Дом вампира и другие сочинения

Джордж Сильвестр Вирек: портрет в водовороте века[1]

Джорджа Сильвестра Вирека (1884–1962) называли «лучшим поэтом поколения» и «третьесортным Оскаром Уайльдом», «самым большим даром Германии Америке» и «нацистской проституткой». Первый американский декадент писал стихи, романы, «пьесы для чтения», исторические исследования и фельетоны, издавал и редактировал журналы, брал интервью, создал Американское поэтическое общество, водил дружбу с сильными мира сего и с изгоями, занимался пропагандой и сидел в тюрьме. В зените славы его новые книги выходили в лучших издательствах по обе стороны Атлантики, но сейчас это имя на слуху у немногих.

Георг Сильвестр Фирек, ставший позднее Джорджем Сильвестром Виреком, появился на свет в Мюнхене, вечером 31 декабря 1884 г. Георгом его назвали в честь принца Георга Прусского, Сильвестром — в честь «Сильвестрова вечера» — кануна нового года. Сам он предпочитал второе имя.

Отец будущего писателя Луи Фирек (1851–1922) в год рождения сына был избран депутатом рейхстага от социал-демократической партии. В феврале 1881 г. он женился на своей двоюродной сестре Лауре Фирек (1854–1935); посаженным отцом на свадьбе, состоявшейся в Лондоне, был Фридрих Энгельс. Фамилия «Фирек», заменяемая для конспирации знаком четырехугольника («Viereck» по-немецки «четырехугольник»), не раз встречается в письмах основоположников марксизма. Упоминается в ней и нетипичное для социалиста происхождение: по общему мнению, Луи был незаконным сыном кронпринца Вильгельма, короля Пруссии с 1861 г. и кайзера объединенной Германской империи с 1871 г.

Фиреки перебралась в Германию из Скандинавии во время Тридцатилетней войны; достоверные сведения о них имеются со второй половины XVII в. Для Георга Сильвестра история семьи начиналась с бабки Юлианы Каролины Эдвины Фирек (1826-1856), первой красавицы берлинской сцены второй половины 1840‑х годов. Современники больше ценили ее красоту и голос, чем актерский талант, но охоту критиковать отбивало покровительство короля Фридриха-Вильгельм IV и его младшего брата Вильгельма. Отцом Франца Георга Эдвина Луи Витольда Фирека записали Людвига фон Прилльвица — тоже внебрачного сына одного из Гогенцоллернов. Кровь делала Луи потомком Фридриха Великого и отдаленным родственником Карла Великого, Фридриха Барбароссы и Марии Стюарт. Иностранные журналисты находили у депутата-социалиста «внешность Гогенцоллерна» и многозначительно замечали, что «его происхождение окутано тайной». Его сын на такие вопросы отвечал уклончиво, но подружившийся с ним в начале двадцатых годов кайзер Вильгельм II с улыбкой называл его «мой кузен».

Происхождение Лауры Фирек было не столь высоким, но романтичным. Ее отец Вильгельм, старший брат красавицы Эдвины, участвовал в революции 1848–1849 гг., после поражения которой бежал в Америку. Сестра спрятала его от полиции в камине своего дома, а затем помогла выбраться из страны; его племянница Эрна — тетка и первый литературный наставник будущего декадента — написала об этом пьесу. В Новом свете Вильгельм пережил много приключений, включая пребывание в индейском плену, и осел в Калифорнии, где основал первый немецкий театр. После его ранней смерти вдова с детьми вернулась в Европу.

Депутатскую карьеру Луи Фирека прервал арест в 1886 г. за участие в нелегальном собрании: в стране действовали бисмарковские «исключительные законы». За год в тюрьме, проведенный в обществе Августа Бебеля, он разочаровался в социализме и вообще в политике и, выйдя на свободу, занялся журналистикой. Выросший среди книг, рукописей, гранок, газет и журналов, Сильвестр рано начал говорить, читать и писать и полюбил декламировать прочитанное, особенно стихи и монологи из пьес. Воспитывавшийся в окружении матери и теток, непрестанно баловавших его, Вирек — как фрейдист — позднее объяснял этим свое влечение, в том числе эротическое, к зрелым дамам: «Лет до тридцати почти все мои любовные романы были с женщинами старше меня. По всей вероятности, я искал в них замену матери».

Не нашедший на родине достойного — по его мнению — применения своим способностям, Фирек-старший решил попытать счастья в Новом свете, куда ранее перебрался его старший сын Франк, рожденный вне брака. В ноябре 1896 г. Луи переехал в Нью-Йорк, где занялся журналистикой и обустройством нового дома. 30 октября 1897 г. лайнер «Августа Виктория» доставил туда же Лауру с сыном, которые в сведениях о прибытии уже числятся гражданами США. Жизнь среди рукописей и корректур продолжалась, причем подросший Сильвестр не только помогал отцу вести корреспонденцию, но сам писал заметки и даже полноценные статьи в местную немецкоязычную прессу. 12 мая 1898 г. в нью-йоркской газете «Das Morgen Journal» появилось его первое стихотворение — патриотический отклик на войну с Испанией.

Английским языком младший Вирек, ставший «Джорджем», овладевал «с нуля». В школе он оказался никудышным учеником почти по всем предметам, но добился признания как поэт: класс доверил ему произнести благодарственную речь на церемонии выпуска и спел кантату на его слова. В сентябре 1902 г. его приняли в городской колледж Нью-Йорка. «Я ничему не научился и ничего не знал, — рассказывал он много лет спустя. — Мне удалось окончить колледж благодаря силе обстоятельств и снисходительности учителей… Я провалился по физике, математике, начертательной геометрии и другим наукам, но заслужил — возможно, благодаря признанию моих литературных склонностей — такое же снисходительное отношение, какое сейчас колледжи проявляют к спортсменам. Однажды мне засчитали экзамен, на котором я, кажется, даже не присутствовал, за то, что я написал презрительный сонет об этом предмете».

Тяга к словесности была у Джорджа Сильвестра в крови, но литературная ориентация оказалась неожиданной — по крайней мере, для родителей. Думаю, они все же не читали его повесть «Элеонора, или Автобиография вырожденки», написанную в шестнадцать лет и оставшуюся неизданной. Посвященный Эмилю Золя как автору «Нана» манускрипт на немецком языке содержал описание всех известных сочинителю — на тот момент из книг — форм разврата, через которые последовательно проходит героиня, чуждающаяся лишь «нормального» секса. Через полвека автор подарил «Элеонору» Альфреду Кинзи, в институте имени которого в Блумингтоне она хранится до сих пор.

В колледже Вирек приобщился к «тайнам пола» и к «цветам зла». Кумирами стали По, Бодлер, Россетти, Уайльд и Суинберн, по стихам которых он изучал английский язык и поэтическое мастерство; среди немцев он отметил лишь Гейне, Ницше и «лесбийскую» поэтессу рубежа веков Мари-Мадлен. «Уайльд великолепен, — записал юноша в дневнике. — Я восхищаюсь им, нет, обожаю его. Он так утонченно нездоров, так изящно ужасен. Я люблю всё ужасное и порочное. Я люблю великолепие упадка, всю красоту разложения». Впечатлением на всю жизнь осталась встреча с лордом Альфредом Дугласом, который через тридцать пять лет в адресованном Виреку инскрипте на сборнике своих сонетов упомянул «очень приятные воспоминания о нашей первой встрече в Нью-Йорке в 1901 году» а в письме к его биографу Элмеру Герцу назвал собеседника «необыкновенным, блестящим молодым человеком, с которым, несмотря на его возраст, можно было говорить о литературе и обо всем остальном».

