Долины и взгорья

Глава 22 Бред

Между Чернозёмском и Сосновкой, где-то на середине пути, на меня напал грипп. То есть напал-то он раньше, может быть, даже вчера, но свою натуру показал сейчас, на дороге. Так поражает молния, так поражает финский нож. Сначала в голове зазвенел поддужный колокольчик, дар Валдая. который я легкомысленно посчитал отзвуком работы с амбулаторными картами, работы скучной, но необходимой. При въезде в Сосновку поддужный колокольчик обернулся колокольчиком зазвонным, динь-динь-динь. Тут уж я понял, что это грипп, а что делать, делать-то что?

Поставил «ЗИМ» в гараж я уже под звон колокола подзвонного, дань-дань-дань, поставил, зашёл в дом и вдруг почувствовал, что земля-то вертится! Явственно почувствовал, даже за стену подержался, чтобы не упасть.

Не упал.

Снял пальто, повесил на плечики, отступил на шаг, полюбовался. Хорошее пальто, четыреста восемьдесят чеков как копеечка!

Тут и Вера Борисовна, спрашивает, накрывать ли на стол сразу, или подождать. Обыкновенно я минут двадцать отдыхаю — слушаю новости, просматриваю газеты, просто гляжу в окно, но сегодня сразу сказал, что заболеваю гриппом, потому обедать не буду, а приготовьте мне, пожалуйста, медовый напиток. Рецепт простой: три столовые ложки сушеных плодов шиповника поместить в трехлитровую банку, залить кипятком и в кипяток добавить три столовых ложки мёда. И оставьте все это на кухне, я потом заберу. А сами идите домой, и не приходите, пока я не позвоню, грипп заразен, я справлюсь.

Сказал, и пошёл переодеваться. Дань-дань-дань, дань-дань-дань. Не стал надевать домашний костюм, а сразу в серую плюшевую пижаму влез, сорок девять чеков, зато настоящий Пакистан. Что мне эти чеки в голову лезут? И Пакистан туда же? Интоксикация!

Я набрал девочек. Как самочувствие? А я вот приболел, да, грипп, завтра не выйду, вы там уведомьте кого следует. Приезжать ко мне? А смысл? Ещё и сами заразитесь, зачем? Медовой воды у меня довольно, порошки есть, да и сам я молодец хоть куда. Утром позвоню.

Улегся на диван, включил телевизор. Блаженство ничегонеделания с чистой совестью: больной же!

Телевизор у меня хороший, «Горизонт», с большим экраном, но черно-белый. На цветной менять не собираюсь. Во всяком случае, пока. Цвет взывает к эмоциям, черно-белый — к разуму. Вот когда Ми и Фа станут смотреть мультфильмы, тогда и подумаю.

Телевизор прогрелся. Это я удачно включил: новый спектакль, и артисты любимые — Мишулин, Крамаров, Васильева, Диденко. С теми, кто из Театра Сатиры, я даже знаком, пусть и шапочно.

Переедем в Москву, будем по театрам ходить! А на кого Ми и Фа оставлять? Ничего, квартира большая, бабушку поселим. Одну, двух? Тогда не такая уж и большая получится, квартира, с двумя бабушками.

Или подыскать им жилье в самой Москве и переселить туда? Нине Петровне брат подыщет работу с жильем, кандидат в члены Политбюро, это он может. А Екатерина Еремеевна сама намекала, что не прочь. Освободит здешнюю квартиру, сразу станет легче её младшенькому. Квартирный вопрос, квартирный вопрос… Её ведь запросто не купишь, квартиру, заверните мне вон ту, очень она у вас авантажная. И за чеки не купишь. Но можно квартиру снять. Люди порой вербуются, уезжают надолго, на год, на два, в ту же Антарктиду, или ещё куда-нибудь, а квартира пустует. Тут её и снять, квартиру.

У моего телевизора отдельная звуковая колонка. Повышенной громкости. Звук чистый, хороший, но я его приглушил. Хватает того, что в голове — дань-дань-дань!

Вера Борисовна ушла. А я решил измерить температуру, как оно там?

