Домик в деревне

Глава 11

Любовь Ивановна, староста деревни Нелюдово, не спеша шла за водой на дальний колодец. Далековато, конечно, ей шлепать туда, есть и поближе родники, да уж больно вода там вкусная. Старики говорили, сама Левониха, еще когда только в деревню приехала, жилу на свет Божий вывела. Маленький там ключик был, негодящий совсем, так, чуть ручеек тек, да через пять шагов в земле обратно терялся, а летом и вовсе пересыхал. Но по весне пошла она в овражек, вроде за травами, да углядела его. Лужицу-то углубила, да водицы хлебнула — попробовать. Понравилась ей водица. Да и поближе к дому ей… Вот она и приказала мужикам в этом месте колодец вырыть. Небольшой совсем — метра полтора в глубину да по сторонам метр на метр — узенький, тока чтоб водичка собиралась, а ведрами чтоб туда неудобно лазать было — не хотелось ей, чтоб туда ведрами лазали, брезговала. Потому и велела сруб там поставить, из лиственницы непременно, да непременно из весенней; да сделать желоб поглубже, чтоб по нему вода из колодца текла.

Ну, мужики все справили, как велено было — ругаться с колдовкой никому не хотелось. Песку да камешков мелких с реки натаскали — все, как Левония приказала. Сделать-то сделали, тока воды там было — воробью лапки намочить не хватит. Как насыпали камней да песка — так и стоял сухой сруб, покуда ему крышу излаживали. Уходили — песок на дне сухой был. Ну, посмеялися мужики над причудами колдовки, да по домам пошли.

День прошел, другой, седьмица минула — песок в колодце том намок, да и только. Деревенские уж откровенно насмешничать начали — мол, Левония своей водицы год ждать станет, чтоб глоток тока сделать. Не иначе, живую или мертвую воду там накапливать веками будет.

Наступило полнолуние. А с утра встали люди — вода вроде льется, журчит. К овражку, что за дорогой был, в коем Левониха колодец-то вырыть приказала, пошли глянуть — а там речка по дну бежит. Мутная, сердитая, пенится, мусор да траву поперед себя толкает — русло себе пробивает. К колодцу побежали — а по желобу вода течет рекой, аж через край перехлестывает. Да какая! Попробовали — а вода-то вкуснючая! Ледяная, аж зубы ломит. Чистейшая, звонкая, уж и ямку под желобом пробила себе — льется, только искрами рассыпается, а как солнце заглянуло туда — аж радуги маленькие возле запрыгали. Ну, место, конечно, облагородили. Расчистили все, деревья старые попилили, корни повыкорчевали, сорную траву повыпололи, ручейку — хотя ручейку ли? — речке маленькой, что от колодца того текла — русло песочком да камешками выложили, дорожку да вокруг песочком чистым, речным засыпали.

А Левония тока посмеивается. «А вы, — говорит, — еще и пруд выройте, где укажу, чтоб мне и купаться удобно было». Ну, мужики посудили, порядили — не зря колдовка про пруд-то сказанула, ой не зря! — да пришли к Левонихе на поклон — укажи, где нам пруд вырыть, чтоб и детям купаться, и бабам белье полоскать, и скотину поить, и рыба чтоб водилась. Рассмеялась Левониха. «Ну пошли, покажу, где копать вам года три придется. Тока метки возьмите, а то позабудете, а я второй раз указывать не стану».

Взяли мужики метки, да пошли за ней. Отошла Левониха от колодца своего метров сто, показала, как пруд вырыть, в каких границах да какой глубины. Да как сток сделать, рассказала. Пригорюнились мужики — маленький пруд-то больно получится. Но Левониха им и сказала: «То пруд бабам белье полоскать да ягоды мыть. Вот тута изладите мостки такие, а под ними вот этак сделаете, чтоб удобно было ягоду полоскать. А вот тама другие мостки сделаете, поширше гораздо, да пониже, чуть не вровень с водой, да палку приладите, на которую белье выполосканное вешать, покуда другое полоскается — хватит бабам воду перед собой в тряпках таскать, животы надрывать. Покамест полоскать станут, вода с тряпок и стечет. Все легче нести будет».

