Дом вампира и другие сочинения

Любовь, которая не смеет назвать своего имени

Оскара Уайльда сложно представить в качестве «отца семейства». Тем не менее, он был любящим отцом и заботливым мужем. Он возился и играл со своими детьми, как любой папаша из обычной буржуазной семьи. Когда после скандала, шокировавшего всю Англию, у него отобрали детей, сердце его было разбито. Всё это мы знаем от его сына Вивиана Холланда[27], единственного, кто еще жив. В автобиографии «Сын Оскара Уайльда», опубликованной к столетию со дня рождения отца, Вивиан, наконец, говорит от своего имени и от имени умершего поэта. Он прекрасно осознает тот факт, что британское лицемерие перекладывает на него грехи отца. Однако в статусе сына Оскара Уайльда были и некоторые положительные стороны. Хотя семье Уайльда пришлось эмигрировать под давлением варварской жестокости соотечественников, она, тем не менее, кое-что выиграла, как в общественном, так и в материальном плане, от родственных отношений с автором «De Profundis» и «Баллады Редингской тюрьмы».

Где бы Вивиан ни оказывался, кто-нибудь вроде княгини Монако Алисы, Маргарет Брукс, или Ады Леверсон[28], которую Уайльд называл «золотым Сфинксом», старался облегчить жизнь несчастного юноши. Он, несомненно, не был бы допущен в компанию «небожителей» и «полу-небожителей» и не смог бы водить знакомство с такими людьми, как Алджернон Чарльз Суинберн, Генри Джеймс, Герберт Джордж Уэллс, Сомерсет Моэм, Роланд Фирбэнк[29], Уильям Ротенстайн[30], Э. В. Лукас[31] и многие другие, если бы не был сыном Оскара Уайльда. Именно известность отца обеспечила широкую читательскую аудиторию книге сына. Более того, преданный друг и душеприказчик Уайльда Роберт Росс[32], который также не избег злословия и клеветы в свой адрес, проследил за тем, чтобы Вивиан получил свою долю дохода от произведений отца. Это стало возможным лишь после того, как Росс смог защитить драгоценное литературное наследие от злонамеренных управляющих, назначенных британскими властями для проведения процедуры банкротства Уайльда.

В 1884 г. Уайльд женился на Констанс Мэри Ллойд, к большому неудовольствию ее ограниченной пуританской семьи. Спустя 11 лет скандал, спровоцированный зловещим маркизом Куинсберри, заставил жену Уайльда эмигрировать вместе с детьми. Чтобы избежать унижения и оскорблений, они путешествовали под вымышленным именем. Под влиянием родственников они официально отказались от фамилии «Уайльд». Так Вивиан Уайльд стал Вивианом Холландом. Аналогичным образом сам Оскар Уайльд путешествовал под вымышленным именем «Себастьян Мельмот», когда после освобождения из тюрьмы в 1897 г. нашел прибежище во Франции. Однако никакие вымышленные имена не могли защитить Уайльда и его, семью от злобных сплетен и любопытных глаз. Еще до того, как Вивиану исполнился 21 год, его личность была раскрыта. Не лучше обстояло дело с «Себастьяном Мельмотом». Между тем семья так никогда и не воссоединилась. Уайльда держали в неведении относительно местопребывания его детей.

Когда в начале скитаний случайно выяснилось настоящее имя Констанс Холланд, владелец швейцарского отеля вежливо попросил ее покинуть заведение. К счастью, Констанс с детьми смогли найти прибежище у друга, который восхищался гением Оскара Уайльда. Сам изгнанный поэт подвергался унижениям и оскорблениям, особенно со стороны американцев и англичан. Даже приютившие его французы были не слишком гостеприимны. Однако и в самые черные дни друзья не покинули Уайльда. Реджинальд Тёрнер[33], Роберт Росс, Фрэнк Гаррис[34] и лорд Альфред Дуглас не оставили «Себастьяна Мельмота». Разрыв между»Уайльдом и Дугласом произошел уже после смерти Оскара. Это была, так сказать, посмертная ссора.

Попытки скрыть свое прошлое оставили глубокий шрам в душе и жизни детей Уайльда. Сирил, старший из сыновей, лишь случайно узнал правду о судьбе отца. Он скрыл страшное откровение от младшего брата, но знание, червем грызшее сердце, пагубно повлияло на всю его жизнь. Он занялся спортом, чтобы доказать, что не является «изнеженным эстетом». Затем молодой человек вступил в британскую армию. Военно-морской флот отверг его, оказавшись слишком разборчивым и привередливым, чтобы принять сына Оскара Уайльда. Сирил служил Империи в Индии и везде, где необходимо. Первая мировая война, в ходе которой он получил четыре отличия за храбрость, предоставила ему возможность доказать свое мужество и характер. Некоторые утверждают, что он намеренно искал смерти на поле боя, чтобы искупить моральные слабости отца. Как бы то ни было, он был убит выстрелом снайпера.

Вивиану сказали, что отец «умер». Ему было восемь или девять лет, когда Уайльда приговорили к каторжным работам. Возможно, он подозревал, что вокруг него происходит нечто необычное. Наверняка, он был озадачен, когда его заставили срезать бирки с его именем с одежды и белья. Вивиан не осознавал, что происходит на самом деле. Он так и не узнал правды, пока ему не исполнилось 18 лет. Однако «игра в прятки», в которой ему пришлось участвовать, изменила юную душу. Рана до сих пор не зажила окончательно. Сегодня весь мир признает гениальность покойного поэта, и даже Англия, пусть с опозданием, повесила мемориальную доску на дом № 32 по Тайт-стрит в Лондоне, где Уайльд написал свои самые знаменитые пьесы.

«Всякий раз, когда я хотел проявить себя, — признается Холланд, — я видел, что над моим происхождением насмехаются, и чувствовал, как меня окатывают презрением.

Отец постоянно маячил, словно призрак, за моей спиной. В то же время в глубине души меня терзало ощущение, точнее, вопрос: что люди подумают, если узнают правду обо мне? Отвергнут меня? Или проявят сочувствие? Это была вечная тайна, заключенная в моем мозгу; я чувствовал, что не могу ни с кем ей поделиться, и, как я полагал тогда, буду вынужден унести ее с собой в могилу…

Семья никогда не представляла всю глубину обмана, в котором мне приходилось участвовать; они, несомненно, ужаснулись бы той паутине лжи, которую мне приходилось плести в поддержку этого обмана. Полагаю, все учителя знали, кто я такой; принципалу колледжа это, несомненно, было известно. Несмотря на то, что столько людей знали секрет, считалось, что я должен оставаться в неведении, и это ставило меня в очень неловкое положение».

Основная вина за разбитую жизнь Вивиана определенно лежит на семье его матери. Они отправляли его в различные школы за границей и настояли на том, чтобы разлучить братьев, опасаясь, что, оказавшись вместе, мальчики начнут «болтать». Представители британского среднего класса с подозрением смотрели на Уайльда даже в ту пору, когда весь Лондон был у его ног. Его падение, казалось, подтверждало обоснованность их ханжеской антипатии. Их ядовитая ненависть к Уайльду являлась данью, которую посредственность платит гению.