Первая книга Вирека «Стихотворения» (Gedichte; 1904) на немецком языке увидела свет, когда автору еще не исполнилось двадцати. Восторженное предисловие к ней — по-английски — написал его ближайший друг, поэт и филолог Людвиг Льюисон. Дружба молодых людей, как писал биограф Вирека, стала «лирической, напряженной, трудной, слишком глубокой для спокойствия и благополучия обоих. Льюисон посвящал стихи беспечному юноше с золотыми волосами. Он воспевал его благосклонность. В самом подлинном смысле он был страстно влюблен в Вирека». Льюисон рассказал об этом в автобиографии «Вверх по течению» (1921): «Я оказался захвачен слепой и болезненной страстью. Все задавленные чувства моего мучительного отрочества, все мысли и поступки, скованные ложными ограничениями, зацвели теперь лихорадочным цветом. Была зима. Белая и тихая зима. Забавляясь причудливыми фантазиями, мы называли нашу страсть «розами в снегу». Я совершал все экстравагантные и нелепые поступки. Я ничего не знал о жизни, о человеческой природе. <…> Страсть была порочной и причинила мне неописуемые мучения, но, по счастью, оказалась смешанной с любовью к литературе и со жгучим, хотя и не всепоглощающим увлечением. В ней не было ничего ни от падения, ни от вырождения. Я не горжусь ей, но и не стыжусь ее. Оглядываясь назад, я вижу, что она странными нотами вплелась в неизбежную музыку жизни — ни хорошую, ни плохую, ни правую, ни неправую. Теперь мы оба женаты и, встречаясь как добрые друзья, с улыбкой вспоминаем прошлое — настолько давнее, что оно кажется сказкой, — когда мы причиняли друг другу радость, боль и слезы».

Успех сборника, который автор сам рассылал в газеты и журналы, превзошел ожидания: в приложении к следующей книге он привел 25 хвалебных отзывов из американской и германской прессы. Многих удивляло, почему в немецких стихах не заметно влияние немецкой поэзии, зато заметно влияние англоязычной, но Вирек был английским декадентом, пишущим по-немецки. Дебютанта оценили самый знаменитый немец Нового света — гарвардский профессор психологии Гуго Мюнстерберг, «критик всех искусств» Джеймс Хьюнекер, филологи Джеймс Вудбери, Кельвин Томас и Уильям Трент. Очарованный юным дарованием, «немецкий Мольер» Людвиг Фульда устроил издание его следующей книги «Ниневия» (Niniveh und andere Gedichte; 1906) в известном издательстве «Cotta». Несмотря на похвалы таких писателей, как Герман Зудерман, она не стала событием. Для Европы подобные «откровения» были пройденным этапом, а необычность того, что автор-немец живет за океаном, не действовала: книга вышла в Штутгарте и воспринималась как «изделие местного производства». Осознав, что великим немецким поэтом ему не сделаться, — на меньшее он не соглашался! — Вирек в 21 год перестал писать на языке предков и окончательно перешел на английский, не без кокетства заявив: «Было время, когда я колебался между двумя литературами. Я советовался с друзьями по обе стороны океана, и они в конце концов согласились, что Америка, будучи беднее Европы, больше нуждается во мне. Я решил стать американским классиком».

Первой книгой Вирека на английском языке стал сборник «пьес для чтения» «Игра в любви» (A Game at Love and Other Plays; 1906), в которых смешались влияния Метерлинка и Шницлера. Автор так объяснил свой замысел: «Я взял кульминационные моменты воображаемых новелл и облек их в драматическую форму. Это протест против психологического романа, который на протяжении шестисот страниц так ничего и не говорит». Редакторы смущенно хвалили тексты, но категорически отказывались публиковать их, пока Хьюнекер не убедил издателя Артура Брентано рискнуть. «Пьески, цинично показывающие жизнь под каким-то неестественным углом и умно, даже блестяще написанные», как оценил их Ричард Ле Гальенн, лондонский эстет «романтических девяностых», перебравшийся в Америку, были приняты без восторга, но благожелательно. Дебют в американской литературе состоялся.

Подлинный успех годом позже Виреку принесла английская «Ниневия» (Nineveh and Other Poems; 1907). Только через четверть века автор раскрыт свою главную литературную тайну: половина стихов книги переведена с немецкого, причем не им самим, хотя переводными в ней названы лишь два второстепенных текста. Сборник был встречен «гудением триумфальных труб, — писал Герц, — фанфарами оркестра Муз, достаточно громкими и долгими, чтобы показать подлинный масштаб Вирека. Они представили юного поэта двадцати двух лет от роду миру, который, как ни странно, ждал его… Вирека рассматривали как лидера поэтического ренессанса. Ни один поэт со времен Байрона не вызывал такой сенсации за одну ночь».

Первого американского декадента одни приняли восторженно, другие cum grano salis, отмечая, что время таких стихов уже прошло, но все — всерьез. Разобрав книгу, Артур Саймонс дал автору несколько советов: «Для меня она слишком экспрессивна, и в ней слишком сильно чувствуется Суинберн. Как образец он губителен. Уверен, вы вскоре стряхнете с себя его влияние. Надеюсь, вы также избавитесь от воздействия современного немецкого искусства, из-за чего вы предпочитаете звучную риторику более тонким качествам поэзии. Ваше незаурядное умение владеть ритмом еще не стало индивидуальным. Вы говорите, что стремитесь к новой форме. Это важно, но не думаю, что вы ее уже достигли. Впрочем, все подобные опыты полезны, поскольку однажды вы внезапно поймете, что создали нечто новое, не подозревая об этом». По мнению Чарльза Тауна, «как Уайльд избавил английскую драму от этики, так Вирек избавил американскую поэзию от морали». Айзек Маркоссон суммировал: «Вирек — самый обсуждаемый молодой литератор в Соединенных Штатах. Не каждое десятилетие кого-либо из молодых так единодушно обвиняют в гениальности. И Вирек от всего сердца соглашается с обвинителями». Джордж Сильвестр с гордостью цитировал эти отклики, не забывая добавить, что «Ниневия» принесла ему деньги — декадентская книга в Америке начала XX века — выдержав три издания за два года.

Окрыленный успехом, Вирек ждал похвал «Дому вампира» (House of the Vampire; 1907) — «великому американскому роману», как без ложной скромности сам называл его. Успех оказался небезусловным (о восприятии книги смотри отдельную статью), однако именно этому произведению была суждена долгая жизнь. Полностью забытый с началом Первой мировой войны, «Дом вампира» всплыл в 1970‑е годы на волне интереса к маргинальной литературе, а с начала 2000‑х годов регулярно переиздается на языке оригинала и переведен на французский язык. Если филологи и культурологи сегодня вспоминают Вирека, то чаще всего как автора этой книги — «неизвестной классики фантастической литературы», как сказано в аннотации к французскому переводу.

Свидетельством славы автора «Ниневии» стало попадание в число персонажей романа «Столица» (1908) Эптона Синклера, американского Боборыкина. Роман несколько раз выходил по-русски при жизни Вирека, но едва ли кто-то из читателей знал, с кого списан Стрэскона — «молодой поэт, певец сатанизма, произведения которого вызывали в городе (Нью-Йорке — В. М.) громкие толки». Вирек засвидетельствовал точность портрета, пояснив, что черные волосы и черные глаза героя — в жизни голубоглазого блондина — никого не вводили в заблуждение.

«Это был высокий стройный юноша с бледным лицом, меланхолическими черными глазами и длинными черными волосами, ниспадавшими ему на уши; в руках его были перевязанные алой лентой, исписанные бисерным почерком листки нежно-ароматной «художественной» бумаги. Возле него сидела девица в белом платье, и пока он читал по рукописи свои неопубликованные (за невозможностью их опубликовать) стихи, она держала перед ним зажженную свечу. В промежутках между чтением молодой поэт говорил… Мысли Стрэскона не имели в себе ничего определенного; это был беспорядочный набор афоризмов, кое-как склеенных вместе, чтобы ошеломить слушателя, упражнения в парадоксах, имеющие не большее отношение к жизни, чем имеет к ней фейерверк.

