Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи

Юбер Ниссен СИЛА СИНЕГО ЦВЕТА

Жюли сойдет с поезда на Северном вокзале в десять часов пятьдесят минут, и, прикоснувшись к ее волосам, Антуан вновь ощутит свежесть и запах моря, вспомнит о побережье, где впервые ее повстречал. Когда Жюли приезжала в Париж и бежала ему навстречу, Антуан представлял себе, как она, огибая дюны, возвращается с пляжа, где, наверное, прогуливалась вдоль полоски пены, намываемой волнами на прибрежный песок. Жюли тридцать лет, у нее трое детей и беспокойное сердце. Каждый месяц, встречаясь с Антуаном, она собиралась сказать, что решила порвать с ним, но, уезжая вечером, забывала о своих намерениях. В промежутке между двумя свиданиями она забрасывала его проникновенными письмами, которые переворачпвали душу Антуану. Жюли преподавала философию учащимся первых и выпускных классов лицея в Дюнкерке, и ее античная красота производила на них большее впечатление, нежели утонченные пояснения, которыми она сопровождала анализ текста в соответствии со своей специальностью и страстью.

Антуан преподавал в Париже учащимся той же ступени английский язык и часто, отвечая на письма Жюли, напоминал ей о различии, которого они коснулись в первом же разговоре: в романах, написанных на английском языке, фразы обладают контуром и рельефом, почти прозрачной эпидермой, позволяющей видеть первозданность вещей, их подлинные краски, нерв их существования, в то время как во французском языке каждое слово как бы соотнесено с другим, служит своего рода промежуточным звеном между предметом повествования и его обозначением. Антуан любил подразнить Жюли, упрекая ее в том, что она слишком доверяет уловкам комментаторов. Но когда, встречаясь с ней, он по памяти цитировал несколько английских фраз, смысл которых, без его помощи, она улавливала с трудом, в этих строках звучали все оттенки нежности и признание в любви, которая влекла его по жизни как течение реки среди цветущих лугов. У Антуана, разведенного с женой, было двое детей, которые жили в Ларошели с матерью и, конечно же, говорили о нем только тогда, когда надо было подчеркнуть, по какому пути идти никак не следует. Он был высок и хорошо сложен, старше Жюли на десять лет и, чтобы отдохнуть от книг, которые его окружали, по нескольку часов в день играл на виолончели.

В этот день Антуан вышел из своей квартиры на улице Песталоцци ровно в девять часов. Со вчерашнего дня он старался убить время. Его короткие встречи с Жюли оставляли такой тяжелый осадок — он вспоминал о днях, которые с первых же минут были отравлены неизбежностью прощанья, так что ему приходилось мобилизовывать всю свою умственную энергию и сдерживать нетерпение, вынуждавшее в три укуса проглатывать фрукт, который хотелось бы смаковать долго. И если он вышел так рано (проезд на метро до Северного вокзала занимает менее получаса), то только для того, чтоб хотя бы в воображении продлить наслаждение тем отрезком времени, которое, как только остановится поезд Жюли, полетит так быстро, будто обезумевшие часы начнут перемалывать его.

У Антуана был союзник: погода. Зима заблудилась где-то на Востоке. Ласковое солнце, поднимаясь в пока еще белесое небо, спотыкалось о трубы. Антуан не станет держать Жюли взаперти или водить ее под зонтиком в кино, в ресторан только для того, чтобы не уподобиться угрюмым любовникам, прикованным к постели. Нет, нынешней ранней весной они могли бы выходить на улицу когда заблагорассудится и в любое время возвращаться в квартиру Антуана, чтобы друг у друга в объятьях пережить мгновения любви, подобные высшему наслаждению или смерти. Задержавшись у прилавков рынка Муфтар, Антуан думал об этом, возлагая надежды на теплые дни ранней весны.