Если бы не семья Ллойд, Констанс, возможно, присоединилась бы к мужу после его освобождения. Они не позволили Уайльду, который очень любил своих детей, узнать, где те находятся. Они отказались даже принять письмо от Уайльда, чтобы передать его детям, когда те достигнут совершеннолетия. Любое такое письмо, предупредили они несчастного отца, будет «уничтожено».

Невзирая на возражения семьи, Констанс неоднократно посещала Оскара в тюрьме. Когда умерла эксцентричная мать Уайльда Сперанса, миссис Уайльд взяла на себя обязанность сообщить об этом мужу. После освобождения она выделила ему небольшое содержание из собственного скромного состояния. Незадолго до смерти, будучи парализованной в результате несчастного случая, она с трудом, превозмогая боль, собственной рукой написала записку Вивиану: «Постарайся не чувствовать ожесточения против отца; помни, что он твой отец, и он любит тебя. Причиной всех его бед является ненависть сына [лорда Альфреда Дугласа] к его отцу [маркизу Куинсберри], и что бы он ни сделал, он жестоко пострадал за это». «Судя по содержанию ее последнего письма, — отмечает Вивиан, — в глубине души она знала, что ее несчастья скоро закончатся».

Судья Альфред Уиллс[35] — кстати, живший на одной улице с семьей Уайльд — приговорил выдающегося поэта к самой суровой каре, какая была возможна по закону. При этом он назвал два года тяжелого труда «недостаточным» наказанием. Такое отношение, выраженное столь откровенно, свидетельствует, что судья был человеком жестоким и недалеким. В «Предисловии» издатели Холланда приводят отрывок из книги Бориса Бразоля[36] «Оскар Уайльд: человек, художник и мученик», где автор предполагает, какой приговор вынес бы судья Уиллс выдающимся философам, государственным деятелям, поэтам и военачальникам, которые «отклонялись» от «нормы».

Бразоль приводит некоторые из наиболее прославленных имен в истории человечества: Парменид, Зенон, Солон, Сократ, Платон, Аристотель, Эвклид, Аристид[37], Эпаминонд[38], Алкивиад, Феокрит, Пиндар, Фукидид, Анакреон, Бион[39], Вергилий, Овидий, Гораций, Хафиз, Верлен. К этому созвездию он добавляет Леонардо да Винчи, Микеланджело, Бенвенуто Челлини, Аристофана, Эсхила, Эврипида, Софокла. «Все эти люди, — пишет Бразоль, — делали то же самое, за что накануне XX века Оскар Уайльд был отправлен в Редингскую тюрьму».

Не удовлетворившись этим, Бразоль заносит на своеобразную доску почета наиболее оригинального, если не величайшего, американского поэта Уолта Уитмена, замечательного сказочника Ганса Христиана Андерсена, французского писателя Ларошфуко, немецкого естествоиспытателя Александра Гумбольдта, величайшего танцора современности Нижинского и в довершении всего — блаженного Августина. Он мог бы также упомянуть Марло, Шекспира, Юлия Цезаря. Большинство, если не все выдающиеся личности находили извилистые пути в сексе. Однако было бы ошибкой называть их «гомосексуалистами». Некоторые, несомненно, являлись членами «Гоминтерна». Многие, как и Оскар Уайльд, были бисексуалами. Женщины не были ему безразличны. Он писал любовные стихи знаменитой актрисе и, в конце концов, был отцом Вивиана и Сирила. Он не был томным декадентом, с неизменным цветком подсолнечника или зеленой гвоздикой в петлице; он мог боксировать и плавать, будучи достойным своих предков. Кстати, Вивиан женат, и является отцом Мерлина[40], крепкого и здорового мальчика. Книгу Холланд посвятил своей жене.

Вивиан был воспитан иезуитами. В знак протеста против семьи матери он обратился к Риму. Сам Уайльд скончался в лоне Церкви. Возможно, как утверждает один его школьный товарищ, предоставивший свои воспоминания для книги, «Уайльдом всегда управлял минутный каприз». Однако его обращение не было «капризом». На Уайльда сильно повлияло Оксфордское движение[41], что видно из писем, приведенных в книге. Его всегда завораживали церковные ритуалы, и он, фигурально выражаясь, сидел у ног кардинала Ньюмена[42].

Религиозные взгляды Уайльда нашли художественное воплощение в его стихотворениях и в «De Profundis». Вивиан открыл для себя этот замечательный документ, будучи уже молодым человеком. «Баллада Редингской тюрьмы», шедевр Уайльда, была опубликована в 1898 г. Вивиану она попалась на глаза лишь через семь лет после того, как завоевала весь мир. Миссис Уайльд, возможно, вообще никогда ее не видела. «Потому что, — замечает Вивиан, — заговор молчания вокруг моего отца был очень хорошо организован, и я сомневаюсь, что кто-либо привлек бы ее внимание к ней [балладе]».

Когда один добрый иезуит сообщил Вивиану о смерти отца в 1900 г., мальчик был потрясен, так как считал, что того давно нет в живых. Ему пришлось сочинить фантастическую историю, чтобы объяснить школьным товарищам эту вторую смерть. С мальчишеской гордостью Вивиан носил в школе траурную повязку. Однако, когда он попал к дедушке с бабушкой, те заставили снять ее.

Уайльд как-то сказал: «Сначала дети любят своих родителей; взрослея, они начинают судить их; иногда они их прощают». Вивиан — почти простил.

«Я не пытаюсь защитить поведение отца, однако считаю, что назначенное ему наказание было неоправданно суровым. И я говорю не только о тюремном заключении; я говорю о фактическом запрете всех его произведений, остракизме и оскорблениях, которые ему пришлось вынести за немногие оставшиеся годы. Сегодня наихудшие черты викторианского лицемерия исчезли, и моего отца не затравили бы до смерти, как это произошло 50 лет назад. Под самодовольной маской того века таилось лицемерие, и люди, которые громче всех осуждали отца, зачастую вели жизнь, которую менее всего можно считать образцовой. Ничто так не вызывает негодования у грешника, как грехи иного порядка со стороны другого человека, за исключением, вероятно, аналогичных грехов».

Доживи Оскар Уайльд до наших дней, сейчас ему исполнилось бы 100 лет. Гиацинт Уайльда, чья «сотканная из тонкого золота душа странствует между страстью и поэзией», лорд Альфред Дуглас умер почти десятилетие назад. Настало время, когда можно открыто поговорить об этих двух людях и их романе, который вдохновлял их и разрушал их. Это был великий роман, опороченный светом и запятнанный бурными ссорами между двумя друзьями. Будучи эмоционально неустойчивыми людьми, они то любили, то ненавидели друг друга. Однако, в конечном итоге, побеждала любовь. Психоанализ дает нам ключ к чередованию вспышек любви и припадков ненависти, характерному для их дружбы. Фрейд изобрел магический термин «амбивалентность». Он учит, что любовь и ненависть являются взаимозаменяемыми, равнозначными понятиями. За любовью, которую один человек испытывает к другому, почти всегда скрывается ее противоположность — жестокая ненависть, которая может внезапно вспыхнуть. Аналогичным образом, ненависть является оборотной стороной медали; другой стороной может быть любовь.