Он брал общую сумму накопленного человечеством нравственного опыта, выворачивал его наизнанку и, все перемешав, как перемешивают в калейдоскопе осколки разноцветного стекла, подносил слушателям. А те, чуть дыша, восторженно шептали: «О, как это сатанично!»…

Потом Стрэскона обратился к литературе. Он отдал дань «цветам зла» и «песням перед рассветом»; но больше всего, по его словам, он был обязан «божественному Оскару». Все нынешние поэты подражали его стилю и образу жизни; таким образом, на самые гнусные извращения накидывался покров романтизма, им давались длинные греческие и латинские имена, и о них рассуждали со всем парадом учености как о возрождении эллинских идеалов. Молодые люди из кружка Стрэскона называли друг друга «мой возлюбленный»; если кто-либо выражал при этом недоумение, на него смотрели не то чтобы с презрением — испытывать презрение считалось неэстетичным — а так, чуть приподняв бровь, что означало высшую степень иронии…

Чувствовалось, что дерзость оратора вызывает в собравшихся трепет восхищения, а хуже всего было то, что просто со смехом отмахнуться от всего этого было невозможно, ибо мальчик был несомненно поэтом — в его стихах были огонь, и страсть, и мелодичность. Ему исполнилось всего лишь двадцать лет, но за свою краткую, как полет метеора, жизнь он овладел всей гаммой людских переживаний, постиг все тончайшие движения человеческой души в прошлом, настоящем и даже будущем. О чем бы ни упомянули в его присутствии — его разуму все было доступно: и религиозный восторг святых, и исступленный экстаз мучеников — да, он понимал и это; но он погружался также и в бездны порока и блуждал по самым темным закоулкам преисподней»[2].

Вторая книга стихов Вирека «Свеча и пламя» (The Candle and the Flame; 1912), которой предшествовал сборник эссе о путешествии в Европу «Признания варвара» (Confessions of a Barbarian; 1910), совпала с началом «поэтического ренессанса». Деятельный участник литературной жизни и один из создателей Американского поэтического общества, он, казалось, прочно утвердился на Парнасе в качестве новатора. «Большинство современных (американских — В. М.) стихотворцев отстает от Европы как минимум на одно поколение, — писал Джойс Килмер. — Выдающееся исключение — Вирек». «Он был самоуверенным и непослушным «золотым мальчиком», — вспоминала поэтесса Бланш Вагстафф в канун 70-летия старого друга. — Только что появилось его лучшее детище — «Свеча и пламя». Поэзия Вирека завоевала Нью-Йорк. Сумасброд — для глупцов, гений — для интеллектуалов. Яркий и загадочно очаровывающий, зловещий (поза!), смелый в речах и в стихах, он был прирожденным иконоборцем и одновременно классицистом, благодаря невероятным познаниям в области истории и искусства. Он обладал редким даром озарять всех, кого встречал. Его творческая энергия была заразительной, воображение — великолепным. Вирек был невысок, с золотыми волосами, одновременно задумчив и агрессивен, нежен и безжалостен, исключительно честен и при том уклончив, романтик и реалист. Он пылал внутренним огнем бесспорного гения. Став однажды другом, он оставался им навсегда. Одержимый эротикой, его ум был ненасытен, хотя он отличался — и отличается до сих пор — робостью и мягкостью юной девушки».

Сделал ли Вирек в новой книге «шаг вперед», милый сердцу критиков? Уильям Риди, ранее покровительствовавший автору, в статье «Лебединая песня Сильвестра Вирека» жестко заметил: «Его стихи страдают от того, что уже были написаны, — прежде всего, Суинберном, Уайльдом и Россетти».

Не заметить сборник известного и заботливо поддерживавшего свою известность поэта было невозможно, но молчание — хуже прямого порицания. По мнению Ле Гальенна, автор «увы, родился слишком поздно. За последние двадцать лет буржуазию так часто «эпатировали», она настолько объелась ужасов и привыкла к «странным грехам» порочных римских императоров, что ей смертельно надоели Содом и Гоморра, Лесбос и Саломея». Американская поэзия пошла по другому пути, и Виреку грозила участь стать поэтом вчерашнего дня. Не принимая новшеств имажистов и считая свободный стих «уцененной прозой», он заявил в предисловии к «Свече и пламени»: «Я слишком обогнал процессию американской жизни, чтобы делать еще шаг вперед. Присев на обочине, я буду ждать, пока Америка догонит меня… Факел нашей лирики горит и будет гореть, когда я передам его в руки более юного поэта. Поэтическая молодежь Америки, эта книга — мой прощальный подарок тебе».

Подарок остался невостребованным. «Вирек был самым выдающимся американским поэтом между 1907 и 1914 гг., и хору граничащих с лестью восторгов, которыми встречались его книги, противостояло лишь несколько голосов, — констатировал позже Льюисон. — Как человек и художник он оказал раскрепощающее влияние на американскую жизнь и литературу. По его влиянию чуткий пророк должен был предсказать неизбежность многих перемен, которые вскоре наступили… К несчастью, поэтическая манера Вирека, в духе французских и поздневикторианских английских декадентов, уже тогда находилась на грани угасания и в последний раз засверкала в Америке и в нем. Сегодня трудно представить себе нечто более старомодное, чем звучная высокопарность стиха, публичное преувеличение собственных грехов и неуместное раскаяние». Назвав друга «самым влиятельным поэтом периода, непосредственно предшествовавшего расцвету нашей национальной выразительности», Льюисон видел в Виреке не новатора, но завершителя переходного этапа. «Страстность, избыточность, аромат классицизма, романтичность, пылкая искренность, богатство эрудиции, подчеркнутое почтение к форме делали его одним из последних представителей «старого порядка», — отметила Вагстафф. — Его книги представляют безвозвратно ушедшую фазу здравомыслия и богатства поэтических образов, которых не видно в мире сегодняшней словесности».

Пишущие о Виреке чаще вспоминают его как участника политических и пропагандистских баталий. Что привело декадента в мир Большой Политики? Уже среди первых его поэтических выступлений были политические, начиная с отроческих стихов памяти Бисмарка в 1898 г. и гневного сонета 1903 г. против президента Теодора Рузвельта — «хвастливого тирана для малого дня», действия которого юный стихотворец считал недемократичными. Это не помешало их личному знакомству пять лет спустя. В начале 1910‑х годов общение стало регулярным: экс-президент с похвалой отозвался о «Ниневии» и «Признаниях варвара» (где автор сравнил его с Цезарем) и поддержал своим авторитетом журнал «Обозрение двух миров» (Rundschau Zweier Welten), который Джордж Сильвестр выпускал в 1911–1912 гг. для германо-американской аудитории. Вирек в 1912 г. участвовал в предвыборной кампании «Тедди», пытавшегося вернуться в Белый Дом. Поэт-политик сделал фразу политика-поэта «Мы стоим в Армагеддоне и сражаемся за Бога» лейтмотивом стихотворения «Гимн Армагеддона», ставшего боевым кличем «прогрессистов». Рузвельт проиграл. О том, какой Армагеддон впереди, никто пока не догадывался.

«Мировая война выманила меня с Парнаса. Я отдал десять лет творческой жизни — и ради чего? Чтобы остаться подстрочным примечанием в истории». Таким признанием Вирек начал книгу «Сеющий семена ненависти» (Spreading Germs of Hate; 1930) — хронику пропагандистских битв, в которых принимал непосредственное участие. В первые часы после объявления войны англичане перерезали германские телеграфные кабели, проходившие по дну Атлантического океана, физически отрезав Новый свет от одной из противоборствующих сторон. Устранив конкурентов, «союзники» завалили американскую прессу новостями о своих победах (правда, там фигурировали только бельгийские и французские географические названия, но кто из американцев разбирался в них) и страшилками о «немецких зверствах». Неготовые к такому развитию событий и недооценивавшие значение пропаганды, немцы проиграли битву за умы американцев уже в первые недели конфликта. «В Германии не понимали, какую силу имеет в демократических странах общественное мнение, — признал посол в Вашингтоне Иоганн фон Берншторф. — Утверждения врагов, что германская пропаганда в Соединенных Штатах была на самом деле организована за много лет до войны, и поэтому мы в 1914 г. имели в своем распоряжении готовую организацию с отделениями в каждой части страны, увы, лишены оснований». Единственное, на что оставалось рассчитывать, — удержать Америку от вступления в войну на стороне «союзников».

