Дом потерянных душ

13

На следующее утро Ситон совершил то, чего ни разу еще не делал позвонил в редакцию и сказался больным. Последние ночные часы он пролежал в постели рядом со спящей Люсиндой, наблюдая за тем, как за окном, заполняя комнату молочным светом, постепенно занимается рассвет. В полшестого он не выдержал и потихоньку выскользнул из постели, заварил себе чашку чаю и стал пить, глядя из окна гостиной на Ламбет-Хай-стрит и набережную, видневшуюся справа, там, где заканчивалось стоящее напротив здание бывшей правительственной канцелярии и Ламбет-Хай-стрит пересекала Ламбет-Бридж-роуд. Ни одно редакционное задание никогда не вызывало в нем такого нетерпеливого волнения.

Но что, положа руку на сердце, он стремился найти? Безусловно, в квартире, предоставленной Пандоре другом или любовником, могли оставаться какие-то ее вещи. Там, например, могли оказаться ее письма — первоисточники, проливающие свет на ее творчество и причину такого резкого завершения карьеры. Могли также найтись и полдюжины еще не проявленных пленок и кадры, которых никто никогда не видел. Впрочем, Ситон не слишком на это надеялся: четыре десятилетия небрежного хранения не выдержала бы ни одна пленка.

Однако могли остаться снимки. Именно на это он и уповал. Пандора наверняка делала серии фотографий и потом сама же выбраковывала то, что не соответствовало ее канонам. Комментарии к таким неизвестным работам сделали бы диплом Люсинды поистине уникальным.

Но пока Ситон прихлебывал чай, глядя на предутренний пустынный перекресток, его не переставали мучить неприятные подозрения. Он мог с большой долей вероятности ничегошеньки не обнаружить по этому новому адресу. Здание могло пострадать от бомбежки или вовсе пойти под ковш бульдозера в шестидесятые, когда Лондон активно перестраивался. Впрочем, даже если сохранились стены, велика ли возможность того, что такие непрочные вещи до сих пор находятся в меблированных комнатах? Похоже, вместо открытия он нос к носу столкнется либо с подозрительным и недружелюбным хозяином, либо с ничего не подозревающим съемщиком, ненадолго занявшим обезличенное для него пространство. А возможно, и с целой компанией по найму, поскольку нынешний Челси — больше не тот богемный уголок, каким был до войны. Теперь это престижные почтовые индексы и баснословные цены на жилье. Если надежды Ситона не оправдаются, то ему придется целиком положиться на разрозненные факты и неубедительные выводы Эдвина Пула и на их основе сочинить эссе, которое неизбежно будет грешить взятыми с потолка бездоказательными гипотезами.

Такого рода размышления вызвали у Ситона новое опасение, которое тревожило его еще больше. Он понимал, что начатые им поиски — уже не просто желание выручить Люсинду, каким бы искренним оно ни казалось сначала, когда у него еще только зарождался этот замысел. Но стоило ему взглянуть на снимки Гибсон-Гор в книге Пула, как он сам попался на крючок. Или, может, на него подействовала мольба о помощи в испуганных глазах Пандоры на фото, сделанном в «Кафе ройял»? Полу страстно хотелось понять то мучительное мироощущение, которое вдохновляло все ее беспокойное творчество. Ему необходимо было выяснить, что же заставило ее так внезапно бросить работу на пике славы. Ему была непонятна причина, по которой она впоследствии порвала все нити, связывающие ее с прежней жизнью. Ведь Пандора действительно спряталась ото всех. Ну не бедность же толкнула ее обречь себя на прозябание? И наконец, Ситона очень интересовали мотивы ее ужасного самоубийства. Он решил, что надо все же попросить разрешения у Боба Холливелла осмотреть вещи, снятые с тела Гибсон-Гор и до сих пор хранившиеся в морге Уайтчепела. Это было бы хоть и незначительным, но все же шагом к написанию диплома Люсинды. Ничего лучшего, чем собственное любопытство, Ситон придумать не мог. Дело это, конечно, требовало крупной взятки в виде литра «Чиваса», но откладывать его в долгий ящик было нельзя.

