Дом последней надежды

ГЛАВА 45

Ночь.

Она пришла и угомонила дом. Замолчали псы, запертые на псарне. Улеглись люди. Угасли огни… стало тихо.

Невероятно тихо.

Тишина эта была всеобъемлющей. Она скрадывала не только скрипы и сипы старого дома, но и звук моего дыхания. Будто ватой обернули.

Ненормально.

Страшно.

И страх колотится, он поселился где-то под сердцем, ощерился иглами, грозя разодрать его, такое никчемное. Беги-беги-беги…

Спасайся, глупая женщина.

Или и вправду решила, будто у тебя получится?

Мой страх отражался в темных глазах Араши. И бледное ее лицо было подобно луне, поселившейся в пруду. Оно кривилось и шло рябью, угрожая превратиться в нечто вовсе отвратительное.

А ты уверена, что этой женщине можно доверять?

Что, если она собственной рукой лишит меня жизни? Это ведь просто…

Нет.

Не со зла, отнюдь. Ей ведь тоже что-то видится. Что-то слышится.

И как знать, в какое чудовище я обращусь в ее глазах?

— Спокойно, — мой шепот рвется, тонет в вязкой тишине. И Араши вздрагивает. Она пытается отползти от меня, а комнату наполняет утробное рычание.

Здесь много крови.

Так сказал призрак.

И много смерти. И еще боли. Я ведь чувствую… они зовут меня, души, запертые в этом месте, которое больше не являлось моим домом.

— Не слушай. — Я постаралась, и голос мой прорвал пелену тьмы. — Это все лишь кажется… ты способна увидеть правду.

Она вздыхает.

Так резко.

А комната наполняется дымом… и значит, пора. Я толкаю дверь, не удивляясь, что она заперта… и кричу, только крик мой умирает.

— Помогите…

Дым горький.

Черный.

От него кругом идет голова, а пес мой рычит, мечется… я не способна пройти сквозь дверь, я не призрак, а дверь эту определенно подперли снаружи. Остается окно… и меня ждут?

Или…

Окно падает, и в комнату пробирается человек, он двигается как-то слишком уж быстро, словно и не человек, а… чудовище.

Света луны хватает, чтобы разглядеть кривую харю и рот, полный острых мелких зубов. Араши моргает… и пробуждается. Не знаю, срабатывает ли страх или же воинская выучка, вбитая ее отцом, но взмывают клинки, на сей раз не учебные, деревянные, опускаясь одновременно.

Катится по полу голова, а тело вываливается из окна, но место мертвеца занимает другой человек.

Не человек.

И у демонов-ону бывают семьи. Кто-то кричит, но не я…

Кто-то ругается, и так грязно, что я зажимаю уши руками. Но визгливый тонкий голос пробирается в самую макушку. Он обещает мне все кары, он…

Взмах.

И кровь.

Черная, густая… пахнет болотом. А демон, и лишившись головы, пытается пролезть в комнату. Порхают клинки. А дым становится густым. Я кашляю. Я задыхаюсь. Я готова упасть… и надо выбираться.

— Взять, — говорю я псу. И тот бросается наружу.

Вопли.

Крики.

Рык, от которого кровь стынет в жилах. Безумный взгляд Араши… Клинки окружают ее серебряным коконом, и это, пожалуй, красиво, но и смертельно.

— Надо уходить, — я кричу из последних сил, и крик оборачивается кашлем, но оно того стоит: меня слышат. Араши первой выскальзывает в окно. Одно движение, словно она полжизни занималась тем, что пробиралась в чужие окна… а у меня не получается.

Кимоно неудобно.

Оно сковывает движения и делает меня легкой целью. И кажется, кто-то понимает это. Чьи-то когти впиваются в спину. И мне больно. Я дергаюсь, пытаясь стряхнуть чужака, но вместо этого срываюсь и падаю.

На спину.

Дух выбивает. На мгновение я теряю саму способность дышать, а когда обретаю, не могу сдержать стона. Больно… боль пронизывает иглами, и отнюдь не призрачными. Тело мое готово рассыпаться, но… потом себя пожалею. Я заставляю себя перевернуться на живот.