Пошли дальше. Отошли прилично, пока колдовка прутиком своим по земле-то все водила, да прутик тот слушала, а опосля и указала место. Где копать, как, сколько земли вынуть, а где и перешеек сделать. Все порассказала, пальчиком везде потыкала, где мостки ставить, особо указала. «Ройте», — сказала, да ушла.

Мужики три года те пруды рыли — но вырыли. Сперва-то они долго наполнялися. До первого полнолуния опосля того, как сказали ей, что готово все. А после полнолуния встали — пруды-то полные. Левония и туда жилы водяные повывела. И по сей день оба пруда, по ее указке сделанные, чистые да полные стоят, глаз радуют.

Шла по деревне Любовь Ивановна, пластиковыми бутылями чуть размахивала в такт шагам, по сторонам глядела, с людьми здоровалась, порой и останавливалась с кем: поговорить, былое вспомнить, а то и поругать кого — у кого забор облупляется — покрасить пора, чего ждут-то? А у кого трава возле участка не покошена — бурьян, значит, разводить станем, товарищи? А кто-то лавочку у забора новую сделал, да красивую какую — вот молодец, давно бы так, а то вона сколько идти, а присесть-то и негде было. А ты лавочку изладил, да хорошо-то как!

Так и дошла до старого колодца потихоньку. Прогулялась хоть, а то ноги что-то в последнее время болеть стали, отекать сильно. Вот и еще польза от колодца-то. Шла Любовь Ивановна и улыбалась. Спустилась по тропке, уж плиткой давно выложенной, стала колодец-то обходить, чтоб воды набрать — к деревне задом он стоял, лицом к солнышку — глядь, а крышка-то открыта. Что за безобразие? Покачала баба Люба головой, за крышку-то взялась, чтоб закрыть, да в колодец и глянула. А там… девчонка вниз головой, тока ноги торчат.

Испугалась баба Люба, баклажки свои бросила, заохала, запричитала, в тот же миг схватила за ноги девчушку да вытянула из колодца. Откуда и силы взялись! Покуда вытягивала, в голову-то стрельнуло — девчонка-то теплая еще, не остыла пока, мож, живая? Недавно свалилась?

Вытянула староста ее из колодца, поперек живота обхватила, голову ей свесила да на живот под грудью нажала. У нее вода изо рта и полилась. Баба Люба давай снова жать. Жмет ей на живот, встряхивает ее, вода из нее льется и льется… А сама думает: воду из желудка-то вылить мало, из легких-то тоже надо. А как? Села на лавку, что возле колодца была, девчонку на колени себе положила головой вниз, да давай ей на спину жать, где легкие — коленом грудь придавливает, рукой спину — авось выльется вода-то? Жала-жала, сама взопрела вся, и слезы по лицу бегут, и сама уж плачет в голос — и страшно, и девчушку жалко…

Вдруг котище огромный как сиганет с разбегу ребенку на спину! Баба Люба испугалась, отшатнулась от него, да и свалилась с лавки назад. И девчушку уронила. Та упала возле лавки и кашлять начала да воду отрыгивать…

Как только вышли за калитку, кот ускорился, его мяуканье стало более требовательным. Он словно торопил Юлю, настойчиво звал ее куда-то. Сгорая от любопытства, девушка тоже ускорилась, стремясь не отстать от странного кота. Но чем быстрее шла девушка, тем быстрее бежал кот, останавливаясь и требовательно мяукая, если та начинала отставать. В конце концов Юля перешла на бег.

