Дорога перемен

51 Джейн

Поскольку Большой дом был построен в девятнадцатом веке, система водопровода и канализации была заменена. Естественно, в доме были ванные комнаты, но мало. Проживающим на втором этаже приходилось пользоваться хозяйской ванной: посредине помещения стояла ванна на одной лапе-ножке, от посторонних глаз ее скрывала круговая штора; в углу — старинный унитаз с подвесным бачком с цепочкой.

Сегодня я встала так поздно, что была уверена: все уже отправились в поле. Поэтому я вошла в ванную и включила душ. Комната заполняется горячим паром, и я начинаю распевать песни в стиле ду-вуп, поэтому не слышу, когда открывается дверь. Когда я выныриваю из-под душа, чтобы взять полотенце и вытереть с глаз мыло, то вижу, что перед зеркалом стоит Сэм Хансен.

У него все лицо в креме для бритья, а побрить он успел лишь небольшой участок. Я настолько изумлена, что просто стою, открыв рот, в чем мать родила. В ванной нет защелки, поэтому я могу понять, почему он вошел. Но остаться? Начать бриться?

— Прошу прощения, — выдавливаю я. — Я здесь душ принимаю.

Сэм поворачивается в мою сторону.

— Вижу.

— Вам не кажется, что вы должны уйти?

Сэм трижды стучит бритвой по фарфоровой раковине.

— Послушайте, у меня днем важная встреча в Бостоне, а через три четверти часа — собрание в Стоу. У меня нет времени ждать, пока вы закончите трехчасовое сидение в ванной. Мне нужно было зайти в ванную побриться. Я не виноват, что вы выбрали такое чертовски неудобное время, посреди дня, чтобы принять душ.

— Подождите минутку. — Я выключаю воду, хватаю полотенце, заворачиваюсь в него и отдергиваю занавеску. — Вы нарушили мое уединение. Вы всегда врываетесь к людям, когда они принимают ванну, если опаздываете? Или только ко мне?

— Ну, хватит с меня, — произносит он, ведя бритвой по щеке. — Я кричал вам, что вхожу.

— Да? Я не слышала.

— Я постучал и предупредил, что сейчас войду. А вы ответили: «Угу». Я слышал это собственными ушами. Угу.

— Ради бога, я просто напевала себе под нос! Я не приглашала вас войти; просто пела в душе.

Он поворачивается ко мне и многозначительно приподнимает бритву.

— А мне откуда было знать?

Он пристально смотрит на меня. Его рот в кругу белой пены — извращенный вариант Санта-Клауса. Его глаза вспыхивают едва заметно, всего на секунду, которой оказывается достаточно, чтобы осмотреть мое завернутое в полотенце тело с ног до головы.

— Поверить не могу! — восклицаю я, распахивая дверь ванной. Врывается прохладная струя воздуха, и кожа у меня на спине покрывается мурашками. — Я иду к себе в спальню. Будьте любезны, потрудитесь сообщить, когда закончите бриться.

Я ухожу, оставляя на восточном ковре в коридоре мокрые следы.

В спальне я ложусь на кровать, сняв полотенце и подстелив его под себя. Подумав, снова кутаюсь в полотенце. С моей-то удачей… С него станется ворваться в комнату без предупреждения.

В массивные деревянные двери раздается громкий стук.

— Ванна в вашем распоряжении, — слышится приглушенный голос Сэма.

Покачав головой, я возвращаюсь в ванную и на этот раз подпираю дверь корзиной для белья. Она недостаточно тяжелая, чтобы помешать кому-то войти, но я уверена, что услышу, если она упадет. Становлюсь под душ и смываю с волос шампунь. И заканчиваю песню.

Я выключаю воду и собираюсь отдернуть занавеску, когда замечаю, насколько она тонкая. Провожу перед ней рукой — все прекрасно видно. Она практически прозрачная, а это значит, что, скорее всего, он все видел. Все!

Я насухо вытираю уголок зеркала, чтобы проверить, не появились ли новые и не стали ли глубже старые морщинки. Я изучаю свое лицо чуть дольше обычного, пристально смотрю себе в глаза. Интересно, а что именно видел Сэм? И как ему, понравилось?

— Подождите! — кричу я из окна ванной. — Не уезжайте без меня!

Джоли, стоящий на улице с Хадли и Ребеккой, машет рукой — он услышал. Я пробегаю мимо зеркала, заправляю прядь волос за ухо и мчусь к лестнице.

Я как раз сбегаю вниз, когда Сэм поднимается наверх. Он что-то ворчит. У меня тоже нет желания с ним разговаривать. Я чувствую, как заливаюсь краской стыда.

— Чем мы займемся? — спрашиваю я, появляясь в залитом солнцем кирпичном внутреннем дворе, из которого открывается вид на сад.

При виде меня Джоли улыбается.

На нем рубашка поло, которую я подарила ему в прошлом году на Рождество, с широкими полосами сливового и оранжевого цвета. Она немного выцвела, чему я несказанно рада — похоже, он ее любит.

— Как спалось?

— Великолепно, — отвечаю я, ничуть не кривя душой.