«Кайзеровский пропагандист» Вирек начал борьбу задолго до контактов с Берлином. Вечером 3 августа он собрал друзей и предложил «что-то предпринять для обеспечения «честной игры» в отношении Германии и защиты интересов американцев германского происхождения». 8 августа мальчишки-газетчики выкрикивали на улицах название нового еженедельника «Родина» (Fatherland). Джордж Сильвестр, бессменный издатель и редактор, вел текущую работу на пару с опытным журналистом Фредериком Шрадером. Острые материалы с претензией на сенсационность давали разоблачитель «тайн Уолл-стрита» Чарльз Колман, популярный в Старом свете автор «ужастиков» Ханс Эверс, поэт и публицист Шеймус О'Шил, английский прозаик Фрэнк Гаррис и даже «Зверь 666» Алистер Кроули. Вернувшийся на родину незадолго до войны, Луи Фирек посылал корреспонденции из Германии. Военный атташе капитан Франц фон Папен, будущий «веймарский» канцлер и нацистский вице-канцлер, обозревал ситуацию на фронтах. Многочисленные профессора, в основном германо-американцы, писали обстоятельные ученые статьи. «Немцы были полностью глухи к тому, что призыв к разуму не тронет американцев, — заметил историк Хорас Петерсон. — Худшей чертой германских пропагандистов были занудство и скука. Они не пытались обратить в свою пользу любовь американцев к сенсациям. Они не взывали к эмоциям — ненависти, страху, любви, честолюбию. Они не плакали над женщинами и детьми, не делали из врагов злодеев, а из себя героев. Они даже не создали мученика».

Германо-американцы охотно субсидировали журнал, в котором «деньги кайзера» появились не ранее октября 1914 г. Позднее американские власти утверждали, что с августа 1914 г. по февраль 1917 г. Берлин израсходовал на пропаганду в США 35 млн. долларов. Историки считают оценку завышенной, но сталкиваются с трудностями при определении, что именно считать «расходами на пропаганду». Возглавлявшаяся Виреком «Fatherland Corporation» всего получила от немцев 100 тыс. долларов, плюс даровая рассылка журнала на тысячи адресов, включая всех членов Сената и Конгресса, плюс 40 тыс. долларов самому Джорджу Сильвестру. Кроме того, ему в течение двух лет ежедневно приходили по почте «от неизвестного психа из Техаса» чеки на миллион долларов с подписью «Вильгельм Гогенцоллерн», но обналичить их было сложновато…

Эти годы стали для Вирека школой практической политики: он сблизился с сенаторами, конгрессменами и общественными деятелями, выступавшими против участия Америки в войне и односторонней ориентации на «союзников». Польза была обоюдной: Вирек снабжал политиков, особенно провинциальных, свежей информацией, помогал им писать речи и статьи, предоставлял трибуну не только в своем журнале, ставшем одиозным, но и в нейтральных изданиях. Не пытаясь изображать беспристрастность, он настаивал, что его «стопроцентно американская» позиция диктуется интересами новой, а не старой родины. Некоторые знакомые, включая «Тедди» и Ле Галльена, разорвали с ним отношения. Однако меценатка Минни Унтермейер, украшением салона которой оставался Вирек, отчитала другого завсегдатая Уильяма Макаду, министра финансов и зятя президента Вильсона, за выпад против него: «Если вам не нравятся мои друзья, вам не следует приходить в мой дом». Джордж Сильвестр подарил ей сборник стихов «Песни Армагеддона» (Songs of Armageddon and Other Poems; 1916) «в память многих штормовых дней бурных лет».

До вступления США в войну положение Вирека оставалось формально безопасным; его деятельность не нарушала закон, хотя американские спецслужбы следили за ним с лета 1915 г. Разрыв дипломатических отношений с Германией в феврале 1917 г. вынудил к осторожности и побудил переименовать журнал в «Американский еженедельник Вирека» (Viereck's: The American Weekly), который с сентября 1918 г. из-за недостатка средств превратился в ежемесячник. Вступление в войну в начале апреля 1917 г. означало, что ни о какой «прогерманской» пропаганде речи быть не может. Значит, усилия были напрасны? Политик Чарльз Нэйджел заметил: «Германия не использовала необходимые методы, чтобы убедительно донести свои доводы до цивилизованного мира. В нашей стране они не были полно изложены и беспристрастно рассмотрены». Противник устами британского разведчика Нормана Туэйтса назвал работу команды Вирека «отличной», добавив, что тот «порой неверно излагал события, часто был близок к истине и всегда заслуживал наблюдения». Сам Джордж Сильвестр считал, что «Германия недооценивала свою пропаганду и в апогее победы, и в перигее поражения. Однако германскую пропаганду в США нельзя признать неудачной, если ее целью было удержать Америку от войны — с августа 1914 г. по апрель 1917 г.».

Весной-летом 1918 г. власти провели расследование деятельности Вирека, выплеснувшееся на страницы газет и вызвавшее волну нападок и угроз, но не нашли ничего юридически наказуемого. Он сосредоточил усилия на защите репутации и интересов германо-американцев, а по окончании войны — на опровержении версии об исключительной виновности Берлина в ее развязывании, на критике Версальского «мира» и политики победителей. Кроме собственного журнала у него не было иной трибуны, пока газетный магнат Хёрст, противник участия США в войне, осенью 1922 г. не отправил его в Европу в качестве специального корреспондента.

Работа принесла Виреку деньги и славу «интервьюера класса люкс», а его имя перестало быть «неупоминаемым». Репутация защитника «германского дела» открыла ему дорогу к ключевым фигурам поверженной империи Гогенцоллернов и республиканской «веймарской» Германии. Среди его собеседников были кайзер Вильгельм и его сын кронпринц Вильгельм, фельдмаршал Гинденбург, избранный в 1925 г. президентом, генерал Людендорф, «Зигфрид германских финансов» Яльмар Шахт, Томас Манн, Эйнштейн, Гауптман, Кайзерлинг, Хирфельд. К немцам он относил и австрийцев Фрейда, Штейнаха и Шницлера («еврейство» и «арийство» не имели значения). За пределами Германии коллекцию «охотника на львов» пополнили Муссолини, Клемансо, Бриан, маршалы Фош и Жоффр, Барбюс, Шоу, Маркони, Тесла, Генри Форд, папа Пий XI, великий князь Александр Михайлович и другие; сорвалось только со Сталиным. На фоне знаменитостей затерялось интервью, взятое весной 1923 г. у баварского агитатора-националиста Адольфа Гитлера, которым не заинтересовалось ни одно издание. Через девять лет Вирек вспомнил о нем и с небольшими изменениями перепечатал в журнале «Liberty», не уточняя, когда именно состоялся разговор. В наши дни этот текст переиздан в серии «Великие интервью XX века» и переведен на многие языки.

Важное место в творчестве Вирека межвоенных десятилетий занимали темы секса, бессмертия, вечной молодости и омоложения. Работам Штейнаха и Воронова — медицинского прототипа профессора Преображенского — он посвятил много статей и книгу «Омоложение. Как Штейнах делает людей молодыми» (Rejuvenation. How Steinach Makes People Young; 1923; под псевдонимом «George F. Corners»), которую подарил своей секретарше с надписью: «Пусть вам это никогда не понадобится!». Подобно Тагору и Фрейду, Вирек сам подвергся «штейнахированию» (операция по перевязке семявыносящего протока для стимуляции пубертатной железы), и в 1940 г. выглядел на десять лет моложе «паспортных» 55 лет. Но главным увлечением стали психоанализ и «третий пол».

