Дом последней надежды

ГЛАВА 20

Получить разрешение на торговлю и вправду оказалось вовсе не просто.

Я подала прошение.

И еще одно.

И еще, присовокупив к прошению отрез отличного шелка и корзину с сушеной рыбой. А заодно пару монет, которые были приняты снисходительно, будто бы так оно и надо… монеты исчезли в рукаве, а я была удостоена величественного кивка…

Интересно, а если с жалобой обратиться?

Или не пустят?

Местная бюрократия, отточенная веками, не позволяла простым смертным вмешиваться в работу государственного аппарата со своими мелкими просьбами и уж тем паче жалобами.

Не столько опечаленная, сколько несколько утомленная — день выдался на удивление жарким, будто лето опомнилось и решило еще немного задержаться на острове, — я присела в тени старого клена. Листва его, потраченная багрянцем, была достаточно плотной, чтобы защитить меня от яркого света. А огромный рыжий камень вполне сошел за лавку.

Девочка-оннасю, так и не удосужившаяся выбрать имя — а что, дело это долгое, требующее полной самоотдачи, — устроилась в ногах, ни слова не сказав о том, что кимоно мое будет испорчено, да и вообще приличные дамы на камнях не сиживают.

Им вообще уставать не положено.

Они всегда свежи, очаровательны и преисполнены счастья, которым с окружающими делятся щедро, не забывая при этом щедрость свою маскировать хорошими манерами.

Мне надо успокоиться.

Бюрократия?

Можно подумать, раньше не сталкивалась. И та, другая, мало отличалась от нынешней. Разве что взятки брали не столь откровенно, а словно бы стесняясь… да и не шелками с сушеной рыбой.

Надо просто подумать…

Найти если не выход, то человека, который знает, где этот треклятый выход находится. Сомневаюсь, что экологическая ниша посредничества еще не занята, это естественно при существующем раскладе. И только понять бы, где искать этого самого посредника… и чтобы оказался действительно им, а не проходимцем, который решил поиметь легких денег… а что, глупая женщина, и вообще…

Смех спугнул мысли.

Такой громкий.

Неправильный.

И… слышанный мною прежде? Не мною, Иоко, которая очнулась ровно затем, чтобы парализовать тело страхом. Спасибо большое, только этого мне не хватало. Впрочем, с приступом иррациональной паники я справилась легко.

Повернулась и… возблагодарила местных богов, что ка мень велик, клен раскидист, а хрупкий кустарник с тоненькими листочками разросся достаточно густо, чтобы скрыть меня.

Матушка.

Ее сложно было узнать, но Иоко не могла обмануться.

Алое кимоно, расшитое золотыми птицами, чересчур яркое для женщины ее лет. И то, другое, выглядывавшее из-под первого, было почти неприлично роскошно.

Белые руки.

Лицо, покрытое толстым слоем пудры. Высокая прическа, которая подошла бы скорее гейше. Хотя те избегают такого количества украшений. Она использовала, кажется, все шпильки из своего ларца, и темные волосы теперь покрывал узор из искусственных цветов.

Что она…

Не одна.

Молодой человек, на руку которого матушка опиралась, был, несомненно, хорош собой. И состоятелен с виду. Облаченный в лиловые шелка, он держался с немалым достоинством, которого, как вынуждена я была признать, матушке не хватало.

Она что-то громко говорила, размахивала рукой, и шелковый веер с драконами то взлетал, то опадал, то скользил, почти касаясь белого его лица.

Юноша слушал.

Он ведь моложе Иоко…

А с другой стороны, когда и кому это мешало? Зато… теперь, пожалуй, понятно желание матушки добраться до наследства. Молодые мужья стоят дорого. Мне ли не знать?

Они шли по дорожке, а я…

Я разглядывала его.

Округлое лицо с пухлыми щеками. Губы очерчены четко, пожалуй, слишком четко, чтобы обошлось без краски. Кожа смугла, но эта смуглота не имеет ничего общего с крестьянским загаром. В левом ухе виднеется жемчужная серьга, а волосы прикрывает круглая шапочка с камнем.

Матушкин любовник служит при дворе Наместника?

Это затрудняет дело…

…или…

Одно дело — исполнить мелкую просьбу престарелой любовницы, из рук которой ты кормишься, и совсем другое — рискнуть карьерой.

Надо жаловаться.

Определенно.

Я закрыла глаза. А когда открыла, парочка уже исчезла.

— Госпоже плохо? — Оннасю вытащила из безразмерной своей корзины флягу из сушеной тыквы. — Госпоже надо больше отдыхать.

