Дом Утраченных Грез

39

Во вторую их с Манусосом ночь в горах Майк окончательно уверился, что рядом, в окружающей темноте кто-то есть. Хотя он больше не ощущал боли голода, без еды его чувства притупились, а почти постоянные танцы окончательно истощили его силы.

Как и в первую ночь, они разожгли благовонный костер, и опять, как и в первый раз, Манусос велел ему стеречь овец. Майк набросил на плечи спальный мешок и сидел, глядя на угасающий огонь. Яркий прожектор луны в небе заливал светом склон перед ним. Ничто не могло остаться незамеченным в этом свете. Несколько раз у Майка возникало странное ощущение, что причудливые растения и кактусы набухают, впивая ночной воздух, и тянутся к лунному свету. Однако он гнал от себя эти секундные видения, считая их следствием усталости и голода.

Но эта его уверенность мгновенно улетучилась, когда вдруг слева от него мелькнула короткая вспышка. Он вскочил так резко, что спальный мешок соскользнул с плеч. Что бы это ни было, вспышка уже погасла; но ее сопровождало ясно различимое шипение, словно это был внезапно вспыхнувший газовый факел. Теперь и шипение пропало; Майк внимательно осмотрел освещенный луной склон, но не заметил ничего, что могло быть причиной этого явления. Тут он снова увидел вспышку, на этот раз справа, ярдах в тридцати или сорока от себя. Моментально блеснувший ртутно-голубой свет и замирающее шипение, как звук маленькой шутихи в День Гая Фокса.[18]

Майк инстинктивно оглянулся, ища какое-нибудь оружие. Ничего не было, кроме высокой кучи сушняка, заготовленного для костра. Он вспомнил, что у Манусоса был при себе нож для всяких хозяйственных надобностей. Он держал его в сумке. Майк подошел к спящему пастуху. Манусос безмятежно похрапывал под своим тонким шерстяным одеялом. Сумка лежала рядом с ним на земле. Вдруг раздался треск, словно под ногой хрустнула ветка. Майк осмотрелся. Луна освещала все вокруг, спрятаться было негде, и все же никого и ничего, даже какого-нибудь маленького зверька, которого могли бы спугнуть овцы.

Майк наклонился и, стараясь не разбудить пастуха, потянул к себе сумку. Пошарил в ней, ища нож. Рука нашла лиру, завернутую в тряпку, что-то, похожее на пакет с оливками. Только он ощутил тяжесть большого складного ножа, как сильные пальцы стиснули его запястье.

– Что ты делаешь? – Это был пастух. Он проснулся.

– Ищу нож. Там что-то непонятное.

Манусос отпустил запястье Майка и мгновенно сел. Нож остался у Майка в руке.

– Что ты видел?

Майк показал туда, где, как ему казалось, видел вспышки. Пастух встал и обошел скалу, принюхиваясь, кивая.

– Да, – сказал Манусос. – Он появился.

– Кто? – со злостью прошептал Майк. – Кто явился?

– Это твой враг.

– Мой, что? Какой еще, к черту, враг?

– Он здесь. Чувствуешь его запах? Что ты собирался делать ножом?

– Делать? Не знаю. Думаю, защищаться.

– Дай мне его.

Майк протянул нож пастуху. Он чувствовал облегчение оттого, что теперь рядом был Манусос. Пастух раскрыл нож и спросил:

– Повтори, где ты это видел?

Майк снова показал, где, как ему почудилось, сверкнуло последний раз. Манусос кивнул и сильно швырнул кож в указанную сторону.

– Что ты делаешь? Ты отдаешь ему нож?

– От ножа тебе никакой пользы. Этим ножом ничего с ним не сделаешь. Иди спать. Я постерегу.

– Спать? Ты, наверно, шутишь? Не могу я спать, когда там что-то есть! Что значит вся эта болтовня о враге? Нет у меня врага!

– Ложись, Майк. Ничего не случится, пока я здесь. Я постерегу за тебя. Утром все объясню. Но не сейчас.

Несмотря на яростные протесты Майка, Манусос не ушел. Он уселся на камень, прихватив посох и завернувшись в одеяло. Ни на какие дальнейшие вопросы не отвечал. В конце концов Майк успокоился и залез в спальный мешок, хотя прошло какое-то время, прежде чем ему удалось уснуть.