Подготовилась ли Жюли, уезжавшая с севера на рассвете, к такой погоде, надела ли что-нибудь оранжевое или красное — цвета, столь живо ассоциирующиеся со светом и солнцем и так гармонирующие со всем ее обликом! А может быть, под блестящим плащом на ней будут черные юбка и блузка? К той или иной цветовой гамме Жюли подбирала соответствующие духи: Антуан знал, что к оранжевому и красному подходит туалетная вода с резким ароматом, а с черным сочетается более благородный, тонкий и стойкий запах духов, что сохранялся в простынях и диванной подушке и после отъезда Жюли. Вот так, наслаждаясь красотой первых овощей, разложенных на зеленом ложе прилавка, Антуан уже вдыхал аромат Жюли, ощущал ее, прикасался к ней руками. Со скоростью сто километров в час поезд мчал эту женщину к Парижу, но в тот же вечер она снова уедет, ибо начнет сматываться нить, конец которой удерживали в Дюнкерке ее дети и некий посторонний человек — их отец.

Несколько позже Антуан спустился по ступенькам станции «Санзье». Линия метро проходила от Ля Вилетт через Восточный вокзал к Северному, куда можно было доехать за несколько минут. Множество пассажиров ожидало поезда, упорно не желавшего показаться в туннеле, поворот и наклон которого был виден по расположению ламп. Ребенком Антуан задумывался, а не появится ли вдруг из этого ада вереница чудовищ или уродов Абеля Ганса. Тридцать лет спустя навязчивая идея не совсем рассеялась и глубина бездны все еще манила его. Поезд, пришедший со станции Ля Вилетт, остановился у противоположной платформы. Антуан проследил за движением силуэтов в полосах света и тени. Совсем скоро он тоже выйдет здесь, но уже вместе с Жюли. Он мысленно одел ее в черное. Из-за духов. Он угадывал в себе пьянительные и глубокие чувства, а не просто пылкое и поверхностное влечение. Он возьмет Жюли за руку, поведет ее вверх по улице Муфтар к рынку, чтобы у нее создалась иллюзия бесшабашного времяпрепровождения, которым наслаждается супружеская пара, знающая, что у нее вся жизнь впереди, но на самом деле он будет вести ее кратчайшим путем к улице Песталоцци и, ускоряя шаг, подталкивать, тащить за собой, помогать подниматься, чуть ли не волочить вверх по лестнице, не считаясь с тем, что у нее слабые легкие и одышка, откроет дверь квартиры, где накануне расставил изогнутые набухшие тюльпаны, которые она любит, снимет с нее плащ, пахнущий морем и табаком, обнимет ее, затем отстранится, полюбуется ею и после чашки кофе предложит прогуляться, побродить по улицам, чтобы чуть отстраниться от любви, прежде чем предаться ей, и в то же самое время обеими руками, покрытыми пятнами, каждое утро напоминавшими ему как монаху трапписту о неотвратимости и необходимости смерти, он уже расстегивал бы «молнию», наполняя ладони еще не проснувшейся округлостью плоти, потихоньку, — узкая юбка затрудняет шаг, — повел бы ее к кровати, а она шептала бы, что хотела еще подождать, по столь нетерпеливая мужская страсть создает у нее ощущение, будто все их встречи спаяны в одну, отрицают ее ночной отъезд и кажется, что она растворяется в свете, победив время.