Тридцать восемь и три. Выпил стакан медового напитка, и порошок: дибазол 0.02, аскорбиновой кислоты 0.05 и глюкозы 0.5. Ненаучно, но не бездействовать же. Снижать собственную температуру погожу. Там, внутри идет напряженная работа, все на баррикады, кузнецы куют оружие победы, народ и партия едины, повсюду энтузиазм, и охлаждать его смысла никакого.

Лежу и смотрю спектакль. А они, те, что в телевизоре, нет-нет, да и бросят реплику в зал. То есть мне. Приглашают поучаствовать.

— А давай, Миша, махнем в Америку, — сказал Савелий. — Небоскребы, океаны, никакого КаГеБе — чем не рай?

— Не слушайте его, Михаил, — Мишулин смотрел серьезно, как школьный директор. — Нет КаГеБе, есть ЦеРэУ, Эф-Бэ-Эр, и вообще… Дома и стены помогают, вот ты болеешь, а они помогают. А в Америке заболеешь — а там стены не помогают, нет. Врачи, может, и хорошие, спорить не стану, а стены чужие.

— Никуда я не поеду, — отвечаю. — То есть по делу поеду, в турнире поучаствовать, матч сыграть. Может, и туристом недельки на две, на три, по местам Чингачгука и Гека Финна, а чтобы навек, бесповоротно — с чего бы вдруг?

— И правильно, — сказала Васильева. — Тут у нас работы край непочатый, а ты, Савелий, в Америку сманиваешь. Нехорошо.

— Я и не говорю, что хорошо, — начал оправдываться Крамаров. — Но бывает в жизни всякое. Можно и не в Америку. Испания хорошая страна, Португалия. А то Бразилия!

— К порядку, к порядку! У нас, между прочим, спектакль, нас вся страна смотрит, — выскочила субретка в красно-синем сарафане. Не знаю, кто такая, а, видно, хорошая актриса.

Все пообещали исправиться, и дальше пьеса пошла по тексту автора.

А телевизор-то вдруг в цвете стал показывать! Или это я сам всех разукрасил? Я такой! Могу!

Пьеса завершилась посрамлением порока и торжеством высоких чувств.

К дань-дань-дань добавился дзинь-дзинь-дзинь. Это телефон. Девочки интересуются, как там у меня. Отвечаю — тридцать семь и семь (для их спокойствия полградуса опустил), посмотрел спектакль «Аз и Ферт», не смотрели? жаль, хорошая постановка, теперь немножко почитаю, и буду спать.

Ну, читай, Чижик, сказали девочки, общий привет.

Привет!

Программа «Время». Вся страна у телевизора. Если и не вся, то почти. Сидим и внимаем.

Израильская военщина… американская военщина… чилийская военщина… Житья нет от этой военщины. То ли у нас: чинно, благородно, и никакой военщины.

На экране Леонид Ильич. Читает важный документ. Потом снимает очки, протирает их замшевой салфеткой, и, держа их в руке, смотрит на меня:

— Что, Миша, награду ждёшь? А я всё думаю, чем тебя награждать. И никак придумать не могу. Орден дать? У тебя уже есть орден. И еще ливийский есть, я помню, помню. Ты их что, коллекционировать станешь? Ну, не знаю. Человеку вне власти от них проку немного. Во власти прок есть, да. У вас, у шахматистов, рейтинг профессора Эло, а во власти вместо рейтинга — ордена. Смотришь, и сразу ясно, кто есть кто. По орденам я далеко впереди всех. Но ты ведь во власть не собираешься, зачем тебе ордена? Хотя сегодня не собираешься, и завтра не собираешься, а послезавтра дозреешь и соберёшься. Так что жди награду, скоро. С наградами медлить не стоит, награда должна находить героя сразу, а не через тридцать лет. Мало ли что случиться может за эти тридцать-то лет! Ты вот заболел, уже нехорошо. А если я заболею, в мои-то годы? Или не заболею, а вдруг случайно крыша обвалится, трибуна рухнет, поскользнусь на лестнице? За мной давно охотятся, давно. На фронте, конечно, страшновато, лукавить не стану, а уж когда на Малую Землю отправлялся, и подавно, это не шутка — на Малую Землю идти, а я там был часто, очень часто. Не сорок раз, как пишут, это не на метро кататься, но девять раз был. Обстрелы, бомбежки, много чего опасного и по пути, и на Малой Земле. Что ж делать, война. Но по-настоящему страшно было, когда в Москву вызывали. То ли хотят повысить, то ли хотят повесить? Время суровое, не церемонились. Напишут на тебя рапорт, в котором ты либо дурак, либо предатель, и что дальше? Правда, наверху не дураки сидели, Миша, совсем не дураки. Разбирались. Но не мгновенно, нет. И с тех пор я решил сплеча не рубить, и сначала хорошенько подумать, прежде чем что-нибудь делать. Иначе такого, понимаешь, натворишь, что самому невмоготу будет. А я этого не хочу. С тобой, Миша, мне многое неясно. Очень многое. То, что музыку сочиняешь, это как раз и понятно, есть на нашей земле таланты. И что в шахматах мастак, тоже, но вот как ты ловко их всех поубивал — этого я понять не могу. Передо мной твое личное дело: не был, не участвовал, не привлекался, и вдруг такое! Подобное и моему Медведеву ни разу не под силу, а его и отбирали специально, и готовили, а тут, извини, белоручка, не нюхавший пороха, кладет семерых головорезов, ни одной пули мимо… И ни в одном глазу, только о костюме вздыхаешь. Как такое может быть? Или там, — Брежнев посмотрел вверх, — действительно кто-то есть, и прислал тебя? Тогда я рад, что он за нас. Но мы, конечно, будем за тобой присматривать. Осторожно, издали. Но я думаю, что ты наш, советский, пусть и с непонятками. И за мной, как понимаешь, не заржавеет, хотя нужны ли небесному воину ордена и медали? Или нам церковь какую-нибудь открыть? Или мечеть построить, мне тут говорят, что ты коран наизусть знаешь, и женился по-мусульмански? Нет, две жены, я не против, я даже завидую, девочки они тоже наши, советские, правильные. Но согласись, непонятный ты человек. Ладно, выздоравливай. Пей чай «Советский», наш советский человек.

Потом про выпечку в хлебопекарне. Ну-ну. Галлюцинации, похоже. Я поднялся осторожно, прошёл в туалет. Результат слабенький, олигурия. Потею сильно, вот для почек жидкости и не хватает. Спустился на кухню, выпил большую кружку сладенькой водицы, что приготовила Вера Борисовна. Потом налил опять, доверху, взял с собой. Нет, пить особенно не хотелось. Но нужно.

Несу не расплескав, это хорошо. Значит, не так уж меня и пробрало. А галлюцинации, что галлюцинации, они весь институт у меня, галлюцинации. Или просто развитое воображение? Виктор Львович так и вообще считает, что у шахматистов мозги вывернуты, потому и в шахматы играют, нормальным же людям это и ни к чему, и не под силу. Кстати, мне скоро в Стамбул. А тут грипп. Нехорошо, некстати, но должен выздороветь. Грипп длится пять дней, много — семь. Успею.

Вернулся, а в телевизоре Андропов. Смотрит не мигая. Гипнотизирует.

— Садитесь, Михаил. Или ложитесь, как вам удобнее. Скажу сразу, что ангелом вас не считаю. Если там, — он тоже посмотрел вверх, — и есть некий творец, то, думаю, судьбами отдельных людей он вряд ли занимается. Это малыш берет в руки игрушку и водит её туда-сюда, Миша идёт кушать, Миша идёт гулять, Миша ложится спать. Творец создает вселенные, а дальше уж как получится. Но это я в сторону, для создания непринужденной обстановке, побуждающей к откровенности. Что, не очень получается? Так я и не оперативник, для оперативной работы у меня есть специалисты, которым всё выложишь от чистого сердца, а, главное, сам того не подозревая. Как лучшему другу. Да они и могут быть лучшими друзьями, и за тебя и в огонь, и в воду пойдут. На самом деле. Ладно, это опять в сторону.