Кот свернул к старому колодцу, откуда они с Леркой брали воду для питья. Юля, едва вписавшись в поворот, свернула за ним и увидела, как кот серой молнией метнулся к лавочке, на которой плачущая в голос баба Люба держала лежащую на ее коленях лицом вниз Лерку. Все произошло мгновенно. Юля еще не успела ничего осознать, как кот с разбега сиганул девочке на спину и, уронив ее с колен старосты, которая с испуга шарахнулась назад, оттолкнулся от спины падающего ребенка, и в прыжке… исчез. Лера упала на землю и, отрыгивая воду, тяжко, с рвотой, закашлялась, делая тяжелые, хриплые вдохи и снова сотрясаясь в спазмах.

— Леерааа!!! — обезумевшая от ужаса Юля бросилась к дочери. Подлетев, она попыталась приподнять девочку, но та снова начала задыхаться. На губах появилась розовая пена. Девушка в ужасе положила ее обратно на настил возле лавочки. Лерка, содрогаясь в спазмах и продолжая откашливать воду и розовую пену, свернулась в клубочек.

— Скорую… — сквозь слезы с трудом выговорила Юля, глядя на поднимавшуюся с земли мокрую насквозь и стонущую, охающую и ахающую Любовь Ивановну. — Скорую… — и, сорвавшись на крик: — Скорую вызовите! — зарыдала, придерживая бьющуюся в конвульсиях дочь.

Неотложка приехала быстро. Растолкав сочувствующих зевак, собравшихся на шум возле колодца, медики обступили девочку, провели необходимые действия, и, уложив ее на носилки на живот, бегом бросились в машину скорой. Юля побежала за ними. В скорой Юле, находящейся на грани истерики, вкололи успокоительное и попытались расспросить о произошедшем. Девушка, рыдая, только мотала головой — не знаю, меня кот позвал… Большего от нее добиться так и не смогли.

В больнице Лерку срочно увезли в реанимацию. Юля в истерике рванулась за ней, но ее остановили в приемном покое.

— Девушка, не мешайте доктору. Вы нужны здесь. Кто Вы девочке? — медсестра пыталась достучаться до сознания рыдающей Юли. — Как ее зовут? Сколько ей лет? Чем болела?

Но все было бесполезно. Юля понимала только, что Леру увезли, и ей срочно нужно к дочери. Только после нескольких уколов девушка смогла успокоиться, взять себя в руки и боле-менее адекватно начать отвечать на вопросы. После медсестер за нее взялся полицейский.

— Как девочка оказалась в колодце? — уже в сотый раз, крича, спрашивал он, вновь доведя Юлю до истерики. И в сотый раз девушка, захлебываясь слезами, кричала ему:

— Я не знаю! Я прибежала, а она уже на земле лежит!

— Где ты была, мамаша, когда она тонула? Где? Маленькая девочка чуть не умерла, ты это понимаешь? — кричал полицейский.

Юля, подтянув колени к груди и сжавшись в комочек в уголке больничной кушетки, затыкая рот костяшками пальцев, рыдала навзрыд.

Вышедший доктор, который увез Леру, увидев это безобразие, заступился за Юлю:

— Если Вы немедленно не уйдете, я напишу на Вас заявление за превышение должностных полномочий, психологическое давление на пострадавшую и доведение до предынфарктного состояния человека, — повысив голос, но тем не менее довольно спокойно сообщил он ретивому служаке. — Немедленно покиньте медицинское учреждение. Мне мать девочки нужна в адекватном состоянии!

— За попытку убийства малолетнего ребенка… — начал служака, но доктор резко перебил его:

— Ты сначала докажи! Звездочку захотелось внеочередную? Имеющуюся потеряешь! Мать прибежала после того, как девочку вытащили из воды. По мокрым следам на ее одежде это хорошо было видно. И уж точно не она ее туда засунула! Ребенок мог и сам свалиться. Откуда они только не падают! Уж можешь мне поверить, — сурово выдал доктор и открыл дверь на выход. — А теперь пошел вон отсюда!

Полицейский, психанув, захлопнул свою папку и, зло глянув на продолжавшую рыдать в углу Юлю, вышел.

