михаил Данилович скоро освободится, и тогда можно будет начать встречу, а пока не хотим ли мы чаю, кофе или чего-нибудь ещё.

Я для пробы попросил боржома, и надо же — есть боржом!

Ждать пришлось недолго, и вскоре нас пригласили в конференц-зал, небольшой, но родной, с портретами Брежнева и Андропова и большим бронзовым бюстом Ленина. Или гипсовым, но раскрашенным под бронзу, экономика должна быть экономной!

Вошел Яковлев, и все встали. А мы уже стояли.

Михаил Данилович поприветствовал нас, сказал, что перед нами стоит ответственная задача — продемонстрировать преимущества социализма.

В ответном слове товарищ Миколчук заверил, что продемонстрируем. Непременно продемонстрируем. Иначе и быть не может.

Потом попросили выступить меня.

Я говорил не борзо, не горячо, не ярко. Образ «утомленный гроссмейстер». Сказал, что буду биться до последнего, а вот до чего до последнего — не сказал, чем вызвал у Миколчука тревогу, у посла легкое недоумение, а у зала — интерес. Они-то ждали взвейся да развейся, а тут…

Стали задавать вопросы.

Как дела у Фишера? У Фишера дела хороши. Он обратился к американским толстосумам с предложением организовать турнир наподобие Турнира Мира, с большим призовым фондом. Толстосумы крякнули, но пустили шапку по кругу, и осенью, вероятно, в октябре, этот турнир состоится в Лас-Вегасе. Участвовать будут те, кого лично пригласит Фишер, десять — двенадцать шахматистов. Приглашения посланы Карпову, Корчному, Петросяну, Спасскому и другим сильнейшим шахматистам планеты.

Буду ли участвовать я?

Фишер в телефонном разговоре сказал, что он меня приглашает, но официальную бумагу я ещё не получил.

Вы говорите с ним по телефону?

Время от времени.

Когда программа Ботвинника победит чемпиона мира?

В этом году точно нет. А там посмотрим.

Кто сильнейший шахматист планеты?

Сегодня это Фишер и Карпов.

А вы?

А я карабкаюсь по каменистым тропам к вершинам.

И на этом я закончил: через три часа мне встречаться с Ларсеном. За доской.

Мне пожелали победы, мероприятие завершилось, а посол попросил нас зайти к нему в кабинет. Ну как попросил: посол олицетворяет собой нашу страну, и его просьба подлежит обязательному исполнению.

В кабинете нас ждал чай с воронежскими конфетами, черносливом в шоколаде.

— Шоколад полезен при умственных нагрузках, — заверил посол, — вы кушайте, кушайте.

Все робко взяли по конфетке, а я съел три, чем заслужил отеческую улыбку Яковлева.

— Могу ли я чем-нибудь помочь? — спросил он на прощание.

— Видите ли… — я покосился на Миколчука.

— Все могут идти, а вы, Чижик, останьтесь, — с улыбкой процитировал посол.

Все и ушли.

— Так что вы хотите мне сказать?

— Я… Знаете, если играет оркестр, я чётко слышу — вот тот тромбон сфальшивил.

— Что-то не так?

— Именно, Михаил Данилович. Тут не оркестр, и кто фальшивит — сказать не могу. Но чувствую… диссонанс.

— Кого-то нужно убрать? В смысле — отозвать в Союз?

— Всех! — откровенно ответил я. — В шахматах количество в качество не переходит, в шахматах наоборот, у семи нянек дитё без глазу. Трое помощников — в самый раз, только это должны быть люди, во-первых, которых знаю я, во-вторых, которые знают меня. И потом… в команде должно быть единоначалие, и в моей команде командиром должен быть я.

— Товарищ Миколчук руководит шахматной федерацией…

— И пусть руководит — федерацией в целом. Но не мной и не моей командой. Верховный Главнокомандующий не учил Покрышкина летать, Зайцева стрелять, а четырех танкистов и собаку — управлять танком. Дело руководителя — поставить задачу и обеспечить силы и средства для её выполнения. А уж снайпер сам знает, какая ему надобна винтовка, с каким прицелом, и кого взять в оруженосцы. А то нацепил чудик чёрные очки, и воображает, будто мне от этого большая польза.