Перед самым рассветом Майк проснулся от собственного плача. Он знал: что-то ему приснилось, но не мог вспомнить, что именно. Манусос по-прежнему сидел на своем камне, жутковатый в сером полусвете, держа в руках посох. Пастух кивнул Майку и мягко сказал:

– Все хорошо. Хорошо. Спи.

Утром он проснулся с головокружением, хотя и удивительно отдохнувшим и не сразу сообразил, где находится. К его удивлению, он не испытывал мук голода. Поставь перед ним сейчас обильный завтрак – он бы и притронуться не смог.

Отхлебывая воду, он подумал, какие необычно глубокие тени сегодня утром. Скала отбрасывала свою пурпурную тень под странным углом; морщины на лице пастуха казались глубже, чем всегда, и словно проведены розовато-лиловым карандашом.

– Готов танцевать?

– Нет. Не раньше чем расскажешь, что мы тут делаем и что происходит.

– Потом. Сперва – танец.

– Ты мне обещал.

Манусос снял головной платок и обтер им лицо и шею. Его седые волосы оказались на удивление длинными и спадали ниже воротника. Он откинул их назад огромной заскорузлой пятерней и сказал:

– Сядем.

Они сели прямо в пыль. Майк долго ждал, когда Манусос начнет. Пастух посмотрел на солнце, словно ища помощи, потом хмуро уставился в красную пыль.

– Очень это трудно – говорить.

– Попытайся.

– Я не из тех, кто любит молоть языком. На словах все не так, как на деле. Но я попытаюсь. Послушай, я учу тебя танцевать. Я не должен просить тебя танцевать. Ты должен сам попросить научить тебя.

– Почему?

– Ты должен сам захотеть. Или никогда не научишься танцевать. Есть пять танцев. – Он перечислил их, загибая пальцы. – Кефи, которому ты хорошо научился и который – путь к остальным. Из них есть два, которым я никогда не стану тебя учить. Один – это танец плотской страсти.

– Звучит забавно.

– Ты ничего не знаешь. Один раз я танцевал его. Только один. Я чуть не сошел с ума. И он чуть не убил деревню, как чуть не убил и меня. Никогда больше я не стану танцевать этот танец… Другой из этих двух – танец, останавливающий время. Слишком ужасный танец, даже ужасней первого. Такой ужасный, что тот, кто его танцует, умирает. Если покажу его тебе, обязательно умру. Отец, когда умирал, показал мне этот танец, и это ускорило его смерть. Его сердце не выдержало. Я никому не передам этот танец. Он умрет со мной… Остальным ганцам я могу тебя научить. Первый – танец зверей, рыб и птиц. Я начал учить тебя ему вчера утром. Ты хорошо его чувствуешь. Из всех пяти танцев этот – самый для тебя естественный. Но ты еще не овладел им. Этот танец даст тебе силу превращаться в любого зверя, рыбу или птицу, которых видишь. Поверь мне, Микалис, это страшная вещь.

Майк ничего не сказал.

Пастух кашлянул, прочищая горло.

– Другой танец, которому я научу тебя сегодня, – это танец борьбы с духами. У тебя нет к нему врожденной способности, но он нужен тебе больше других.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что духи осаждают тебя, изнутри и извне. Прошлой ночью ты их видел.

– Это их ты назвал моим врагом?

– Да. Это был он. Но ты уже видел его прежде. Тогда он тебя ранил.

– Ангел? Святой Михаил?

– Да, если ты так увидел его. Тебе он может явиться в образе ангела; другим – обезьяны; третьим – голосом в траве. Именно он встал между тобой и твоей женой.

– Есть только один дух?

– Нет. Их много. Но он – твой первейший враг. Вот почему я должен научить тебя этому священному танцу. Потому что тебе предстоит сразиться со своим врагом. Предстоит встретиться с ним на своем пути.

От одной мысли, что придется вновь схватиться с ангелом-воителем, Майка бросило в холод. Первым побуждением было отнестись к словам Манусоса как к обусловленным его определенным психическим складом, и тогда под духами могли подразумеваться слабость воли, дурные привычки, леность характера и то, что способно было разлучить его с Ким. Это объясняло их столь далекое путешествие; но то явление воинственного святого было слишком реальным, слишком физическим, чтобы пришлось ему по душе. Однажды он уже столкнулся с ангелом и заплатил за это сломанной рукой. Для него ангел был не галлюцинацией или метафорой. Он был из плоти и крови, жестокий враг.