Читавший лекции в США в 1909 г. Фрейд три года спустя упомянут в автокомментариях к «Свече и пламени» как «великий психолог». Как заметил биограф нашего героя Нил Джонсон, «тем, кто, подобно Виреку, провозгласил евангелие сексуальной свободы, фрейдизм предлагал научную респектабельность для того, во что они уже верили. Неудивительно, что, как только теории Фрейда стали лучше известны в Америке, Вирек оказался под впечатлением от системы, воздающей честь духу Эроса. Он был готов принять фрейдовскую посылку, что сексуальная энергия либидо заключает в себе господствующую и первичную жизненную силу, а от нее происходят вторичные силы, которые формируют человеческое поведение». В 1918 г. Вирек напечатал в своем журнале фрагменты работы Фрейда «Размышления о войне и смерти», назвав его «великим учителем, объяснившим противоречивые импульсы в нашей природе», а в книге «Рузвельт: исследование амбивалентности» (Roosevelt: a Study in Ambivalence; 1919), посвященной (психо) анализу своих отношений с «Тедди», прямо объявил себя фрейдистом.

Личное знакомство Вирека с Фрейдом состоялось зимой 1922/23 г. в Вене. Взятое им «первое интервью Фрейда о психоанализе», опубликованное в августе 1923 г., стало событием для Америки. Ученый одобрил присланный текст — пересказ основных положений его учения, обильно сдобренный комплиментами, — и книгу о Штейнахе как удачный опыт популяризации. Джордж Сильвестр стал апостолом «Колумба бессознательного», возгласив с жаром неофита: «Каждый, кто судит о жизни и литературе, должен быть психоаналитиком». Он применял учение и метод Фрейда к анализу таких разных явлений, как трагедия Суинберна «Аталанта в Калидоне», мотивами поступков действующих лиц которой объявил различные формы сексуального влечения вплоть до инцеста, и уголовное «дело Леопольда и Лёба»: юноши из богатых еврейских семей похитили и убили 14-летнего сына миллионера, поскольку считали себя суперменами, но их быстро арестовали, уличили в содеянном и приговорили к пожизненному заключению. Вирек объяснил действия Лёба, инициатора преступления, «садистским» импульсом, а Леопольда — «мазохистским», направленным на саморазрушение: «Если бы Лёб или Леопольд смогли очиститься от накопившейся внутри скверны, признавшись понимающему врачу души или тела, то, по всей вероятности, можно было остановить или преобразовать извращенные, смертоносные инстинкты, которые с непреодолимой силой толкнули их к трагедии и преступлению. Психоанализ очистил бы юных богачей умственно и эмоционально, прежде чем яды внутри них — яды, которые потенциально есть в каждом из нас, — разрушили окончательно их психическую и нравственную жизнь».

Фрейд одобрил такую трактовку и собирался доверить Виреку написание общедоступного изложения психоанализа для американцев, но замысел не был реализован. Летом 1926 г. Джордж Сильвестр записал новую беседу с ним, которую включил в сборник интервью «Блики великих» (Glimpses of the Great; 1930). Однако после начала сотрудничества Вирека с нацистской пропагандой, ученый разорвал с ним «дипломатические отношения».

Если Фрейд и Штейнах казались небожителями, то Хиршфельд, которому некогда покровительствовал папа Фирек, — стал старшим другом Джорджа Сильвестра, упомянувшего его как «известного невролога» в автокомментариях к «Свече и пламени» в связи с учением о «промежуточном поле». После личного знакомства зимой 1922/23 г. общение стало регулярным, «материализовавшись» в нескольких статьях и интервью. Зимой 1930/31 г. Вирек освещал в прессе лекционное турне «Эйнштейна секса» по США, которое организовал их общий друг сексолог Гарри Бенджамин. Джордж Сильвестр пытался помочь Хиршфельду, когда пришедшие к власти нацисты разгромили Институт сексуальных наук. «Я ужасно пострадал, наш прекрасный институт официально закрыт, большая часть книг и коллекций уничтожена, — писал ему ученый из Парижа 9 июня 1933 г. — После нашей встречи в Нью-Йорке я больше не возвращался в Германию, чувствуя неладное. После сожжения моих книг на костре я предпочел отправиться во Францию». «Ваши книги сожжены вместе с прочими», — добавил он.

Многие годы Вирек мечтал написать роман, который обессмертил бы его имя или, по крайней мере, поставил бы в один ряд с «настоящими писателями». Героем был выбран Вечный Жид — но не Агасфер предания или классической литературы, бесприютный старец, молящий о смерти как об избавлении, а вечно юный, полный сил человек, не знающий не только смерти, но старости и немощей. Несколько издателей отвергли рукопись как недостаточно «коммерческую» и посоветовали найти соавтора из бойких беллетристов. Таковым оказался Пол Элдридж, вместе с которым Вирек написал четыре романа, включая трилогию «Мои первые 2000 лет. Автобиография Вечного Жида» (Му First Two Thousand Years: The Autobiography of the Wandering Jew; 1928), «Саломея, Вечная Жидовка: Мои первые 2000 лет любви» (Salome, the Wandering Jewess: My First 2,000 Years of Love; 1930) и «Непобедимый Адам» (The Invincible Adam; 1932).

Первый роман начинается с того, что в монастырь на Афоне приезжает Исаак Лакедем, человек неопределенного возраста и национальности, в сопровождении «восточного» слуги по имени Котикокура. Настоятель пригласил его, чтобы познакомить с двумя психоаналитиками, которые погрузили гостя в гипнотический сон. Под гипнозом он рассказал, что был офицером стражи Понтия Пилата, носившим среди римлян имя Картафилус, тем самым, который не дал Иисусу отдохнуть по пути на Голгофу и услышал: «Ты будешь вечно скитаться, пока я не вернусь». Картафилус «законсервировался» в своем возрасте и теле, поэтому был вынужден периодически менять место жительства, чтобы не вызывать подозрений вечной молодостью. Он переводил стихи Нерона, ассистировал магу Аполлонию, курил трубку с Аттилой, излечил Карла Великого от боли в ноге, участвовал в крестовых походах, финансировал экспедицию Колумба, уличил Дон Жуана в нарциссизме и еще одного «Вечного Жида» в самозванстве. Он беседовал о поэзии с Ду Фу, о религии с Мухаммедом и Лютером, о философии с Фрэнсисом Бэконом и Спинозой. Папа Александр VI Борджиа уверял его, что Иисус — легенда, равно как и крестоносец «граф Картафил», о котором говорится в старинных хрониках. Петр Великий в Голландии крестил его и нарек князем Даниилом Петровичем (именно Картафилус посетовал создать новую столицу на Балтике и упразднить патриаршество), а его спутника Котикокуру — князем Самсоном Романовичем. Поведав свою историю, Исаак незаметно исчез.

При всей любвеобильности Картафилусу требовалась «подруга вечная» из того же «теста», умная, понимающая, влекущая и… недоступная. Ей стала Саломея, внучка царя Ирода, проклятая вечной молодостью и вечным бесплодием, хотя и свободная от «тирании Луны». На протяжении веков главные герои периодически встречаются, но Саломею судьба сводит, в основном, с женщинами: царицей Пальмиры Зенобией, «папессой Иоанной» (которую она возвела на престол), Жанной д'Арк, «королевой-девственницей» Елизаветой Английской (которая оказалась «ни мужчиной, ни женщиной») и Екатериной Великой (которую она убеждала ради блага страны лишить Потемкина власти). Она даже правила африканским племенем, установив в нем матриархат. «Я всегда был защитником прав женщин», — напомнил Вирек.