Пол услышал, как в спальне рядом вздохнула во сне Люсинда, и вдруг в окне, в узком просвете между зданиями, в дальнем конце справа, где угадывалась набережная, он заметил чей-то силуэт, хорошо видный на фоне голубого неба. Там, куда смотрел Пол, Ламбет-Бридж-роуд, в этот час еще свободная от транспорта, пересекала Ламбет-Хай-стрит. Слева, у фасада храма Святой Марии, был разбит ухоженный садик. Вдали, за зданиями, виднелась Темза.

Именно там Ситон и увидел фигуру высокого человека с цилиндром на голове. Неизвестный смотрел прямо на него, и Пол с изумлением обнаружил, что его строгий черный костюм — не что иное, как траурное облачение. Затем человек вдруг приподнял черный цилиндр, так что на тулье взметнулись концы креповых лент. От неожиданности у Ситона зубы лязгнули о край кружки. Водрузив шляпу на место, незнакомец повернулся и неторопливо зашагал на восток и вскоре скрылся из виду.

Вслед за фигурой в черном показалась четверка торжественно ступающих лошадей с черными плюмажами на голове. Лошади везли стеклянный катафалк с гробом. Процессия двигалась совершенно беззвучно. Те триста — четыреста ярдов, которые отделяли Ситона от странной картины, не позволяли слышать ни цоканья копыт, ни скрежета кованых ободов о мостовую. Этот странный кортеж промелькнул у него перед глазами за каких-то пару секунд. Пол заметил, что на часах было двадцать восемь минут седьмого — неурочное время для похорон, обставленных с такой пышностью. Да и вообще, для любых похорон.

Ситон решил, что это одно из тех загадочных явлений, типичных для Лондона. Он приписал его сложной внутренней жизни города, которого он толком не понимал. Однако Пол понимал, что для младшего репортера местной газеты в расследовании последней истории он взял слишком быстрый старт. Да, конечно, он собирался провести внеплановое расследование, причем, как предупредил Боб Холливелл, по следам сорокашестилетней давности. Однако он кое в чем преуспел.

Люсинда снова вздохнула, потревоженная, очевидно, солнечным светом Теперь она переходила от глубокого сна к дремотной расслабленности. Утренний зной ласкал ее теплую кожу и пробуждал еще дремлющие чувства. И тут у Пола родилась идея сказать в редакции, что он заболел, а самому тем временем наведаться к Лондонскому мосту, где находилась фирма «Фогель и Брин». От радостного предвкушения у него даже похолодело в животе. Он почесал подбородок. Надо побриться и погладить рубашку. Ему хотелось произвести на мистера Брина-младшего хорошее впечатление. Интуиция подсказывала ему, что выполнение задачи зависело от его внешнего вида и хороших манер.

Люсинда застонала и что-то пробормотала во сне. Он не разобрал что. Она не проснулась, лишь проронила одно-единственное слово. Ему почему-то показалось, что голос ее звучал тревожно или испуганно. Пол подошел к двери спальни и заглянул в щелку. Люсинда спала в разреженном свете летнего утра, набирающего силу за самодельными муслиновыми занавесками.

Он любил ее. Он желал ее. Знал, что чувство к ней и есть то новое, что он открыл в себе. Он подумал:

«Как жаль, что люди вынуждены сдавать выпускные экзамены в таком нежном возрасте».

Он сам только три года назад прошел через их жернова. Впрочем, судя по всему, Тринити-колледж и современная литература не давили на него так сильно, как школа искусств Святого Мартина на будущих дизайнеров моды. Ситон понимал, в каком напряжении находится Люсинда. Он испытывал к ней доселе неизведанную нежность и так за нее переживал, что сомнений быть не могло: это и есть настоящая любовь. Роскошное лето проходило мимо, а Люсинда — такая прелестная — сидела в четырех стенах и корпела над электрической швейной машинкой.