Встать.

Шарю рукой… смахиваю что-то влажное и… перья.

Кровь.

Дым.

Огонь гложет край дома… не пожалела, надо же… а он ей нравился. Или это было раньше, еще когда моя мать не стала чудовищем? Огонь взобрался по стене. Он уже слизал бумажные окна и крышу успел куснуть, пересчитал черепицу, часть смахнул рыжим крылом.

Искры.

Дым.

Дым наполнял двор, лишая возможности видеть. Разъедал глаза. Забивался в глотку. Я закашлялась, и ушибленные ребра тотчас напомнили о себе.

Выбираться…

…к воротам…

…их должны были открыть и…

Толчок в спину опрокинул на землю. Я растянулась, ссадив о камень щеку. Смех.

И тяжелая ступня, придавившая к земле. Я пытаюсь пошевелиться, но тот, кто меня держит, не даст встать. Почему не убивает?

Игра.

Демоны любят играть с живыми…

Он позволяет мне вдохнуть и вновь давит, заставляя ребра трещать. Еще немного, и они хрустнут. Или позвоночник не выдержит. А когтистая лапа впивается в волосы. Тянет, заставляя выгибаться. Глупая-глупая девочка. Неужели и вправду думала, что у тебя выйдет?

Воняет гнилью.

И рык переходит в вой, а рука отпускает волосы, правда, лишив меня пары прядей, зацепившихся за когти. Но это малая цена. Тяжесть исчезает, а я получаю возможность встать на четвереньки.

И уползти.

Обернуться.

Исиго стряхивает с клинка желтую кровь, которая шипит и плавит камни. А тварь, рассеченная надвое, стремится срастить половины. Она столь уродлива, что я с трудом сдерживаю рвотные позывы.

Шкура оплавлена и покрыта струпьями.

Из них сочится гной.

Он стекает в складки кожи, разъедая их до мяса. Кривобока. Горбата. Она отдаленно напоминает человека, вот только с гротескно вытянутыми руками, на которых блестят чернотой глаза. Голова утоплена в плечи. И есть лишь рот.

И глаз.

И… руки шарят, но исиго двумя взмахами клинка рассекает их.

— Беги, — кричит он, и голос его звучит набатом. — Ну же…

Бегу.

И спотыкаюсь. Растягиваюсь в пыли прямо у ног одноглазого чудовища. Голое брюхо его колышется, то и дело распахиваясь расщелиной гнилого рта, а глаз, выросший в пупке, роняет круглые алые слезы. Ноги чудища топают. Короткие руки шарят в воздухе, пытаясь ухватить меня, и горсть песка — мое единственное оружие, от которого тварь не успевает увернуться. Она кривится и разражается тонким визгливым плачем, а я ползу к воротам.

Я к ним доползла.

Почти.

Так мне сказали много позже, когда, вытащив из пыли и грязи, сунули в руки тьеринга. И Урлак, покачав головой, произнес:

— Женщина, почему ты не можешь вести себя тихо?

А я расплакалась и вцепилась в него… и выглядела в этот момент наверняка жалко, но мне было плевать. Я икала, и размазывала слезы пополам с соплями по лицу, и держалась за руку единственного человека, которому могла верить. И…

— Бестолковая, — почти нежно сказал Урлак и, набросив на плечи горячую свою куртку, завернул в нее, а после передал Бьорну, который ворчанием подтвердил, что именно думает. И…

Эта ночь длилась так долго.

Я встречала рассвет, сидя на повозке, охраняемой сразу шестью стражниками, не способная отделаться от мысли, что они не столько берегут меня, сколько следят, чтобы не сбежала.

Урлак ушел.

Куртка осталась.

И пес под рукой тихо повизгивал. Ему явно хотелось туда, где над забором поднималось пламя… сомневаюсь, что матушка планировала сжечь свой дом дотла, но все пошло иначе.

