Домашний очаг. Как это было

1

Извещения о поступившей посылке все еще не было. Я впала в зависимость от почтальона. Встречая в подъезде ее, большую, с плечом, скособоченным под многолетней тяжелой сумкой, я с особым рвением здоровалась с ней, будто от нее зависит моя судьба. В ответ — неприветливое молчание. Дома, заслышав, что звякнула крышка прибитого снаружи двери ящика, куда опускались газеты, я застывала в ожидании, что почтальон постучит в дверь, протянет извещение, но напрасно.

В посылке были копии совсекретных документов. Их вручил мне майор Быстров перед своим отъездом. Он уезжал раньше меня на трофейной машине, возвращался к месту мирной работы в Мичуринск. Говорил: «Нас было на всех этапах трое. Из нас только вы можете и должны всем написать. Это ваш долг». Он знал, что я что-то пишу и возвращаюсь в Литинститут.

А я и без его упористых слов знала, что не смогу не написать. Документы казались большим подспорьем.

Прошел слух, что по прибытии в Москву багаж подвергается рентгеновскому просвечиванию. И я решила послать документы посылкой, увернув их в пошитый по заказу большой халат из обивочной ткани. Действительно, зашитые в нем документы не прощупывались. Но посылки все не было.

Уже пришла посылка с охотничьим ружьем Геринга — трофеем одного моего товарища. Семья его все еще где-то в эвакуации ютилась, он побоялся напугать жену таким неуместным подарком, и я согласилась получить и сохранить эту посылку до того, как он выберется в отпуск и проездом к семье заберет ее. Посылка — тюк с мужской меховой шубой, в которой ютилось ружье, — невскрытой стояла в углу моей комнаты.

Ружье дошло, это значило, что посылки не проверяются рентгеном. Но где же моя?

Мои опасения усиливались. Ведь слышно было, когда я еще находилась в Германии, что поляки подрывают наши составы, следующие на родину через Польшу. И меня преследовало видение моей расхристанной посылки, валяющейся на насыпи с вывалившимися наружу «совершенно секретными» документами. Тут мне — конец. Тем более я — должностное лицо, не какой-нибудь заезжий журналист, отхвативший заманчивые документы, — отвечаю головой. И меня ждала расправа. Впрочем, и журналисту не поздоровилось бы. Еще как.

Все же наконец извещение на получение посылки было мне протянуто почтальоном.

Но вот уже 1947 год. Арестован Наум Коржавин. Мой друг с самого раннего детства Георгий Федоров передал нам, что в квартиру его тестя режиссера Рошаля, где он жил, приходили с обыском: искали стихи Манделя-Коржавина. Очевидно, придут к нам — известно было, что я для него перепечатывала стихи на машинке. Следом была арестована молодая поэтесса Руфь Тамарина. Спрятать опасные документы было негде. Мне пришлось их уничтожить, хотя Изя возражал, а узнавший позже Виктор Некрасов очень сожалел, говорил: отдали бы мне.

Но вот уж кто не конспиратор, открытый человек.

К счастью, почти через двадцать лет я наконец получила доступ в засекреченный архив, восстановила утраченные бумаги и работала с очень большим объемом известных мне или впервые встреченных документов. Поразительно, что почти за двадцать лет, прошедших после войны, никто до меня к ним не притронулся.

Встреча с документами, под которыми стояла моя подпись или моей рукой написанными, — волновала.

Было у меня в архиве немало существенных разысканий.

В первом же издании моей книги (1965 г.) «Берлин, май 1945» дана сноска: «Все приведенные в этих записках документы (показания, акты, дневники, переписка и др.) публикуются впервые».

2

На всем долгом фронтовом пути, от ближних подступов к Москве немцев до победы, мне в самом необузданном воображении не могло привидеться, что дойду до Берлина, окажусь участником важнейших исторических событий, завершивших победу.

