Дорога перемен

5 Джейн

— Ладно, — говорю я, — я знаю, что мы будем делать.

Поправляю зеркало заднего вида и выезжаю из города на автостраду, ведущую к пляжу в Ла-Йолла. Ребекка, чувствуя, что путь предстоит неблизкий, опускает окно и высовывает в него ноги. Миллион раз я уже говорила ей, что так ездить опасно, но, с другой стороны, сейчас я даже не уверена, что ей вообще небезопасно оставаться рядом со мной, поэтому делаю вид, что ничего не замечаю. Ребекка выключает радио, и мы слушаем скрип и шуршание старого автомобиля. Соленый воздух свистит над передними сиденьями.

Когда мы приезжаем к публичному пляжу, заходящее солнце из-под нависшей тучи, растянувшейся, как гамак, заливает алым небосвод. Я паркую машину у тротуара, идущего вдоль пляжа, наискосок от играющих на закате в волейбол. Семеро парней — я бы не дала ни одному больше двадцати — выгибаются и тут же пикируют вниз на фоне океана. Ребекка с улыбкой смотрит на играющих.

— Я сейчас, — говорю я и, когда Ребекка предлагает пойти со мной, отказываюсь.

Я иду прочь от волейболистов, на пляж, чувствую, как через крошечные дырочки моих кроссовок внутрь набивается песок. Я расправляю плечи, подношу руку козырьком к глазам и задаюсь вопросом: насколько далеко нужно заплыть в океан, чтобы увидеть Гавайи? И, коль на то пошло, на сколько миль нужно удалиться от побережья Калифорнии, чтобы увидеть землю?

Однажды Оливер рассказывал, что к югу от Сан-Диего есть места, где можно с берега, даже без бинокля, увидеть китов. Когда же я поинтересовалась, куда они плывут, он засмеялся. «А ты куда бы поплыла?» — спросил он, но я побоялась ему признаться. С годами я узнала. Выяснила, что от Аляски к Гавайям и от Новой Шотландии к Бермудам проходят два параллельных пути двух стай горбатых китов. Узнала, что пути китов с Западного побережья и Восточного никогда не пересекаются.

Куда бы ты поплыла?

В свои тридцать пять лет я продолжаю относиться к Массачусетсу как к дому. Я говорю коллегам, что я из Массачусетса, хотя уже пятнадцать лет живу в Калифорнии. Я слушаю прогноз погоды на северо-востоке, когда смотрю новости. Я завидую брату, который объездил весь мир и по воле Божией опять вернулся домой.

Хотя, с другой стороны, Джоли всегда везло.

Над моей головой парит крикливая чайка. Бьет крыльями, которые кажутся огромными, ненастоящими. Потом она ныряет в воду и, выловив падаль, появляется на поверхности и улетает. Я думаю о том, как легко и непринужденно она движется и в воздухе, и в море, и на суше.

Однажды летом, когда мы были еще детьми, наши родители сняли дом на Плам-Айленде, на северном побережье Массачусетса. Снаружи этот дом казался похожим на беременную: крошечная башенка наверху, которая переходила в первый этаж, напоминающий луковицу. Домик был красным и требовал ремонта, в рамках висели плакаты с полосатыми котятами и морские пейзажи. Холодильник — пережиток прошлого века, с вентилятором и мотором. Мы с Джоли редко сидели дома, поскольку в то время нам было одиннадцать и семь соответственно. Мы бежали гулять еще до завтрака, а возвращались, когда ночь, казалось, смешивалась на горизонте с океаном, который мы считали своим задним двором.

К концу лета стали ходить слухи об урагане, и, подобно всем ребятишкам на пляже, мы настояли на том, чтобы пойти плавать на трехметровых волнах. Мы с Джоли сидели на берегу и смотрели, как из океана, словно иконы, поднимаются столбы воды. Волны манили: иди сюда, иди сюда, мы тебя не обидим. Мы собрались с духом, выплыли в море, легли животом на волну, и нас выбросило на берег с такой силой, что в карманах наших купальных костюмов оказалось по целой горсти песка. В какой-то момент Джоли не смог оседлать волну. Выброшенный в открытый океан, он отчаянно пытался грести, но в семь лет силенок оказалось недостаточно. Он быстро устал, а мои ноги закрутило подводным течением, и я с ужасом увидела, как нас, словно забором, разделяет огромной волной.

Все произошло настолько быстро, что никто ничего не заметил — ни другие дети, ни родители. Но как только Джоли закричал, я нырнула и молотила воду до тех пор, пока не оказалась у него за спиной; я вынырнула на поверхность, одной рукой поддерживая брата, и изо всех сил поплыла к следующей волне. Джоли наглотался песка, когда его головой вперед выбросило на каменистый берег. К нам подбежал папа с криками о том, чем мы, черт возьми, думаем, когда лезем купаться в такой шторм. Мы с Джоли высохли и наблюдали за штормом уже через заклеенные крест-накрест окна коттеджа. На следующий день, выдавшийся ясным и солнечным, и во все последующие дни я в воду ни ногой. По крайней мере, сейчас я захожу не дальше, чем по грудь. Родители решили, что я испугалась шторма, но дело было совершенно в другом. Я не хотела так легко сдаваться на милость стихии, которая чуть не забрала единственного родного и любимого мною человека.