Впрочем, это должно было скоро закончиться. Стюарт Локиер не поскупился на восторженные эпитеты для ее коллекции, а уж он-то не привык разбрасываться комплиментами. Люсинда выбрала для коллекции желтые, кремовые и коричневатые тона, плиссированные воздушные платья и расклешенные юбки ниже колена в ансамбле с приталенными жакетами. Между прочим, Уистл уже заказал три модели для головного магазина своей фирмы в Мэрилибоуне. И поставщик из «Харви Николз» тоже проявил интерес к ее моделям. Словом, все было не так уж плохо.

Еще раз взглянув на Люсинду, Ситон тихо прикрыл дверь спальни, затем снова потер подбородок и пошел бриться в крохотную ванную. Ему хотелось сначала войти в образ, а уж затем звонить в редакцию и отправляться к Лондонскому мосту на аудиенцию к мистеру Брину-младшему.

В какой-то период своей жизни мистер Брин получил сильнейший ожог. Кожа у него на шее, над узлом галстука, розовела, лоснилась, собираясь в складки, и походила на расплавленный воск. В разрезе глаз, начисто лишенных ресниц, было что-то азиатское. Ситон догадался, что огонь когда-то уничтожил практически все черты лица шотландца. И ему, можно сказать, сделали новое лицо путем долгих и мучительных операций по пересадке кожи. Нос у Брина был до комичного коротким. Вернее, он был едва намечен, ноздри кое-как слеплены, а губ не было вовсе. Моргать он не мог. А непослушные густые волосы делали внешность мистера Брина еще более несуразной. Он походил на маленького уродца.

Их разделял деревянный прилавок. Брин поднял крышку и жестом пригласил Ситона войти. Пол подал ему руку, и Брин ее пожал, растянув прорезь на месте рта, что, очевидно, означало улыбку. Его рукопожатие было крепким. Даже если ожог и затронул кисти, то впоследствии к ним вернулись чувствительность и былая сила.

По-другому и быть не могло, ведь ремонт фотоаппаратов требовал от мистера Брина ювелирной точности.

— Чай? Кофе? — предложил мистер Брин, когда они вошли в его кабинет.

Окинув взглядом интерьер, Ситон убедился в том, что мистер Брин не утруждает себя рутинными занятиями вроде регулировки светосилы в затворах или настройки диафрагмы в объективах. Уж слишком большим был его кабинет, слишком хорошо оборудован. На стенах висело несколько неплохих шотландских пейзажей, а также фотографии с различных собраний, проходивших, как догадался Ситон, в Лондонской торговой палате или в кабинете лорда-мэра. Там рядом с Брином были засняты важные городские должностные лица. Были тут и экземпляры с автографами: работы Битона, Билла Брандта и даже Картье-Брессона. В застекленном ящичке хранилась дюжина призов, взятых с турниров по гольфу. И конечно, самое главное — это вид из высоких и широких окон, немного закрытый сбоку углом здания: панорама Темзы и Лондонский мост слева, величественная дуга из камня и крашеного металла в лучах утреннего солнца.

— Кофе был бы очень кстати…

— Но сначала — ваше удостоверение, — потребовал Брин.

Он сел во вращающееся кресло у роскошного письменного стола красного дерева. Ситон стоя вынул удостоверения Национального союза журналистов и Международной организации журналистов, а также ламинированный пропуск с фотографией — его наличия требовало полицейское пресс-управление. Брин уткнулся носом в документы и долго их изучал.

— Что ж, прекрасное сходство. Но ведь вы не англичанин?

— Из Дублина.

— Замечательный город, мистер Ситон. Присаживайтесь.

Пол опустился на один из стульев с высокими прямыми спинками по другую сторону письменного стола и убрал документы обратно в бумажник. Брин нажал кнопку интеркома и, склонившись над аппаратом, сказал:

— Мэри, если вас не затруднит, принесите, пожалуйста, кофейник. И две чашки. Благодарю вас.

Он снова улыбнулся своей рваной улыбкой:

— Вы не стесняетесь разглядывать меня, что делает вам честь, Ситон. Как, по вашему мнению, мне удалось стать таким «красавцем»?

— Скорее всего, во время воздушной атаки вы находились в открытой кабине или фюзеляже аэроплана. Он загорелся, а вы катапультировались. Вот объяснение тому, что вы до сих пор способны улыбаться и наслаждаться кофе. Вы или сами выпрыгнули, или вас штурман вытолкнул. Но вы получили неслабые ожоги.