Поезд двинулся в сторону ратуши Иври. Гнусавый голос из станционных громкоговорителей что-то пробормотал о задержке, о минутах… Пассажиры стали уточнять друг у друга, о чем речь, но все одинаково плохо расслышали объявление. Антуан присел в одну из желтых раковин-кресел, расставленных вдоль стены. Если в десять с четвертью поезд метро не появится, он поедет на такси. Совсем рядом на бульваре Гобелен они постоянно курсируют. Где-то за Санзье, наверное, случилась авария или какое-то происшествие, и он может застрять здесь. Он представил себе, как Жюли выходит из вагона, идет вдоль поезда, а он с нежностью любуется ее походкой танцовщицы, касающейся земли только пальцами ног и никак не иначе. Жюли помахивает сумочкой. Глаза ее красноречивы. Она решила не говорить ни о разрыве, ни о вечернем отъезде. Заметив вокзальные арки, преобразившиеся в зеркала, в которых мелькают удаляющиеся составы, она скажет Антуану: «Я дарю тебе вечность, не упусти ее!» А он, расточитель вечности, находится в нескольких километрах от нее, под землей, в темноте, среди людей, охваченных то злобой, то паникой…

Теперь он не грезил. Перед ним вырос африканец в серой ливрее, фетровой шляпе с каймой и длиннополом пальто. Неброской элегантностью одежды он напоминал распорядителя бюро похоронных услуг, — он видел таких в Соединенных Штатах, — и этот человек подчеркнуто вежливо спрашивал, почему поезда метро не идут в сторону Ля Вилетт. Антуан ответил, что ему об этом известно не больше, чем другим, но чернокожий посмотрел на него так, словно сомневался в правдивости ответа.

У африканца были синие губы, переходный — от зрелости к старости — возраст, мутные — видимо, от перенесенной трахомы — глаза. Вот он приосанился, снял шляпу, обнажив седую голову, отчего сразу определился его возраст, стукнул себя по лбу, открыл рот и… Нет, он не запел псалом, а стал извиняться, что не признал Антуана раньше.

«Теперь я вспомнил… Когда я был шофером у Седара Сенгора, я несколько раз заезжал за вами и отвозил в его резиденцию».

Нога Антуана ни разу не ступала на землю Сенегала. Тем не менее он задумался, прежде чем ответить. Обманщики и нищие, которые слоняются в метро и пристают к пассажирам, не бывают так аккуратно одеты. Судя по костюму и речи, этот гигант сам вполне мог бы быть послом.

— Вы ошибаетесь, — пробормотал Антуан. — Я никогда не встречался с вашим президентом и вас тоже не знаю.

Африканец надел шляпу и улыбнулся — его-то не проведешь, он читает в душах других, как в открытой книге.

«Аудиенция была короткой, ваше превосходительство. Извините, что нарушил ваше инкогнито», — произнес он, стараясь говорить доверительным шепотом, но так, что его, пожалуй, было слышно с другой платформы. И прежде чем раствориться в толпе, добавил: «Оставляю вас с вашей секретаршей, я ее тоже узнал».

Антуан повернулся в сторону, указанную затуманенным взглядом. Там стояла молодая женщина во всем белом, чем-то напоминающая портреты кисти Гойи, написанные еще до кризиса в Кадисе, преобразившего его творчество и подтолкнувшего к изображению сцен насилия: лучезарное лицо, задорный носик, нежные и таинственные черные глаза. Она несмело улыбнулась, и щеки ее вспыхнули.

«Он принял вас за мою секретаршу, — сказал Антуан, — а у меня ее никогда и не было».

Рассказ об этом инциденте он преподнесет Жюли как своего рода прелюдию к необыкновенному дню, и если понадобится, приукрасит его. Ведь Жюли обожала удивительные истории, интересовалась знамениями судьбы, открывающейся людям в непредвиденных обстоятельствах, и воспринимала их всерьез. Не была лп тому примером ее встреча с Антуаном?

