Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи

Инес Каньяти ГЛУПАЯ ИНДЮШКА

Это было накануне выпускных экзаменов, в один из тех долгих золотистых вечеров, какие бывают в июне. Я не очень торопилась домой после уроков, вот почему меня устраивало, что начиная с мая учительница оставляла нас после занятий и заставляла писать диктанты, полные всякой чепухи, связной и бессвязной, берущейся невесть откуда, вроде задач с ваннами и испорченными кранами, с поездами, что то и дело гоняются друг за другом или встречаются, с вороватыми лавочниками, которые ни за что не упустят свою выгоду. Все это нисколько не располагало к сдаче экзамена.

А в тот вечер учительница вдобавок сказала мне:

— Помучаешься ты со своим аттестатом, ты же ничего не понимаешь.

Что до меня, я была вполне согласна с ней, я ничего не понимала в этих скучных вещах. И еще потому я не торопилась возвращаться, что повсюду был разлит этот прекрасный золотистый цвет и дома родители, если они сердиты, тоже скажут:

— Вот уж я удивлюсь, если этакая дура получит аттестат. Ты останешься такой же невеждой, как Эрнест, который и подписывается только крестиком, потому что не умеет писать, его вдобавок и в армию не взяли, понятно почему.

Мы, встречая Эрнеста, косились на него, стараясь понять, почему его не захотели взять в армию, тогда как он так хорошо стрелял зайцев, птиц и лис, что днем, что ночью, сам не попадаясь, на что весьма часто жаловался деревенский полицейский.

Так вот, я тащилась по дороге вместе с Сюзеттой, девочкой из моего класса. У нее есть велосипед, но она шагает рядом со мной и рассказывает, что в садах ее родителей полно клубники. Клубники! Ну и врушка же эта Сюзетта. Сегодня утром она сказала даже:

— Я тебе ее принесла, чтобы ты сделала торт.

Она любит торт. Она спрятала клубнику под какой-то кучкой травы, которую накосил на склонах дорожный рабочий, но уже не помнит, где именно. Стали искать, медленно ворошили одну за другой кучки сухой травы, пахнущей диким укропом. Долго искали. В конце концов Сюзетта сказала:

— Наверняка рабочий забрал клубнику.

Я никогда не ела настоящей клубники, никогда. Я сказала:

— Надо напасть на него, чтобы он ее отдал.

А она сказала:

— Теперь, когда он ее съел, это трудно.

И это была правда. Тогда мы расстались. Сюзетта, это самая большая врушка, которую когда-нибудь видел свет, такая врушка, что никто не может ей поверить, даже если в самый полдень она утверждает, что это полдень, но у нее такие ручки, маленькие, очень белые и очень проворные, и потом, у нее есть велосипед и сад, полный грядок с клубникой.

Как только я осталась одна на дороге, ведущей вдоль изгородей, я заспешила, потому что и правда я долго провозилась со всеми этими историями. Я припустилась к дому и бежала, и бежала. К счастью, у меня была сестра, чтобы присмотреть за коровами. Я прибежала как раз в тот момент, когда моя мать собиралась идти в хлев, чтобы помочь моему отцу доить коров. Мой отец ненавидит доить коров один. Он говорит:

— Лучше бы я рожал каждый день.

А мать ему отвечает:

— Ты даже не знаешь, что говоришь.

Едва явившись, я поняла, что в этот вечер будет не до шуток. Лицо у моей матери было замкнутое и серое, как всегда, когда она злилась. Подойдя ко мне и глядя прямо в глаза, она сказала:

— Считаешь, ты пришла вовремя?

А я, я сказала очень быстро:

— Это из-за Сюзетты и ее клубники. Она спрятала ее в траве, и мы ее искали долго-долго. Я хотела сделать торт.

Моя мать уставилась на меня, как если бы я наговорила ей грубостей, а потом закричала:

— Торт? Торт! Так вот тебе торт, чтобы знала. — И она залепила мне пощечину, и тут же кровь бросилась мне в голову, и я почувствовала себя опухшей и красной. Потом она закричала еще пронзительней:

— Ты думаешь, мало мы отдали сил, чтобы ты получила свой аттестат? Уже два года ты могла бы работать по дому или зарабатывать себе на жизнь у других. К четырнадцати годам я уже давно работала. И это все, чтобы такая лентяйка получила аттестат. Вдобавок, если так пойдет, то дура, вроде тебя, даже не получит его.