Я никогда не встречался с Оскаром Уайльдом. Мне было всего 15 лет, когда он умер. Но я на всю жизнь был очарован его остроумием и поэзией. В 1907 г., опубликовав свой первый сборник на английском языке «Ниневия и другие стихотворения», я шокировал интервьюера добропорядочной «Нью-Йорк Таймс», когда заявил: «Три человека вызывают мое наибольшее восхищение: Христос, Наполеон и Оскар Уайльд». Каждый из них, как я считал, являлся наивысшим образцом и жертвой идеала в сфере Этики, Энергии и Эстетики. Пятью годами ранее, в нежном 17-летнем возрасте, я впервые встретил большого друга Уайльда, лорда Альфреда Дугласа. Несмотря на перерывы в нашем общении, мы оставались друзьями до самой его смерти.

Примерно через год после смерти Уайльда Альфред Дуглас, прозванный «Бози», отправился в Соединенные Штаты в надежде заполучить в жены богатую американскую наследницу. Его сексапильность была несомненной. Несмотря на свою почти неземную красоту, он отлично держался в седле и хорошо бегал. Спортсмен и страстный игрок, он ни в коем случае не был хилым эстетом. Кстати, Уайльд, несмотря на все позерство, мог в случае необходимости постоять за себя, что и доказал еще в Оксфорде.

Самая голубая кровь Англии и Шотландии текла в венах Бози. Он презирал англичан, но гордился шотландскими предками. Как младшему сыну маркиза Куинсберри ему было открыто любое общество, где бы он ни появлялся, однако его карманы не были набиты золотом. Его отца сегодня помнят лишь как создателя правил проведения боксерских матчей и как подлеца, который под предлогом спасения своего сына навлек непоправимые несчастья и на Бози, и на автора «Баллады Редингской тюрьмы».

Будучи некогда обладателем 200 000 акров земли и внушительного дохода, маркиз спустил большую часть состояния на любовниц и лошадей. Все, что осталось — это «жалкие гроши», 300 000 фунтов, которые его старший сын потерял в результате неудачных спекуляций. Бози был богат лишь своим талантом, красотой и, казалось, неувядаемой юностью. Все это оставалось при нем. Он выглядел юношей и в 40 лет. В 60 лет он по-прежнему оставался моложавым, изящным и по-прежнему был поэтом. В последний раз я встречался с ним в 1938 г., за год до начала Второй мировой войны, когда он принимал меня в своем скромном доме на английском морском курорте.

Когда Бози приехал в Соединенные Штаты, британский посол лорд Паунсфорт оставил свою визитную карточку в отеле, где остановился молодой человек. Его кузен, Перси Уиндем[43] достал ему гостевой билет в престижный клуб «Метрополитен». Однако старые косные члены клуба выступили против молодого британского аристократа из-за его «дружбы с нежелательными персонами». Оскорбительный эпитет относился к несчастному Уайльду. Несмотря на этот инцидент, три американские наследницы были готовы позолотить родословное древо Прелестного Принца, но рассерженный и разочарованный Дуглас предпочел отрясти американскую пыль со своих ног. Его прощальным приветом стал сонет, посвященный клубу «Метрополитен».

Это не лучшее стихотворение Альфреда, однако оно было вполне уместно.

Возмущенный оскорблением, нанесенным поэту и памяти Оскара Уайльда, я написал Дугласу. К письму я приложил сонет, посвященный Уайльду[44], признаться, не слишком удачный. Стихотворение, к счастью, потом затерялось, однако оно сблизило меня и лорда Альфреда. Мой отец решительно настаивал, чтобы я встречался со знаменитым молодым англичанином лишь в присутствии сопровождающего. Один из моих приятелей взялся выполнить эту миссию, однако я сумел избавиться от него перед тем, как встретиться с Бози за ланчем. Мы беседовали на самые разные темы. Когда Альфред заговорил об Уайльде, в глазах у него появились слезы. За чашкой кофе он прочитал мне несравненное стихотворение «Памяти Оскара Уайльда». Сонет тронул струны моего сердца. Дуглас переписал его мне прямо в ресторане. Позднее он подарил мне фотографию, на которой он снят вместе с Оскаром Уайльдом; она до сих пор висит у меня на стене. Впоследствии я одолжил стихотворение и фото Фрэнку Гаррису, который воспроизвел их в своей непотребной книге, порочащей память обоих поэтов[45].

Мою копию сонета предваряет цитата из Библии на латинском: «Meis verbis nihil addere audebant, et supra illos stillabat eloquium meum» («После слов моих уже не рассуждали; речь моя капала на них»[46]).

Для обоих поэтов было бы лучше, если бы Дуглас «после [этих] слов уже не рассуждал», однако он это сделал, когда стрела, выпущенная Уайльдом из могилы, устремилась ему в сердце.

Оскар был старше Альфреда на 16 лет. На фотографии он смотрится не слишком привлекательным. Его остроумие был легким, а фигура — тяжеловесной. Дуглас, напротив, выглядит, как молодой фавн. Браслет, который он носил, в те дни казался признаком изнеженности. Сегодня, когда все мужчины носят наручные часы, такого впечатления уже не возникает. Почти женственная красота Бози привлекала как мужчин, так и женщин.

Прежде чем я попытаюсь проанализировать интимную близость между Оскаром и Бози, необходимо постараться понять их личности в свете их собственного лирического само-откровения. Уайльд, несмотря на все позерство, был моралистом, который тщетно пытался задушить свою совесть. Дуглас, несмотря на отвращение к «греху» (после своего обращения к Риму), всегда оставался язычником. Я сформулировал эту теорию почти 30 лет назад в двух эссе, написанных для издательства Гальдемана-Джулиуса[47], и в дальнейшем остановлюсь на ней. Дуглас в своей «Автобиографии», опубликованной несколькими годами позже, с одобрением воспринял мою гипотезу. Он откровенно признался, что не рассматривал свои сексуальные отклонения как «греховные» до обращения к католицизму, в то время как Уайльд, постоянно осознавая, что делает что-то «плохое», получал извращенное удовольствие от своих пороков, потому что они противоречили нормам морали.

В 1895 г. Оскар Уайльд был приговорен к тюремному заключению; три десятилетия спустя его приговорили к бессмертию. Еще до окончания первой четверти XX века здравомыслящие американские критики провозгласили его «самым молодым из классиков». Они не могли признать его «самым старшим из современников». Он принадлежит прошлому по темпераменту и по традиции.

По сравнению с Браунингом и Харди, Уайльд явно старомоден. Он являемся представителем более старой школы мысли, которая принимала свою философию и мораль в готовом виде. В глубине души Оскар Уайльд верил в старые нормы морали. Если отбросить всё его позерство и парадоксы, Уайльд оказывается моралистом. В этом его секрет и его трагедия.

Блестящие парадоксы не могут успокоить совесть Оскара Уайльда, страдающую от конфликта между общепринятыми нормами морали и запретными устремлениями натуры. Страстное желание оправдать себя выражается в его творчестве в различных направлениях искусства. Он экспериментирует с эссе, поэзией, романом, комедией и трагедией, одержимый стремлением доказать самому себе, что он — мужчина.

Комплекс неполноценности, проистекающий из сознания собственной бисексуальности, исцелить который не помогает понимание ее биологического обоснования, толкает его на яркое самовыражение и в литературе, и в жизни. Это делает его бесподобным собеседником, автором самых блестящих эпиграмм того времени. Это источник его дерзости и его гениальности.