И я заплакала опять, а девочка-оннасю ладошками вытирала слезы. И зеленые глаза ее тускло светились во тьме… люди-чудовища… боги… кто бы знал, как я устала от всего этого. В какой-то момент я, кажется, уснула, хотя это было невозможно, и оказалась на уже знакомом берегу.

— Я жду тебя, — сказали мне, бросая камень в воду. И тот не пошел ко дну, но остался лежать на поверхности ее, медленно теряя цвет. В конце концов он сделался белым, как кость.

— Я купила тебе погребальное кимоно… красивое… я принесу рисовых лепешек и еще сладостей. Ты любишь сладости?

Она что-то ответила, но это было неважно.

Мы сидели и бросали камни в море, а те не тонули, и это казалось правильным.

— Тебе пора, — сказала девочка-демон, — живым здесь нельзя оставаться надолго.

А я хотела ответить, что устала быть живой, когда мир изменился и я очутилась в храме. Здесь тоже было спокойно, но это спокойствие являлось иным, оно было наполнено жизнью и музыкой.

Гармонично.

Равновесно.

И пахло надеждой.

Разве я и вправду желаю закончить свой путь?

Я — нет?

А вот Иоко…

Она устала быть там, в мире яви, и пусть связь ее с телом ослабла, да и сама душа давно ушла дорогой мертвых, но что-то осталось.

Память?

Она дарит мне ее.

Из стены шагнула девушка, чье лицо мне было так хорошо знакомо. Разве что смерть стерла страх и неуверенность. Забрала морщинки в уголках глаз. И ту нервическую, вечно виноватую улыбку, от которой у меня пока не выходит избавиться.

Иоко смотрела спокойно.

И с миром.

Она не сердится на меня за то, что я заняла ее тело. Она… она бы не справилась. И здесь, в месте, где пересекаются пути живых и мертвых, ей легко говорить.

Цветок вишни на ее руках — это дар.

Памяти.

И я беру его.

Спасибо.

За шанс, за… за все…

И она благодарна, ведь я приняла не только ее имя, но и долги, которые мешали отправиться предначертанной дорогой. Но теперь она спокойна за всех…

Поцелуй в щеку.

Холодное касание губ… и храм качается. Не храм — повозка, колеса которой скрежещут и подпрыгивают на камнях. А я лежу, будто в колыбели, завернутая в одеяла, укрытая заботливо. И девочка-оннасю дремлет в ногах…

Солнце.

День.

Новый. Я жива и… и получилось? Я улыбаюсь солнцу, жмурясь, и от света слезы текут из глаз. Ничего… если я правильно поняла, Иоко ушла окончательно. А я плакать не умею.

Или…

Я улыбнулась солнцу.

Жизнь продолжается, а значит… значит, все у нас будет хорошо.

— Женщина, когда ты ворчишь, становишься старой и некрасивой. — Урлак нес меня легко, будто и вправду была я невесома. — Не ерзай…

— Я не ерзаю и не ворчу.

— Но споришь.

— Спорю, — согласилась я, пытаясь вывернуться и посмотреть, что делается за широкой его спиной. — И буду спорить, так что привыкай…

Горячая вода.

Травы.

И обожженные руки. Боль возвращается постепенно. Сперва напоминают о себе ребра, и дыхание мое сбивается. Я сдерживаю стон, однако Урлака не обмануть. Он замирает, потом встряхивает головой и ворчит:

— Надеюсь, оно того стоило…

Спустя час я оказываюсь в постели, укутанная меховым одеялом по самые уши. Повязка туго стягивает грудь, и дышать получается с трудом, но с лекарями не спорят. Господин Нерако недоволен.

И не тем, что его на рассвете выдернули из постели.

Нет.

Как может женщина вести себя настолько безответственно?

Не знаю.

Пузырь со льдом на голове.

Грелка в ногах.

Корка вонючей мази, покрывавшая лицо. И ощущение, что запах ее, отнюдь не травяной, проникает в кожу. Мне становится жарко.

И холодно.

И я проваливаюсь в сон.