Зато майор Быстров заранее — мы еще были в Польше — твердо посчитал, что, когда армия вступит в Германию, он захватит Геббельса. Широко об этом не распространялся, а меня поставил в известность. Но я пропускала это мимо ушей. И ведь солидный человек, биолог, доцент, не пустозвон, и несет такую чушь, когда еще неизвестно, какое направление получит наша армия, где застанет нас победа и в каких тайниках скроется Геббельс. Но может, в погоне за такой уникальной биологической особью его подстегивал азарт исследователя.

(В воспоминания, что больше личного характера, вторгается исторический пласт. Уместен ли? Но ведь это тоже мое, моя судьба, лично пережитое, и донести его — долг, который не на кого переложить.)

И вот Берлин. В ночь на 29 апреля.

Горящие дома вспышками пламени причудливо врезаются в мрак ночи. Несмолкаемый орудийный гул. Бой в центре, в правительственном квартале. Низкое темное небо полосуют лучи прожекторов, шарят, выслеживают ночного беглеца или пришельца. В перекрестье лучей вспышкой света выхвачен дико сползающий, оседая, дом. Чуть тише гул орудий, и слышнее грохот камнепада рушащегося города.

Рассвет. Все так остро памятно. И эти нелепые тумбы все еще в старых афишах эстрады. И рекламная огромная туфля из папье-маше на крыше застывшего трамвая. Понуро бредущая одинокая лошадь. Раненый наш солдат сидя спит на тротуаре, припав спиной к осколку стены. Рука до плеча забинтована. Рядом с ним насмерть распластался немецкий солдат. Это после ночной локальной схватки. В этом городе противников нередко разделяет всего лишь мостовая.

Из окон свисают закрепленные белые простыни капитуляции. Гуляющим ветром из черных проемов выхлестнуты наружу портьеры, занавески. Кто-то прячущийся за ними может в безнадежном отчаянии ударить гранатой, разрядить автомат. Тревожно. Безлюдье. Жители в подвалах.

И не забыть ту пожилую женщину с непокрытой головой, что вела через дорогу за руки двух малолеток. У обоих выше локтя — белые нарукавные повязки. Кто, когда такое придумал? Ввел? Или это стихийно? У каждого взрослого эта белая нарукавная повязка. И на детях! На каждом ребенке. Знак личной капитуляции, защитный.

Приближаясь к нам, женщина еще издали громко заговорила:

— Это сироты. Их дом разбомблен. Я перевожу их на другое место, — и не считаясь с тем, понимают ли ее, не умолкая: — Это сироты. Их дом разбомблен…

Нас обогнал взвод. В рядах мелькает белое — забинтована голова, рука на перевязи: сбежали из санбата, только бы в строю быть в часы последнего сражения.

А пуля не отличает правого от виноватого. И эти солдаты, испытавшие все — гнет поражения, самоотверженность, безысходность окружения, отчаяние плена и ярость атак, воодушевление на победных полях, — теперь падали, сраженные на улицах Берлина.

Чем ближе к центру, дышится все тяжелее. Пыль, дым и гарь застилают глаза. Наша армия сражалась в правительственном квартале.

Немцы в свои трагические часы держались упорно, жертвенно до последнего и погибали в безнадежной борьбе.

3

Наша 3-я ударная армия — в ее штабе я была военным переводчиком — штурмовала рейхстаг. Нашей армии выпала тогда честь — это массивное, с приметным куполом здание стало для Красной Армии символом Третьего рейха. Отчасти по недоразумению. Вслед за назначением президентом Гинденбургом на пост рейхсканцлера Гитлера был осуществлен поджог рейхстага, и эта провокация позволила Гитлеру добиться от престарелого президента временной отмены всех гражданских свобод (восстановлены они при нацистском режиме не были). Гитлер насильственным путем избавился от депутатов-коммунистов и социал-демократов и обеспечил своей фракции в рейхстаге большинство. Выгоревшее внутри помещение рейхстага не восстанавливалось, роль рейхстага как законодательного органа при единовластии Гитлера была лишь декоративной, и редкие заседания проходили в другом месте.