— Люда! — позвал доктор. — Принеси воды и успокоительное.

Буквально через минуту появилась медсестра со стаканом.

— Виктор Сергеевич, Ланевской уже столько вкололи… Ей хватит, а то сердце может не выдержать, — тихо сказала она, подавая доктору стакан. — Ей еще в скорой двойную дозу влили, и мы ее обкалывали тоже.

— Хорошо, Люда, спасибо. Дальше я сам.

Девушка кивнула и исчезла за дверью. Юля продолжала рыдать, не понимая происходящего вокруг нее. Доктор присел рядом с Юлей на кушетку.

— Все уже закончилось. Прекращайте плакать. Так нельзя. Пожалейте свое сердце.

Толку не было. Девушка его не видела и не реагировала никак. Поставив стаканчик с водой на подоконник, врач встал, и, взяв девушку за плечи, встряхнул:

— Ты дочь увидеть хочешь? — громко и четко спросил он у нее.

Рыдания захлебнулись, и, судорожно всхлипывая и втягивая в себя воздух, девушка, взглянув на доктора, часто закивала, не в силах произнести ни слова.

— В таком виде не пущу. Успокаивайся и приводи себя в порядок. Туалет там, — он показал рукой на дверь, убедившись, что Юля повернула голову и проследила направление взглядом. — Через час я приду. Увижу слезы — поедешь домой. Поняла?

Юля, усилием воли давя всхлипы, кивнула. Доктор развернулся и ушел. Юля снова свернулась в клубочек, обхватив колени руками. По щекам полились слезы. Спустя минут десять до девушки начало доходить, что сказал ей доктор. Она вскочила и заметалась по небольшому помещению. Наконец, найдя туалет, она кинулась к раковине и повернула кран. Взглянув на льющуюся воду, она вновь зажала рукой рот, давя рвущиеся наружу рыдания.

Спустя почти полтора часа доктор заглянул в комнату, где ждала Юля. Девушка, не в силах спокойно сидеть, ходила по комнатке, обхватив себя за плечи руками. Услышав, что дверь открылась, она резко обернулась. Мужчина взглянул ей в лицо и кивнул — лицо было припухшим от недавних слез и глаза заплаканы, но сейчас сухие. Дышала девушка хоть и учащенно, но тем не менее ровно, без всхлипов.

— Здравствуйте, — Юля уже повернулась и подошла к нему. — Простите за истерику, я… я сильно испугалась за дочь. Это ведь Вы ее лечащий врач, верно?

— Верно, — улыбнулся доктор. — Рад, что Вы вернулись в адекватное состояние. Теперь мы сможем с Вами побеседовать. Пойдемте в мой кабинет, только халат и бахилы оденьте, пожалуйста.

— Как Лера? — пытаясь быстро натянуть белый халат и путаясь в рукавах, с тревогой спросила Юля.

— Пока прогнозы делать рано. Вам повезло, что это был колодец с чистой холодной пресной водой. Будь это пруд или ванна — девочка бы была уже мертва. А так — жить будет, — улыбнулся доктор. — О последствиях и длительности нахождения в больнице мы с Вами поговорим дня через три, а пока все очень неплохо для ее ситуации.

— А… какая разница? — растерянно спросила Юля, спеша за доктором. — И там и там вода…

— В пруду и ванне вода теплая, а в пруду еще и грязная. Судя по всему, девочка пробыла в воде около пяти — десяти минут. В теплой воде смерть наступает в течении одной — трех минут, при нахождении в холодной — реанимационные действия возможны до получаса. Вам повезло — в колодце вода всегда холодная, а в вашем — судя по состоянию девочки — вообще практически ледяная. И очень чистая. А значит, легкие не забиты грязью, илом и всякой гадостью, — он открыл дверь кабинета и пропустил туда Юлю.