Это произошло в тот день, когда она, изнемогая от усталости, бросила лицей, детей, мужа. Добралась на машине до границы и, заперев дверцы, пошла пешком по заповеднику, где дюны, поросшие пучками песчаного колосняка, напоминают головки маленьких жителей Сахары с их мусульманскими прическами. Чтобы полнее насладиться одиночеством, Жюли держалась подальше от тропинок, обозначенных цветными столбиками, придерживаясь лишь одного ориентира — соединяющей небо и море огромной каймы, что мелькала в просвете между песчаными горбатыми холмами. Часов у нее с собой не было, а по свинцовому небу нельзя было даже приблизительно определить, который час; к концу дня ей стало казаться, что она заблудилась в пространстве и времени. Напрасно поворачивалась она спиной к морю и, удаляясь от берега, искала машину. Она потерялась, и казалось, что даже столбы и деревья, по которым она старалась ориентироваться, переместились. Она подошла к точке пересечения двух тропинок, не зная, по какой из них пойти. Обе тянулись почти параллельно береговой линии. И именно в этот момент, подталкиваемый судьбой как жетон палочкой крупье, явился Антуан. Его «академия» была на каникулах, и он решил побывать в заповеднике, который пользовался широкой известностью.

Антуан привел заблудившуюся Жюли к тому месту, откуда выехал сам, и уже на его машине они разыскивали в темноте автомобиль Жюли. Когда приключение закончилось, они обменялись адресами. С первых же писем влечение, преобразившее их в минуту встречи (не только плотское, но и духовное), огромная потребность терзать себя одними вопросами и утешать другими, стало нарастать, как дрожащий, неотвратимый и затмевающий небо столб мрака и песка. В один прекрасный день Жюли наконец согласилась приехать к Антуану в Париж. Чтобы положить конец этой испепеляющей страсти. Но все заготовленные ею слова замирали от прикосновения губ Антуана. Она стала приезжать каждый месяц и при любом удобном случае не забывала напомнить, что все еще прикована к перекрестку дорог, где ее нашел Антуан. Если бы ее ученица в домашней работе позволила себе прибегнуть к подобной гиперболе, признавалась Жюли, то получила бы выговор или ноль. Ноль или нет, но все начиналось сначала, и, перечитывая некоторые ее письма, Антуан представлял себе, как страдает Жюли из-за собственной нерешительности, которая происходила не от слабости ее характера или врожденной робости, а от страха перед выбором, уже сделанным в глубине ее души, в тех тайниках, где нет места словам.

Да. Жюли, — Антуан судил об этом по многим признакам, — однажды порвет со своим мужем, с детьми, прошлым, со всем пока еще естественным для нее ходом жизни. И это будет не столько уступкой любви, которая убывала с наступлением каждого нового равноденствия, сколько проверкой подлинности ее чувств. Антуан догадывался об этой внутренней борьбе, ощущал удары ее неровного учащенного пульса. Понимал, что если Жюли откажется от него, то сразу станет рассматривать их прерванную связь как уступку чувственности, которой она в течение нескольких месяцев не могла противостоять из трусости, и будет считать, что разум наконец одержал верх над ее слабостью. Хотя для Жюли было чрезвычайно важно (на этот счет у Антуана были такие веские аргументы!), чтобы их отношения не сводились к плотским наслаждениям, как это зачастую случается с любовниками, которые встречаются украдкой; Она стала бы доказывать, что руководствовалась не выбором между двумя мужчинами или стремлением упорядочить отношения с ними, а необходимостью предпочесть ту из двух жизней, которую ей предстояло прожить вместе с одним из них до конца. Антуан опасался, что она ради детей встанет в эту позу, бросит ему противоестественный вызов, приняв неотвратимое решение, и уговаривал себя тем, что придя жить к нему в подобных обстоятельствах, Жюли окажется другой женщиной, и их счастье никогда не будет прочным.