Самоуверенность Уайльда — маска, скрывающая слабость. Его парадоксы являются скрытым одобрением установленного порядка. Когда этот порядок падет, острота парадоксов притупится. Они станут просто непонятными. Человек, оспаривающий закон, остается его рабом в не меньшей степени, чем тот, кто его защищает. Проницательный и остроумный Честертон понимал верность этого утверждения. В его романе «Шар и крест» католик и убежденный атеист готовы сражаться на дуэли по поводу существования или несуществования Бога. Они — единственные люди во всем Лондоне, которые принимают религию настолько серьезно, что рискуют жизнью ради своих убеждений.

Уайльд, как известно, утверждал, что искусство по сути своей «безнравственно». Однако сами эти утверждения опровергают его веру. Человек, который ставит истины или трюизмы с ног на голову, всего лишь воздает должное их обоснованности. Человек, который кричит о своих взглядах с крыши дома, определенно неуравновешен. Поэт, который, достигнув зрелости, постоянно играет с грехом, который дерзко заявляет, что он очень безнравственный и испорченный человек, — скрытый моралист.

Поскребите эстета — и обнаружите моралиста. Оскар Уайльд и своими произведениями, и своей жизнью служит примером пуританской совести, которую он хочет скрыть и от мира, и от самого себя. Он слишком громко протестует. Его протесты не могут нас убедить, потому что он не смог задушить собственную совесть.

«Портрет Дориана Грея» — это история совести. Когда герой убивает свою совесть, он погибает. Уайльд со сверхъестественным чутьем предсказал собственную судьбу и собственную гибель. Когда после освобождения из тюрьмы какое-то роковое открытие (возможно, достижения в области новой психологии, о чем ему поведали друзья из лаборатории Магнуса Хиршфельда; или он узнал об этом из исследований Хэвлока Эллиса[48]) уничтожило в нем сознание греха, он погиб как художник. Алая Буква[49] перестала быть знаком отличия. Грех перестал быть роскошным и «алым»; он перестал быть грехом.

В «De profundis» Уайльд, раскаиваясь, все еще способен питать иллюзии относительно собственной греховности. Его раскаяние искренне. Покаянное настроение необходимо для его творчества. Когда же это настроение вместе с сознанием греха исчезло, колодец творческого воображения иссяк.

В его пьесах, несмотря на светскую остроумную болтовню, нет стремления подорвать старые обычаи. Уайльд гордится тем, что он «джентльмен», принимая нормы своего поколения. Он не является мятежником, как Ибсен; он не создает новую мораль.

«Саломея» наполнена осознанием греха. «Саломея», как и поэма «Сфинкс», изображает желания, с которыми поэт тщетно борется. Солдаты, раздавившие своими щитами Саломею, дочь Иродиады, царевну Иудейскую, исполняют приговор, вынесенный оскорбленным нравственным чувством поэта. «Сфинкс» завершается мольбой к Распятию,

«Сфинкс», пожалуй, величайшее лирическое произведение Уайльда, его высшее достижение как поэта (за исключением «Баллады Редингской тюрьмы»), символизирует собой вожделение. Так что «неуклюжая птица» По и «любопытная кошка» Уайльда являются противоположностями.

Оскар Уайльд не мог ни любить, ни творить, если его не подстегивало ощущение запретного. Если он не мог быть святым, он, по крайней мере, мог быть великим грешником. «Роскошные, алые грехи» помогали ему преодолеть чувство органической неполноценности. Мы воспринимаем Уайльда не как грешника, но как человека с необычными сексуальными наклонностями, встречающимися в различных странах и среди различных рас.

Подобно Суинберну и Готье, Уайльд был заворожен «двойным цветением любви», однако, несмотря на позу откровенного бесстыдства, этому «королю жизни» и «повелителю слова» недоставало великолепной дерзости его учителей в отношении темы страсти. Страсть у Уайльда никогда не бывает бесстыдной. Ни в поэзии, ни в прозе. Я не намерен цитировать здесь его осторожные отговорки, когда он попал в западню устаревшего и лицемерного закона; его единственной задачей было освободиться от пут, в которых он оказался из-за хитрости врагов и опрометчивости друзей.

В душе Оскара Уайльда (возможно, это результат перенесенных в детстве психических травм) физическое влечение никогда не было свободно от инфантильных табу. Даже в «Сфинксе», отличающемся наиболее откровенным языком, где он говорит от первого лица, Муза не осмеливается прямо взглянуть на чувственные фантасмагории его подсознания, но всего, лишь сладострастно бросает на них взгляды сквозь пальцы.

В большинстве случаев Уайльд скрывает свои пристрастия под туманным покровом педантичной аллегории, религиозного раскаяния и классического знания. Психический эксгибиционизм, который, вероятно, является главным источником всех художественных произведений, постоянно борется в Уайльде с глубоко укоренившимся британским чувством благопристойности.

Когда в «De profundis» он говорит, что превратное стало для него в области страсти тем же, чем парадокс в сфере интеллекта, он по-прежнему играет терминами, не пытаясь реально понять основные свойства своей натуры.

Публичное провозглашение особенностей своей личности на суде и признание в «De profundis», вероятно, принесли ему колоссальное психиское облегчение. Однако либо он бьы уже неспособен восстановить свою защиту против собственного чувства неполноценности, от чего в значительной степени зависел его творческий инстинкт, либо он лишился чувства стыда — того восхитительного осознания греха, без которого его Муза была бесплодна.

Неспособный прославлять плотское, не испытывая угрызений совести, Уайльд не был ни язычником, ни греком. Он был ирландцем, выросшим в атмосфере Англии XIX столетия. Он был бы абсолютно чужим в Афинах времен Алкивиада. Он не мог бы, как Уолт Уитмен, «воспевать электрическое тело».

Сфинкс — называйте его осознанием греха, вожделением или табу, подобно Ворону, преследовавшему По, — навсегда поселился в подсознании поэта. Эта тень постоянно преследует его. В конце концов, кастрация кажется единственным избавлением.

Никакой грек не мог бы написать «Дом блудницы». Уитмен не мог бы его написать. Сквозь жеманную музыку поэтических строчек мы слышим агонию страдающей души поэта. В Уайльде всегда присутствует чувство потери и тщетного раскаяния. Сонет «Увы», которым он предваряет свои стихотворения, является декларацией и признанием. Никогда Уайльд не заявлял о своих обстоятельствах яснее и поэтичнее, чем в следующих откровенных строчках:

Те же мотивы появляются в «Горькой сладости любви», но неубедительно. «Я сделал выбор, я прожил свои стихи», — восклицает он. Однако мы чувствуем, что этот выбор не окончательный. В другом стихотворении поэт подбадривает себя, чтобы вновь обрести мужество. Он назвал его «Апология». Бедный Оскар постоянно извиняется! Суинберн, Катулл, Сафо никогда не извинялись. Оскар — «наследник печали». Он пребывает в «Доме боли», наслаждаясь и своим пороком, и своей печалью. В «Taedium Vitae» он протестует против «сброда, охрипшего в спорах», где его «белый дух с грехом впервые целовался в рот»[52] однако лишь порок позволяет ему ясно высказаться.