Котикокура — полуобезьяна-получеловек или «пропущенное звено» между ними — тоже оказался бессмертным и за века общения с Картафилусом настолько цивилизовался, что мог выступать в качестве барона-рыцаря или аристократа лорда Котесбюри. Периодически расставаясь с хозяином, он скитался в джунглях, встречался с Микеланджело (который лепил с него Давида), Руссо (которого он вернул к природе) и маркизом де Садом, штурмовал Бастилию и был исключен из большевистской партии в Советском Союзе. Авторы назвали его «вечным юношей двадцати лет, всегда страстным, всегда мятежным, всегда колеблющимся между поклонением герою и женщине, хвастуном и ребенком», который «должен быть одновременно богом и обезьяной».

О романах положительно отозвались Томас Манн, Гертруда Эзертон, Герман Зудерман, а также синклит психоаналитиков и сексологов — Хиршфельд, Штейнах, Брилл, Штекель, Эллис. Только Фрейд отказался высказаться публично, заявив, что не берется судить о литературном произведении, а «симпатия к автору может исказить оценку». В коммерческом отношении трилогия оказалась самым долговечным детищем Вирека. На ней же основывалась известность Элдриджа, который открывал ей списки своих сочинений, но «забывал» упомянуть соавтора, когда тот сидел в тюрьме. Элдридж умер в 1982 г. в возрасте 94 лет, когда его собственные книги уже давно были забыты.

Работа над трилогией подвигла Вирека к масштабному самоанализу, результатом которого стало собрание стихотворений с автокомментариями «Плоть и кровь моя. Лирическая автобиография с нескромными примечаниями» (Му Flesh and Blood. A Lyric Autobiography with Indiscreet Annotations; 1931).

Литераторы восприняли книгу как подведение итогов и памятник ушедшей эпохи. Медикам и психологам она понравилась больше. Бенджамин писал автору: «Сочетание выдающихся дарований поэта и писателя со знанием биологии, эндокринологии и психоанализа делают твою книгу для меня, несомненно, самой увлекательной автобиографией из всех когда-либо написанных… Сексолог найдет анализ будящим мысль, даже если не согласится с некоторыми выводами. Книга вызовет разные эмоции. Главная — зависть к богатству твоей эмоциональной жизни. Ты один из немногих счастливцев, кто сделался господином собственной сексуальности, а не ее рабом».

В автокомментариях к «Плоти и крови моей» Вирек много рассуждал о сексуальности, вспоминая не только пикантные эпизоды собственной юности, но и утверждая, что «каждому человеческому существу анатомией и психической наследственностью предопределено быть бисексуальным», а потому «только природная бисексуальность человека позволяет одному полу понять другой». Повторяя вслед за Суинберном, что «все великие поэты бисексуальны», свою душу Джордж Сильвестр считал «мужской, несмотря на женские компоненты и странные колебания между двумя полюсами полового влечения».

При этом пропагандист свободной любви и охотник порассуждать о «третьем поле» с 1915 г. был счастливым и верным мужем Маргарет Хайн, моложе его на 12 лет, и отцом двух сыновей — Питера Роберта Эдвина и Джорджа Сильвестра-младшего, родившихся в 1916 и 1918 гг. «Не рисуйте Вирека Дон-Жуаном, — предостерегал его биографа общий знакомый. — Это верный муж, который любит свою семью и гордится успехами сыновей в школе». Сказанное было велено держать в тайне от героя, которому нравится «автопортрет со множеством тщательно культивируемых грехов».

В истории XX в. Вирек остался как пропагандист Третьего Рейха и обличитель коммунизма. И то, и другое верно, но нуждается в уточнениях.

Как заметил его биограф Нил Джонсон, «Вирека мало волновала система управления государством, но интересовала личность вождя. Динамичный лидер неизменно привлекал его. Когда в 1924 г. Ленин умер, Вирек посвятил ему панегирик в своем журнале: «К лучшему или к худшему, но Николай Ленин, более чем кто бы то ни было из большевиков воплощавший в себе Советскую Россию, проявил себя как величайшая фигура в человеческой истории после Наполеона». Однако, заявил он, признание величия Ленина не означает согласия с ним в области экономики».

Летом 1929 г. Вирек съездил в Москву, рассчитывая взять интервью у Сталина и Крупской («мадам Ленин») и заработать на этом. Его ждало жестокое разочарование: пришлось довольствоваться заместителем наркома по иностранным делам Львом Караханом и руководителем РОСТА Яковом Долецким, которые для американского читателя интереса не представляли и гонорара не принесли. Не поэтому ли он так возненавидел коммунистов? Результатом вояжа стали серия очерков о «пленниках утопии» в «Saturday Evening Post» и саркастическая глава в «Непобедимом Адаме» о том, как исключенный из партии «пролетарий Котикокура Катафович» бежит из большевистского рая. На вопрос Элмера Герца: «К какой форме общества вы испытываете наибольшую антипатию?» — Вирек уверенно ответил: «К диктатуре пролетариата. Я не люблю ульи и муравейники. Люди могут прожить при любой форме правления, но если выбор остается, то мой — не в пользу коммунизма». «А выбор остается?». «Возможно, нет. Коммунизм, как и другое зло, может оказаться неизбежным. Фашизм тоже может быть неизбежным злом в чрезвычайной ситуации. Но всё это не для меня».

Антибольшевистские высказывания Вирека сказались на его репутации. На протяжении почти всех межвоенных лет леволиберальный американский мейнстрим занимал прокоммунистические и просоветские позиции, а служившие его рупором нью-йоркские еженедельники «Nation» и «New Republic» влияли на общественное мнение всей страны, так как немалую часть их аудитории составляли редакторы, журналисты, литераторы и педагоги, транслировавшие эти идеи дальше. Между ними и коммунистическими изданиями существовало «перекрестное опыление»: партийным агитаторам были открыты журналы мейнстрима, благодаря которым их взгляды приобретали не только дополнительную аудиторию, но и определенную респектабельность. Более того, коммунисты убедили многих либералов в правильности коминтерновских определений «фашизма» и в тождестве «антифашистского» и «демократического», объявив всё некоммунистическое «потенциально фашистским».

Решив дать бой, антикоммунисты в 1930 г. добились создания в Конгрессе комитета для расследования деятельности «красных». Его глава Гамильтон Фиш в 1933 г. высоко оценил цикл статей Вирека «Сеть красного паука» о мировом коммунистическом движении, руководимом и финансируемом из Москвы, и участвовал в распространении английского перевода книги нациста Адольфа Эрта «Коммунизм в Германии»; ввоз ее тиража в Америку был оформлен Виреком и вызвал шумную кампанию коммунистической прессы. Поздравляя «товарища по борьбе» с 70-летием, Фиш отметил: «Вы давно предвидели опасность русского коммунизма», но предпочел не упоминать «неудобную» фамилию в послевоенной публицистике и мемуарах.

Что побудило Вирека поддержать нацистский режим? «Я готов сотрудничать с любым германским правительством, пока оно выражает волю германского народа», — писал он отцу в мае 1920 года. Веймарскую Германию пиар не интересовал, и Джордж Сильвестр занимался реабилитацией «фатерлянда»: в статьях, интервью с «великими немцами» и книге «Кайзер под судом» (The Kaiser on Trial; 1937) — исключительно по собственной инициативе. Приход нацистов к власти в январе 1933 г. и «национальное пробуждение» воодушевили Вирека, который сформулировал свою позицию в речи на митинге «друзей новой Германии» 17 мая 1934 г.: «Как бы мы ни относились к Гитлеру, нет сомнения в том, что у Германии не было другой альтернативы: Гитлер или хаос». По собственной инициативе он вступил в борьбу против экономического бойкота Третьего Рейха, который в марте 1933 г. объявили еврейские организации. Вирек пытался побудить консервативные еврейские круги к диалогу с Берлином, а нацистов — сначала через Папена и Шахта, затем во время личных встреч с верхушкой режима, включая Гитлера, в августе-сентябре 1933 г., — к смягчению преследования евреев. Ни в том, ни в другом он не преуспел, равно как и не заинтересовал президента Франклина Рузвельта перспективой повлиять на фюрера через свое личное посредничество.