Незнакомка, суетившаяся рядом с ним на станции «Санзье», достала из кармана своей белой куртки малюсенькие часики и поднесла их совсем близко к глазам. Близорукая девушка никак не могла разглядеть, который час. Антуан пришел ей на помощь. Она поблагодарила, стала оправдываться. Дескать, забыла очки, а без очков… Фраза потонула в печальной улыбке, пронзившей душу Антуана и заставившей его спуститься с высот, где он парил. Это был зов о помощи, снисходительности и понимании. Молодая женщина, судя по легкому акценту, иностранка, чувствовала себя затерянной в окружающем мире, не защищенной от любой насмешки, уязвимой, и она признавалась в этом своей улыбкой. Вот такие птички и попадают в лапы кошки или первого встретившегося хулигана, размышлял Антуан. Это восхитительное существо из плоти и чувств, достойное того, чтобы восславить случай за его божественные возможности и поразмышлять о тайнах творения, было во власти любого грубого слова. Антуан чувствовал, что это именно так: стоило показать этому неуверенному и прекрасному созданию, что высказанная ею мысль — нелепость, глупость, что произнесено неподходящее слово, и она, подобно стене, у которой ползет основание, рухнет.

Антуан поинтересовался, куда она едет, и девушка начала рассказывать ему чуть ли не всю свою жизнь. Она слушала курс лекций в университете Жюсье, но сегодня утром ей пришлось пропустить занятия, потому что она забыла очки, и вот возвращается за ними на улицу Жорес, где у нее студия.

Антуан мысленно нанизывал ей на нос очки то с одной, то с другой оправой, но ничего хорошего не получалось. Тогда он представил себе нечто другое: провожая ее, он выступает в роли поводыря и больше с ней не расстается. И сразу же в его воображении возникла Жюли, походкой танцовщицы плывущая по перрону Северного вокзала. Не обнаружив Антуана у края платформы, там, где он обычно ждал ее, она повернула назад, прижала руки к груди — от этого жеста из-под выреза пуловера выпорхнуло облачко духов, аромат которых рассеивало ее дыхание. Затем она, наверное, позвонила к нему домой и, не дождавшись ответа, полагая, что он еще в дороге, стала снова прохаживаться по перрону, потирая руки и заклиная судьбу.

Ожидание на станции «Санзье» выглядело иначе, сближало пассажиров. Из уст сыпались вопросы, завязывались беседы, люди смотрели на молодых парней, юных марсиан, красующихся в наушниках и пританцовывающих на платформе. «Еще немного, и начнется праздник», — сказал Антуан и представился.

Незнакомка ответила учтивостью на учтивость, но вначале он уловил только ее необыкновенное имя. Ее звали Миртэа. Она поспешила заметить, что это смешное имя и что друзья зовут ее просто Тэа. Антуан не знал, как подбодрить ее. Из этого затруднения его вывел вновь появившийся африканец. Он посмотрел на них и еле заметно поклонился.

— А вы и в самом деле не тот человек, которого он якобы узнал? — спросила Тэа.

— Уверен в этом так же абсолютно, как в том, что вы не моя секретарша.

Надоедливый африканец опять ушел, а время ожидания, которое определил для себя Антуан, истекало. Он сказал Тэе, что возьмет такси, иначе кое-кто на Северном вокзале будет ждать и беспокоиться. Дрогнула ли у Тэи хоть одна ресница? Он злился на себя за ребячество: зачем понадобилось говорить кое-кто, вместо моя подруга, возлюбленная или женщина моей жизни? Как будто он не хотел упустить малейший шанс…

«Я слежу за тобой, — призналась ему однажды Жюли, — и заметила, что ты не можешь смотреть на привлекательную женщину, не прикидывая, повезет ли с ней. Я не утверждаю, что ты ее мысленно раздеваешь, но держу пари, наверняка обдумываешь, какую власть могут иметь над нею слова и цитаты, которыми забита твоя голова…»

Приступы ревности у Жюли были сродни инстинктивной реакции людей, которые сами ищут повод для сомнений. То есть она ревновала часто и по малейшему поводу. Эта исстрадавшаяся женщина испытывала огромную жажду абсолюта.

— Я еще успею сделать крюк и подвезти вас на улицу Жорес, — сказал Антуан.