Другие поэты с комплексом бисексуальности были достаточно откровенными. Шекспир не делал секрета из своей привязанности к W. Н., юному белокурому другу, чей облик появляется в сонетах. Микеланджело не боялся объявлять о своих эллинских пристрастиях. Дуглас написал «Две любви» и «Гимн физической красоте». Уайльд лишь смутно намекает на то, что движет им; обычно он делает это в связи с какой-нибудь классической аллюзией. В «Портрете Дориана Грея» он кормит нас косвенными намеками. Лишь однажды, в стихотворении «Портрет мистера W. Н.» он откровенно подходит к проблеме.

Следует обратиться к туманному отрывку из пространного стихотворения «Бремя Итиса[53]», чтобы найти описание Уайльдом тайны его двойной природы в поэтической характеристике Салмация, «который не юноша и не дева, но то и другое, питаем двумя огнями, но не удовлетворен».

Чувство греха в Уайльде объясняет его религиозные настроения: «Великий Пан мёртв, а сын Марии стал Царём». Уайльд признает сына Марии. Пан мог бы освободить его от чувства греха. Он предпочитает спасение через Голгофу. Парки удовлетворяют его желание. Однако если бы в дни, когда он пел, Пан очистил его душу и омыл его плоть, или Иисус сошел с небес с божественным обещанием прощения, его лира замолкла бы, а парадоксы застыли бы на губах.

Так или иначе, двойственность сексуальной природы вместе с сознанием греха сделали Уайльда поэтом. Его гений был компенсацией за чувство неполноценности. В попытке оправдать себя он значительно обогатил и прозу, и поэзию своего времени. Бессмысленно гадать, кем бы он был без сознания греха и комплекса неполноценности. Обычным ирландцем, развлекающимся в Лондоне, или выдающимся поэтом своего поколения.

Более известный в связи со скандалом, чем благодаря заслугам, чаще упоминавшийся в зале суда, чем на Парнасе, лорд Альфред Брюс Дуглас является, тем не менее, одним из выдающихся английских поэтов.

Его поэзия отличается своеобразием и внутренней силой. Его техника безупречна. Способные понять его таинственный гений считают его мастером английского сонета. По крайней мере, никто — ни Шекспир, ни Мильтон, ни Суинберн, ни Россетти — не создали более совершенных сонетов. Он написал немного, но его произведения — не дешевая подделка. Каждое стихотворение — шедевр.

«Массовое производство» не дает пропуска в бессмертие. Даже величайшие поэты обязаны своей славой относительно небольшому числу произведений. У большинства профессиональных писателей слишком много балласта. Слишком часто их пшеница похоронена под грудами плевел. Слишком часто у их драгоценных камней дешевая оправа. Это относится и к Мильтону, и к Байрону, и к Китсу, и к Шелли, и к Суинберну, и даже к Шекспиру. Однако это не относится к Эдгару По или к Альфреду Дугласу.

Дуглас, подобно По, оставил нам немного стихотворений. Однако каждое из них драгоценность; среди них нет дешевых стекляшек. Разумеется, одни более совершенны, нежели другие. Самыми сверкающими драгоценными камнями в коллекции лорда Альфреда Дугласа, помимо его сонетов, каждый из которых — бриллиант являются баллады «Перкин Уорбек», «Нарцисс и Флёр-де-Лис», «Святой Витт», «Легенда о Спинелло» и «Две любви», которая сыграла столь трагическую роль на суде над Оскаром Уайльдом.

Его баллады несравненны. При этом в современной литературе сложно найти более совершенную лирику, чем «Вечная жалоба», «De profundis», «Отвергнутый» и «Спутник» с рефреном: «Но пришла печаль и вернула меня к тебе».

Литературную репутацию лорда Альфреда Дугласа затмила его злополучная дружба с Оскаром Уайльдом. Будучи Дугласом и Куинсберри, он не отличался благоразумием и осторожностью, легко наживая врагов в каждом лагере. Он вступал в бурные споры на политические и расовые темы. Горячий темперамент доводил до того, что на него подавали в суд за клевету. Обвинив Уинстона Черчилля в том, что тот продал еврейским банкирам информацию о поражении британского флота при Скаггераке (Ютландская битва), он был приговорен к тюремному заключению.

Оскорбительная записка, написанная маркизом Куинсберри, отцом лорда Альфреда Дугласа, и адресованная «Оскару Уайльду, содомиту», стала началом судебного дела о клевете, в результате чего автор «Портрета Дориана Грея» был низвергнут с вершины успеха в пучину каторжного труда. Дуглас заклеймил своего отца «Балладой ненависти». «Баллада Редингской тюрьмы», написанная Уайльдом после освобождения из заключения, в значительной степени обязана своим совершенством вдохновляющим советам и энергичному сотрудничеству лорда Альфреда Дугласа.

Дуглас был 20-летним юношей, когда встретился с Оскаром Уайльдом. Их пылкой дружбе, часто перераставшей в бурное выяснение отношений, пришел конец лишь после смерти одного из них. Причиной посмертной ссоры, уникальной в истории человеческих отношений, послужило сделанное Дугласом неприятное открытие, что опубликованные отрывки из «De profundis» являются частью пространного обвинения, сформулированного против него Уайльдом в тюрьме, когда Роберт Росс и другие сплетники убеждали его (совершенно безосновательно), что Дуглас примкнул к крысам, которые бросились бежать с обломков его корабля.

Росс, который напечатал произвольно выбранные отрывки из рукописи, передал ее полный текст в Британский музей с тем, чтобы она была опубликована в 1960 г. Дуглас, которого не прельщала мысль о том, что после смерти он будет объектом всеобщего презрения из-за тюремных вспышек Уайльда, ответил судебным иском и книгой, порочащей память покойного друга. И то, и другое было ненужно и бессмысленно.

Суд он проиграл. Книгу, местами убедительную, портят язвительность и мелочное злорадство, недостойные автора. Было бы гораздо лучше, если бы Дуглас почивал на литературных лаврах. Его стихи являются для него лучшим оправданием.

Дуглас, с его мальчишеским тщеславием, с его стремлением пренебрегать мнением света, несомненно, несет ответственность за многие неблагоразумные поступки Уайльда. Тем не менее, он также являлся для Уайльда источником вдохновения. Сам Уайльд во взволнованных отзывах о стихотворении «Две любви» и в эмоциональной переписке с Дугласом дает ключ к священной тайне своего сердца. Дуглас был для него тем же, чем для Шекспира W. Н., вдохновитель сонетов. Название «Две любви» заимствовано у Шекспира:

Мне есть, что еще сказать об этом стихотворении, которое сыграло столь пагубную роль на процессе Уайльда.

Дуглас в оскорбительной книге «Оскар Уайльд и я» приписывает эротическим прихотям Уайльда свойства, которые трудно примирить с его [Дугласа] «Гимном физической красоте», где тот воспевает «сладкую, бесплодную любовь, [которая] в Элладе считалась полубожественной». Лорд Альфред Дуглас играет с греческим огнем во многих произведениях.

Впрочем, несмотря на это противоречие, не следует обвинять Дугласа в лицемерии. Напомню еще раз, что, как показывает психоанализ, можно любить и ненавидеть одновременно, причем совершенно искренне; некоторые эмоции, подобно некоторым математическим формулам, могут быть как со знаком «плюс», так и «минус».

