Долины и взгорья

Глава 1 Воин понарошку

— бодро пели бурденковцы, маршируя по плацу.

Я пою вместе со всеми:

Топ-топ, раз-два, жди-жди…

Строевая подготовка, умение ходить в ногу и под песню есть обязательный номер программы. Но чеканный шаг не получался. Получался топот слонопотамов.

Научимся, непременно научимся. Если таков учебный план.

Не быть мне старшиной, не быть. А быть лейтенантом.

У нас — сборы. После пятого курса положено месяц походить в сапогах, прежде чем получить пароль к высокому званию лейтенанта. Лейтенанта, а не старшины! Это же мечта! Иные годами в училищах шагают к лейтенантским погонам, стойко перенося тяготы учёбы, а нам они достанутся за месяц. Девочкам, так и вовсе нечувствительно, без сборов.

Однако служить лейтенантами мы если и будем, то лишь в случае войны. В мирное время гражданских врачей-лейтенантов в армию берут неохотно. Хватает врачей, окончивших военно-медицинские факультеты, не говоря уже о Ленинградской академии. Те молодцы, те подготовлены хорошо, те шаг печатать умеют. Не то, что мы. Правда, на войне строевая подготовка вряд ли пригодится. Важнее умение ампутировать руки-ноги подручными средствами, к примеру, слесарной ножовкой, других-то может и не найтись. Или варить для раненых и пораженных кашу из топора. Но главное — медицинская сортировка. Этих лечим, а тех под кустики положим, чтобы видом своим не деморализовали солдат. Много чего нужно узнать врачу простому, чтобы стать врачом военным.

Но нас учат еле-еле. По капельке. Видно, не верят, что кто-нибудь посмеет напасть на нашу великую державу. Или просто средств на это нет — учить военному делу настоящим образом. И так, мол, сойдет. Русский человек — воин прирожденный, его учить — только портить.

Ребята, что пришли в институт после армии, лишь посмеиваются: понарошечные мы тут воины.

И всё делаем понарошку.

Понарошку изучаем строевые приемы, понарошку бегаем в противогазах (спичечный коробок помогает), понарошку бросаем чурку в спину танку — как бы противотанковая граната, ага.

И я среди понарошечных воинов самый-самый понарошечный.

Потому что могу вовсе ничего этого не делать. Ни бегать, ни стрелять, ни надевать противогаз мне не обязательно. Могу сидеть дома. Могу поехать в Кисловодск, в Ялту, в Палангу, в общем, куда захочу, страна наша велика. У меня есть очень уважительная причина: мне страна поручила готовиться к полуфиналу матча претендентов на шахматную корону.

Так прямо и сказали: вам, Михаил Владленович, мы создадим все условия. Об учебе не беспокойтесь, и сборы вам зачтут. А вы готовьтесь, тренируйтесь, вы будете сражаться за шахматную честь страны. Это очень важно. Товарищ Миколчук так сказал. Перед ним поставлена задача: шахматная корона должна стать нашей. Это вопрос политический.

Ну да, конечно. Политический. Миллионы людей следили, следят и будут следить за успехами советских шахматистов. Десятилетиями шахматная корона принадлежала нам, меняя хозяев, но не меняя прописки. А потом что-то пошло не так: чемпионом стал Фишер, пройдясь по шахматистам как танк по кеглям. О горе! О позор!

После отказа Фишера защищать корону ФИДЕ, ею завладел невозвращенец, что еще хуже. А сам Фишер, победив в тяжелом поединке невозвращенца, провозгласил себя абсолютным чемпионом, царем царей.

Нехорошо. Мир смотрит и недоумевает: что происходит с советскими шахматами?

И товарищу Миколчуку поставлена задача: вернуть! Немедленно вернуть корону обратно!

И даны полномочия, да. Прямые и косвенные. Зачесть сборы Чижику — мелочь, один телефонный звонок. Или два-три, точно не скажу. Столько, сколько нужно, да.

Нас таких, вышедших в полуфиналы, трое: Петросян, Корчной и я.

Четвертьфинал я выиграл у Мекинга, в полуфинале мой соперник Ларсен. В августе. В Швейцарии. А Корчной с Петросяном в том же августе должны играть в славном городе Ташкенте.

Должны, но не будут.

Петросяну предстоит операция. Серьезная. И откладывать не стоит. Так ему советуют и кремлевские, и швейцарские врачи.

В матче со Спасским он уже чувствовал себя неважно, но на морально-волевых сумел победить. Играть дальше — это играть на свое здоровье. И Рона Яковлевна, жена, настояла: займись собой, это куда важнее всяких титулов.

Правильно сказала.