— А пользы нет?

— Ему, вероятно, есть. А мне нет. Напротив, будут говорить, что я побеждаю за счёт создаваемых помех противнику. Будут говорить, что все советские спортсмены побеждают благодаря грязным трюкам. Будут стараться запятнать чистый образ советского спорта. Оно нам нужно?

— Я, конечно, могу позвонить Павлову…

— Боюсь, кроме нервотрепки, ничего не выйдет. Это я так… на будущее…

Мы расстались, на дорожку я взял ещё горсть конфет. Две горсти. Всё, что оставалось в коробке. Действительно, отличные конфеты у посла. В магазине, даже в «Елисеевском» — не то.

Совсем не то.

Миколчук и остальные смотрели на меня с осторожностью, верно, гадали, о чем я говорил с послом. Но я рассеивать надежды, сомнения, или даже опасения не стал. Я тоже могу изображать из себя причастным высших тайн.

И мы поехали в королевский парк, где я гулял перед партией. Вернее, сидел на скамейках. Похожу, посижу. Потом опять похожу и посижу. Ну, а что ещё можно делать в чужой стране, в окружении чужих, в общем-то, людей? Сидел и читал попеременно то немецкую, то шведскую версию «Террористов», но порциями гомеопатическими. Абзац туда, абзац сюда. Десять минут размышляю. Или даже подрёмываю, если солнце вдруг пробивается сквозь тучки, и начинает греть.

Потом вернулись в отельчик, он рядом, в десяти минутах неспешной ходьбы.

Я отдыхаю. Полчаса лежу на кровати. Не сон, не явь. Пограничное состояние. Встаю, одеваюсь, смотрюсь в зеркало. Я, или не я?

Я!

И мы опять вшестером идём в королевский дворец, в котором для игры выделен вполне симпатичный зал.

Лукавит монархия, заигрывает с народом. Вот и во дворце то экскурсии, то выставки, то, вот как сейчас, шахматныйматч. Что не отменяет кастовости капиталистического общества ни на один дюйм.

Но народу всё же приятно — во дворце! И рассказывают друг другу, как в позапрошлую пятницу незнамо какого года тетушка соседа встретили короля, Карла Шестнадцатого Густава, который, как обыкновенный человек, гулял по саду безо всякой охраны.

Может, и гулял.

У нас тоже было время, когда монархи запросто расхаживали по улицам, заглядывали в Летний Сад и делали выговор няньке Пушкина за неправильное воспитание ребёнка. Но сейчас — совсем-совсем другое время. Сейчас у нас власть народа, никаких царей, королей и герцогов в Летнем Саду не увидеть. Ну, разве что кто-нибудь иностранный приедет с официальным или неофициальным визитом, тогда да, пусть гуляет.

Но Пушкина он не встретит.

У входа во дворец нашу процессию фотографировали и со вспышками, и без, но мы на провокации не поддавались, шли себе чинно и с достоинством, как и полагается советским людям. Вреда от вспышек днем никаких, особенно если на них не смотреть. А вот внутри, в помещении, могут слепить, и Фишер правильно делает, что борется с фотографами во время игры. Их и перед игрой не след пускать, но как не пускать, публике нужны фотографии в газетах. А мы играемна публику и ради публики. Без публики цена нам грош, и даже меньше. Ради публики я и одеваюсь как записной франт, и веду себя соответственно, создавая образ Нового Советского Парня — уверенного, свободного человека, не стесняющегося ни своей одежды, ни своих зубов, ни мыслей, ни поступков. И сопровождающая команда мне не мешает, напротив, создаёт необходимый контраст. На её фоне я особенный, мне хочется подражать. Важно, чтобы подражать хотел не только замордованные капиталистическим трудом пролетарии, но и мелкие буржуа, те, кто составляют большинство в современном капиталистическом обществе. Радостями комсомольской стройки, коммунистическими субботниками и месячниками ударных полевых работ на картошке их не проймешь, они такого счастья не поймут. А вот модный костюм, широкая улыбка, свободное общение и, особенно, крупные призовые — это да, это они оценят. Как? При коммунизме так можно? В самом деле? Хотим в коммунизм!