Надо. Но кто ж мне позволит? А вода в тыкве оказалась не просто холодной — ледяной. Аж зубы свело… и я пила, пока не допила до капли, унимая этим холодом горячее пламя злости.

— День жаркий, — сказала я, возвращая флягу.

Слугам отвечать не требовалось, но…

— Прогуляемся? — Я поднялась и, коснувшись теплой коры клена, сказала: — Спасибо…

А дерево зашелестело в ответ.

На рынке по-прежнему было шумно. Пожалуй, этот шум отвлекал меня от мыслей. Рыба, рыба… Шелк и мясо, которого здесь продавали мало. Снова рыба. Горшки и горы риса. Чай.

Масла и благовония.

Краски, у которых остановились две совсем юные майко. Они щебетали о чем-то, поднимая то одну, то другую плошку с краской. Трогая их пальчиками.

Пробуя на вкус.

Морщась.

И старуха-торговка ругалась, а майко хихикали…

Страна цветов и ив…

Бабочки, которые полагают, будто им несказанно повезло в жизни. Как же… судьба женщины незавидна, особенно если этой женщине не повезло родиться в хижине рыбака или в крестьянском, продуваемом всеми ветрами домишке.

Работа.

Заботы.

Муж, которому продадут, не спросив и слова. И вновь работа, заботы, дети… жизнь, что сгорает, будто лучина… то ли дело сказочная страна, где красоту берегут.

Где каждая — драгоценность…

…и всего-то надо — постараться… стать лучшей…

…у каждой будет шанс.

Шелковые одежды.

Хорошая еда.

Музыка и танцы. Чай, которого в прошлой жизни они и не пробовали. Украшения и поклонники…

Вот только тех, кому не повезет задержаться в этом мире, ждут за стеной Веселого квартала. И хорошо, если купит их богатый дом… впрочем, другие вряд ли позволят себе приобрести бывшую майко.

Я отвернулась.

Всех не спасти, и куда большее количество девочек попадают не в ученицы гейш — это ведь и вправду удача в нынешнем мире, — но просто-напросто в бордели, где и сгорают за пару лет.

Определенно сегодняшнее настроение оставляло желать лучшего.

— Дай монетку. — Откуда взялась старуха, я так и не поняла. Она просто возникла передо мной, странным образом отрезав меня от толпы. Стихли гомон и крики чаек, потускнел сам мир, в котором осталось место лишь для меня и для нее, такой уродливой, что и смотреть-то без содрогания не получалось.

Морщины изрезали ее лицо, и в них, глубоких, что ущелья великих гор, прятались язвы. Язвы мокли, и желтый гной стекал по щекам. В левой зияла дыра, сквозь которую видны были побелевшие десны и остатки зубов. Из кривого носа торчали волосы. А вот голова почти облысела. И видно было, как среди остатков седых волос ползают насекомые.

От старухи воняло.

И смрад этот прочно перебивал рыночные запахи.

Первым моим желанием было отшатнуться. Закричать. Швырнуть чем-либо в это отродье тьмы, но… я удержалась.

— Монетку, — повторила она, глядя на меня слезящимися глазами. — Кушать хочется… добрая женщина…

Я вытащила золотой лепесток.

— Много будет…

Пожалуй… еще скажут, что украла, или отберут. Среди нищих изрядно хищников, а эта женщина выглядит слишком слабой, чтобы защитить свое добро.

А вот горсть меди — то, что нужно.

Монеты легли в потраченную язвами ладонь. И исчезли.

И золотой я все же протянула. Здесь подобная доброта была не принята, непонятна, но…

— Сходи к лекарю. Купи мазь, а то…

Старуха склонила голову набок. И вдруг показалось, что треснула ее оболочка, сквозь которую проглянуло нечто… светлое? Иное?

Я моргнула.

Ничего… та же старуха, только…

— Добрая… добрая-добрая женщина… что ж… случается… берегись, чужая душа… собаку уже привязали. Ее бьют палками и не дают воды. Она скоро околеет, а слово заготовлено… не только слово… проклятая кровь не знает иного пути. Хотя и на ней нет вины. А ты берегись… и…

Старуха коснулась моей руки, и кожу обожгло.

— Пусть случится, чему суждено…

Она просто исчезла. И вонь вместе с нею. А меня окружил запах цветов, легчайший такой аромат, которому самое время весной появиться.

Показалось?

Показалось… солнце голову напекло… с местным солнцем такое случается. Даром что зонт в руке. И главное, прикосновение до сих пор ощущаю. Я задрала рукав.