Тэа засомневалась. Этот незнакомец… к тому же у нее при себе мало денег и она не сможет оплатить свою долю. Но кто ее об этом просит? В любом случае Антуану пришлось бы брать такси… Они поднялись и, покидая перрон, вынуждены были пройти мимо ненормального африканца, который при их приближении встал в позу камергера.

— До свидания, ваше превосходительство.

— Кого вы обманываете в данный момент, — спросила Тэа, — этого чернокожего или меня?

Антуан взглянул на нее. Она задала этот вопрос только для того, чтобы избавиться от страха, который внушала ей необычность ситуации. Но в сущности, что знал он, Антуан, о женщинах?

— Мы уже старые знакомые, — пробормотал он.

У него было свое лекарство от путаницы в мозгу. Любуясь световыми бликами на мокрых крышах машин, Антуан дал волю своему беспутному воображению. Вот он предлагает Тэе заехать к нему и… потеряв терпение, вдруг появляется Жюли, — ее взгляд вынести невозможно. Нет, он предлагает Тэе проводить ее до квартиры. Она живет в студии и очень смущается из-за царящего в ней беспорядка, делает вид, что не может найти очки, а сама, улучив момент, запихивает под кровать рубашку или колготки, забытые на стуле. Или Hie…

«Вы испанка, не так ли?.. — И так как на ее лице мелькнула та загадочная и многозначительная улыбка, которая не поддается описанию, он добавил: — Я отвезу вас в Орли, и первым же самолетом мы улетим в Барселону».

Опасаясь несчастья, Жюли мчится на улицу Песталоцци и по дороге пытается найти подтверждение своих смутных предчувствий в строках его последнего письма, которое она восстанавливает в памяти.

Антуан когда-то дал ей ключ, которым она ни разу не воспользовалась. На этот раз он ей пригодится. Жюли войдет, сразу же заметит, как готовился он к ее приезду, увидит аккуратно расстеленное на кровати покрывало, чистые пепельницы, скатерть, очищенную от крошек, тюльпаны… Она подойдет к виолончели, прислоненной к стене книг, прикоснется к струнам, которые прежде пели для нее, затем присядет у письменного стола, отодвинет бумаги и, оглядев жилище, в котором чуть не поселилась навсегда, прибившись к хозяину этого дома, как корабль к рифу, начнет писать свое последнее письмо к нему.

— Я из басков, а не из каталонцев, — ответила Тэа. — Посмотрите, свободное такси!

Когда они сели в машину, произошло замешательство, каждый ожидал, что другой укажет, куда ехать, и удивленный шофер повернулся к ним.

— На Северный вокзал, — прошептала Тэа.

Антуан перебил ее: «Сначала на улицу Жорес».

— Нет, — возразила Тэа. — Не нужно, чтобы она беспокоилась.

Дальнейшие события подтвердили ее правоту, потому что такси попало в пробку и застряло на мосту Сен-Мишель. Они воспользовались этим, чтобы обменяться адресами. У Тэи не было телефона. Около Восточного вокзала она попросила остановить такси. Протянула Антуану маленькую, округлую и теплую ладонь и не отнимала ее несколько секунд.

— Спасибо за Барселону, — сказала она. — Я буду помнить об этом.

Белым пятнышком в пестрой толпе пересекла она поток автомашин, а шофер в это время подмигивал в зеркало Антуану.

На Северный вокзал только что прибыл поезд, и поток пассажиров растекался по выходам, как река по рукавам.

Антуан на минуту застыл в нерешительности. Впервые с тех пор, как они встретились, Жюли была в синем, и платье, и пальто были синие, но не того оттенка, что носят школьницы и их наставницы, это была синева фресок, в которой ощущается спокойная и грозная сила — цвет этот ей совсем не шел. И Антуан понял тогда то, что так настойчиво пытались ему подсказать с самого утра разные «знаки свыше»: Жюли приехала с намерением положить конец их связи, и на этот раз она не отступится.