— Прекрасно. А у вас есть профессиональное чутье.

— Не совсем. Просто я живу недалеко от Имперского военного музея. Я провел там пару суббот, чтобы время убить, — объяснил Ситон и тут же пожалел о словах «время убить».

Брин между тем ничуть не обиделся.

— Могу я узнать подробности?

Брин так низко склонился над своим идеально чистым столом словно хотел до мельчайших деталей изучить текстуру дерева под полировкой, что, разумеется, было не так.

— Южный Даунс. Тысяча девятьсот сорок третий. Я служил летчиком. Девять боевых вылетов, из них пять успешных. В свои двадцать шесть я возомнил о себе невесть что. Моего нахальства хватило бы на всю военную авиацию. Сколько вам лет, мистер Ситон?

— Двадцать пять.

— В таком случае вам, должно быть, известно, насколько самонадеянна молодость! — кивнул Брин.

Ситон молча покачал головой. Майк Уайтхолл, похоже, ошибался. Этот человек отнюдь не был ископаемым Да и здание это не походило на полуразрушенный реликт времен Диккенса. Выходит, Майк чуть сгустил краски. И явно о чем-то умолчал.

— Я не видел сбившего меня парня. Я уже взял обратный курс и думал только о доме, горячей ванне и кружке пива. В крейсерском полете «Харрикейн» идет практически на автопилоте. На какое-то мгновение я отвлекся и не заметил противника. Зато он меня засек. Господи, еще как засек!

У них у всех были такие лица. Над ними трудились первые пластические хирурги. Они выжили — почти все, так как были молоды и невосприимчивы к послеоперационным инфекциям. И еще потому, что большинство из них были слишком незрелыми, чтобы представить, как они будут жить дальше с подобными увечьями. Некоторые потом даже вернулись на воинскую службу. Ситон поймал себя на том, что ему очень даже симпатичен этот мистер Брин, и пожалел о том, что солгал ему по телефону. Стыдно обманывать такого человека, как Брин!

Кофе на серебряном подносе подала женщина в форменной блузе и переднике. Она налила каждому по чашке, добавив в одну сливки по просьбе Ситона, и удалилась. Они пили кофе в полном молчании. Затем Брин достал из ящика стола белые нитяные перчатки, надел их и из того же ящика извлек небольшой потертый кожаный футляр.

Брин открыл футляр, и в его руке оказалась «Лейка». К камере была привязана картонная карточка с какой-то надписью, очевидно сделанной авторучкой с острым пером. Однако от времени чернила выцвели и из некогда синих или черных стали фиолетовыми.

Ситон склонил голову набок и прочитал: «Мисс Гибсон-Гор. Гарантийный ремонт и обслуживание. 28/05/34». Весна тысяча девятьсот тридцать четвертого. Почти полвека назад. Последний опубликованный снимок Пандоры был сделан за шесть или семь лет до означенной даты. И приблизительно за три года до того, как ее тело было обнаружено на берегу Темзы.

Ситон принялся рассматривать фотоаппарат. Несмотря на логотип, сама конструкция фотоаппарата показалась ему слишком сложной и старомодной по сравнению с теми моделями, которые ему доводилось видеть в цветных рекламных приложениях к журналам и в витринах дорогих фотомагазинов. Гнездо объектива было выполнено из латуни, латунным был и видоискатель, поднимавшийся на шарнире и слегка смахивающий на винтовочный прицел. Черный корпус «Лейки» был местами выщерблен, под краской виднелась металлическая основа. Словом, этот фотоаппарат больше походил на грубо сработанный образец, чем на готовое изделие. В нем, скорее всего, не было и тех усовершенствований, которые появились гораздо позже.

— Мы не занимаемся здесь реставрацией, а только ремонтом и обслуживанием, — объяснил Брин, шотландский акцент которого стал теперь намного заметнее. — Вы видите перед собой «Лейку-один» образца тысяча девятьсот двадцать пятого года, мистер Ситон. С виду она чуть потрепана. Однако в полной исправности.