— У нее была кровавая пена на губах… Розовая такая, — проговорила Юля. — И рвало…

— Сейчас Вы мне все подробно расскажете. Это важно — что с девочкой происходило до приезда скорой, — кивнул Виктор Сергеевич. — А пока скажите: каким образом девочка вообще оказалась в колодце? Насколько я знаю, ни один деревенский ребенок там до сих пор добровольно не оказывался. Они туда никогда не полезут — им попросту не интересно, они с рождения знают, что это такое, и кожей чувствуют опасность, исходящую от природы. Ваша дочь тоже деревенский ребенок, судя по адресу проживания, — доктор потер большим и указательным пальцем глаза. — Я не понимаю — зачем она полезла в колодец?

— Лера не совсем деревенский ребенок. Она городская. Мы переехали в деревню только год назад… — устало потерла рукой лоб Юля. — До этого она никогда не была в деревне. Как оказалась в колодце? Ума не приложу. Она знала, что туда лазать нельзя — мы берем там воду для питья, и я не раз ей говорила, что открывать крышку нельзя ни при каких условиях. Вода течет из трубы — набирай, пей, мойся — делай что хочешь, но внизу…

— Тогда понятно. Обычное любопытство — либо что-то кинула туда и наклонилась пониже, чтобы рассмотреть, либо дно разглядывала… Гуляла одна?

— Но в деревне же… — растерянно ответила Юля. — Там все дети в ее возрасте уже сами гуляют. И меньше гуляют без родителей… И я выпускала. Больше не выпущу, конечно. Вы меня пустите к ней? — у девушки снова заблестели глаза.

— Будете плакать — нет.

— Не буду, — Юля поспешно вытерла глаза руками. — Пустите… Вы обещали!

— Она в реанимации. Заходить к ней в палату нельзя. Но показать девочку — покажу, — сказал Виктор Сергеевич. — Пойдем.

Лера лежала на специальной кушетке в полусидящем положении. К ней были подключены аппараты, капельница, какие-то трубки опутывали, казалось, девочку едва ли не целиком. Темные волосы высохли и разметались по подушке. Личико все еще было очень бледным, губы синеватыми, но сейчас она выглядела уже гораздо лучше, чем тогда, у колодца. Юля приложила ладонь к стеклу…

— Она спит, не переживайте. Завтра попробуем отключить от ИВЛ и посмотрим, как она сама справится с дыханием. Вы сейчас езжайте домой, приедете завтра утром. Привезите девочке пижаму, кофточку и нижнее белье. И документы не забудьте. Еды пока не берите, я позже скажу, что будет можно.

— Можно, я здесь останусь? — взглянула на него Юля с надеждой.

— Нет. Во-первых, в этом нет никакой необходимости. Во-вторых, здесь просто нельзя находиться. Я впустил Вас в нарушение всех инструкций. В-третьих, Вы сами очень нуждаетесь в отдыхе. Поэтому езжайте домой, приедете завтра.

В приемном покое Юле вызвали такси. Въехав в Нелюдово, девушка вдруг поняла, что она просто не может ехать сейчас домой. Не сможет войти в комнату, лечь на кровать, где они спали с Леркой… Тронув таксиста за плечо, она попросила остановиться возле дома старосты и подождать ее. Позвонив в дверь, Юля тяжело привалилась к стене возле двери.

Дверь открыла баба Люба. Глаза у нее были заплаканными. Увидев на пороге Юлю, она прижала ладонь к губам, а из глаз снова полились слезы.

— Юлечка… — всхлипнула она.

— Баб Люб… Дайте триста рублей, за такси заплатить надо… Я Вам попозже отдам, — проговорила Юля, с усилием отлепляясь от крыльца.

— Сейчас, сейчас… — засуетилась староста. — Ты зайди, зайди… Сейчас! Петь! Петя!

— Здрасти, дядь Петь, — устало сказала Юля выглянувшему мужчине.

— Петь, за такси заплати поди, а я пока борщику погрею… — и уже Юле. — Ну заходи, заходи уже, не стой… Чего застеснялась? Как Лерочка-то? — снова утирая побежавшие по щекам слезы, спросила баба Люба. — Уж я тебе звонила, звонила…

Юля прошла в дом, села на лавочку с краю.