— Конечно, — крикнула я, потому что с меня было достаточно. — Учительница сказала, что мне будет трудно его получить.

Моя мать выпрямилась с видом оскорбленной добродетели, она вдруг показалась мне очень большой, и я испугалась.

— Что, — закричала она, — что она еще сказала, эта твоя учительница?

— Что я его не получу, — сказала я, — и все из-за задач.

Моя мать схватила ведро, цедило, меня за руку и бросилась вон, волоча меня за собой, и побежала в хлев с таким шумом, что мой отец, преспокойно доивший корову, резко выпрямился.

— Ты что, — спросил он, — сходишь с ума или как?

— С ума, — сказала моя мать, — схожу с ума? Ты знаешь, что наговорила учительница твоей дочери?

— Нет, — сказал он. — Я не знаю.

— Она заявила, что сильно удивится, если девочка получит аттестат!

— Ах, вон оно что, — сказал мой отец.

— И это все, что ты можешь сказать, после того как мы лишних два года продержали ее в школе?

— Что же ты хочешь, — сказал мой отец, — если у нее не хватает способностей, тут ничем не поможешь.

— А почему бы это у нее не хватало способностей? — крикнула моя мать, которая сделалась совсем красной. — Она умеет читать, писать и считать, это что, пустяки? А кто тут у нас ведет счеты, кто пишет письма на рождество и на пасху, как не она? Так почему же ей могут отказать в аттестате? Что им нужно, этим людям?

Я пустилась в рев, мне еще после пощечины хотелось расплакаться, я всегда плачу, когда моя мать кричит, я этого не переношу. Они смотрели на меня оба, мой отец и моя мать, а я рассказывала:

— Чтобы получить аттестат, нужно уметь решать задачи, а я… у меня не получается, и все из-за ванны.

— Ванны? — спросил мой отец.

— Ванны моей учительницы, — объяснила я. — У нее ванна вся в дырах, вот она и задает нам задачи: надо ответить, сколько времени понадобится, чтобы ее заполнить водой и вымыться. Ну как я могу это знать, а?

— Ты видишь, — сказала моя мать.

— Да, правда, — сказал мой отец и задумался. — Все, что ты можешь сказать ей наверняка, своей учительнице, это: чтобы наполнить дырявую ванну водой, нужно очень много времени, а иногда это и просто невозможно. Вспомни, как у нас прохудилось корыто для скотины. Невозможно было удержать воду. Что ты хочешь, это же так. Когда вещи старые, они старые.

— Да, — сказала я, заплакав еще сильнее. — Но она, она все-таки хочет мыться, и вот ей обязательно надо сказать, через сколько времени она сможет в нее сесть.

— Это одержимая, — сказала моя мать. — Я всегда думала так.

— Вдобавок, — сказал мой отец, — она может устроить наводнение. В конце концов, если ей обязательно надо вымыться, могла бы сходить на ручей, как это делаем мы. Там чистая и прохладная проточная вода, ты ей скажи, что после хорошего мытья в ручье чувствуешь себя свежим и как будто новым.

— Нет, — сказала я, потому что не могла себе представить мою учительницу голую в ручье. — Она хочет теплую воду в своей старой ванне, иначе я не получу аттестат.

— Надо что-то сделать, — сказала моя мать.

— Я вижу только один выход, — сказал мой отец. — Я починю ей ванну, и тогда она перестанет задавать задачи детям.

— И правда, — сказала моя мать, просияв. — Ты же точишь ее ножи, почему бы тебе не починить ей ванну?

— Да, — сказал мой отец. — Только это не одно и то же. Надо бы знать, из чего сделана эта ванна, и как велики дыры, надо ли наложить заплаты или только чуть припаять. Ты же понимаешь, ванна это не кастрюля.

— Конечно, — ответила моя мать. — Но уже одно то, что ее спросят об этом, ее успокоит.

Тогда я заплакала еще сильней.

— Это ничего не изменит, — сказала я, — потому что дело не только в ванне, есть еще поезда.

— Какие поезда? — сказал мой отец, начиная нервничать. — Здесь поезд не ходит.

— Нет, — сказала я. — Но она, она ездит в поездах, и они то гоняются друг за другом, то встречаются, это ужасная история, а кроме того, она хочет, чтобы ей объяснили, какой поезд придет первым, где они встретятся и в котором часу, словом, все, а я, я никогда даже не видела поезда.