Дуглас, каковы бы ни были его интеллектуальные убеждения после обращения к религии, вероятно, не осознавал, что он по сути своей — язычник. Его язычество было более радостным и счастливым, чем у Суинберна. Уайльд был ирландским протестантом с сознанием и совестью представителя среднего класса, получившим основательное католическое образование, который тщетно пытался заставить себя поверить в то, что он — эллин. Дуглас был эллином, который тщетно пытался предстать католиком. Одежда была не по размеру. Нетрудно разглядеть под монашеской рясой раздвоенное копыто Пана.

«Нарцисс» и «Флёр-де-Лис»[55], возможно, получили священный знак крещения, однако оно оставило в их душах не больший след, чем теплый весенний дождь на бледно-розовых телах. «Перкин Уорбек» — всего лишь юноша, наслаждающийся жизнью. Он не думает о Христе до тех пор, пока ему не грозит виселица. «Святой Витт», несмотря на свое благочестие, является танцующим Фавном в маске. Сам дьявол не нашел бы лучшего адвоката во всей литературе, чем в «Легенде о Спинелло» лорда Альфреда Дугласа.

Движимый противоречивыми чувствами и комплексами, запутавшийся в противоречиях между инстинктом и разумом, поэт жалуется, что потерял и Назареянина, и Аполлона. Однако его опасения напрасны. Аполлон не может отказаться от такого преданного почитателя. И даже Иисус не может не улыбнуться при виде поэта, который пришел к нему с венком прекрасных лирических стихов.

Мало кому из поэтов удавалось сделать красоту столь осязаемой. Даже Фрэнк Гаррис смиренно спускается со своих критических высот перед магией таких строчек, как «Куда, моя беззащитная душа, нас бросит жребий?».

Такие прекрасные цветы может увидеть любой, кто прогуливается в саду поэта. В отличие от Суинберна, Дуглас никогда не скучает. В отличие от Россетти, он никогда не заботиться лишь об удачных выражениях. В отличие от Уайльда, он никогда не бывает комедиантом, но всегда — поэтом. Всю свою эксцентричность он сублимирует в искусстве.

Что делало Альфреда Дугласа столь неотразимым для Оскара Уайльда? Уильям Фримен, биограф Бози, называет его «гениальным испорченным ребенком»[56]. Это очень точная характеристика. В нем сочетались гениальность и инфантильность; он всегда был наполовину чертенком, наполовину эльфом. Вызывающая юношеская красота Бози, аристократическое презрение к мнению общества, пылкое восхищение старшим другом — все это придавало ему безусловное обаяние. Как знать, не обошлось ли здесь и без доли снобизма. Возможно, Уайльд не обожал бы его так безумно, если бы тот не был «лордом» Альфредом Дугласом. Между прочим, в данном случае слово «лорд» перед именем младшего сына маркиза является лишь формальным уважительным обращением, как того требовал обычай, а не реальным титулом. Так, это не давало ему права на место в Палате лордов.

Дугласа, в свою очередь, привлекали известность Уайльда, его остроумие и волшебная способность «извлекать чудо из пустоты». Поскольку карманы Бози были пусты, он был отнюдь небезразличен к материальному благополучию Уайльда, но это лишь второстепенный мотив. Роскошь и так всегда была при нем. Пока Оскар Уайльд срывал аплодисменты у публики, любой приличный дом в Англии был открыт для Бози.

Тем не менее, были причины, которые разделили Оскара и Бози. Дуглас был Нарциссом, влюбленным в собственный образ, — в том числе, в других. Он любил юность, стройную и изящную. Полнеющий драматург средних лет был не в его вкусе, и я подозреваю, что Уайльд, когда им овладевали низменные страсти, предпочитал лакеев, посыльных, официантов и мужчин-проституток с лондонского «дна» вместо изощренной элегантности лорда Альфреда Дугласа. И все же их неудержимо влекло друг к другу; какая-то чуть ли не биохимическая взаимосвязь заставляла их встречаться снова и снова, после самых отвратительных ссор и скандалов, после самых мерзких оскорблений. Из такой невероятной привязанности, которую трудно описать формальной логикой, возникают вечная любовь и вечная дружба. Может, когда-нибудь новый Эйнштейн решит это биохимическое уравнение, объясняющее влечение друг к другу двух человеческих существ.

Уайльд, несмотря на предубеждения света, всегда возвращался к Бози. Бози простил Уайльду удар ножом в спину — «De profundis», Когда ему было уже за шестьдесят, он сказал мне: «Да, я любил Оскара. Моя любовь к нему была, возможно, глубже, чем его ко мне».

Мы стояли в гостиной его дома в курортном местечке Хоув, недалеко от Брайтона. Гнев по поводу несправедливых обвинений Уайльда уже почти прошел. Он даже мог шутить по поводу давних событий. Он с горечью признал, что, пребывая в раздраженном настроении, уничтожил или продал большую часть писем Уайльда.

«Неужели вы не сохранили ничего на память о вашей дружбе?» — спросил я.

Бози указал на увесистый портфель, на котором красовались инициалы «С. L.».

«Это, — сказал он, — подарок от Оскара».

«Что означают эти буквы?»

Дуглас рассмеялся.

«Компрометирующие письма» (Compromising Letters).

Беспечность молодого Альфреда в отношении романтических «стихов в прозе» Оскара заставляла Уайльда неоднократно выкупать их у шантажистов. Некоторые из них всплыли на суде. Другие, владельцем которых после смерти Уайльда стал Роберт Росс, послужили ему уликами против Альфреда Дугласа.

«Если бы, — улыбкой заметил Дуглас, — все наши письма были опубликованы, они спасли бы репутацию Уайльда и реабилитировали меня; они бы обнажили духовную сущность нашей бурной дружбы».

Дуглас свободно признавался, что, хотя его привлекали оба пола, в юности он больше интересовался мужчинами, которые боготворили его, чем женщинами. Судя по всему, от женщин было труднее добиться поклонения. Бози не мог отвечать на любовь, если она не была приправлена курением фимиама вокруг него. Его жена Оливия Кастане[57] страстно добивалась его, прежде чем он ответил на ее чувства. Будучи сама поэтессой, она называла его «принцем» и говорила о себе как о его «эпизоде».

Скоропалительная женитьба — он похитил Оливию у ее жениха — поначалу была счастливой. Оливия была очарована всем женственным в своем возлюбленном. Это Дуглас открыто признает. «Когда, уже после, как мы поженились, я стал вести себя более по-мужски, ее обожание пошло на Убыль. Скандалы, ссоры, судебные иски, однако, — утверждает Дуглас не без самодовольства, — мы оба были католиками, поэтому не развелись».

Женитьба Бози состоялась вскоре после моей первой встречи с ним в Нью-Йорке. Когда я видел его в последний раз, его чувства к Оливии можно было назвать дружескими. Она по-прежнему его любила. Она жила в том же городе, но не под одной крышей с Прекрасным Принцем. «Еще возможно примирение», — с надеждой предполагал Бози. Вмешательство семьи Оливии разрушило брак. Главным яблоком раздора между Бози и женой стал их единственный сын Рэймонд. Я не знаю, пережил ли Рэймонд своего отца[58]. По-моему, его поместили в лечебницу. «Они были вынуждены удалить его», — сухо заметил Дуглас.

