Дом вампира и другие сочинения

Оскар Уайльд — жив или мертв?

Ходят слухи (едва осмеливаюсь повторить — настолько они поразительны), что автор «De profundis» не только не умер, но жив и живет то ли отшельником в лоне приемлющей всех Церкви, то ли, по другой версии, находится сейчас в Нью-Йорке. Не могу поручиться за достоверность сказанного. Могу лишь рассказать, как услышал об этом и почему считаю услышанное большим, нежели порождение фантазии. Знаю, в моем рассказе есть привкус мелодрамы, поэтому многие усомнятся — усомнятся не ведающие старой истины о том, что правда причудливее вымысла и что, копируя порой искусство, она часто превосходит его.

Это случилось во время антракта в одном из наших лучших театров. Разговор как-то перешел на Уайльда. Очаровательная и умная женщина, хорошо известная в кругах клуба «Sunrise», сказала мне: «Вы не слышали… сведущие люди шепчутся… что Оскар Уайльд не умер… что его приютили монахи в испанском монастыре… что он умер только для мира… но, — она приложила палец к губам, — об это лишь перешептываются». Я онемел. Музыка показалась звучащей где-то далеко-далеко… Актеры мелькали перед глазами подобно теням.

Разговор произошел три месяца назад. Недавно я получил новое подтверждение этому слуху (поскольку именно так его надлежит называть), которое просто повергло меня в трепет. Немецкий переводчик «Саломеи»[22] попросил достать для него экземпляр ранней пьесы Уайльда «Герцогиня Падуанская», которую, как я выяснил, даже ставили в Нью-Йорке, но почему-то невозможно было отыскать обычным путем.

Я отправился в известный книжный магазин, где раньше видел в продаже пачку писем несчастного поэта к его издателю Смизерсу[23]. Один фрагмент оттуда особенно врезался мне в память: «Вы очень жестко напомнили мне о потере сил и положения… Но это математическая задача, а я никогда не умел решать их. Вот с романтическими задачами у меня всё получалось — даже слишком хорошо». Вспомнив об этих письмах, я решил, что именно там можно получить необходимые сведения. Заказав несколько книг и попросив достать ту, которую упомянул выше, я разговорился с одним из служащих, зная его как искреннего и умного человека. Не знаю, как так получилось, — видимо, по какому-то внезапному капризу, — но я прямо сказал: «Говорят, что Уайльд вовсе не умер». Юноша с интересом поглядел на меня, а затем проговорил так, как будто мы оба посвящены в великую тайну:

— Я знаю, потому что видел его всего две недели назад.

— Невероятно. Но где?

— Здесь, в Нью-Йорке.

— На улице?

— Нет, не на улице.

— Вы пытались заговорить с ним?

— Да, мы проговорили минут десять. Я никогда не встречал такого блестящего собеседника, такого искрящегося остроумия.

— Но вы уверены, что это именно он?

— Это не мог быть кто-то другой. Впрочем, я не задавал вопросов…

Любопытство показалось ему подозрительным. «Вижу, вы хотите разузнать об этом», — и больше из него было не вытянуть ни слова. Похоже, он пожалел, что позволил себе проболтаться.

Проверить услышанное мне не удалось. Сказанное ниже — не доказательство, но лишь предположение. Читавшие «De profundis» помнят в этом замечательном признании — уступающем, быть может, только «Балладе Редингской тюрьмы» — слова о том, что по освобождении из тюрьмы Уайльд намеревался написать нечто, что полностью оправдало бы его самого и его художническую натуру.

Люди никогда не простят живого, но, может, они простят мертвого? Если бы он вернулся теперь, когда им восхищается весь мир, разве не простили бы восставшего из мертвых поэта, уже пережившего одну смерть за свои грехи? Приди он сейчас, его встретят дрожь и трепет, возможно, негодование, но совсем не так, как в приснопамятные дни, когда ему, изгою, пришлось навеки покинуть Англию. «Веер леди Уиндермир» ставят и у нас, и в Англии. Тюремная исповедь произвела сильное и глубокое впечатление, и ее автор теперь знаменит во всем мире, а не только печально известен, как раньше.