— Я тоже, — сказала моя мать.

— Я тоже, — сказал мой отец. — Но если на таких скоростях обгонять друг друга или мчаться наперерез, то уж точно произойдет авария. Ты можешь это ей сказать, своей учительнице, и пусть она будет поосторожней. Лучше бы она купила себе велосипед, как все люди;

— Но у нее такие каникулы, — желчно заметила моя мать, — что она может путешествовать и ездить в поезде.

— Она делает то, что ей нравится, — сказал мой отец, снова присев под коровой и зажав между колен ведро для молока, чтобы спокойно доить дальше. — Но с этими сумасшедшими поездами можно плохо кончить. Она должна бы купить велосипед. С ним ясно, когда уезжаешь и куда прибудешь.

— Да, — сказала я. — Но аттестат это завтра. Значит, слишком поздно, чтобы чинить ванну и покупать велосипед.

— Надо придумать что-то другое, — с решительным видом сказала моя мать.

Она пошла доить коров, и сделалось тихо.

— Аттестат это завтра, — повторила я.

— Замолчи, — сказала моя мать. — Слышали, что завтра. Покорми поросенка.

Я пошла, сейчас было не время перечить. Я подумала, что это до смешного грустно — накануне такого важного экзамена заниматься поросенком, но и оставить его голодным тоже было нельзя, бедный поросенок, это же не его вина, и потом, моя мать наверняка что-нибудь придумает, чтобы я получила аттестат, я ее знаю, мою мать, когда прижмет, она может разнести все. Так что я занялась поросенком, ни о чем больше не думая. Я принесла прошлогодней вареной картошки, сморщенной и проросшей, высыпала ее в кастрюлю с кукурузной мукой и, залив теплой водой, все это тщательно размяла и перемешала, чтобы поросенок не подавился. Он был очень доволен, поросенок Арсен. У нас всех поросят зовут Арсенами из-за мэра, потому что он тоже очень жирный, и это меня смешит. Едва заслышав мои шаги, Арсен принялся хрюкать и стучать головой о задвижку кормушки. Такой нетерпеливый.

— Подожди, Арсен, бестолочь, — сказала я, — ты опрокинешь мне ведро.

Он успокоился, засопел около меня. Я смогла вылить ему еду и почесала жесткую щетину на его голове. Я постояла там некоторое время и подумала: хорошо иметь поросенка, который вас ждет, вы приходите к нему, приносите ему то, что он любит, и он вас встречает радостным хрюканьем. Совсем непохоже на родителей или на людей, которые могут вам отвесить пощечину неизвестно за что, лишь за то, что вы хотели им сделать торт с клубникой.

Мне сделалось грустно, и я вспомнила о другом — о школе, об аттестате. Кроме ванн да поездов, у учительницы имелись еще задачи с лавочниками, которые ей предоставляют кредит под проценты, и это ужаснее всего остального, потому что она хочет, чтобы посчитали, сколько ей придется платить в конце месяца или года. Моя мать всегда говорит, что, по-настоящему, учительнице нечего волноваться на этот счет, она каждый месяц получает зарплату, не то что мы, деревенские, и моя мать злится. Что до меня, то я думаю, что учительница покупает в городских лавках потому, что наш деревенский лавочник отпускает в кредит без процентов, он ждет, чтобы люди получили свои пособия по многодетности и расплатились с ним, а это исключает всякие задачи. Надо было бы ей это сказать, учительнице, ну, да теперь уже слишком поздно.

Порою и мой отец в гневе говорит, что наш деревенский лавочник намеренно удлиняет счет. Однажды он заставил меня пересчитать сумму, и у меня получился другой результат, чем у лавочника. Моя мать сияла.

— Ты видишь, — говорила она моему отцу, — я это прекрасно знала: это вор, настоящий вор, как и все другие.

И она пришла в такое возбуждение, что в конце концов разбила тарелку, и мой отец закричал, я заплакала, моя сестра ухмыльнулась и заработала пощечину — чтобы знала, — и тогда она тоже заплакала, а я была очень довольна. Назавтра, в четверг, моя мать отправилась в деревню к лавочнику с моим счетом, с корзиной почти свежих яиц, лицо ее пылало от возмущения, а я плелась сзади. Лавочник проверил свой счет, я тоже, и оказалось, что оба были правы, он, потому что его счет был верным, я, потому что мой мог бы быть верным, если бы я не забыла прибавить и цифры переносов в уме. Лавочник торжествовал, моя мать тоже.