Потерявший почти все сбережения во время Великой депрессии, Вирек весной 1933 г. принял предложение германского генерального консула в Нью-Йорке Отто Кипа (впоследствии казненного за участие в антигитлеровском заговоре) стать его платным консультантом, но работа продолжалась лишь несколько месяцев. Затем он устроил нью-йоркскому рекламному агентству Карла Байора выгодный контракт с Информационным бюро германских железных дорог — главным государственным туроператором, заграничная деятельность которого подчинялась министерству пропаганды, за что получил 15% комиссионных (1750 долларов в месяц). Информация попала в леволиберальную и коммунистическую прессу, раздувшую шумиху вокруг «нацистских агентов», и стала предметом разбирательства в Конгрессе летом 1934 г.

Такая деятельность не противоречила законам, поэтому «оргвыводов» не последовало, но получившая огласку пропаганда стала неэффективной. Берлин разорвал контракт с Байором, а Байор — с Виреком, который прекратил сотрудничество с представителями Рейха, возобновив его лишь осенью 1939 г. Он ежегодно ездил в Европу, общался со знакомыми нацистами, бывал на партийных съездах в Нюрнберге, но редко делился впечатлениями. Журналистика оставалась главным источником заработка, но Вирек предпочитал неполитические темы — бизнес и здравоохранение, сексология и омоложение, перспективы телевидения и здоровый образ жизни.

Тоталитаризм стал главной темой притчи «Искушение Джонатана» (The Temptation of Jonathan; 1938) — Изящно одетый незнакомец несколько зловещего вида, встретив голодного и разочарованного молодого безработного по имени Джонатан, заводит того на крышу небоскреба и показывает ему через подзорную трубу — не выпуская ее из рук! — дальние страны, в которых легко узнаются гитлеровская Германия и сталинская Россия. Джонатану импонируют сцены радостного коллективного труда и счастливого отдыха, но, выхватив трубу из рук незнакомца и начав смотреть самостоятельно, он видит расстрелы, костры из книг, толпы сосланных и изгнанных. Искуситель оказывается — если кто не догадался — Сатаной, которого теперь зовут Тото — от «тоталитаризм»». Прозревший юноша призывает Богиню Свободы, от одного имени которой Тото исчезает. Факел в руке появившейся ниоткуда богини освещает неприглядные картины жизни в Америке, однако она обещает Джонатану — если тот будет честно трудиться! — исправить положение и получить всё хорошее из того, что показал ему Тото, «не воруя, не обманывая и не продавая душу Дьяволу». Вдохновленный ее словами юноша вспоминает пионеров освоения Нового света и чувствует прилив сил. Не зря издатель рекламировал этот текст как «Евангелие подлинного американизма».

Опубликованное три года спустя эссе «Семеро против человека» (Seven Against Man; 1941) показало, что позиция автора заметно изменилась. «Семь мятежных духов нанесли человеческому сознанию раны, которые могут оказаться смертельными: Галилей, Лютер, Руссо, Дарвин, Маркс, Фрейд, Эйнштейн», — заявил былой апологет свободомыслия, психоанализа и теории относительности: «Галилей лишил человека достоинства, Лютер — морального закона, Руссо — дисциплины, Дарвин — божественности. Маркс поставил под угрозу собственность. Фрейд убил любовь. Оставался один мост в бесконечность, один выход — абстрактная наука. Пришел Эйнштейн, и всё стало "относительно"», — суммировал Вирек, хотя сам Эйнштейн предупреждал его против подобной трактовки. Воздав хвалу национал-социализму (с оговоркой, что это не «всеобщая панацея») и Гитлеру — «самому динамичному воину, государственному деятелю и законодателю нашего времени, если не всех времен», автор счел нужным заявить: «Коллективизм как конечная цель несовместим с человеческим достоинством. Коллективизм, если только он не примет неведомые сейчас формы, означает конец любого прогресса и низводит человека до состоянии насекомого, которое не изменится за миллионы лет и которое платит за упорядоченную жизнь полной потерей индивидуальности».

К моменту написания эссе Джордж Сильвестр уже сделал выбор и сжег мосты. Весной 1939 г. редакция журнала «Liberty» — его основного «кормильца» — ультимативно потребовала публично осудить нацистов и поддержать «Новый курс». Вирек отказался и остался без работы, но летом, во время поездки в Европу, работа нашлась. 20 июля он подписал контракт с мюнхенской газетой «Muenchner Neueste Nachrichten» и стал ее корреспондентом с жалованьем 500 долларов в месяц, за что должен был готовить еженедельные обзоры ситуации и дайджесты американской прессы и не реже раза в месяц присылать статьи на политические и экономические темы. 27 сентября Вирек заключил договор с Германской информационной библиотекой, созданной в 1936 г. при генеральном консульстве в Нью-Йорке, обязавшись за 500 долларов в месяц составлять и редактировать еженедельный информационный бюллетень «Facts in Review». Оба контракта были зарегистрированы в Госдепартаменте. С этого момента Вирек официально стал пиарщиком Третьего Рейха, хотя, вероятно, понимал, что это означает конец его репутации как независимого и все еще уважаемого писателя и журналиста.

Как ни оценивать эту работу, она протекала в рамках закона. Однако Вирек не ограничился журналистикой и развернул бурную деятельность на Капитолии среди так называемых «изоляционистов», точнее «антиинтервенционистов» — противников курса Рузвельта на участие в войне на стороне Англии и Франции[3]. Его задачей было — как и за четверть века до того, но в несравненно более сложных условиях, — на время удержать США от вступления в войну или хотя бы от оказания военной помощи Лондону и Парижу.

Прорузвельтовская, леволиберальная и коммунистическая пресса называла изоляционистов «пособниками агрессоров», ссылаясь в том числе на их близость с «платным нацистским агентом». Понимая уязвимость своего положения и одиозность репутации, Вирек сотрудничал с ними на условиях строгой конфиденциальности. Он готовил статьи и речи для сенаторов и конгрессменов, передавал им материалы для включения в стенограммы, оплачивал выпуск оттисков их выступлений в десятках тысяч экземпляров по низким государственным расценкам и бесплатно рассылал их по всей стране, пользуясь почтовой привилегией Конгресса. С юридической точки зрения и это не нарушало закон. Вирек еще в книге «Сеющий семена ненависти» указал на удобство почтовой привилегии для ведения пропаганды, но сенаторам и конгрессменам следовало поставить в вину то, что они отдали предоставленное им право в руки агента иностранной державы. Предание гласности этих фактов в ходе судебного расследования в 1941–1942 гг. не только отправило Вирека в тюрьму за сокрытие истинного характера своей деятельности, но и поставило крест на политической карьере его партнеров — сенаторов Бёртона Уилера, Джеральда Ная, Роберта Рейнольдса, конгрессменов Гамильтона Фиша, Стивена Дэя и других, лишившихся мандатов на очередных выборах.

3 октября 1941 г. Вирека вызвали в суд для дачи показаний о нацистской пропаганде. 8 октября он был арестован и получил обвинительное заключение. Не признав вину, он внес залог и в тот же день вышел на свободу — как оказалось, не надолго. Слушание дела началось 16 февраля 1942 г., после нападения Японии на Пёрл-Харбор и вступления США в войну с Германией. Несмотря на выступления сенаторов и конгрессменов в его защиту, исход был предрешен. Признанный виновным, Вирек 13 марта был приговорен к тюремному заключению на срок от восьми месяцев до двух лет по каждому из трех пунктов обвинения — максимальное предусмотренное законом наказание.

В 57 лет Джордж Сильвестр, привыкший к богатой комфортабельной жизни и светскому обществу, впервые очутился в тюрьме, среди мошенников, насильников и убийц, с которыми ему пришлось провести пять лет «в условиях полного социального равенства». Об этом «невольный пансионер дяди Сэма», рассказал в записках, красноречиво названных «Превращая людей в скотов» (Men Into Beasts; 1952), и в романе «Ничто человеческое» (Аll Things Human; 1949), заглавие которого отсылало к фразе Теренция: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо».