Так и есть.

Красное пятно, на ожог похожее… откуда взялось? Сила самовнушения, не иначе… именно, а то легко набрать в голову, что…

— Идем, — велела я девочке, что замерла перед прилавком с украшениями.

Бусы.

Стеклянные и каменные. Красные. Синие. Зеленые.

Крупные бусины и совсем крохотные, которые продавались махонькими стаканами. Иные, сделанные из полудрагоценных камней, — на вес…

— Хочешь? — Я подняла нитку простых синих бусин, которые перемежались с редкими темно-красными, будто маленькие вишенки. — Или эти?

Зеленые с желтым.

— Примерь… к твоим глазам идут…

А человеческого в ней осталось меньше, нежели прежде. Разрез глаз изменился, вытянулся, да и цвет их стал другим. Не помню у людей такой яркой травяной зелени, в которой и вправду проблескивают золотые искорки.

Нос прямой удлинился, а нижняя челюсть выдвинулась вперед.

Это не выглядело уродливым, но…

Кто ее отец?

Хотя… так ли это важно? В нынешнем мире родственные узы значили мало, во всяком случае, когда речь заходила о женщинах.

За бусы я торговалась не столько потому, что пара медяшек меня бы разорили, но… принято. А мне следует привыкать к местным обычаям. Я и без того слишком уж выделяюсь.

И лишь когда бусы обрели хозяйку, моя оннасю отмерла.

Она робко коснулась каменных бусин.

Вздохнула.

И улыбнулась так искренне и счастливо, что иглоподобные клыки эту улыбку нисколько не испортили… что ж, пусть хоть у кого-то день выйдет удачным.

Снег выпал в третий день месяца Белой цапли.

Он начался еще ночью, и, странное дело, я сквозь сон ощутила перемену в мире, будто кто-то неведомый, несоизмеримо более великий, нежели я, сдвинул колесо мира, опустив его в зиму. И та отозвалась, приняла тяжесть, ответив на нее взрывом белого снежного пуха.

К утру снег лег на новую крышу.

Припрятал траву и облепил ветви деревьев. Укрыл террасу и вычистил мир. Дышать и то стало легче. Трехцветная кошка, которая за прошедший месяц стала еще больше, лениво пыталась поймать снежинку. Меня она встретила протяжным мявом, но тут же отвернулась, мазнула пушистым хвостом по снежному полу…

Следа не осталось.

Ни от хвоста, ни от лап.

И стоило бы обеспокоиться, пожалуй. Кошка обернулась. И в желтых глазах ее я прочла вопрос.

— Я не знаю, кто ты, — ответила я, протянув руку, и она подошла, робко потерлась о пальцы. — Но я знаю, что вреда от тебя не видела. Поэтому заходи в гости, если, конечно, желание будет.

Кто сказал, что кошки не умеют улыбаться?

День.

Круглое солнце, которое ради этакого случая принарядилось в яркие желтые одежды. Свет его отражался снегом.

Ослеплял.

И кажется, я поверила, что теперь все будет иначе.

Дым.

Очаг. Шину колдует над огнем. Стучит нож Мацухито, нарезая крупные коренья. Юкико жует пряную травинку, ее взгляд мечтателен, а живот округл. Она позволила себе не укладывать волосы, а просто стянула их лентой.

Араши, потеснив кошку, танцует на террасе.

Снежинки кружатся, спеша уйти от удара, а я любуюсь этим танцем. Серебристое полотно клинка тускло переливается, тянет за собой такой плотный воздух…

Хорошо.

По-своему. И белая дорожка стежков ложится на белый же шелк. Мне невыносимо любопытно, что же шьет Кэед, не первый день, но мешать ей не стоит. После того разговора она сделалась задумчива и… настороженна?

Пожалуй.

Она по-прежнему полна сомнений, но все же в ней появилась и надежда.

Если нам не дадут разрешения, эта надежда угаснет, а с ней уйдет и Кэед. Все-таки она здесь самая хрупкая… и злая.

Вспышка памяти ослепляет.

Снег?

Не было снега. Но вот небо светлое, чуть тронуто дымком облаков. Красное солнце… и красное же кимоно. Кэед сидит, раскачиваясь, не спуская взгляда с ворот.

— Снова? — Она поворачивается ко мне… к Иоко, ведь меня еще не было. — Вы снова отдали ей все наши деньги? И что дальше?

Иоко молчит.

Ее переполняют обида и гнев, причем не на ту, на которую следовало бы гневаться, но вот на эту женщину, взявшую на себя труд обвинить Иоко в…

Вспышка.