— Переносы, — сказала она, — можно прекрасно обойтись и без них.

— Вовсе нет, — сказал лавочник, — наоборот, это все меняет.

И они довольно долго препирались, окруженные деревенскими женщинами, которые все комментировали, и некоторые из них в тот день ушли, ничего не купив, а я этим воспользовалась, чтобы стащить бутылочку красных чернил, точно таких, как у учительницы. Кончилось тем, что моя мать ушла со своей корзиной почти свежих яиц, которые она отказалась оставить в лавке. Она тем не менее распродала их, хорошие свежие куриные яйца, стучась из дома в дом.

— Это отнимает больше времени, — говорила она, — но, раз уж мы на месте, мы на этом выгадываем. Я за них получила больше, чем у лавочника.

Домой возвратились почти довольные. Я говорила себе: с этими торговцами всегда так, теперь мне надо еще найти тайник для моей бутылочки красных чернил.

Моя младшая сестра и собака погнали стельных коров на водопой к ручью. Я могла не сомневаться, что она очень сердита, моя сестра, достаточно было видеть, как она колотила коров палкой. Она злится, потому что с тех пор как я готовлюсь получить аттестат, это она каждый вечер ходит за коровами и в то же время учит уроки. Это самая большая лентяйка в долине, моя сестра, но она-то свой аттестат получит, она уже умеет решать все задачи учительницы. Я тоже умею делать многое: ухаживать за животными, потому что я их люблю, лазить по деревьям, чтобы увидеть, что делается за круглыми холмами, гладить белье и делать торт, если к нему имеется клубника. Только вот все, что я умею делать, не имеет никакого отношения к аттестату, чтобы его получить, важны только задачи, как будто без них нельзя жить. Вот так.

Вечером, за столом, молчали все, даже моя сестра. На ужин были артишоки, первые артишоки в этом году, и картошка, точно такая же, как у поросенка, но только с треской, приправленной чесноком и петрушкой. Я ненавижу эту еду, но я знала, что время было совсем неподходящее ни напомнить об этом, ни тем более отказываться есть. И потом, то был, помню, такой тихий вечер, с сильным запахом свеженарезанного ржаного хлеба, перемешанного с ароматом ломоноса, который ласковый ветер доносил с берега ручья. Да, прекрасный вечер.

Я пообещала себе, что, вернувшись с экзамена, пойду и вымоюсь в ручье, а после никогда не буду думать о школе, никогда больше.

Вдруг моя мать сказала:

— Не забудь выгладить на завтра воскресное платье. Ты не можешь пойти в школу в блузе, тем более такой грязной.

И правда, где уж было оставаться чистой после поросенка, ведь там пачкаешься обо все. Мне очень нравится мое выходное платье. Ярко-голубое, с пятнами белых виноградных гроздьев и тонкими переплетенными зелеными усиками. Юбка платья не так широка, как мне бы хотелось, но ткань стоит дорого, а моя мать всегда должна сделать два платья из купленной ткани, одно для моей сестры, этой грязной лентяйки, хотя, что ни говори, нельзя же и ее оставить голой, особенно по воскресеньям, и одно для меня, точно такое же, чтобы не было завидно, она нас знала. Я ее понимаю, даже если иногда и бунтую, и моя мать вынуждена мне угрожать увесистыми пощечинами, — чтобы я знала.

Потом она сказала:

— Ладно. Я подумала. Я знаю, что надо сделать, чтобы она получила аттестат.

Мы все стали ждать, а она неторопливо и тщательно собрала крошки вокруг своей тарелки, чтобы добавить их в пищу собаке; нехорошо бросаться крошками, это ведь тоже хлеб. Наконец она решилась, а я не думала ни о чем. Она посмотрела прямо в глаза отцу и сказала:

— Самое главное, чтобы она получила аттестат. Прежде всего потому, что вот уже два года мы этому отдаем все, затем, подумай хорошенько, девушка с аттестатом может на что-то рассчитывать, не то что необразованная, на что такой надеяться, в самом деле, я это знаю по себе. Я думаю так, если девочка его получит, то может выйти замуж за кого хочешь в деревне. — Представь, например, сына булочника с такой женой, как она: она держит лавку, она ведет счета, плюс вся работа по дому, а он может преспокойно делать свой хлеб, и все довольны. То же самое, если это сын лавочника, к тому же она не станет обворовывать клиентов. Я даже подумала о секретарше в мэрии, с таким почерком, как у нее.

