Дом последней надежды

ГЛАВА 46

Шум.

Спор.

И я пытаюсь подняться.

— Если ты умрешь, мне снова станет не с кем разговаривать, — жалуется мальчишка, выбираясь из стены. И подает мне руку. А принимаю ее. Эта рука холодна, но вполне осязаема. И я запоздало вспоминаю, что местные призраки не отличаются ни бесплотностью, ни сколь бы то ни было приятным характером. С него сталось бы придушить…

Зачем ему?

Больно дышать. И сидеть. И голова кружится, а к горлу подкатывает тошнота. Я замираю, пытаясь справиться с телом, которое… подчиняется. И боль не то чтобы уходит вовсе, откатывается, позволяя мне дышать. А тугая повязка удерживает кости, не позволяя им рассыпаться. Хорошо… очень хорошо.

— Демоны были страшными…

— Что с моей…

…не матерью, но…

— Сожрали, — беззаботно ответил мальчишка, высовывая голову в коридор. — Совсем… она верещала… ты знаешь, что она обещала им твою душу?

Все-таки тошнит, то ли от голода, то ли в принципе…

Я добираюсь до стены, которая как никогда кажется ненадежной. Чуть толкни — и опрокинется, а я вместе с ней, вот потеха-то будет. Но смеяться некому.

За стеной Урлак спорит… голос знакомый. И очень знакомый.

— Что… происходит. — А мне говорить сложно, горло саднит, и язык кажется распухшим, не способным ворочать слова.

Мужчина.

Одеяния темно-синего цвета, которые дозволено носить лишь тем чиновникам, которые достигли старшего человеколюбия,[22] меняли его почти до неузнаваемости. Черты лица и без того какие-то… усредненные? Пожалуй, так, но ныне они вообще плыли и…

Я видела больше других.

И он это понял.

Приложил палец к губам. А я кивнула: я буду молчать. Я не полезу в чужую историю, поскольку верю, что у него получится не испортить и…

Эта беседа должна состояться, пусть Урлак и недоволен.

— Женщина, ты когда угомонишься уже? — Он подхватывает меня, и нет опоры надежней.

Все-таки Иоко меня изрядно испортила, если я всерьез так думаю. А с другой стороны, почему бы и нет.

— Все хорошо…

Спустя час я сижу на веранде.

Весна.

Солнце плавит лед, и кажется, будто дом роняет слезы, предчувствуя скорую разлуку. Мне жаль его, и я хочу сказать, что останусь, но это будет ложью. Не стоит лгать близким, даже если они — дом…

…или…

Эта мысль совершенно безумна, но я знаю, что так делали. Давно. Когда юный Император Сётаку возвращался из изгнания, дабы занять трон и положить начало эпохе Великого Благоденствия, он велел забрать с собой дом, в котором провел двенадцать лет.

Стены его были пропитаны мудростью. И памятью, без которой мудрость имеет обыкновение вырождаться.

И дом разобрали.

Погрузили на подводы, а после и на корабли. Он, поговаривали, и ныне стоял в сени сада тысячи ив, высаженного императрицей Юмэй и объявленного священным…

Я не императрица, но… если попросить…

Мы сидим.

Я и судья, который устроился прямо на досках. В ладони он держит пиалу и смотрит не на меня, а на чай. Темный. Горький.

Травяной.

Мацухито недовольна. И ее недовольство, смешанное со страхом — появление в доме чиновника высокого ранга дурная примета, — проявляется в странной форме.

Рисовые колобки кривоваты. А крохотные мандцю выглядят на редкость неряшливо. И чайник она подала темный, обгоревший с одного бока.

За нами наблюдают.

Я чувствую их беспокойство, и, признаться, оно меня радует, оно — лучшее подтверждение тому, что я нужна в этом мире.

Араши стучит деревянными мечами, выплескивая гнев на деревянный столб.

Ее тоже ранило, останутся шрамы на боку, но это ее, кажется, не слишком беспокоило. Или же она привыкла скрывать беспокойство за действием.

Кэед тоже во дворе.

Устроилась с шитьем на маленькой скамеечке, и старое дерево, пусть и лишенное листвы, укрыло ее своей тенью.

Мацухито на кухне…

Юкико не отходит от колдуна, который уже начал вставать и даже выходит во двор, но все равно слишком слаб. И я знаю, что его это злит. Мужчины не умеют принимать слабость.

Пускай.

— Госпожа оказалась в сложной ситуации. — Верховный судья закрывает глаза. Он неподвижен и больше похож на статую из тех, которые лепят из воска и разрисовывают яркими красками, нежели на живого человека. — Некоторые говорят, что должно наказать весь род, ибо преступление, совершенное вашей матерью, велико…

Не казнят.

Если бы хотели, не стали бы дожидаться выздоровления…

И заступничество Урлака не помогло бы.

Спокойно.

— Однако, поскольку она прилюдно отказала вам от дома, а потом в присутствии многих свидетелей заявляла, будто не желает называть вас своей дочерью, я делаю вывод, что вы более не относитесь к ее роду…

И вновь пауза.