Главным зданием при нацистском режиме была выстроенная для Гитлера новая рейхсканцелярия — резиденция нового рейхсканцлера. В дни штурма Берлина в ее подземелье — последняя ставка Гитлера, о чем, как ни странно, у нас никаких убедительных данных не было. Мощное здание рейхстага было главным опорным пунктом правительственного квартала, его падение означало, что находящейся в пятистах метрах от него рейхсканцелярии дольше не продержаться.

2 мая Берлин капитулировал. Еще продолжалась сдача оружия. Еще наши части вели перестрелку в наземном здании имперской канцелярии с несдавшимися эсэсовцами. Геббельс и его жена, накануне отравившие шестерых своих детей, приняли яд и лежали теперь около запасного выхода из «фюрербункера», почерневшие от огня, брошенные бежавшими телохранителями, которым вменено было сжечь их дотла. Вот-вот и Геббельс исчез бы бесследно под сапогами не заметивших его тысяч советских солдат, устремившихся в рейхсканцелярию.

Но мертвого Геббельса обнаружил майор Быстров вместе с подполковником Клименко. Так фантастически сбылось то, что Быстров предрекал себе и ставил целью в том нашем разговоре еще в Польше. И то, что это осуществилось, стало прологом фантасмагории с установлением истины о конце Гитлера, в которой мне выпало принять активное участие.

Геббельса вынесли на Вильгельмштрассе перед рейхсканцелярией. Это как-то само собой получилось в апофеозе того дня. Берлин пал. Его гауляйтер, комиссар обороны Берлина, министр пропаганды, правая рука Гитлера, мертв. Геббельс был вполне узнаваем, так пусть его увидят солдаты-победители и немцы. За неимением в этот день Гитлера обгоревший Геббельс символизировал крах Третьего рейха.

Геббельс лежал на дверном полотне, снизу кое-чем подпертом. Снимала кинохроника, и Геббельса обступили какие-то командиры, желая попасть в кадр.

Я стояла в стороне. Содрогание вызывала вся эта сцена с трупом на подмостках, почти голым, лишь в отдельных клочьях нацистской формы и со странно уцелевшим на шее желтым галстуком (он зафиксирован в акте судебно-медицинской экспертизы), и казалась гротеском истории. А желтый галстук — желтой петлей, затянувшейся на шее изобретателя желтой звезды — клейма евреев.

Майор Быстров не выдержал — с армейской почты послал Сталину телеграмму об обнаружении трупа Геббельса, поправ субординацию, в обход вышестоящих и опережая их на сутки. И теперь ждал выволочки, но она не последовала. Досталось от Сталина начальникам за то, что самовольно предали гласности обнаружение мертвого Геббельса. И впредь все, что связано с поисками Гитлера, стало сугубо секретным. И само собой запрещен контакт с прессой, и никаких фоторепортеров, киносъемок и проч. Все докладывается напрямую Сталину. Повезло, что возглавил дальнейшую работу полковник В.И. Горбушин, человек умный, деловой, осознавший необходимость обнаружения Гитлера, чтобы не дать ему живому или мертвому исчезнуть, превратиться в миф. Это было важно и для будущего Германии.

Мертвый, обгоревший Гитлер был обнаружен в воронке от бомбы вблизи запасного выхода в сад из его бункера. Там же находилась мертвая Ева Браун. Акт был подписан 5 мая.

Лицо Гитлера не было узнаваемым. В состав комиссии, проводившей судебно-медицинскую экспертизу, входил главный патологоанатом Красной Армии полковник Краевский, а возглавлял эту комиссию подполковник Шкаравский, судебно-медицинский эксперт фронта (его имя Фауст!). В протоколе комиссии от 8 мая подчеркнуто, что главным аргументом для установления личности исследуемого являются сохранившиеся зубы.

Мы надеялись, что со дня на день будут оглашены доказательства смерти Гитлера, подтвержденные немцами-свидетелями и фактами нашего расследования. Народ, отдавший все для победы, вправе узнать, что поставлена последняя точка в это войне.