Уайльд также, по крайней мере, какое-то время любил свою жену Констанс. Привязанность к Оскару все еще теплилась в ее сердце после его падения и развода. В последнем письме к сыну, Вивиану Холланду, Констанс просит его по-доброму думать об отце, который любил его. Сам Уайльд, несмотря на все прегрешения, был безупречным отцом. Оскар и Констанс так никогда и не встретились после освобождения Уайльда из тюрьмы.

Из всего этого ясно, что ни Уайльд, ни Дуглас не были исключительно «гомосексуалистами». При более счастливом стечении обстоятельств и при не столь непокорной физиологии они могли бы вести нормальную жизнь. В юности Уайльд подцепил от женщины болезнь, которая сегодня лечится пенициллином. Накануне женитьбы он вроде бы излечился, однако время от времени она давала о себе знать. Можно предположить, что эта болезнь ускорила его кончину. Дуглас, даже в юности, иногда общался с женщинами-на-одну-ночь, которые по вечерам наводняли Пиккадилли. После разрыва с Оливией он жил с женщиной, пока религиозные угрызения совести не взяли верх над влечением плоти. Однако было бы напрасно отрицать, что гомоэротические склонности преобладали и в жреце эстетики Уайльде, и в его молодом «служке» Альфреде Дугласе.

В книге «Оскар Уайльд и я», лицемерной поделке, написанной в основном отравленным пером его помощника Уильяма Кросленда[59], Дуглас отрицал плотский аспект своей любви. Впоследствии Бози искренне раскаялся в вопиющей лжи и в подлой клевете на Оскара. Он признал, что получил гомосексуальный опыт еще в школе. Как большинство привилегированных частных школ Англии, Винчестер был рассадником таких интимных связей. Наряду с классическим образованием ученики приобщались к классическим извращениям. Бози признался мне, а также писал в «Автобиографии», что для него не было никаких моральных, религиозных или сексуальных запретов, когда на его пути встретился Оскар Уайльд. Его душа не была заключена в целлофановую упаковку. Бози не был «девственным», когда две эти темпераментные личности встретились.

Еще до этой исторической встречи Уайльд шокировал и очаровал мир «Дорианом Греем», а Бози восхитил друзей по Оксфорду стихотворением «Две любви». И роман, и стихотворение сыграли свою роль во время суда над Оскаром Уайльдом. Стихотворение рассказывает о встрече двух юношей в фантастическом тропическом саду. Один был радостным; он держал лютню из слоновой кости со «струнами златыми, будто волос девы». Другой «смотрел, вздыхая глубоко». На вопрос, как его зовут, он ответил, что его зовут Любовь.

Все стихотворения Бози раскрывают ориентацию его либидо и предпочтение юношам, а не мужчинам с тяжелыми челюстями и выступающими животами. Возможно, противоречие между идеалом красоты и не слишком привлекательным телосложением Уайльда всегда присутствовало в подсознании Бози; вероятно, это посеяло семена нескончаемых ссор и гневных вспышек с его стороны.

Дуглас фактически не отрицал сравнительно безобидные «близкие отношения» с другими молодыми людьми в Винчестере и повсюду. Принимая подобные «близкие отношения» как само собой разумеющееся в его социальном климате, он радовался, что «в этот печальный последний день найдется кто-нибудь верящий, кто отважится сказать: «Мы должны любить то, что наиболее прекрасно»».

Когда Оскар впервые появился в поле зрения юноши, Бози счел его внешность непривлекательной, даже «комичной». Однако сладкозвучный голос Уайльда усыпил физическую неприязнь. Тем не менее, прошел почти год, прежде чем он вступил в «близкие отношения» с Оскаром. Разумеется, никакого намека на такие «близкие отношения» нет ни в стихотворении Бози «Две любви», ни в блистательной защите Уайльдом этого произведения, когда он сидел на скамье подсудимых. «Неясно, — сказал прокурор, — идет ли речь о естественной или противоестественной любви?»

«Нет», — ответил Уайльд.

Прокурор: «Что такое любовь, которая не смеет назвать своего имени?»

Уайльд: «Любовь, которая не смеет назвать своего имени, в нашем веке означает глубокую привязанность старшего мужчины к младшему, которая существовала между Давидом и Ионафаном; которую Платон сделал основой своей философии; которую вы можете найти в сонетах Микеланджело или Шекспира. Это глубокая, духовная привязанность, чистая и совершенная. Это чувство диктует и наполняет великие произведения искусства, как, например, произведения Микеланджело или Шекспира, и таковыми являются два моих письма.

В нашем веке это чувство остается непонятым, настолько непонятым, что его можно описать как «любовь, которая не смеет назвать своего имени», и именно из-за этого я оказался там, где нахожусь. Это прекрасная, высокая и благородная форма привязанности.

В этом чувстве нет ничего противоестественного; оно раз за разом возникает между старшим мужчиной и младшим, когда старший обладает Интеллектом, а младший всей радостью, надеждой и великолепием жизни. Именно этого чувства мир не понимает. Мир насмехается над ним и иногда стремится пригвоздить кого-нибудь за него к позорному столбу».

Если бы суд закончился здесь, Уайльд был бы с триумфом оправдан. К сожалению, здесь он не закончился. Вереница перепуганных молодых людей, которым пообещали освобождение от судебного преследования, если они дадут показания на стороне обвинения, свидетельствовала против Уайльда. Грязные описания слетали не с «алых, как вино, губ юношей», но исходили от сомнительных личностей с акцентом кокни, шантажистов, отбросов лондонского дна; некоторые из них попались в сети известного сводника Альфреда Тейлора, второго подсудимого на процессе Уайльда. Горничные отелей охотно рассказывали об отвратительном состоянии постельного белья в номерах, где Оскар останавливался со своим спутниками на одну ночь; эти ночи не были освящены «божественным Эросом» Платона. «Ураническая страсть» лежала в пыли, попранная ногами самого поэта.

Никакое красноречие, никакие высказывания, даже самые выразительные, не могли изгладить из умов присяжных грязные подробности собранных доказательств. Уайльд был обвинен не в «содомии», но в «непристойных действиях». В противном случае приговор мог быть еще более драконовским. Ни один почитатель Оскара Уайльда, даже самый преданный, не может без содрогания читать стенограмму судебных заседаний. «Любовь, что не смеет назвать своего имени», описанная в прямых физиологических терминах, начисто лишается всяческой привлекательности. Как, впрочем, и любая другая любовь. Мы слишком привередливы, чтобы смотреть лицо фактам. Мы не перестаем думать. Сексуальный акт, лишенный романтического покрывала, уже не кажется прекрасным. Физические проявления страсти представляются непристойными, нелепыми или откровенно отвратительными, если, конечно, мы сами в этом не участвуем. Это верно даже в отношении физического союза, освященного традицией, — ласк в супружеской постели.

Никто, отягощенный запретами нашей цивилизации, не осмеливается представить своих родителей в процессе воспроизводства потомства. Мы боимся подумать о том, что выдающиеся исторические персонажи, такие как Иисус, Платон, Шекспир, Микеланджело, Ганди, были людьми и имели органы для физиологического очищения и секса. Нам не хватает внутренней смелости представить их человеческую природу. В стихотворении «Три сфинкса» я возлагаю вину за парадоксальность человеческой натуры на Создателя, который заключил человеческий разум в шкуру животного:

Этот нелепый союз является причиной большинства физических реакций на духовные стимулы.