Выбираюсь лишь затем, чтобы выпить горькое зелье…

— Она еще не способна говорить… — голос Урлака гремит, что водопад горы Тэндзю. И грохот этот меня не пугает. Камни? Вода… пускай. Вода тоже бывает живой. И прохладной.

Сон.

Прерывистый.

Мне так и не удается побывать на берегу, зато я вижу черное солнце, которое встает из неба, чтобы утонуть в земле. Оно клокочет и выплевывает черные протуберанцы, и море закипает, выпуская сонмы разгневанных душ.

Мир странен.

Страшен.

Но… я смотрю в глаза черного бога и нахожу в себе силы выдержать взгляд.

И у богов есть дети.

Давным-давно, когда мир нынешний был еще мягок и податлив, боги гуляли меж людей, а порой и становились людьми, чтобы в хрупкой шкуре их сыграть в настоящую жизнь.

Боги рождались.

И жили.

И он тоже не исключение. Он выбрал женщину, чья жизнь была коротка, как полет лепестка сливы. Он дал ей сил… И все равно даже столетие пред вечностью лишь миг. И пожалуй, та женщина ничем-то не отличалась от прочих. Разве что смеялась звонко. И глаза ее были ярки. И смотрела она на темного бога так, как никто и никогда больше… у нее родился сын, а у того сына — другой… и дочь… и он потерял нити крови, хотя порой и встречал тех, кого мог бы назвать своим ребенком. Их было не так и много, а со временем становилось все меньше и меньше. Обрывались нити судеб, и полотно мира освобождалось от сомнительного дара проклятий.

Потому, когда в один из храмов, в которые люди без нужды заглядывать опасались, подбросили младенца, бог, пожалуй, удивился. Да. И заглянул в синие глаза. Узнал. Принял. Благословил, как умел, но… что еще он мог сделать? Забрать дитя в нижний мир, вырастить средь демонов-ону и заблудших душ, которые слишком прогнили, чтобы выдержал их Радужный мост? Научить срывать жизни?

Нет.

Он дал силы выжить. И приглядывал. И защищал, как умел, ибо даже жрецы его оказались не чужды страха и отвращения.

Ребенок рос.

И выглянул в мир. И сумел в мире зацепиться. Он был подобен колючему семени репейника и порой совершал поступки, которые и у мертвого бога вызывали неодобрение, но… рос и обзаводился знакомыми. И женщина, принявшая его — она пришла в храм просить о смерти мужа, — действительно позаботилась о мальчишке. Она поселила его в настоящем доме.

Наняла учителей.

И сама появлялась достаточно часто, чтобы мальчик привязался. Проклятым детям тоже нужно кого-то любить…

Я не могу спрашивать.

Я лишь смотрю на кроваво-красные поля, по которым бродят чудовища вида самого удивительного. Некоторые длинноруки, но при том лишены ног, что не мешает им споро перемещаться, ловить ускользающие обрюзгшие души. Другие подобны змеям. Третьи… я вовсе не желаю запоминать их внешний вид или попадать в мир, который прокляли сами боги.

А еще я знаю, кем была та женщина.

И зачем она взяла мальчишку.

И наверное, одно время он полагал себя ее сыном. Как я называла себя дочерью. Это… судьба? Дорога? Я не знаю. Знаю лишь, что когда она принесла ему свитки, написанные не на шелке, но на коже, он принял их с благодарностью.

Сила ничто, если не подкреплена знанием.

А она… она умела ждать и не стеснялась возвращаться в храм, куда принесла прядь волос и новое кимоно, которое приготовила мужу в подарок. Всего-то и надо, что возложить на алтарь, а после забрать, надеясь, что бог, убедившись, что она заботится о проклятом отпрыске его, исполнит малую просьбу.

Я ведь помню тот наряд.

Он был из бледно-зеленого шелка, будто молодая трава, выглядывающая из-под снежного полога. Серебряное шитье. Сложный узор из листьев и сов, в глаза которых вставили крохотные камни.