Интересно другое. Любой следящий за славой Уайльда на континенте — особенно в Германии, где он сейчас, без преувеличения, герой дня — мог заметить, что бум начался и нарастает так, как будто за ним кто-то стоит и умело направляет его. Появились переводы «Портрета Дориана Грея», «Баллады Редингской тюрьмы» и некоторых эссе. Вышла книга Шерарда[24] «История несчастливой дружбы», которая, правда, больше говорит о Шерарде, чем об Уайльде. «Саломея», мрачная и утонченная трагедия, прошла на сотнях сцен Германии. За ней последовали «Идеальный муж», «Веер леди Уиндермир», «Как важно быть серьезным». Не найти разве что те произведения, которые сам автор не признавал в зрелые годы, вроде «Герцогини Падуанской». Наконец, «De profundis» увидела свет в берлинском «Neue Rundschau» раньше, чем у нас. По мнению переводчика, время для обнародования в Англии этого исключительного человеческого документа еще не настало.

Поступки людей, искренне принявших сторону Уайльда, вполне понятны. Немецкая публикация — пробный шар. Разве она не наводит на мысль, что если в этой машине есть бог, то он тайно готовится вернуться в Англию, увенчанный лаврами на континенте?

Следует упомянуть еще одно обстоятельство, возможно, пустяковое само по себе, но являющееся важным звеном в цепи доказательств. В немецком переводе тюремной исповеди есть фраза, которую я увидел процитированной в статье «Раскаяние Оскара Уайльда»[25] и которая почему-то опущена в английском издании. Перевожу дословно: «[Я вернусь] подобно призраку, как говорят французы, с посеревшим лицом, искаженным от боли. Мертвецы, встающие из могил, ужасны, но куда ужаснее живые, возвращающиеся из могил». Почему эти слова пропущены? В них нет ничего оскорбительного для англосаксов. Сказанные мощно, убедительно, прекрасно, они могли быть исключены сознательно и лишь по одной причине — а именно, по личной просьбе автора.

Возникает вопрос: как это возможно? Известно, что французским языком Уайльд владел великолепно. Можно сказать, как родным, о чем свидетельствует «Саломея», написанная по-французски для Сары Бернар. Он мог отпустить бороду и поселиться в маленьком городке на юге Франции или, как еще говорят, в испанском монастыре, без риска быть узнанным, точнее, с желанием остаться неузнанным, и провести остаток жизни молчаливым наблюдателем. Конечно, у него должны быть соучастники, но мы знаем, что на похоронах присутствовала лишь горстка друзей. Семья не принимала в них никакого участия. Вполне возможно, что под плитой, на которой лорд Альфред Дуглас — единственный друг несчастного поэта, никогда не бросавший его, — начертал «После слов моих уже не рассуждали; речь моя капала на них»[26], — что под этой плитой покоится безвестный бродяга или честный буржуа, не помышлявший о последнем упокоении в могиле поэта.

Наконец, еще одно доказательство, которое мало значит для суда, но мне кажется важнее всего, о чем говорилось ранее, поскольку оно связано с психологией Уайльда. Разве этот блестящий любитель парадоксов не способен превратить в парадокс самое жизнь и смерть и, по слову греческого поэта, «быть и не быть, не будучи сущим»? Разве всё неожиданное и сенсационное не есть та стихия, в которой он любил двигаться в жизни и в искусстве? И разве не будет соответствовать его характеру то, что он до самого конца принимал позу Христа (возможно, кощунственно), особенно в последней книге «De profundis», а теперь отринет надгробный камень и восстанет из мертвых?

(Перевод Василия Молодякова)

Источник: Is Oscar Wilde Living or Dead? // Critic and Literary World. Vol. 47. № 1 (July 1905). Ранее на немецком языке: Oscar Wilde Redivivus // Berliner Tageblatt. 1905. 15.05. В 1913 г. пущенный Виреком слух вновь обсуждался в печати: New York Times. 1913, 09.11.