Тогда моя сестра стала ухмыляться, делая идиотские жесты.

— Замолчи! — крикнула моя мать.

— Он совсем старый и уродливый! — сказала моя сестра.

— Старый? — сказала моя мать. — Нисколько, это как раз видный мужчина, только он всегда одет в черное из-за траура по своей давно умершей матери. Но все это может измениться, а кроме того, это не твоего ума дело.

Она подождала, чтобы опять воцарился покой, а затем добавила:

— Я подумала также об учителе, эти всегда приезжают холостяками, и если учительницы уже замужем, им, конечно, приходится искать на стороне. Жена учителя, ты только представь! — И она с уважением посмотрела на меня.

— Ну нет! — закричала я. — Потому что с меня хватит школы, а если у него тоже дырявая ванна, опять начнутся задачи.

— Ладно, — сказал мой отец под впечатлением от нашего разговора. — Потом подумаешь, выходить за него замуж или нет.

— Все это обдумано, — нервно сказала моя мать. — Когда есть надежда получить предложение учителя, отвечают да, а потом можно хоть в окно выкинуть эту ванну, если захочется. Но сначала говорят «да» и выходят замуж.

Это успокоило всех, даже мою сестру и меня.

— Вот что я решила, — сказала моя мать. — Завтра девочка отнесет учительнице индюшку, тогда ей уж точно придется выдать аттестат.

— Индюшку! — сказал мой отец, как будто его втягивали в дурное дело.

Моя сестра, эта большая ханжа, снова принялась ухмыляться. Я ее как следует пнула ногой под столом, это сразу привело ее в чувство, и тогда я сказала ей:

— А тебе и индюшки не хватит, чтобы получить аттестат, потребуется, по меньшей мере, поросенок.

Это было не так, но моя сестра расплакалась, а я рассмеялась, потому что представила ее на дороге в школу с этим поросенком. Мой отец и моя мать прикрикнули, и все успокоились. В этот вечер не стоило устраивать цирк или задавать взбучку каждой из нас, это правда. Вдобавок, речь-то шла о моем аттестате, после которого я, как сказала моя мать, могла выйти замуж за кого захочу. Я-то хотела выйти замуж за сына арендатора булочной из-за его русых вьющихся волос и светлых глаз. В какой-то момент я об этом чуть не сказала, но потом вспомнила, что произошло с ним и с его отцом на распродаже телят. У них была лучшая телка на всю округу, и барышники вертелись вокруг, все не решаясь выложить за нее справедливую цену, и тогда, чтобы укрепить свое терпение и решимость, отец и сын пошли в бистро выпить пива. Когда они вернулись, телка исчезла. На привязи вместо нее оказалась другая телка, самая захудалая во всей долине, которую и задаром никто не хотел взять. Пришлось им ее уводить. Вся деревня смеялась над ними, хлопая себя по заду, и это продолжалось день за днем, потому что у нас не любят поляков, они не совсем похожи на других из-за их слишком светлых волос, тем более когда у них хорошие телята. Вот как это бывает у нас. Во всяком случае, я ничего не сказала и правильно сделала. Моя мать вполне способна была раздумать дать мне индюшку.

— Ну, вот что, — сказала она. — Завтра утром я положу индюшку в корзину, и ты ее отнесешь учительнице. У меня как раз есть одна, которая еще никогда не неслась, никогда. Она все время бегает за самцами и никогда не несется. Все, что доныне она сожрала, все при ней, она настолько жирная, что едва носит свой живот, скажу как есть. Ну, так вот, ты отдашь учительнице индюшку и хорошенько объяснишь ей: что можно починить ее ванну и даже одолжить ей велосипед на каникулы, раз уж она так боится поездов. После всего этого я удивлюсь, если она тебе не даст аттестат.

Больше никто ничего не сказал. Я погладила свое платье и затем вышла немного прогуляться в молочных сумерках. Моя сестра шла за мной, держась на расстоянии. Ночь была очень теплая.