А когтистые лапы сжимали змей.

Кимоно было роскошным.

Чересчур.

И отец долго мерил его, а матушка помогала надеть… неужели она уже тогда знала… не знала, но надеялась.

Душа отца давно ушла по пути перерождений, и нет нужды лить слезы о нем. А что до женщины, то, получив желаемое, она вдруг осознала, что утратила куда больше, нежели обрела.

Тварь.

Мои мысли здесь окрашены черным. И это предупреждение: гнев ведет вовсе не туда, где мне хотелось бы оказаться. А потому осторожней…

Я буду осторожна.

И надеюсь, что матушка моя получит заслуженное и после смерти.

Получит.

Мертвый бог умеет улыбаться.

Мертвый бог не любит, когда люди пытаются играть с ним. А матушка моя… она не слишком умна. Умный человек не станет связываться с демонами.

И я очнулась. Я знала, что произошло, и это знание причиняло боль, пусть и болеть-то было нечему. Иоко… давно ушла, и она будет свободна, словно чайка, а я… это ведь на самом деле не мои родственники.

И не мне…

Горький отвар.

И новая порция мази, покрывающая лицо, и шею, и руки тоже. Оказывается, я успела получить ожоги. Где и когда? Не помню. И это тоже возмущает господина Нерако. Безответственно с моей стороны…

Пускай.

Он уходит, а тьеринг возвращается. Он хмур. И зол. И качает головой, но не грозится запереть, а меня не отпускает страх, что он возьмет и исчезнет. Вдруг да шрамы мои или уродство отпугнут его? Мужчины боятся уродства.

А он устраивается рядом.

Садится и рассказывает сказку о небе, в котором проросло великое дерево. Как? Кто знает, может, белка по облакам затащила. Белкам случается забираться в самые странные места, когда они от куницы убегают…

Он говорил.

А я смотрела на него. Слушала… слышала что-то… у меня тоже будет что рассказать.

Про колдуна, который взял и поверил женщине, забравшей его с улицы. Не сразу, конечно, те, кто растет на улице, плохо умеют доверять, но она была терпелива, а он — ребенком.

Он пришел ко мне на третий день, переступив через кошку, пса и спящего Урлака. Провел ладонью над головой тьеринга и сказал:

— Он упрямый. А ты бестолковая. — Исиго присел рядом и сложил руки на коленях. Пальцев у него по-прежнему было девять. — Чего ты хочешь?

— Ты свободен?

Теперь он выглядел вовсе мальчишкой, лет пятнадцати, может, шестнадцати… пожалуй, будь у Иоко брат, он бы…

— Да, — ответил колдун.

— Хорошо.

— Так чего ты хочешь…

— Не убивай больше… это не просьба, а пожелание… не надо.

Он ведь не видел того мира, искаженного черным и красным, местами кипящего, местами — затянутого предвечным льдом. Не слышал слез и стенаний, не ступал по земле, источенной могильными червями…

— Он тоже не все может простить.

— Я не люблю убивать, — признался он. — Но… она боялась умереть. И хотела вернуть красоту… я ей говорил, что она и так красива, но она все равно боялась.

Исиго положил ладонь на мой лоб. Его сила была тяжелой и темной, как вода в смоляной яме. Она текла, и боль уходила.

— Спасибо.

— Я уйду… судья уже обратил свой взор на малого человека… но если вдруг захочешь что-то сказать, оставь письмо в храме.

— Будь осторожен.

Он кивнул и поднялся.

— А…

— Ее больше нет… демонов сложно призвать к послушанию, и часто бывает, что они, призванные в мир, рвут цепи, а получив свободу, платят за нее кровью… демоны… плохие, — сказал этот мальчишка. И был предельно серьезен.

Он ушел.

И оставил у постели флакон черного стекла.

А в нем — воду из проклятого ручья, которая была и ядом, и лекарством. Он… получил свободу, а я — то, что недоставало. Правда, сомневаюсь, что Урлак согласится взять меня с собой.

Плохо.

Меня ведь ждут там, на берегу.