– Эти духи, – спросил Майк, пытаясь как-то понять происходящее, – они давно со мной?

– Не могу тебе ответить. Может быть, ты привез их из своей страны. Может, они преследуют тебя с момента той аварии. Но одно я могу сказать. Есть одно, что дает им материальное тело.

– И что это?

– Дом. Дом Утраченных Грез.

Слова отдались в нем гулким эхом.

Да. Я всегда это знал. Это оракул.

Оракул. Он вдруг понял сущность оракула, дома, острова. Словно мысленно взошел на высокогорное плато, откуда все было ясно видно.

Есть священное и мирское. И священное пребывает под самой поверхностью жизни, невидимое, но вечное. Оно гремит, оно пульсирует под кожей вещей, но жизнь мирская утратила его. Необходимость выживания, земные заботы, поиск хлеба насущного – все это нарастило верхний слой, затвердело корой между человеком и священным.

Здесь же, на этом острове, священное всегда готово выйти наружу. По какой-то причине оно здесь ближе к поверхности, чем в любом другом месте. Почвенный слой тоньше. Кора пронизана трещинами. Священное просвечивает сквозь них. Поскреби, и оно обнаружится – пылающая мощь и сияющие краски. Но священное нуждается в языке, и оно использует все, что попадется, отвлеченное или конкретное, чтобы обрести голос. Обрывки снов. Бабочек. Призраков. Змеиные поляны. Невысказанные мысли. Древние религии. Новые религии. Языческих богов. Христианских святых. Не важно что: все – язык оракула.

Здесь священное нашло способ говорить через мирское – тому, кто может услышать. Оно использовало острое неприятие Майком церкви, чтобы ответить ему. А могло бы использовать Артемиду, чтобы загнать его или дать убежать. Оно могло, если бы захотело, разыграть легенду об Орфее с Майком в главной роли. Оно было беспристрастным, пугающим, волшебным. В этом и заключалась тайна острова.

И в этом был смысл легенды. Орфей был повсюду, перемещаясь – под поверхностью – туда, где предстояло открыться священному. Но невозможно, чтобы священное постоянно оставалось зримым, и оно вновь покрывалось камнем. Эвридика потеряна. Но остается поэтическая душа Орфея, чьим голосом оракул продолжает вещать. И это происходит здесь, в этом месте, где священное вырвалось на поверхность, где с глаз спадает пелена, а слух раскрывается. Этот остров – говорящая голова. Дом Утраченных Грез – ее язык. Оракул.

– Это место, – продолжал Манусос, прервав мысли Майка, – оно вроде вулкана. Духи являются отсюда. Добрые духи, злые духи. Но они как прах на ветру. Им нужны жилище и люди, чтобы обрести плоть. Это место пророчества и грез, воплощения, страсти, убийства… Это место, где земля танцует свой танец. Ты был там, когда земля тряслась. Я тебе скажу, Майк: когда я увидел, что ты и Ким поселились там, я испугался за вас. Я знаю власть того места. Откуда? Тот участок принадлежал нашей семье. Отец часто ходил туда. На то у него были свои причины. В те времена там не было дома… Потом отец проиграл тот участок в карты деду Лакиса. Но, думаю, проиграл нарочно. Он хотел избавиться от него. Он боялся того места. Может, он правильно сделал. Семье Лакиса не везло с той землей. А после там убили немку. Плохо. Совсем плохо.

Манусос печально покачал головой. Потом встал:

– Хватит разговаривать. Теперь танец.

Майк тоже поднялся на ноги:

– Погоди. Погоди. Мне нужно обдумать то, что ты рассказал.

Он пытался совместить собственную догадку с рассказом Манусоса о духах. Признает ли он реальное существование магического и неземного?

Манусос догадался, о чем он думает, или прочитал его мысли.

– Так ты все еще сомневаешься? Прекрасно. Возвращайся. Возвращайся и живи, как жил, в Доме Утраченных Грез. Какое мне дело до тебя?

Майк посмотрел на пастуха-грека и встретил твердый и непроницаемый взгляд глаз, темных, как черные оливки. Хороший вопрос. Стал бы он тратить время на то, чтобы помочь Майку, если бы ему не было до него дела? В черных глазах, в упор смотревших на него, не мигая, смущая душу, стоял молчаливый вопрос: ты хочешь найти способ вернуться к Ким или нет?

– Хорошо. Начнем.