Но 8 мая в нашей печати появилось очередное сообщение, что Гитлер где-то скрывается. К этому времени кое-кто из начальников, улавливая доходившие «сверху» флюиды, перестал испытывать интерес к выяснению обстоятельств смерти Гитлера не одобрял наше рвение, с которым мы добивались доказательств, а то и препятствовал нам.

В поисках на первом этапе участвовало немало людей. Но теперь группа Горбушина предельно сократилась. Собственно, кроме майора Быстрова, в ней был еще только переводчик — я.

Мы думали: если не сейчас, по горячим следам событий, а лишь в какие-то отдаленные годы, в каком-то неясном будущем будут предъявлены миру, нашим потомкам добытые доказательства, окажутся ли они достаточно убедительными? Все ли сделано для того, чтобы факт смерти Гитлера и факт обнаружения его трупа остались бесспорными спустя годы?

Полковник Горбушин в этих сложных обстоятельствах решил добыть бесспорные доказательства.

8 мая он меня вызвал и протянул коробку, сказав, что в ней зубы Гитлера и что я отвечаю головой за ее сохранность. Это была извлеченная где-то, подержанная темно-бордового цвета коробка с мягкой прокладкой внутри, обшитой атласом, — такие коробки делаются для парфюмерии или для дешевых ювелирных изделий. Теперь в ней содержался решающий аргумент — непреложное доказательство смерти Гитлера: ведь во всем мире нет двух человек, чьи зубы были бы совершенно одинаковы. К тому же это доказательство могло быть сохранено на долгие годы.

Вручена эта коробка была мне, потому что несгораемый ящик отстал со вторым эшелоном и ее некуда было надежно пристроить. И именно мне по тон причине, что все, связанное с Гитлером, держалось в строгом секрете и не должно было просочиться за пределы группы Горбушина.

Весь этот день, насыщенный приближением победы, было очень обременительно таскать в руках коробку и холодеть при мысли, что я могу где-нибудь невзначай ее оставить. Она отягощала и угнетала меня своим содержимым.

Ближе к полуночи я собиралась лечь спать, заперев на ключ дверь, когда услышала, что меня зовут. Схватив коробку, я поднялась по очень крутой деревянной лестнице на второй этаж, откуда раздавались голоса, звавшие меня.

Дверь в комнату была распахнута. Майор Быстров и майор Пичко стояли возле приемника, вытянув напряженно шеи.

Ведь мы были готовы к этому, но когда наконец раздался голос диктора: «Подписание акта о безоговорочной капитуляции…», мы замерли, растерялись. Смолк голос Левитана. Мы восклицали что-то, разлили вино. Я поставила коробку на пол. Мы молча чокнулись, взволнованные, встрепанные, притихшие, под грохот доносившихся из Москвы салютов.

Я спускалась на первый этаж, прижимая к боку коробку. Вдруг меня точно толкнуло что-то, и я удержалась за перила. Чувство, которого мне никогда не забыть, потрясло меня.

Господи, со мной ли это все происходит? Неужели это я стою тут в час капитуляции Германии с коробкой, в которой собрано то, что осталось неопровержимого от Гитлера?

Утром 9 мая мы отправились с полковником Горбушиным на поиски стоматологов Гитлера в руинах Берлина. Едва ли можно было рассчитывать осуществить эту задачу. Но нам поразительно везло на сложных путях расследования. (Подробно об этом — в моей книге «Берлин, май 1945».)

Пришлось в этот день с этой же целью оказаться снова в подземелье рейхсканцелярии, в последней ставке Гитлера. Вместе с чудом — отысканной ассистенткой зубного врача Гитлера — Кете Хойзерман, неопровержимым опознавателем, мы добирались на северо-восточную окраину Берлина, где разместились отделы штаба нашей армии. Все окна были темными. Спали побежденные. Спали угомонившиеся за весь день празднования победители. Вина победы я не отведала.