Мне позволяют обдумать.

Или хотят помучить неизвестностью? Я не из тех, кто испугается недомолвок.

— Я с покорностью приму вашу волю, господин…

Я склоняюсь, раздумывая, дадут ли мне время подготовиться к побегу. В нынешнем состоянии я далеко не уйду…

— …все сходится на том, что если бы госпожа вошла в род нового супруга, она окончательно разорвала бы связь…

…и обезопасила себя, ибо его решение ничто перед словом Наместника. А тот подчинится Императору…

— Не поставит ли это моего супруга, — я беру кусок карамели, но не рискую пробовать, так и застываю с ним, липким, тающим от тепла моего тела, — в ситуацию, когда он вынужден будет выбирать между женщиной и законом?

А он улыбнулся.

Без снисходительности, без… издевки? Просто улыбнулся. Уголками губ. И коснулся носа сложенными щепотью пальцами.

— Нет, — в конце концов произнес он. — Тьеринги нужны Императору. И Наместнику…

…не настолько нужны, чтобы не спровадить их на проклятые земли. Но эту мысль стоит оставить при себе.

— И никто не станет вызывать недовольство их из-за женщины… тем более если эта женщина покинет город.

Что ж, условия вполне приемлемы.

И я прикрываю глаза.

Я ведь все равно собиралась уехать… мое место там, на берегу, где вода уже не будет держать камни, а чайки не будут казаться нарисованными на холсте неба.

— Я… поняла.

Но обидно.

Иррациональная обида.

Я ведь не виновата, что…

— Но быть может, господин сочтет возможным рассказать…

Карамель плавится в ладони, и, кажется, на платье тоже попало, что обидно: подобные пятна плохо выводятся. И зачем я вообще ее взяла?

В городе пропадали люди.

Люди пропадают всегда, это данность. Кто-то погибает в канаве, кто-то исчезает бесследно за стеной Веселого квартала, и молчаливые стражи его, вросшие корнями в город юдзё, твердят, будто понятия не имеют, что произошло.

Уходят из дома, чтобы не вернуться, старики.

Теряются дети.

Нищие, бедняки и те, кто стоит по другую сторону закона. До них городу и судье дела не было, но вот иные люди…

Пропал благородный Номату, торговец, исправно плативший подати и не забывавший присылать ко двору Наместника дары. Его семья пребывала в растерянности.

Господин Номату был здоров и силен.

Да и пропал не один, но с двумя охранниками, с которыми, поговаривают, не расставался, даже навещая супругу…

Именно она и рассказала, что в последние дни господин Номату сделался чрезмерно сластолюбив, а еще несдержан на язык. Он то ругал жену, с которой прожил без малого двадцать лет, что подурнела и постарела, то просил прощения, то дарил дары, то грозился поколотить.

А еще уходил из дому, прихватив охрану.

Куда?

Не в лавки. И не в чайную. И… госпожа подозревала, что на пути господина Номату встретилась некая женщина, и отнюдь не юдзё, которые случались, но… умная жена не будет заострять внимание на глупостях.

Женщину не нашли, господина Номату тоже.

А за ним пропал и некий Тайдзё, про которого известно лишь, что он был третьим сыном весьма уважаемого человека и частым гостем за стеной.

Но там его не видели.

Давно не видели.

С осени еще.

Куда подевался? Кто знает…

Были еще люди. Разные… много… достаточно много, чтобы Наместник обеспокоился и велел заняться этими исчезновениями.

И их оказалось куда больше, нежели думали.

Приезжие.

Люди, прибывшие в город, когда на день, когда на несколько, вдруг задерживались и… исчезали, часто — не одни, но с охраной.

— Зачем это ей? — Я все-таки положила карамель на тарелку. Здесь это было не принято, но сомневаюсь, что малое нарушение правил так уж покоробит человека, выследившего хозяйку демонов. — Не понимаю… у нее ведь все было… все… отец никогда и ни в чем ей не отказывал, а она его… нет, не убила.

Ему легко рассказывать. Я уверена, что эта легкость не естественного свойства, но лишь след его дара. И пускай. Мне нужно выговориться. Мне нужно освободиться.

И я говорю.

Про бога.

Кимоно.

Болезнь и смерть. Мальчика-колдуна, способного забрать тень. И пса, замученного моей матерью… про все, что знаю, и даже больше.

Город, которого не стало.

Девушка, чье имя означает цветок чертополоха. И ее просьба…

Собственные планы.

Мой язык существует отдельно от меня, и лишь воля дракона удерживает меня на краю сознания, не позволяя рассказать вообще обо всем. А судья слушает. Он вновь похож на статую.

Говорят, во дворце есть целая галерея, где выставлены восковые статуи всех императоров и людей известных, и каждый, заплатив золотой лепесток, может войти…

Не верю.

Во дворцы не пускают просто так…

— Я там был, — сказал судья, прерывая мой словесный поток. — Они и вправду кажутся живыми, что до меня… подобных мне… право говорить с душой не дается просто так. Взамен… многое просят. Ранее я был уверен, что оно того стоит.

— А теперь?