Понятно, что запросто никто их в коммунизм не пустит. Но они будут читать «Поиск-Европу» и голосовать за коммунистическую партию. Пусть не все, пусть только пять процентов, но и это — дело, ради которого стоит носить шелковые рубахи от Фиончетте. Тут пять процентов, там три, там две — глядишь, партия уже и в парламенте, и с трибун агитирует за политику мира и созидания, за сближение с Советским Союзом!

Мдя…

Ларсен — типичный представитель мира мелких буржуа: умный, добрый, работящий, талантливый, но без четких социальных ориентиров его шахматный талант раскрыться полностью не смог. Я ему ещё в Пустыне говорил, что умеренные занятия физкультурой нам, шахматистам, идут на пользу, но он к моим словам отнесся снисходительно, мол, жизнь коротка, не стоит тратить её на дрыгоножество. Ладно, я, но неужели в Дании нет специалистов по спортивной медицине? Есть. Но мир капитала запросто секретов не раскрывает и бескорыстной помощи не оказывает. Даже своим.

В отличие от.

Сегодня Ларсен ушел в сицилианскую защиту, вариант дракона. Я играл напористо, атаковал и тут и там — и заатаковался. Ларсен отбил мои наскоки, и к откладыванию я оказался без двух пешек.

Увы мне, увы.

А публика радовалась: наконец-то! Наконец-то непробиваемый русский проигрывает, и кому, скандинаву! Ура!

Радовалась, и шла пить на радостях пиво. У них тут пиво хорошее — так говорят. Я во время матча спиртного не пью, а остальные себе позволяют кружечку — другую. Когда же не позволить, как не сейчас? Наше советское пиво, это незабываемое, да, но нужно же для сравнения попробовать и другое.

— Что же это вы, Михаил Владленович, — с деланным сочувствием спросил Миколчук.

— Я ничего. Устал. Думаю, мероприятие в посольстве слишком взволновало меня. В игровой день нужно на игру настраиваться. А мероприятие устраивать в выходные дни.

— У вас все выходные в будние дни (вот уже и «у вас», дистанцируется!), а в будние дни в посольстве все заняты, знаете ли.

— Знаю. Кстати, а где господин Дурной Глаз?

«Дурным глазом» шведские газеты прозвали Фролова, который обыкновенно садился поближе к сцене и пялился на нас, посылая мне лучи силы, а Ларсену — лучи смерти. Ну, так писала желтая пресса. Ларсен на это лишь усмехается, а ведь другой мог и бы и протесты подавать, скандалы закатывать.

— Живот схватило у Фролова. Съел что-то не то, — ответил Миколчук. — С середины игры и сорвался в туалет. А потом вы пешки стали терять. Сначала одну, потом другую.

— Не терял, а жертвовал, — парировал я, хотя на самом деле отдал пешки даром. — Но ели мы одинаково, в одном месте, а неполадки у одного Фролова. Бывает, конечно…

Мы стояли в холле, пора бы и уходить, однако Фролова всё не было, и не было.

Миколчук колебался. Самым молодым среди нас был Нигматов, но после покупки Нордибеком спортивного «Вольво» его место в таблице Миколчука взлетело до небес. Кудряшова? Миколчук, уже пытался пару раз загрузить его мелкими поручениями, но я сказал, что Антон — мой тренер, сделав упор на слове «мой». Миколчук и отстал. Геллер? Ну, это вовсе никуда не годится, участник войны, гордость советских шахмат будет бегать по туалетам?

Ситуацию разрядил я, сказав, что и сам не прочь заглянуть в известное место, туда, куда сам царь пешком ходит.

Нет, за сценой был туалет для игроков, пять часов игры — не шутка, но ещё великий Пирогов учил никогда не упускать случая.

А вдруг и короля встретим?

Короля мы не встретили. Никого не встретили. Не было Фролова в туалете. Совсем не было, как сказал Нордибек. Вроде бы по-русски не безупречно, но очень точно.

— Он никому ничего не говорил? Может, собирался куда-то? — хватался за соломинку Миколчук.

Нет, не говорил. Никому.

Совсем никому.