Безусловно, так оно и было. И все же «Лейка» имела вид раритета, свидетеля былой эпохи — реликвии, выставленной теперь на деревянном столе мистера Брина-младшего. Тот снял перчатки, бросил их на пресс-папье и подошел к окну, открывающему прекрасный вид на реку. Он стоял там неподвижно, в лучах солнечного света. Утро было ослепительным, и сухонькая фигура Брина с заложенными за спиной руками даже как-то потерялась на фоне внушительной викторианской рамы.

Ситон даже не пытался дотронуться до фотоаппарата. Полу ужасно хотелось взять старую «Лейку» в руки, рассмотреть со всех сторон, ощутить вес этого холодного куска металла и стекла, понюхать, чтобы почувствовать дух его усопшей владелицы. Однако он прекрасно понимал, что мистер Брин воспримет подобный поступок как осквернение святыни. Пол догадался, что проступивший акцент Брина — это некий ключ к разгадке. Была какая-то причина, заставившая его собеседника перенестись в прошлое. Ситон быстро прикинул в уме: если в тысяча девятьсот сорок третьем Брину было двадцать шесть лет, то в год самоубийства Пандоры ему исполнилось двадцать. И в ту пору он, скорее всего, учился в Эдинбургском университете. Английские университеты непременно вытравили бы его акцент. Таким образом, когда «Лейку» принесли в «Фогель и Брин», ему было около семнадцати. Но попытаться все же стоило. Какие-то воспоминания всколыхнули в душе Брина давно забытые чувства, заставив его повернуться к Ситону спиной в тщетной попытке скрыть переживания, отразившиеся на руинах его лица.

— Вы ведь ее знали, мистер Брин?

Плечи Брина будто опустились, и сам он как-то съежился.

— Вначале вы вели себя куда скромнее, мистер Ситон, — с трудом ответил Брин, не отрывая глаз от окна. — Вы не лишены профессионального чутья. И определенной проницательности. Но сюда вы явились вовсе не ради статьи о моде для журнала, о котором я даже никогда не слышал.

«Touche», — подумал Ситон, а вслух сказал:

— Нет, не так.

Брин надолго замолчал. В тишине раздался жалобный вопль пароходного гудка, донесшегося с реки.

— Мой дед был одним из соучредителей этой фирмы, а его сын — мой отец — впоследствии унаследовал дело. Отец привозил меня сюда мальчишкой, на школьных каникулах, чтобы я смог кое в чем поднатореть. Утром я, как правило, осматривал достопримечательности вроде Тауэра или Музея мадам Тюссо, а после обеда шел в мастерскую. Возился с детальками, словом — перенимал опыт, причем без особого труда, как обычно бывает в детстве. Это произошло на рождественских каникулах, в декабре. Помню, тогда стояла необычно холодная для Лондона зима. И шел снег, хотя быстро таял. Мне только исполнилось десять.

Выходит, тысяча девятьсот двадцать шестой или седьмой год. Пандора тогда была на пике славы и купалась в ее лучах.

— И в один прекрасный день появилась она. После полудня, в вечернем наряде. На ней была модная шляпа и меховой палантин, а шею украшали жемчуга такой величины, что можно было бы тянуть на буксире целую баржу. Она оставила «бугатти» — такое авто с открытым верхом — с заведенным мотором у входа. Подумать только, «бугатти»! Тридцать восьмой модели, если мне не изменяет память. Вечерело, и фары она не выключила. В те времена, мистер Ситон, еще не существовало дорожных инспекторов. По крайней мере, для особ вроде мисс Гибсон-Гор. Она вошла, распространяя запах духов, розового джина и сигарет. Я тогда находился в приемной. В то время она была гораздо просторнее и лучше обставлена, чем сейчас, так как считалось необходимым иметь шикарный вестибюль. У нас он был обшит деревом и украшен цветами в горшках. Теперь, конечно, все это в прошлом. Люди просто помешались на рациональном использовании жилого пространства. В свое время все здесь ободрали поборники эффективной организации труда. Такая вот мания возникла в шестидесятых. Да я и сам к этому руку приложил.