Корчной, стало быть, сразу выходит в финал. Для сохранения шахматной формы он захотел сыграть в хорошем турнире. В Бад-Лаутенберге, в открытом чемпионате Германии. Федеративной, не Демократической. Решил, что лучшая подготовка для него — практика. В Спорткомитете Корчного посылать не хотели: уж больно лаком этот турнир. Высокая категория, вкусные призовые. Много желающих на такой турнир. Не лучше ли вам в Болгарию съездить, товарищ гроссмейстер? В Бад-Лаутенберг, понимаете ли, запланирован Михаил Чижик. Как действующий чемпион Советского Союза. Но мы, товарищ гроссмейстер, можем предложить вам участие в турнире «Солнечный Берег 1977». У нас есть заявка от болгарской шахматной федерации на советского гроссмейстера. Это высокая честь!

Корчной не поленился, позвонил мне, спросил, точно ли я еду в Бад-Лаутенберг. Нет, ответил я. Не еду, и не собирался.

Корчной опять в Спорткомитет. Ах, мы ошиблись, это не Чижик поедет, это Спасский поедет. Он чемпион мира, пусть и экс, а вы кто?

Но Спасский тоже сказал, что поездку в Бад-Лаутенберг не планирует. Устал, нужно отдохнуть.

Тогда Корчной заявил, что ему срывают предматчевую подготовку. Намеренно. Он не станет играть в таких условиях!

Назревал скандал. И с третьего раза Корчного допустили.

А я отправился на сборы. Вместе со всеми.

И у меня есть ордена. Один иностранный, орден Капитанов Ливийской Революции. Случайно встал на пути осколка бомбы, и Муаммар Каддафи решил, что Аллаху будет угодно, если он учредит орден и наградит им меня. И есть орден Красной Звезды. Бандитская пуля чиркнула по черепу, и наверху решили, что будет хорошо, если меня наградят нашим, советским орденом. Для симметрии. И наградили, да.

Это смотря какая любовь. И смотря какие разлуки. Из нашей группы женат один Суслик, и мы с ним некоторым образом в свойстве: его жена Мария — сестра Анны, жены папеньки. Такая вот комбинация. И она, Мария, приезжала на присягу. С дочкой Наташей, ей скоро годик. Дождётся, дождётся Суслика, там и осталась неделя всего, до завершения сборов. Все дождутся.

Песня кончилась, кончилась и наша маршировка. Учи нас, не учи, а слонопотамы остаются слонопотамами. Капитан Трач подвел итог короткими, но сильными словами. И распустил. Оправиться и вообще. Скоро ужин.

Ко мне тоже приезжали. Надежда и Ольга, Мириам и Фатима. Сильнее разлук, безусловно. Я даже захотел уехать вместе с ними. А что? Легко. Доложился тому же Трачу, мол, товарищ капитан, разрешите отбыть, и тот бы с радостью разрешил. Я для него словно камушек в сапоге. Неловко ему со мной. И майору Теплицину неловко. И даже нашему главному командиру, начальнику военной кафедры полковнику Евстифееву неловко. Ловлю в их глазах упрёк: тебе же сказали — зачтут сборы, зачтут без твоего присутствия, так сиди дома, или в Ялту поезжай, в санаторий, и готовься. А то вдруг я нашпионю, как последний сукин сын, нажалуюсь, что и это мне не так, и то мне не так, а им — отвечай.

Но ни жаловаться, ни шпионить не собираюсь.

Я просто готовлюсь. Самым настоящим образом. Дело в том, что мне нужно от шахмат отдохнуть, срочно и категорически. Разгрузиться. Почувствовать шахматный голод. И потому, следуя заветам Ильича, после победы над Мекингом я продолжил учиться, учиться и учиться — но медицине. У меня индивидуальный план, и я его подкрутил в свою сторону, стараясь не растянуть время учебы, а, напротив, сжать. Не отставать от сокурсников, а опередить их. Опередить особо не получилось, но научный коммунизм, научный атеизм и социальную гигиену с организацией здравоохранения осилил и сдал.

В ногу, товарищи, в ногу!

И для полноты чувств решил побыть невсамделишным воином.

Да, верю, знаю, чувствую: нам несравненно легче, чем срочникам. Но по сравнению с жизнью обыкновенной эти недели кажутся полные тягот и лишений. Во-первых, подъем. Я привык вставать позже! Во-вторых, бег в сапогах — и тяжело, и сапоги жалко, изнашиваются зря. В-третьих, питание. Ах, «Москва», ах, «Арагви», ах, борщ с пампушками! Забудь!

И вот мы в столовой.

— Здесь у них есть подсобное хозяйство, — сказал Женя. — Свиней держат, я тут с местными поговорил.

— Ну да, экономика должна быть экономной, — заметил Сеня. — Остатки солдатской еды дают свиньям. Отходы в доходы. Надежно, выгодно, удобно.