Вслед за репутацией и положением в обществе Вирек лишился семьи и денег. Желая искупить грехи осужденного мужа, Маргарет распродала их имущество, раздала вырученное благотворительным организациям и поселилась в католическом монастыре. Сыновья, закончившие до войны Гарвардский университет, не разделяли взглядов отца и, тем более, не симпатизировали его деятельности. В 1941 г. Питер выпустил антинацистскую книгу «Метаполитика. От романтиков до Гитлера», которая зафиксировала их идейный разрыв, и подарил ее отцу с «определенно смешанными чувствами, но с неизменной любовью». В 1942 г. оба сына ушли добровольцами в армию. Джордж Сильвестр-младший погиб в Италии в 1944 г. в боях с нацистами. Питер прожил почти девяносто лет: стал известным поэтом и политическим мыслителем, дважды получил Пулитцеровскую премию, был знаком с Анной Ахматовой, Михаилом Зенкевичем и Константином Симоновым и помог «трудоустроить» в Америке Иосифа Бродского.

Ссылаясь на предвзятость со стороны обвинения, адвокаты добились пересмотра вердикта. 1 марта 1943 г. Верховный суд отменил приговор из-за допущенных при разбирательстве ошибок, и 5 марта Вирек вышел на свободу. Однако генеральная прокуратура уже приготовила новое обвинение против него, сделав акцент на тайной лоббистской и пропагандистской деятельности в пользу Германии и на умышленном сокрытии ее подлинного характера. Через три недели Вирек снова был арестован и выпущен под залог до суда, начавшегося 21 июня. 31 июля его приговорили к заключению на срок от одного до пяти лет (при возможном максимуме в 12 лет) с отбыванием в тюрьме Атланты для опасных преступников — вроде сидевшего там четвертью века ранее Юджина Дебса, лидера социалистов и друга Вирека. 27 марта 1944 г. Верховный суд отказал в пересмотре дела, но Джорджа Сильвестра ждало еще одно появление на публике.

С 1942 г. министерство юстиции готовило показательный процесс по делу группы одиозных и крикливых, но маловлиятельных противников режима из числа ультранационалистически, пронацистски и антисемитски настроенных публицистов и агитаторов, которых обвинили в «подрывной деятельности». Из 28 подсудимых только двое: Вирек и политический аналитик Лоуренс Деннис — до войны имели заметное положение в обществе. Остальные производили не столько зловещее, сколько трагикомическое впечатление, но преданные гласности факты знакомства и контактов с ними сенаторов и конгрессменов из числа изоляционистов должны были нанести противникам Рузвельта смертельный удар на приближавшихся выборах. Обвинение оказалось уязвимым, поэтому начавшийся 17 апреля 1944 г. процесс развалился за полгода. Разбирательство было прекращено без вынесения вердикта, но достигло главной цели, дискредитировав изоляционистов. Вирека отправили «досиживать».

В мае 1947 г. 62-летний Джордж Сильвестр вышел на свободу, сумев сохранить неплохое здоровье, бодрость духа и чувство юмора. Написав в тюрьме роман и много стихотворений, он надеялся вернуться в литературу. «Ничто человеческое» удалось напечатать в США два года спустя под псевдонимом «Стюарт Бентон»; годом позже роман появился под именем автора в британском издательстве «Duckworth», публиковавшем Вирека до войны. Оба издания прошли незамеченными. Больший успех выпал на долю тюремных мемуаров, выпущенных в мягкой обложке в 1952 и 1956 гг. общим тиражом полмиллиона экземпляров. Интерес вызвали не бегло изложенные судебные злоключения автора, но сцены гомосексуального быта тюрем и издевательств над заключенными, которые автор описал честно и ярко, но без нагнетания ужаса и позы мученика и совсем без «политики».

Вирек не остался без друзей. В тюрьме он переписывался лишь с узким кругом лиц, боясь бросить на кого-либо тень, но, выйдя на свободу, возобновил общение с сыном Питером, Льюисоном, Бенджамином, Герцем, Деннисом, поэтами Бланш Вагстаф и Джоном Уилоком, историками Гарри Барнесом и Чарльзом Тэнзиллом. Среди его знакомых по-прежнему было много людей из праворадикальных и неонацистских кругов, но сам Джордж Сильвестр о своем нацистском прошлом предпочитал не вспоминать и сторонился политической деятельности.

В канун своего 65-летия Вирек сообщил в интервью старому приятелю Гарри Гэббету (позднее издавшему «Превращая людей в скотов»), что остается «поэтом страсти», написал много стихов, которые никто не хочет публиковать, и работает над эротическим романом. Он и после Второй мировой войны, когда американская поэзия, по чьему-то остроумному замечанию, «скатилась в верлибр», продолжал сочинять сонеты и критиковал за непонятность стихи Питера, которого критика считала чуть ли не классицистом. Тюремные стихи, составившие сборник «Смех в аду», так и не вышли отдельной книгой. Только легендарный издатель Сэмюэль Рот в 1953-1955 гг. опубликовал несколько подборок в ежеквартальнике «American Aphrodite». Рот считал себя поборником свободы слова и борцом против ханжества; враги называли его «порнографом» и «пиратом»; власти преследовали и периодически сажали в тюрьму. Рот также пригласил Вирека на страницы своего журнала «Good Times», балансировавшего, по понятиям того времени, на грани порнографии. Джордж Сильвестр писал для него рецензии на новые книги, так или иначе связанные с «вопросами пола» (ныне почти все они благополучно забыты).

Короткий «эротический роман», вышедший в Англии под заглавием «Глория» (Gloria; 1952), а в США — «Обнаженная в зеркале» (The Nude in the Mirror; 1953, 1959), стал последней книгой Вирека. По сюжету и композиции он напоминает книги о Картафилусе и Саломее: американский профессор — «ботаник» знакомится с красавицей, оказавшейся воплощением Богини Любви, и узнает от нее неожиданные истории о великих любовниках прошлого, от царя Соломона до Наполеона, — но выгодно отличается от них динамизмом повествования при отсутствии «воды» и «сахара», присущих манере его соавтора. Проходивший по разряду «массовой литературы» роман остался не замечен критикой, хотя и был переведен на немецкий язык.

С начала пятидесятых Вирека начали преследовать болезни, и он с удивлением обнаружил, что стареет. Надежды на возвращение в литературу не сбылись, издателя на мемуары не нашлось (поэтому работа не продвинулась дальше синопсиса и отдельных набросков), но предназначенную для печати краткую автобиографию он завершил словами: «Будучи погребенным не впервые, я спокойно ожиданию очередного воскресения». Однако 31 декабря 1954 г., на семидесятилетие, Джордж Сильвестр получил большой альбом с поздравлениями от доброй сотни друзей и знакомых (к упомянутым выше добавлю Эзру Паунда и Фрица Крайслера), а в списке «не принявших участие» фигурировали почти исключительно покойники (сейчас альбом находится в моем собрании). В 1956 г. Вирек в последний раз съездил в Европу, где повидался с Папеном, Шахтом и принцем Луи Прусским, внуком кайзера. В том же году Американское поэтическое общество восстановило его в своих рядах, а в 1958 г. «Wisconsin Poetry Magazine» посвятил его стихам — правда, исключительно старым — специальный выпуск. В 1959 г. Вирек переселился к сыну в Маунт Холлиок, штат Массачусетс, где 18 марта 1962 г. скончался от кровоизлияния в мозг в возрасте семидесяти семи лет. Редкие газетные некрологи вспоминали его прежде всего как «пропагандиста».

Возвращение началось в двадцать первом веке, когда многие книги Вирека стали доступны в интернете и в системе print-on-demand. Его читают и изучают, так что забвение ему, думаю, больше не грозит.

Василий Молодяков