Ситон смотрел на фотоаппарат на столе и представлял утробный рев двигателя итальянской машины, оставленной у входа в мастерскую. Видел ее фары, похожие на свирепые желтые глаза, пронзающие ярким светом ночь над сонным городом.

— Да, вестибюль у нас в те дни был будьте-нате, с огромной хрустальной люстрой. И в свете этой люстры мисс Гибсон-Гор показалась мне чудесным видением. Она стояла и стряхивала снежные хлопья с серого норкового палантина, а сама будто вся переливалась и сверкала. Мне она тогда показалась каким-то невероятным созданием. Роста она была немаленького и очень стройная, настоящая икона стиля своей эпохи, и, как не раз говаривал мой отец, намного красивее тех прославленных моделей, которых сама же и фотографировала. Помню, она поймала мой взгляд и улыбнулась. Я сидел за конторкой и упражнялся в чистописании, стараясь добиться каллиграфического почерка. Я просто обводил записи в учетном журнале, который в те дни постоянно лежал на стойке заказов. У нее на губах была помада. Не красная, а цвета вина — темно-бордовая, отчего рот казался особенно ярким. Она улыбнулась мне, и я увидел, какие у нее красивые зубы.

— А зачем она приходила?

— По всей видимости, уронила фотоаппарат в море. Выходила на причале из катера или моторной лодки и случайно выпустила из рук. У берега было неглубоко, и «Лейку» удалось достать. Но аппарат все же какое-то время находился в соленой воде. Его следовало полностью разобрать и протереть каждую часть по отдельности.

— Она сама сидела за рулем?

— Вы хотели спросить, приехала ли она одна мистер Ситон? — Мистер Брин снова напрягся. — И ответ будет: нет, не одна. Шофера с ней не было, но приехала она не одна. С ней был спутник. Этакий хлыщ в вечернем костюме, в шелковом шарфе, гетрах на пуговицах и с тростью. Он был под стать Пандоре, тоже высокий. Помню, одет он был в каракулевую шубу. Он ни на что конкретно не смотрел и вел себя как-то суетливо. Судя по их наряду, они собирались на вечеринку или прием.

— Но это не все, мистер Брин?

И тут мистер Брин-младший наконец обернулся. Ситон увидел перед собой тогдашнего любознательного и смышленого мальчугана.

— Она и впрямь была очень красивой. С бледной кожей, темными глазами и шелковистыми каштановыми волосами, отливавшими золотом в свете люстры. Я хоть и был ребенком, но сразу понял, что Пандора — исключительная женщина. Но вы правы. Есть еще кое-что — то, что навсегда запечатлелось в моей памяти. Когда они собрались уходить, тот тип мне подмигнул. Вид у него при этом был донельзя плотоядный: такие развратные взгляды вовсе не предназначены для маленьких мальчиков. И еще он показал мне язык, похожий на извивающийся обрубок угря. Потом он проследовал за ней к выходу. При этом он не шел, а как бы скользил по паркету. Наверное, он умел как-то воздействовать на людей или знал особый фокус. Его ноги словно не касались пола. Голову даю на отсечение, что они и правда не касались, — рассмеялся Брин. — И вот, мистер Ситон, меня до сих пор начинает трясти при виде гетров.

— В наше время мы как-то обходимся без них.

— И слава богу!

— Кто же это был?

Брин опять долго молчал, а потом продолжил:

— Я спросил у отца, кто это такой. Он ответил мне, что некоторые считают этого человека величайшим грешником на земле. Больше я ему вопросов не задавал. Ограничился одним.

Ситон не нашелся что сказать.

— Как видите, не все люди так любопытны, как вы.

— Почему же вы тогда были таким нелюбознательным? И почему не проявляете любопытства сейчас?

— Потому что любопытство сгубило кошку. А у кошки девять жизней. Мне же хвастать нечем — еще восьми про запас у меня нет.

Ситон кивнул, вспомнив, что говорил мистер Брин-младший о самонадеянной молодости.

— Ну ладно, раз уж вы пришли сюда именно за этим, я дам вам ее адрес