Крик.

Звон разбитой чашки. Осколки впиваются в ладонь, словно зубы неизвестного зверя. Кровь течет. Такая красная, нарядная, она скатывается по шелку, почти не оставляя следа.

Кто-то громко плачет.

— На что мы будем жить? — тихий вопрос заставляет Иоко замереть.

Мать снова забрала деньги.

Ей нужнее.

Блудная дочь, раз уж вздумалось ей перечить материнской воле, сама о себе позаботится.

Не только о себе.

Эти женщины, которые настолько плохи, что от них отказались собственные семьи, не заслуживают снисхождения.

Вот же…

Память не отпускает.

— Я… придумаю… я что-нибудь придумаю… — лепет Иоко. И громкие завывания Мацухито, которая падает на колени, и раскачивается, и проводит грязными пальцами по лицу, оставляя длинный пыльный след. Смотреть на нее неприятно.

Иоко отворачивается.

Только… лица и снова лица… опять лица… всюду…

Укоризненные взгляды. И шепоток, который она слышит так явно:

— Ты не справилась… что ты возомнила, никчемная девчонка? Решила, будто сможешь… посмотри на этих женщин, ты подвела их… ты подвела всех… отца, мать… мужа… если бы ты была действительно хорошей женой, ты бы сумела сделать так, чтобы он тебя полюбил. А ты…

Хочется заткнуть уши и убежать.

Прочь.

Куда?

Туда, куда никто не решится заглянуть.

Правильно, беги, беги, глупая Иоко. Прячься. И тогда, быть может, ты сумеешь сохранить остатки чести. Или… ты не знаешь, что такое честь, ты слишком слаба и труслива, иначе не позорила бы доброе имя…

В комнате темно. Пахнет нехорошо.

Это твое тело источает вонь. Ты знаешь, что больна, что скоро это поймут и другие… тебе больно? Боль появилась не так давно, до этого была лишь слабость.

И постоянное желание прилечь.

Закрыть глаза…

Ты ни на что не годна, так стоит ли продлевать мучения? Скоро ты сляжешь, и что сделают недостойные эти женщины? Вот увидишь, они разбегутся, что мыши из горящего дома. Они бы уже ушли, если бы было куда.

Шепоток настойчив.

От него голова наливается темной тяжестью. Будто камень в волосы засунули. И Иоко рвет шпильки вместе с прядями. И новая боль мешается со старой.

Скоро уже, скоро…

Тело покроют язвы, ноги отнимутся, и она будет гнить в жалкой своей постели, всеми забытая, никому не нужная. Хочешь подобной судьбы?

Нет.

Дышать тяжело.

Я понимаю, что я — это я, а Иоко… она корчится на полу, воет, вцепившись в волосы. И никто не приходит на крик.

Только девочка застыла в углу, уставилась желтыми нечеловеческими глазами.

— Вон! — Гнев требует выхода.

И девочка бросается прочь, а в спину ее тощую летит сандалия. На пальцах Иоко остается грязь, и это последняя капля. Эта грязь расползается по коже, облепляет ее… впитывается.

Она сама целиком состоит из грязи.

Позор!

Склянка находится там, где и должна быть, — под соломенным матрасом. Темное стекло. Плотное горлышко, залитое красным воском. Иоко пытается сковырнуть его, но воск твердый, и ногти ломаются… ногти такие хрупкие.

Она сама…

…ей жаль.

…ей так невыносимо жаль…

Горечь настоя обжигает рот. А голоса заходятся, уверяя, что все-то она сделала правильно, что… теперь не вернешься, но и к лучшему оно. Что было в этом мире, чтобы за него держаться?

Туман.

Боль отступает.

Матушка была даже милосердна, если…

Мысли путаются. С мыслями тяжело, но скоро их не станет. Тело легкое-легкое, что перо цапли… взмахни руками и взлетай. Но лучше останься здесь.

Уже недолго.

Иоко улыбается. Она почти счастлива… и даже женщина, которая выступает из стены, не пугает ее. Эта женщина укоризненно качает головой.

Она… красива?

Нет.

И не уродлива.

Страшна, однако этот страх иррационального свойства. Ее лицо бело и узко. Ее глаза желты, что луна в луже. Черные волосы свисают паклей. А когтистая рука холодна. Эта рука ложится на грудь, и когти пробивают ткань кимоно.

Они добираются до сердца. А губы прикасаются к губам. И последнее, что Иоко помнит, горькое дыхание мертвой незнакомки.