Дом Клодины

«ДОЧКА МОЕГО ОТЦА»

Когда мне было четырнадцать-пятнадцать лет – длинные конечности, плоская спина, слишком маленький подбородок, глаза цвета морской волны, косящие, стоило мне улыбнуться, – мама стала, что называется, как-то странно поглядывать на меня. Порой она роняла на колени книгу или иглу и поверх очков бросала на меня удивлённый, чуть ли не подозрительный взгляд своих серо-голубых глаз.

– Что я ещё натворила, мама?

– Э-э, ты похожа на дочку моего отца, – отвечала она и вновь бралась за иголку или книгу.

Однажды к этим, ставшим традиционными словам она добавила:

– Тебе известно, кто это – дочка моего отца?

– Ну конечно же, ты!

– Нет, барышня, не я.

– Как!.. Ты не дочь своего отца?

Она засмеялась, нисколько не задетая тем вольным оборотом, который принял при поощрении с её стороны наш разговор.

– Бог мой! Ну конечно же, дочь. Как и все. Нас у него было… кто знает? Мне и половины не известно. Ирма, Эжен, Поль, я – это от одной матери, которую я так мало знала.[31] Но ты похожа на дочку моего отца, ту девочку, что он принёс однажды в дом новорождённой, даже не дав себе труда объяснить, откуда она. Ох уж этот Горилла… Взгляни, каким он был отталкивающим, Киска! Так нет же, женщины просто вешались ему на шею…

Она указала напёрстком на дагерротип на стене, на нём был заснят «цветной» – я думаю, дед был квартероном: презрительное выражение невыразительных глаз, белый галстук, завязанный под самым подбородком, длинный нос над негритянской отвислой нижней губой, за которую он и получил своё прозвище. Теперь этот портрет хранится у меня.

– Некрасив, но хорошо сложен, – продолжала мама. – И совершенно неотразимый, несмотря на свои фиолетовые ногти, уж поверь мне. Я на него сердита только за то, что он наградил меня противным ртом.

Рот у мамы великоват, что есть, то есть, но яркий и красивой формы. И поэтому я протестую:

– Да нет же. Ты хорошенькая.

– Я знаю, что говорю. По крайней мере я никому не передала эту отвислую губу… Дочка моего отца появилась у нас в доме, когда мне было восемь лет. Горилла попросил меня: «Воспитайте её. Это ваша сестра». Он обращался к нам на «вы». Я тогда ещё мало что понимала и потому восприняла его просьбу как должное. К счастью, дочку моего отца сопровождала кормилица. Держа девочку на руках, я успела заметить, что у неё недостаточно точёные ноготки. А отец так ценил ухоженные руки… С жестокостью, присущей детям, я тотчас же принялась делать ей маникюр, и её крохотные мягкие пальчики так и таяли в моих руках… Дочь моего отца вступила в жизнь с десятью нарывами, по пять на каждой руке, на концах своих хорошеньких усовершенствованных пальчиков. Вот видишь, какая у тебя злая мать… Такой милый ребёночек… Ей было больно, и она кричала. Доктор растерялся: «Ничего не понимаю в этом дигитальном воспалении». Я тряслась от страха, но не призналась. Ложь так сильно развита у детей… Позднее это проходит… Становишься ли ты, Киска, с возрастом меньшей лгунишкой?

Мама впервые обвинила меня в хронической лжи. Всё, что носит в себе юное существо дурного или тайного, вдруг всколыхнулось под умным взглядом серых глаз, проникающих в самую душу и читающих там без иллюзий… Но вот уже мама сняла лёгкую руку с моего лба и великодушно отвела от меня серый взгляд, обретший свою обычную мягкость и сдержанность.

– Знаешь, потом я за ней хорошо ходила… Научилась. Она расцвела, похорошела, стала высокой, светловолосой, светлее, чем ты, и вы с ней очень, очень похожи… Кажется, она рано вышла замуж… Но это не точно. Больше мне о ней ничего не известно, поскольку отец увёл её из дому точно так же, как привёл, не удостоив нас хоть каким-то объяснением. Она провела в доме моего отца, занимавшегося изготовлением шоколада, с нами – Эженом, Полем, Ирмой и мной и ещё с Жаном по прозвищу Большая Обезьяна – только первые годы жизни. Тогда шоколад изготавливался из какао, сахара и ванили. Шоколадные плитки сушились у нас на верхней террасе. И каждое утро на них обнаруживали следы в виде полого цветка с пятью лепестками – свидетельство ночного посещения кошек… Я очень жалела, что дочки моего отца больше нет с нами, и представь себе, Киска…

В моей памяти не сохранилось продолжения маминого рассказа. И обрыв этот так внезапен, словно в какой-то миг я оглохла. А всё дело, видно, в том, что, безразличная к Дочке-моего-отца, я предоставила маме возможность извлекать из забвения дорогих ей мертвецов, а сама мечтательно уцепилась за вдруг воскресшие в её рассказах запах и образ: запах мокрых плиток шоколада и полые цветы, распустившиеся на них под лапами бродячего кота.