Я медленно иду к воде, стараясь не намочить ноги, но мои кроссовки все же намокли, когда я опустила руки в воду. Для июля вода довольно прохладная, однако для меня, у которой вся кожа так и горит, это приятная прохлада. Если я заплыву далеко, где будет достаточно глубоко, смогу ли я успокоить ту часть себя, которая испытывает ненависть? Ту часть, которая может ударить?

Я не помню, когда это со мной произошло впервые, но помнит Джоли.

Я вздрагиваю от голоса Ребекки.

— Мама, — просит она, — расскажи, что случилось.

Я бы с радостью рассказала ей все, с самого начала, но есть вещи, о которых лучше помалкивать. Поэтому я рассказываю ей об обувных коробках и записях Оливера, о порванной коробке, о рассыпавшихся экземплярах китового уса, об испорченных документах. Я признаюсь в том, что ударила ее отца, но умалчиваю о том, что мне сказал Оливер.

У Ребекки вытягивается лицо, и я вижу, что она пытается для себя решить, верить мне или нет. Потом дочка улыбается.

— И все? Я-то думала, что произошло нечто поистине серьезное. — Она робко зарывается руками в песок и крутит между пальцами кусочек сухих водорослей. — Он это заслужил.

— Ребекка, это касается только меня, ты тут ни при чем…

— Но это правда, — настаивает она.

На самом деле с ней трудно не согласиться.

— И все же…

Ребекка садится на песок и скрещивает ноги по-турецки.

— Ты вернешься?

Я вздыхаю. Как объяснить, что такое брак, пятнадцатилетней девочке?

— Нельзя просто собрать вещи и сбежать, Ребекка. У нас с твоим отцом есть друг перед другом обязательства. Кроме того, я ведь работаю.

— Ты же заберешь меня с собой, правда?

Я качаю головой.

— Ребекка…

— Мама, все же очевидно. Тебе нужна свобода. — При этих словах Ребекка разводит руки в стороны. — Тебе нужна свобода, чтобы все обдумать. И обо мне не волнуйся. Все родители так поступают. Пытаются разобраться в себе. В этом возрасте многие разводятся.

— Это просто нелепо. Я не стану брать тебя с собой, даже если решусь уйти. Ты и его дочь. Ответь мне на один вопрос, — говорю я, пристально глядя на дочь. — Чем твой отец заслужил то, чтобы ты его бросила?

Ребекка поднимает камень — идеальный камешек, чтобы швырять в воду, и камешек подпрыгивает шесть, нет, семь раз.

— А чем он заслужил, чтобы я осталась? — Она смотрит на меня и вскакивает на ноги. — Поехали, — говорит она, — пока у нас фора и мы можем его перехитрить. Он ученый, отслеживать китов — это его работа, поэтому нам нужно в полной мере воспользоваться сложившимся преимуществом. Мы можем поехать куда угодно — куда угодно! — Ребекка машет в сторону стоянки. — Мы ограничены в средствах, поэтому нужно составить план трат. Я могу позвонить миссис Нитли в бассейн и сказать, что у меня мононуклеоз или что-нибудь в этом роде, а ты позвонишь директору школы и скажешь, что заразилась от меня. Я готова ко всему, пока мы будем ехать. Я боюсь только летать… — Она обрывает предложение хихиканьем, а потом падает на колени и ползет ко мне. — Что скажешь, мама?

— Я хочу, чтобы ты меня выслушала, и выслушала очень внимательно. Неужели ты не понимаешь, что сегодня произошло? Я… ударила… твоего… отца. Не знаю, откуда взялась эта злость и почему я так поступила. Я просто треснула его. И, возможно, опять смогу ударить…

— Нет, не сможешь.

Я шагаю вдоль пляжа.

— Я не знаю, что произошло, Ребекка, но я разозлилась не на шутку. Говорят, что подобное может случаться снова и снова; говорят, что это может периодически повторяться и передается по наследству. Ты следишь за моей мыслью? А если я по ошибке ударю и тебя? — Я выплюнула эти слова, словно камни. — А если я ударю своего ребенка?

Ребекка заключает меня в объятия, утыкается лицом мне в грудь. Я вижу, что она тоже плачет. Кто-то у волейбольной сетки выкрикивает:

— Да, приятель, это настоящая игра!

Я крепче прижимаю дочь.

— Я никогда не буду тебя бояться, — настолько тихо произносит Ребекка, что на секунду мне кажется, будто это шум моря. — Мне с тобой спокойно.

Я обхватываю ее лицо руками и думаю: «На этот раз я могу изменить ход событий». Ребекка обнимает меня, ее руки сжимаются в кулаки, и мне нет нужды задавать вопрос, что она так крепко держит: в своих руках моя дочь сжимает наше будущее.

— Я понятия не имею, куда ехать, — признаюсь я Ребекке. — Но твой дядя знает.

Когда я думаю о Джоли, забыть Оливера намного легче. Мой брат — единственный человек, которому я всегда могла доверить свою жизнь. Мы думаем одинаково, можем закончить мысль друг за друга. И поскольку он был рядом, когда все начиналось, он сможет меня понять.

Неожиданно я высвобождаюсь из объятий Ребекки и припускаю по пляжу, песок летит у меня из-под ног, как в детстве, когда мы играли с Джоли. «Можно убежать, но нигде не спрячешься», — думаю я. Да, но можно попытаться. Я чувствую, как воздух распирает легкие, в боку начинает колоть, и эта боль, эта удивительная знакомая физическая боль, напоминает мне, что, в конце концов, я все еще жива.