Найдется ли хоть один интеллектуал, который Никогда не задавал себе этот вопрос?

Была ли физическая близость между Уайльдом и Дугласом чем-то большим, чем его школьные «близкие отношения» — спорный вопрос. Дуглас отрицает это. Он настаивает, что их отношения никогда не достигали уровня, который ассоциируется в общественном сознании с «городами окрестности сей»[61]. Гаррис настаивает, что, по крайней мере, однажды, согласно признанию, которое ему сделал сам Дуглас, Оскар приобщил Бози к практике, которую обозначают по-латыни даже в медицинских учебниках. Может быть, это правда, может, неправда. Морально и психологически это не имеет большого значения. К тому же Гаррис не всегда правдив. Он часто прибегает к тому, что Уайльд называл искусством лжи, «как искусство, наука и светское развлечение». Когда во время одной из наших последних бесед я повторил его [Гарриса] утверждение Дугласу, тот промолчал, ни подтвердив, ни опровергнув «обвинение».

Близкие отношения того или иного рода между двумя мужчинами длились в течение нескольких лет. По словам Дугласа, они прервались еще до суда над Уайльдом и никогда не возобновлялись после его освобождения. В это я готов поверить, учитывая ухудшение физического состояния Уайльда после двух лет в британской тюрьме.

Существует один момент, который Бози не смог внятно объяснить, а именно, почему Уайльд не бежал из Англии до суда. Британское правительство намеренно тянуло с ордером на его арест. И Бернард Шоу, и Фрэнк Гаррис неоднократно рассказывали во всеуслышание и повторяли мне, как они тщетно пытались убедить Уайльда покинуть Британию на время, пока скандал не утихнет. У Гарриса была наготове яхта, чтобы переправить Оскара во Францию. Однако Оскар настаивал на том, чтобы досмотреть спектакль до конца. Было ли его решение принято по желанию Бози, крайне самоуверенного и испытывавшего непреодолимое желание унизить своего злобного отца? Была ли это бравада со стороны самого Уайльда? Было ли это результатом нервного истощения, парализовавшего его волю? Все эти факторы могли присутствовать, однако объяснение лежит в другом. Чувство нравственности Уайльда сыграло с ним злую шутку. Моралист, «суперэго» по Фрейду, в подсознании жаждал наказания. Уайльд был своим собственным палачом.

История суда над Уайльдом и его изгнания слишком хорошо известна, чтобы ее требовалось пересказывать. В тюрьме его сознание упивалось раскаянием. Но так ли было необходимо включать Прекрасного Принца в список безжалостных обвинений, которые он предъявлял самому себе? В конце концов, путем логических заключений Уайльд возложил основную вину за свое падение на Бози. Кто знает, какую роль сыграл Роберт Росс в том, чтобы настроить Уайльда против его «милого мальчика» после девяти месяцев, проведенных в тюрьме?

Формально «De profundis» было письмом, которое Оскар адресовал Бози и доверил Россу. Последний его так и не доставил. В течение 11 лет Дуглас ничего не знал о гневных обвинениях, выдвинутых другом против него. Затем в результате судебного иска ранее неопубликованные части «De profundis» появились на свет. Так обнаружилась неожиданная скупость Оскара Уайльда. Со скрупулезностью профессионального бухгалтера он перечисляет каждый пенни, потраченный на Бози. Каждый ужин, каждый подарок, каким бы пустяковым он ни был, включен в этот скаредный подсчет. Однако в то время Дуглас был двадцатилетним юношей со скудным содержанием. Уайльд был гораздо старше и получал значительный доход от своих пьес. Должен ли джентльмен выставлять счет любимому человеку за каждый цветок, который он подарил, за каждую трапезу? Лучше бы эти части «De profundis» никогда не были написаны. Они не делают чести ни Уайльду, ни его юному протеже. Однако через три недели после освобождения, несмотря на брюзжание Росса и протесты жены, Уайльд вновь оказался в объятиях любви. Влечение на биохимическом уровне оказалось сильнее осуждения света и противоречивой враждебности со стороны самого Уайльда, которая заставляла его клеветать на свою любовь.

Через несколько лет ситуация изменилась. Дуглас, который получил скромное наследство, неоднократно помогал другу деньгами. Он даже убедил свою мать, маркизу Куинсберри, оказать помощь Уайльду. Дуглас сумел обратить милую пожилую леди в католицизм, когда той было 78 лет. Она всегда любила Бози. Я помню, как много лет назад мы с женой были гостями у нее на ужине, и как пожилая, но еще полная жизни вдова следила за Бози восхищенным взглядом. Тем не менее, она угрожала лишить Бози денег, если тот продолжит жить с Уайльдом после его освобождения из ада британской тюрьмы. Жена Оскара, Констанс, также угрожала лишить Уайльда скудного содержания, которое она ему выделяла. Это заставило двух друзей на время расстаться, однако ничто не могло их разлучить. Они встречались вновь и вновь, невзирая на все запреты. Несмотря на жертвы, которые Бози приносил ради Уайльда, тот, уже стоя на краю могилы, писал истеричные письма друзьям, обвиняя Бози в бессердечии и скупости.

Когда через много лет после смерти Уайльда Бози обнаружил эти письма, скрытая ненависть вновь вырвалась наружу. Он сравнил Уайльда со старой шлюхой, умоляющей о сочувствии. Оба мужчины порой проявляли злобность и истеричность, свойственные женщинам. Такое поведение весьма характерно для гомосексуалистов. Дуглас прожил достаточно долго, чтобы раскаяться в том, что осквернил свою любовь. Единственным оправданием для Уайльда является предположение, что в последние годы он был не в себе. «Любимых убивают все». Кто не помнит этот отчаянный возглас? Думал ли Уайльд о себе и Бози, когда писал эти строки? Несмотря на взрывы эмоций, легенда об их любви переживет непристойные ссоры. Так же как их произведения переживут (если что-то вообще переживет) следующий ледниковый период.

Когда Уайльд умер, Дугласа не было рядом. Росс убедил его, что болезнь пустяковая. Когда новость дошла до него, Дуглас немедленно поспешил в Париж. Именно он оплатил похороны Уайльда на кладбище Баньо. Впоследствии Уайльд был перезахоронен на Пер-Лашез в тени Монмартра. Росс и сын Уайльда Вивиан перенесли бренные останки на кладбище, где покоится прах Генриха Гейне. Дуглас при этом не присутствовал. Рана от предательского удара ножом в спину еще болела.

Поскольку Уайльд и Гейне, мой любимый немецкий поэт, никогда не встречались во плоти, я взял на себя смелость представить друг другу их призраки[62]. Уайльд, как и Гейне, принадлежал к угнетенной расе. Оба оказались отверженными среди соотечественников. Оба умерли в изгнании. Возможно, по ночам, под всхлипы ветра, два призрака ведут беззвучные беседы.

Источник: Robert Warwick . The Love That Dared Not Speak Its Name // American Aphrodite. Vol. 4. № 15 (1954).