Назавтра я проснулась очень рано. Я вспомнила про аттестат и подумала, что могла бы, как девчонки из класса в сочинениях на тему Рождества, сказать: наконец столь долгожданный великий день наступил, правда, с той разницей, что лично я ждала с таким нетерпением не день экзамена, а следующий после него день, первый день свободы — чтобы больше никакой школы и никакой учительницы, которая обзывает тебя дурой или еще как похуже, в то время как ты не можешь ей ответить. И вот, поразмыслив обо всех этих грустных вещах, я пообещала себе, что после экзамена пойду и брошу все свои тетради в старый колодец за оградой, полный мутной воды, с утонувшими в ней несчастными слизняками, почерневшими и разбухшими, я это знаю, потому что летом мы брали из колодца воду поливать огород, и потом мне никогда не хотелось есть никаких овощей. Вдобавок однажды вечером, когда я слишком тянула с уборкой класса после занятий и учительница обозвала меня слизняком, я вспомнила слизняков из колодца и спросила, есть ли у них легкие, потому что это и впрямь ужасно — видеть этих утонувших зверюшек, улиток и слизняков, которые так любят дождь. На какой-то момент учительница буквально застыла, как если бы я наговорила ей грубостей прямо в лицо, затем сильно покраснела. Тогда я попробовала быстро рассказать ей о дохлых слизняках из колодца, но она громко крикнула, что я нахалка, что я буду наказана на две недели уборкой и заготовкой дров, — чтобы знала! — а я, я больше ничего не стала говорить, невозможно говорить с учительницей, когда она злится.

Когда я вышла в кухню, моя мать сказала:

— Вернись в постель.

Она принесла мне кофе с молоком, который долго держала на уголке плиты, и хлеб. Я поела и подождала, чувствуя, как пылает голова. Тогда я отправилась умыться на ручей. Я вошла в ледяную воду и долго играла, плескаясь, а от солнца сквозь ветви летели позолоченные брызги. Я подумала, что можно бы всегда жить в ручье и оставаться спокойной и счастливой, надо только научиться плавать. Я сильно намылилась, уже давно я не мылась вообще, потом ополоснулась, чувствуя, как вода стекает по телу, и вытерлась одной из тех дерюжных тряпок, оторванных от дырявых простынь, которые сдирают с тебя старую грязную кожу.

Я вернулась домой вся посвежевшая и как-то налегке. Моя мать проворчала, что у меня совершенно мокрые волосы, не схватила бы еще смертельную простуду и, ко всему, не опоздала бы на экзамен. Я быстро оделась в свое выходное платье и туфли. Моя мать дала мне корзину с индюшкой и туда же я положила мои, как выражается учительница, рабочие инструменты, хорошенько завернув их в обрывок бумаги, чтобы они не запачкались, от птиц всегда грязь, тут ничего не поделаешь. Индюшка с трудом поместилась в корзине, она вся распласталась в ней, бедная птица, и от страха молчала.

Ну, и потом я отправилась в путь. Мой отец, моя мать, моя сестра молча смотрели мне вслед. Моя сестра даже не выказала своей противной ревности, при том что должна была помочь моему отцу скосить траву на лугу, чего она не любила делать, наверняка она понимала, что в такой день, как этот, лучше было помолчать. Видя их всех в таком состоянии, моего отца, мою мать и мою сестру, я сказала себе, что, раз так, я и впрямь способна получить аттестат.

Так мы и путешествовали — я по дороге между изгородей, довольная тем, что мне так хорошо в моем голубом платье с гроздьями и усиками, а индюшка в корзине, которая покачивалась в моей вытянутой руке. Время от времени она немного встряхивалась, конечно, затем, чтобы найти более удобное положение, ведь она же не привыкла находиться взаперти и в такой тесноте. Я говорила себе, что, быть может, благодаря ей получу аттестат, пусть и буду последней в округе, какая разница. Было тихо, еще слегка оранжевое солнце, поднимаясь в легкой дымке, все больше розовело, тени уже сделались синими.

Я решила дойти до деревни напрямик, чтобы не встретить по пути эту врушку Сюзетту, еще более разряженную, чем я, и ее бесполезный велосипед. Так, подумалось мне, выйдет даже короче, я смогу по дороге поесть розовых бутонов с цветущей айвы и насобирать яблок Сен-Жан в винограднике Пейо. Его прозвали Пейо, потому что зовут его Пьерро. Я принесу учительнице вместе с индюшкой яблоки, она, конечно, будет довольна. Пейо вряд ли меня заметит, его ферма в самом конце виноградника, а если даже заметит, то за время, пока он до меня доберется, яблоки, индюшка и я будем уже далеко.