— Телефон дома остался. На столе лежит. Баб Люб… Спасибо Вам за Лерку… Если бы не Вы…

— Да брось… Как дите-то? Нормально хоть все? — сквозь слезы, капающие на хлеб, который она суетливо нарезала, спросила женщина.

— Пока в реанимации. Завтра с искусственной вентиляции попробуют снять… — ответила Юля. — Доктор сказал — повезло, что колодец… Если б в пруду — не спасли… — девушка, опустив голову на сложенные на столе руки, разрыдалась.

— Ох, батюшки… — плача, староста погладила девушку по голове. — Дай Бог, чтоб обошлось хоть… Как же она туда свалилась-то? — запричитала староста, хватаясь за сердце. — Ой, Божечка…

— Любк, ну ты чего, опять чтоль? — загудел вошедший дядя Петя. — За такси уплатил, ты, девк, не переживай. Любк, хорош слезы-то лить. Ты б хоть покормила девку-то? Голодная небось…

— Нет, спасибо, дядь Петь… Я не хочу. Я спасибо зашла сказать, — вытирая слезы, пробормотала Юля, вставая.

— Чего там не хочу! А ну сядь! Ну-ка, щас я тебе борщику налью. Знатный борщик-то! — гудел дядь Петя, суетясь возле стола. — Вот и сальца сейчас порежу… Гляди, какое сальце-то, а? Аж светится все! — дед споро нарезал на куски сало, жалостливо боком поглядывая на девушку.

Накормив Юлю и выспросив у нее все про Лерку — Юля сама не заметила, как, прижавшись к баб Любе и вздрагивая от рыданий, рассказала все, ее уложили на диване в пустующем зале. Юля пыталась сопротивляться, но староста и слышать ничего не хотела. Уложив девушку в постель, она села возле нее, и поглаживая ее по голове, как маленькую, принялась рассказывать ей о былых временах.

— А беседки-то, что в парке стоят, знаешь, кто резал? Вот от леса ежели считать, в восьмом доме Толик жил. Видала, небось — дом-то весь кружевами обвешан, да столбы у него еще будто из сказки. Видала ты? — тихонько перебирая ей волосы, говорила баб Люба.

— Видала… Баб Люб… А у Игнатовых когда брат один сгорел, а второго, того сумасшедшего мальчишку, убили, потом что было? Знаете? — спросила Юля.

— Игнатовых-то… Ну как не знать… Ох… Глеба-то, который упыреныш, мужики отловили да кол в сердце ему осиновый вбили, да сожгли, чтоб не встал боле. Егора, старшего, с женой и дитем схоронили. Маринку еще раньше закопали, когда Глеб-то ее порезал, знаешь? — Юля кивнула. — Ну так вот. Осталося их, значит, четверо…

Осталось их четверо, Игнатовых-то — Петр, Настя, Нюрка да Ульяшка — три сестры и брат. Настасья на похоронах Ильи с семьей все себя корила сильно — не пожалей она Глеба, не открой щеколду — не вырвался бы упыреныш на свободу, сколько душ-то дальше б жили… Ведь не тока Илью с женой да младенчиком заморил — еще восемь душ детских угробил! И дети эти замученные тяжким бременем ей на совесть легли.

Плакала Настасья над гробами-то закрытыми, плакала над могилами. Прощенья у них вымаливала. Пожалел девку один из мужиков — видно же, что убивается так, что и в себя прийти не может, да налил ей перевара в стаканчик. Голову-то придержал, да выпить заставил.

Ожгло Настасье горло-то с непривычки, дыхание перехватило, но мужик тот отстраниться не дал, все выпить заставил. А как выпила — зашумело у ей в голове, полегчало. Перестала рыдать, успокоилась. До дома дошла да спать упала.