— Есть другое мнение. Есть мнение, что нам дают остатки свинячьей еды, — Женя посмотрел на наш ужин.

Ужин как ужин. Картофель, в котором изредка попадается свиная шкурка. И хлеб.

— Плохо, что это не обычная картошка, а сушеная, — продолжил Женя.

— Обычную картошку нужно что? Нужно чистить! А тут всё просто — побросал в бак, залил кипятком, добавил тушенки — и кушайте, кушайте! — объяснил Сеня.

— Где ты видишь тушенку?

Вопрос риторический.

Но съели. Всё съели. И побрели восвояси. Не сказать, чтобы сытые, но…

Сборы мы проходим на базе полка гражданской обороны. Местные, как мы прозвали солдат срочной службы, и несли те самые тяготы — да и то малой мерой. А нас от них отделили, дабы своим видом их не разлагали и не раздражали. Ну да, мы ведь в наряды не ходим, сортиры не чистим, у нас и не служба, а баловство одно. И потому мы, бурденковцы, живём на отшибе, в палаточном лагере, а они — в казармах. Настоящих, каменных. С местными пересекаемся редко. Нет, никаких трений. Танцев тут нет, девчат тоже, да и вообще, мы слишком разные. Вода и масло. Пару раз поговорили, только и всего. Они ж пацаны, по восемнадцать-девятнадцать лет. Дети азиатских республик, славян мало. И вид у всех не слишком бравый. Средний вес килограммов пятьдесят. Или меньше. С чего бы ему быть бравым, виду? Сушеный картофель — это углеводы, а где белки? С белками напряжёнка, вот и разводят при части свиней. Только они, свинки, сейчас маленькие, им ещё расти и расти. Только небо, только ветер, только радость впереди у этих свинок, поскольку не знают они будущего.

А мы, мы знаем?

Сушеная, не сушеная, а свинкам оставили немного. И с чувством вины перед ними идём обратно. В палаточный городок. Пока ещё светло, можно заняться личными делами. Почитать, например. Или письмо домой написать. Солдатское письмо, конверт без марки! На память, так сказать. Да и вообще — в нашем институте отовсюду учатся. Родные далеко. Как не написать?

Я нет, я не пишу. Я в любое время могу позвонить по телефону. Есть у меня такая привилегия — среди прочих.

Но я ни этой, ни прочими привилегиями не злоупотребляю. Хорошие новости могут и подождать, а плохие сами прибегут и прилетят, без моего содействия.

Пришел, улёгся. Походная кровать проста, но для усталого тела сгодится. Тут и остальные подоспели. Нет, всё-таки сильно устаём с непривычки. Привычен лишь Атаманов, из соседней группы. Он в институте после армии, отслужил самую что ни есть настоящую срочную, два года, сержант, а у нас — что-то вроде дядьки. Учит как портянки наматывать и прочим премудростям. Полагаю, ему дано особое задание: опекать меня. На всякий случай.

А сейчас он стал читать вслух новую повесть, «Возвращение дона Руматы» из июньского номера «Поиска». А как иначе? Интересно всем, а журнал-то один, его девочки привезли. Вот и образовалось стихийная изба-читальня, к нам и другие приходят, послушать.

Читал Атаманов снаружи, там и светлее, и просторнее.

И под его чтение я задремал, успев подумать, что неплохо бы сделать аудиоверсию журнала. Записать на магнитофонные кассеты того же «Румату», например. Но нет, вряд ли: часовая кассета сама по себе четыре рубля стоит. Дороговато. Разве что подключить Всероссийское Общество Слепых, добиться скидки на кассеты? Большой скидки?

Но суетные мысли скоро спрятались в тумане, и я стал видеть сны. Или что-то вроде. Будто посланец далекого коммунистического будущего дон Румата, он же Антон Шверкин, сидит в палатке и ведёт со мной беседу: как знать, нет ли на нашей Земле здесь и сейчас разведчиков с других миров, миров, намного опередивших нас и в общественном, и в научном, и в биологическом развитии? Наблюдают, но не вмешиваются.

Совсем не вмешиваются, спрашиваю я.

Совсем, отвечает Румата.

А как же фашизм? Он сколько людей погубил, фашизм? А если бы у Советского Союза была атомная бомба, штук десять или сто? Раскрыл бы тот разведчик секрет атомной бомбы советским ученым, и тогда мы б им всем показали!

Предположим, что раскрыл бы, но для атомной бомбы нужна промышленность такого уровня, какого в те году у Советского Союза не было и близко.

Ладно, пусть не бомбу, настаиваю я, но автомат Калашникова можно? Нам бы только чертежи, а уж дальше сами, сами.