Так что я пошла напрямик и, шагая под солнцем и покачивая корзиной, добралась до яблоневого сада в винограднике. Земля была еще влажной. Я поставила корзину в тени и стала собирать самые красивые яблоки, почти добела налитые молочной зеленью, с пятнами темной зелени, и насобирала их добрую кучку. Но передо мной встала проблема, когда пришлось думать, как же их унести. Если в подоле приподнятой юбки, то я рисковала ее запачкать и смять. Оставалась корзина. Но индюшка могла их поклевать, а с ее прожорливостью у меня скоро остались бы одни огрызки или яблоки, разукрашенные, как пчелиные соты. Разве только удастся их поместить сзади индюшки и тогда, на худой конец, она их изгадит, но это не так уж страшно.

Я присела на корточки и очень осторожно стала приподнимать крышку корзины. Индюшка молчала, я ее так укачала, что, быть может, она заснула, сказала я себе. Все дальнейшее произошло очень быстро. Едва я приподняла крышку, как она с такой силой рванулась из корзины, что и крышка и я полетели на землю, а она с клекотом пустилась наутек, прямо в виноградник. Она бежала как безумная, перепрыгивая через шпалеры, высоко поднимая свои длинные тонкие лапы с крючковатыми пальцами, то и дело взлетая с помощью своих полураскрытых крыльев, настоящая ведьма в черной пелерине. И издавала какие-то пронзительные и протяжные крики, похожие на безнадежные призывы. Сразу с фермы Пейо в ответ раздался подобный же клекот, и я припомнила, что там содержится целая стая индюшат. Лишь бы, сказала я себе, они были заперты в своей загородке, не то прощай, индюшка, и прощай, аттестат, даже самый последний в округе.

Я бросила корзину и яблоки и понеслась через виноградник, точь-в-точь как индюшка, перепрыгивая через шпалеры и спотыкаясь о комья влажной земли, я падала, но неслась все дальше, и вот наконец, тоже как бы обезумев, вся в глине, взлохмаченная и в смятом платье, оказалась внизу плантации. Индюшата в их загородке подняли такой клекот, что от одного их концерта мороз продирал по коже, все ощетинившиеся, с выгнутыми спинами, растопыренными крыльями, распушенными хвостами, наскакивающие на решетку, настоящие черти. Моя индюшка кружила вокруг ограды, то прося ее впустить, то мощными ударами клюва пытаясь прорвать ее сетку. Она во что бы то ни стало хотела добраться до индюшат: моя мать была права, это не птица, а настоящая фанатичка. Я погналась за ней вокруг загородки, но она на своих длинных жилистых ногах бежала быстрее меня, и вдруг передо мной вырос Пейо вместе со своим злющим псом.

— Эй, — крикнул он, сложив руки на бедрах, — чего ты хочешь от моих индюшат?

— Я — ничего, — сказала я. — Это моя индюшка, она от меня убежала, — и я показала на мою полоумную индюшку.

— Дери меня черт, — сказал он, с восхищением разглядывая ее, — она хочет к ним.

— Не знаю, — сказала на это я, — но я должна ее поймать. Я должна доставить ее учительнице и инспектору, чтобы они отпраздновали аттестат, — и я снова бросилась бежать, я не люблю Пейо.

— Во всяком случае, — сказал он смеясь, — твоя индюшка не собирается отдать себя на съедение!

Некоторое время он постоял со своим лающим псом, глядя, как я ношусь за птицей, потом отправился закрыть пса и поискать палку. Он побежал вокруг загончика в противоположную сторону, и нам удалось загнать индюшку в кустарник, но она взлетала с отчаянным клекотом, вырывалась, и все индюшата кричали и метались по другую сторону решетки.

— Чертовы самки, — сказал Пейо. — Есть только один способ усмирить их, — и он с силой хватил индюшку палкой по голове.

При виде безумной птицы, распростертой на земле, сделалось тихо, даже индюшата замолчали и глядели, склонив набок свои красные головы со вздутыми шеями. Я стала кричать:

— Мне нужно было ее живую, живую! Что я буду теперь делать?

— Ничего, — сказал этот Пейо. — Чтобы ее съесть, точно надо было ее убить. Вот так.