А с утра проснулась — голова болит, в горле сушь, будто воды неделю не видала, да мысли тяжкие опять накатили. С ясностью поняла Настасья, что виноваты они пред Левонихой — не заставили Нюрку сознаться. А сознайся она — и жива бы была Аринка, и беды бы не было. А то и вовсе бы не пускать их обоих на речку — тож беды бы не было…

Встала Настасья — а ноги не идут, заплетаются, по сторонам ее качает. Доплелась до ведра с водой, глотнула водички. Есть захотелось. Пошла к столу, глядь — а под лавкой, у стенки, бутыли стоят с переваром. То на поминки сготовили, да не пришел никто опосля кладбища — Аринки с Левонихой побоялися. Так весь перевар наготовленный и остался. Схватила Настасья бутылку. Плеснула в кружку щедро да залпом и выпила.

Снова хорошо стало. Мысли всякие отступили, боль притупилася. Хорошо… Подумала Настасья, подумала, схватила две бутыли да на огороде спрятала — пускай лекарство будет. Вот как хорошо — заболела душа — выпила капельку, и полегчало сразу. И не болит боле. Понятно теперь, почему его на похоронах-то пьют — душу лечат.

Петр, с поля-то как вернулся, бутыли собрал да в сарай снес — неча им в доме торчать. Перевар-то крепкий, с ног на раз валит. С устатку-то винца да бражки сладенькой ввечеру хорошо кружечку выпить, а перевар тока на свадьбах да похоронах пьют, да пьяницы горькие. Потому и убрал с глаз долой — пускай в сарае стоит, авось, кто из девок замуж пойдет? Тогда и сгодится.

А Настасья-то и подглядела, куда он перевар снес. Нет, не специально. Случилося так. Она-то с огорода возвращалась, картопли несла чуток — на ужин сварить, повечерять, да лучку нарвала маленько. А навстречу ей с дому Петр с бутылями. И ведь и не хотела смотреть, а подглядела, куда девать станет. Подглядела да приметила.

Стала Настасья ввечеру по полкружечки лекарства на ночь выпивать — чтоб не думать ни о чем, чтоб мысли дурные в голову-то не лезли, да чтоб засыпать быстро да хорошо. Пойдет тишком перед сном на улицу — вроде по нужде надо — а сама к захоронке. Полкружечки выпьет — и домой, спать. Никто и не видел.

А вскоре и Ульянка в монастырь отбыла. Уж как Петька на нее ругался, как тока не грозился — заладила одно:

— Не могу я в миру, не мило мне ничто. Братик, отпусти, век Господа за тебя молить стану!

Петька плюнул да свез ее, куда просила. А что ты с ей сделаешь, коли отец с малолетства над ей, как коршун вился:

— Молись, Ульяшка, молись о прощении! Детские-то молитвы Господь вернее услышит!

Вот и домолилася, что в монастырь ей снадобилось! Жалко Петру было Ульяшку — самая младшая из сестер, самая тихая, скромная — не видать и не слыхать ее было в доме. Бродит по дому, тень словно, что ни скажи — все исполнит, все сделает. Ну да что ж теперь… В доме и посерьезнее беда случилась.

Запила Настасья. Всерьез запила. Сперва-то и не замечал никто, что она ввечеру-то в тихую выпивает. А как Ульяшка уехала, стал Петр с утра подмечать, что в доме переваром пахнет. А с чего бы?

День отмахнулся, второй — привиделось, а на третий задумался крепко. Стал к Нюрке да Настьке принюхиваться. И унюхал. Схватил Настьку, дыхнуть заставил.

— Ты что это? Совсем с ума рехнулась? Нашто перевар пьешь?

— Петенька, то лекарство. Оно душу лечит. Выпьешь его — и душа меньше болит! — начала защищаться Настасья.

— Вот я тебе покажу щас лекарство! Нашла лекарство! Одна в монастырь сбежала, вторая дно у бутыли ищет! Не смей больше пить. Где перевар брала? — разозлился не на шутку брат. — Неси его сюда немедля!