Допустим, соглашается дон Румата, а проку? Стрелковое оружие Советского Союза было вполне на уровне времени, а если что не так, то причина не в чертежах, а в низкой производственной культуре. Вчерашний землепашец — плохая замена токарю седьмого разряда. И, предвосхищая дальнейшее — и танки у Советского Союза были хорошие, и самолеты, и артиллерия, и кавалерия.

А если кое-где порой и заедало, так рабочих квалифицированных не хватало. Рабочих тоже должен разведчик с другой планеты поставить? И станки, тысячи станков?

Но главное не в этом. С чего, Чижик, ты решил, что те, с далеких планет, будут сочувствовать Советскому Союзу?

Ну как же, горячусь я, в будущем непременно будет коммунизм.

Так уж и непременно? И потом, коммунизм, он разный. В Китае коммунизм, в Румынии коммунизм, в Югославии коммунизм, в Албании коммунизм, в Камбодже коммунизм, а что-то Советский Союз не слишком доволен ни Югославией, ни Албанией, ни Китаем. И те, с далеких звезд, могут и Советским Союзом не слишком довольными быть.

У них, китайцев и албанцев, ненастоящий коммунизм, у них слаборазвитый социализм, и тоже неправильный, говорю я.

У наблюдателя с другой планеты иное мнение, отвечает дон Румата. И превращается из элегантного мушкетера в гигантскую сколопендру, а сколопендра — в тысячу маленьких сколопендр, а каждая маленькая сколопендра в тысячу микроскопических — и те расползаются, исчезая в неприметных складках и щелях.

Тут я и проснулся. К отбою.

Палатки наши, УСТ-56, не электрифицированы. Из соображений безопасности, как нам сказали. А то начинаются всякие кипятильники, а где кипятильники, там и пожар.

Потому темно. Но не совсем темно — фонари на столбах светят. Не сильно, свет в палатку проникает и вовсе ничтожный, но, привыкнув, разобрать кое-что можно. К тому же у каждого есть карманный фонарик. Почти у каждого. Можно почитать индивидуально. Но не хочется совершенно — вот что значит физическая нагрузка в условиях свежего воздуха и ограниченного питания.

Мне предлагали отдельный стол с отдельным меню, но я отказался. Мне могут привезти и колбаски, и консервов, и всего прочего, но я опять отказался. Это нарушит чистоту эксперимента. А она мне необходима, чистота. Я — подопытная крыска в собственном лабиринте, крыска, которая пытается понять смысл существования Вселенной, ага.

Начался палаточный трёп. О том, о сём. Недолгий, минут на десять-пятнадцать, устают-то все, не я один.

— А вот за эту повесть много писатели денег получили? — спрашивает меня Атаманов.

— Сумму не назову, это не мой секрет, но «Поиск» платит хорошо, лучше остальных журналов, потому что на хозрасчёте. Но это первая выплата. Потом «Румата» выйдет книгой. У нас-то журнальный вариант, сокращенный, а книга выйдет в десять листов.

— Такая тоненькая?

— В десять авторских листов, четыреста тысяч знаков или около того. И за книгу авторы получат одну тысячу четыреста рублей, по сто сорок рублей за лист.

— Ну… Это больше, чем годовая зарплата врача.

— Так ведь авторов двое, значит, и деньги на двоих.

— Получается, по семьсот рублей. Ну… Не сказать, чтобы много.

— Но книга может издаваться несколько раз. Два, три, пять, десять.

— Десять — это хорошо, — оживился Атаманов. — Десять раз по семьсот рублей — это семь тысяч.

— И если книга издается в серии, ну там «Библиотека Фантастики» и тому подобное, полагается надбавка, — продолжал я. — И если у писателя не одна такая книга, а много, десять, и все регулярно переиздаются…

— То будет совсем хорошо! — обрадовался Атаманов.

— Ты давай, колись. Ты книгу, что ли, написал?

— Ну, — смутился наш сержант. — Пишу. Об армии. Вернее, вот о нас. Как студенты на сборах живут.

— Пиши, пиши.

— А можно… Можно, я её в «Поиск» пошлю?

— Зачем же посылать? Принеси, оно и быстрее будет.

— А ее напечатают?

— Всё бывает. Если подходит по формату и написано на уровне.

— По формату?

— Фантастика, приключения, детективы, военные подвиги. Главное, чтобы интересно было.

— Интересно будет, — заверил Атаманов.

На этом разговорчики прекратились. Спать.

Судьба такая у меня. Узнают, что я вхож в редакцию журнала, и начинают предлагать стихи, рассказы, повести, романы. Народ у нас образованный, народ у нас одарённый, народ у нас творческий, на сто студентов ли, рабочих, колхозников или милиционеров всегда отыщется человек пять писателей.

И это хорошо.

Сегодня писатель, а завтра читатель.