— Это правда, — сказала я и успокоилась.

Я схватила индюшку под мышку и, не сказав до свидания, не сказав ничего, пустилась бежать в деревню. Должно быть, я уже запаздывала, наверняка все остальные ученики из округи уже приступили к сдаче экзамена, да и учительница настойчиво советовала нам явиться вовремя, у меня уже не было времени возвращаться в виноградник за корзиной, яблоками Сен-Жан и рабочими инструментами. Хоть бы они меня немного подождали, подумала я. А потом уж перестала и думать, потому что из носа, из клюва индюшки сочилась кровь, капая на мое платье. Мне пришлось остановиться, вытереть голову индюшки сорванной на обочине травой, промокнуть листьями кровь на платье, из-за чего на нем образовалось еще более отвратительное черноватое пятно. Я скинула и мои выходные туфли, кое-как почистила их прутом, и ноги, и руки, и лицо, но это не улучшило мой вид, и все вдруг показалось мне так ужасно, что я утратила интерес к чему бы то ни было и позволила себе не спеша нарвать голубые ягоды ириса, забравшись в сад самой большой змеюки в деревне, так надо было — чтоб знала и она.

Затем наконец я во весь опор пересекла деревню, грязная и измызганная, с мертвой индюшкой под мышкой, с ягодами ириса в руке, даже не глядя на всех этих неподвижно застывших на тротуаре женщин. У дверей школы я почувствовала, что все мне стало безразлично. Даже не постучав, я вошла в класс, где шел экзамен. Все ученики из округи, работавшие в тишине, разом повернулись и, как будто сговорившись, застыли, рассматривая меня, а учителя, учительницы и инспектор рывком вскочили со своих стульев. Мне тут же захотелось все бросить на пол: мертвую индюшку, уже увядшие ягоды ириса, и расплакаться, я люблю плакать, и потом, все и в самом деле было ужасно, но вдруг все ученики разразились безумным смехом, а я, я тоже попробовала засмеяться, но тут передо мной с совершенно непреклонным видом возникла учительница, она вытолкала меня из класса и закрыла дверь.

— Так вот в какое время ты явилась и вдобавок ко всему в таком виде?

Она медленно оглядела меня всю, даже лицо, и затем влепила мне звонкую пощечину, так спокойно.

— Ты еще большая дуреха, чем казалось, — сказала она.

— Это все из-за индюшки, — сказала я, чтобы объяснить. — Я принесла ее вам, но она убежала из-за яблок и из-за индюшат Пейо, и он стукнул ее палкой по голове, и теперь она мертвая, а я… нужно, чтобы я получила аттестат, сказала моя мать.

Моя учительница как будто одеревенела.

— Аттестат? — сказала она. — Но экзамен начался уже больше часа назад!

— Это ничего, — сказала я. — Я могу все-таки попробовать, быть может, я догоню других.

— Ну нет, — сказала она, — кто запоздал, тот не допускается.

— Значит, — спросила я, — я уже не могу войти?

— Нет, — сказала она, — слишком поздно. Тем хуже для тебя. Хуже всего то, что ты могла бы получить аттестат.

Я еще выждала некоторое время, чтобы увидеть, не переменит ли она мнение и не позволит ли мне войти. Но она только сказала, показав на индюшку:

— Я пока отнесу ее в другой класс.

Я посмотрела ей прямо в глаза и, мысленно все взвесив, подумала: не может же она влепить мне пощечину, выгнать меня с экзамена и в довершение всего взять у меня мою индюшку. И тогда, ничего не сказав, я повернулась к ней спиной и ушла с индюшкой под мышкой и пучком цветов в руке.

Целый день я бродила по деревне. Стояла такая прекрасная погода, а я в самом деле не торопилась. Я прошла по обочине дороги, чтобы увидеть, не заготовила ли эта грязнуля Сюзетта клубнику для моего торта. Но нет. Вот она-то точно способна получить аттестат, такая врушка, как она. Но мне и правда все равно, вот сын поляка, у него аттестата нет.

К вечеру я вернулась за корзиной и за яблоками и направилась домой. Проходя мимо изгороди у старого колодца, я остановилась, чтобы посмотреть на его темную воду и дохлых слизняков, так я глядела некоторое время и потом бросила в воду старые увядшие цветы и убитую индюшку. Это ведь еще и из-за нее так я и не получила свой аттестат.