Подумала Настасья и принесла брату почти пустую бутылку — на донышке там чуть плескалось. Увидел Петр, взъярился. Отходил сестру вожжами, чтоб не повадно было. Перевар оставшийся с сарая перепрятал. А с поля пришел — Настасья уж лыка не вяжет, вовсе пьяная валяется.

— Ты что творишь, непутевая? — взъярился брат. — Где сызнова перевар взяла? Нашто пила опять? Мало я тебя утром выдрал!

— Петенька… Так Аринушка приходила… Принесла вон бутылочку, да сказывала, прощенья нам просить надобно за души, нами загубленные, — зарыдала пьяными слезами Настасья.

— Совсем с ума рехнулась девка! В Глебову каморку, чай, захотела? — вскричал Петр. — Дак я тебе устрою!

Настасья снова ему начала свои пьяные бредни рассказывать, пересыпая их уверениями в том, как сильно любит она братика. Петр долго слушать не стал, за волосья ее схватил, во двор вытащил, на лавку бросил да вновь отходил вожжами пуще прежнего. Весь дом обыскал, весь огород излазил, нашел ополовиненную бутылку с переваром, да в землю вылил — чтоб соблазна у Настасьи боле не было.

А с утра Настя опять лыка не вязала, даж идти не могла. Схватил ее брат, в бочке с холодной водой покунал, чтоб в разум-то пришла, да в Глебовой каморке и запер. Нюрку с собой на поле забрал — пускай одна в доме сидит запертая. А там кричи, не кричи — все одно никто не услышит да опохмела не нальет.

Ввечеру вернулись с Нюркой домой, отворили каморку — а Настасья на топчане пьяная вусмерть валяется в обнимку с бутылью перевара. Зарычал Петр от ярости, кинулся было к Настасье, да Нюрка его остановила.

— Петенька, не надоть… Ничего ты не сделаешь, коль сама Аринка ей перевар приносит. Кара то. Оставь ее. Пускай уж теперя… — горько покачала головой Нюрка. — То мне кара — глядеть на нее, и думать, что моя вина в том великая. Но все одно лучше уж так, чем ты ее убьешь своими руками.

— Так что теперь? Совсем сдаться и руки сложить? — ярился Петр. — Нешто все теперь на проклятие списывать станем?

— Я-то не складываю же. И тебе складывать неча. Приходит Аринка — поговорю с ней, когда и поиграем… Она и уходит. Вот и ты так же, — медленно проговорила Нюрка. — Придет — поговори с ней, ее послушай, а сам дело делай. Авось и отстанет…

Поглядел Петька на вторую сестру, пару крепких словечек в ее адрес высказал, рукой махнул да ушел с избы на сеновал спать.

Настасью боле не трогал никто. Где уж она перевар брала — Бог весть. Сказывала, Аринка ей каждое утро приносит. Но напивалась вдрызг каждый день. А как напьется — черти ей чудились. Попервой все ловила их, по деревне бегала. А потом поняла — на пепелище-то старом, где дом Левонихи был, чертей-то куда как меньше.

Вот напьется Настасья, да на пепелище к Левонихе-то и бежит. Встанет там на колени, да колдовку с Аринкой криком зовет, прощенья у них вымаливает. Вскоре и вовсе уж оттуда выходить перестала — чертей боялась. Чем жила — Бог весть. Нюрка, ее жалеючи, еды ей туда притаскивала. А где перевар брала — то так тайною и осталось — похож, и вправду ей Аринка его приносила.

Так и повелось. Года два Настасья на пепелище поклоны земные била, прощенья у Левонихи за сестру неразумную вымаливала. Да, видать, вымолила — в один из дней балка обгоревшая, что еще чудом каким-то держалась на разрушенной печи, сверху соскользнула, да обгоревшим, острым краем ей в спину-то и вошла. Аккурат там, где сердце. Так что Настасья-то быстро померла, и не мучилась.