Теперь к делу.

Сам понимаешь, всего я тебе сказать не могу. Сам еще многого не знаю. Но да, молодые и борзые не хотят ждать. Хотят ускорить события, пусть и такими вот методами. Имён не назову. Незачем тебе знать. На Леонида Ильича много покушений было, даже в прямом эфире, в шестьдесят девятом, помнишь? Тебе тогда сколько было, пятнадцать? Значит, помнишь. Передачу прервали, но люди не дураки, поняли. Ну, и заграничные радиостанции не молчали, этих молчать не заставишь. И на самого Леонида Ильича давят, и на его окружение. Галину подпаивают, Буряце подсунули, там много чего… И в меня метят, я тоже из стариков. И в мое окружение тоже, Стельбова год назад хотели убрать, ты тому свидетель. И тебе может достаться, рикошетом. А в Ливии сговорились с египетскими террористами. Втемную, египтяне думали, что сами по себе действуют. Те еще вояки египтяне, конечно, но своего бы добились, при таком превосходстве. Если бы не чертик из табакерки.

Автандил Вахтангович? Мы даже не знаем, причастен ли он, или его специально подготовили, на роль козлика отпущения. Но выяснили точно: на вас, Михаил, он имел большой зуб. Нино Гулия, которая обиделась на вас в Дортмунде, его племянница, двоюродная, и он просто хотел устроить вам пакость. Органы провели расследование, и выяснили, что в Шереметьеве действует преступное сообщество, похищающее ценный груз у пассажиров. Вскрывают чемоданы и крадут то, что к вывозу запрещено: драгоценности, иконы, редкие книги и тому подобное, в расчете, что никто не заявит о пропаже. Поди, заяви, что хотел вывезти икону восемнадцатого века! Ладно, с этим мы разберемся и накажем крепко, как в былые времена. Он, Автандил, главарю этого сообщества, тоже родственник. В Грузии все друг другу родственники. Вот и сплавил твой чемодан. Но у вас, Михаил, украли не икону и не редкую книгу. Украли всё. Украли и продали. Мы по цепи продаж прошлись, но вещи сбывали с рук, случайным людям, так что, Михаил, вещей обратно ты не получишь. Приемник «Грюндиг», и костюм продали через комиссионный магазин, но кому — неизвестно, продавали в Москве, но покупатели могли быть отовсюду. Удалось отыскать лишь фотоаппарат «ФЭД», поскольку из-за гравировки его не стали сдавать в магазин, и он остался у преступников. По окончании следственных действий фотоаппарат вам вернут, а с остальными вещами сами понимаете. Вы, разумеется, вправе подать иск на возмещение ущерба, и преступники будут возмещать вам его, но… Утешайтесь тем, что наказание они получат по самой верхней планке, — с этими словами Андропов исчез, не прощаясь. Только что был — и только что нет.

— В Ленинграде завершился сорок пятый чемпионат Советского Союза по шахматам, — продолжила программу милая дикторша. — В отсутствие многократного чемпиона страны Михаила Чижика первое место занял Ефим Геллер, второе место у Льва Полугаевского, третье и четвертое места разделили молодые мастера Иосиф Дорфман и Нордибек Нигматов.

Это хорошо, это радует. Конечно, я не учил шахматам Геллера, он сам кого хочешь может учить, но вот методы эффективного мышления пошли на пользу и Ефиму Петровичу, и Нордибеку.

Молодцы.

— И о погоде: в Москве ожидается снег, температура ночью минус десять, днем до минус четырех.

А у меня сколько?

Тридцать девять и восемь. Кипит возмущенный организм, и готов идти на бой с вирусами гриппа.

И я готов.

Я выключил телевизор. Хватит.

И ползвонные колокола сменил Благовест.

Бом!

Бом!

Бом!

И настойчивый стук в окно:

— Чижик, открой! Чижик, впусти! Чижик, давай поговорим!

Васин пришёл. Васину скучно. Томит Колю пребывание между мирами.

Но не пущу.

А поговорить — поговорю. Что мне ещё остаётся?