— Я не могу вернуть утраченное, но я надеюсь сберечь то, что осталось… — Он вернул чашку, так и не притронувшись к горькому чаю. — Ваша матушка, сколь я понял, хотела сохранить молодость и красоту. А еще ей отчаянно нужны были деньги. Она не отличалась умом, но украденная у юного исиго сила позволяла ей дурманить разум иным людям. Они сами приходили к ней. Ваша матушка забирала жизненные силы, а тела отдавала демонам…

…которым обещала и мою душу.

Почему?

Магия.

И мне стоит спросить своего колдуна, он объяснит подробней, если интересно. Но сложно забрать время у чужого человека. У того же, кто связан узами крови, годы отнять легко. И клеймо на мне, поставленное волей матери, отдало бы непрожитое время, а душу демонам.

Им редко перепадают сладкие души невинных людей.

Это сложно понять, а принять и того сложнее. И я отодвигаю все на потом. После, когда останусь одна, когда…

…душу и демонам.

Надеюсь, они сожрали не только ее тело…

— Кэед к вам привязалась, — я говорю и смотрю в худое лицо, черты которого дрожат, но не плывут. — Для вас это игра?

Нет.

Он пришел из любопытства.

И вернулся, ведомый им же. И еще, пожалуй, куском шелка с вышитым на нем листком… что такое красота? Он почти забыл.

Души судей постепенно покрываются льдом, ибо закон и высшая справедливость требуют, чтобы сердце молчало. Но ему повезло в том, что он не собирался поддаваться своей зиме. А потому…

— Я привел к ней исиго, который удостоен права прикасаться к ногам Императрицы, — сказал судья, и на ладони его появился шелковый платок. — Однако тот утверждает, что ступни слишком искалечены. И давно. Он способен немного раздвинуть кости, чтобы ее не мучили боли, но и только. Ходить, как обычные люди, она не сможет.

— Ей не надо ходить, как обычные, — я вздыхаю.

И спиною чувствую настороженный взгляд. Урлак не настолько добр, чтобы надолго оставить меня без присмотра. Вот неугомонный…

Ему я тоже расскажу.

О многом.

— Будет больно.

— Ей постоянно больно. И… позволь ей решить самой.

Тень улыбки на лице.

И ответ:

— Я позволил.

Три дня.

И две ночи, в которых я спускалась то в черно-красный мир, одинаково и горячий, и холодный, то оказывалась на берегу, то… просто плутала во сне. На третью я просто сказала Урлаку:

— Не уходи.

А он, приподняв бровь, поинтересовался:

— В жены пойдешь?

— По обычаю тьерингов?

— По любому.

Пойду.

Уже хотя бы потому, что рядом с ним кошмары меня оставили. Правильно, даже дурным снам нечего делать в чужой постели. И плевать, что в этой постели мы просто лежим — ребра дают о себе знать. И ожоги заживать не спешат. Магия плохо на меня действует, хотя господин Нерако уверен, что дело не в ней, а в моем врожденном упрямстве, которое мешает исцелению.

— Я тебя не люблю, — сочла нужным предупредить его. — Пока… еще… наверное… точно не знаю, но почти уверена… и…

Он хмыкнул.

— Женщины всегда много говорят.

— А еще я хочу перевезти дом. Туда, где будем жить.

— Я построю новый.

— Новый — хорошо, но я хочу перевезти старый. Здесь откроем школу для девочек… девочек можно купить очень дешево…

Правда, вряд ли Кэед, на которую я рассчитывала, покинет город.

— И просто я хочу…

— Хорошо.

Вот так взял и согласился? И… и наверное, редко когда удается почувствовать себя подобной императрице.

— С садом не выйдет, — слегка подумав, уточнил Урлак. — Деревья не выкопать… и пруд…

— Сделаешь новый.

— Сделаю.

Теперь вздыхаю я. И этот вздох колышет тени, те пляшут, вырисовывая на потолке узоры, хотелось бы полагать, новой счастливой жизни.

— Я не уверена, что могу оставить Юкико… она совсем ребенок, а ребенок с ребенком…

— Заберем.

— Колдун ее не отдаст.

— Заберем и колдуна. Нам пригодится… тоже безголовый. — Урлак умеет ворчать, правда, беззлобно, и мне смешно становится.

Заберем.

И колдуна.

И Мацухито вместе с ее лекарем, который так и не сумел подать прошение об открытии практики. Он, потративший годы в чужой стране, тоже потерялся здесь. Да и дом его по-прежнему беспокоен, поэтому господин Нерако будет рад сменить его на другой. А школа… можно учить не только девочек. В этом мире хватает сирот и беспризорников, и если хоть кто-то получит шанс…

Я говорю.

А меня слушают. И не перебивают. И не спешат рассказать, почему моя безумная — по местным меркам определенно безумная — идея обречена на провал.

— Женщина, — Урлак все-таки не выдерживает, кажется, там, где я строю чудесный город, по красоте равный Императорскому, и закрывает мне рот пальцем, — ты слишком много говоришь…

А целоваться он умеет.

И это тоже хорошо.