Это моя вторая ночь в Большом доме, и вот уже вторую ночь я крепко засыпаю, едва коснувшись головой подушки. Отчасти потому, что мы слишком долго ехали под палящими солнечными лучами. Отчасти благодаря постели — двуспальной кровати с балдахином, пуховой периной и стеганым одеялом на гагачьем пуху.

Хадли учит Ребекку обвязывать стебель камыша вокруг пушистой головки и — раз-два-три-пли! — выпускает реактивный снаряд. Камыш ударяет меня по ноге. Ребекка находит это смешным.

— Ой, покажи еще раз, — просит она. Я иду в их сторону — живая мишень.

— Клянусь, это она меня заставила. — Хадли щурится от солнца.

Мне симпатичен этот парень. Он мне сразу понравился, может быть, благодаря разительному контрасту между ним и Сэмом. Хадли — простой парень, он весь как на ладони. И он очень хорошо относится к Ребекке. С тех пор как мы приехали сюда, он взял над ней шефство. Она ходит за ним, как щенок, смотрит, как он подрезает деревья, или прививает яблони, или колет дрова. Последнее время, где бы я ни увидела Хадли, тут же замечаю Ребекку.

Ребекка с помощью Хадли снова обвязывает стебель вокруг камыша.

— А теперь просто продеваешь пальцы в кольцо, — учит он, бережно держа ее руку, — и тянешь.

Она прикусывает нижнюю губу и выполняет указания. Головка камыша пролетает надо мной и попадает в Джоли.

Джоли подходит к нам, засунув руки в карманы.

— Так куда поедем сегодня, команда?

— Можно свозить их в город, — предлагает Хадли. — Например, в супермаркет, чтобы они посмотрели, где в конечном счете оказываются наши яблоки.

— Минутное удовольствие, — возражает Джоли.

— Тебе напрасно кажется, что ты обязан нас развлекать, — говорю я. — Я счастлива уже тем, что просто брожу по саду. Если вам есть чем заняться, мы тоже можем найти себе дело по душе.

Весь вчерашний день я провела с Джоли. Шла за ним от дерева к дереву, пока он работал. Он сказал, что не видит причин, которые помешали бы ему прививать деревья и одновременно разговаривать. Мы обсудили достопримечательности, которые повидали на пути в Массачусетс. Поговорили о маме с папой. Я рассказала ему, какие оценки получила Ребекка за последний семестр, о том, чем собирался заниматься Оливер у берегов Южной Америки. Джоли, в свою очередь, научил различать меня сорта яблок, растущих у Хансена. Показал, как можно взять молодую ветку с почками и сделать ее частью умирающего дерева. Показал, какие деревья в результате выжили, а какие нет.

Так здорово быть рядом с братом! Даже когда я просто стою возле него, я понимаю, как же мне одиноко, когда его нет со мной. Я верю, что мы умеем читать мысли друг друга. Очень часто, когда мы вместе, нам даже не нужно разговаривать — а когда один из нас все-таки нарушает молчание, мы понимаем, что предавались одним и тем же воспоминаниям.

Хадли с Джоли обсуждают текущие дела в саду. Оказывается, что у Хадли полно дел: когда Сэм в отъезде, за садом присматривает именно Хадли. Тем не менее, как и Джоли, я предполагаю, что он захочет взять с собой Ребекку. Они переглядываются и одновременно произносят:

— Мороженое.

— Как насчет мороженого? — повторяет Ребекка.

— Нужно обязательно свозить их к Баттрикам — говорит Хадли. — И никаких возражений. У них коровы голштинской породы. Из их молока они и делают мороженое.

— Сейчас только одиннадцать часов. — Я еще даже не завтракала.

— Верно, — говорит Джоли, — они открываются в десять.

— Ну, не знаю.

Джоли хватает меня за руку и тащит к голубому грузовичку, стоящему возле дома.

— Перестань вести себя как мамочка. Поживи немного для себя.

Хадли предлагает мне занять место в кабине, они с Ребеккой поедут в кузове. Джоли заводит мотор и только начинает сдавать назад, как Хадли спрыгивает с грузовика.

— Подожди секунду! — кричит он, бежит в гараж и возвращается с двумя полосатыми складными пляжными креслами, которые забрасывает в кузов.

Сквозь крошечное окошко кабины я вижу, как Хадли раскладывает кресло и, подтолкнув, усаживает Ребекку. Она смеется. Я давно не видела дочь такой счастливой.

— Он хороший парень.

— Хадли? — переспрашивает Джоли, сдавая назад и разворачивая грузовик. Он смотрит в зеркало заднего вида, по-видимому, чтобы проверить, что происходит в кузове. Кресло Ребекки соскальзывает и ударяется о кресло Хадли. Она неловко падает ему на колени. — Хороший. Я только надеюсь, что ради общего спокойствия он не станет для нее самым лучшим.

Я смотрю в грязное окошко, но все происходящее выглядит вполне невинным. Смеющийся Хадли помогает Ребекке снова сесть в кресло и показывает, как держаться за борт кузова, чтобы не падать.

— Она еще ребенок.

— Если уж заговорили о детях, — говорит Джоли, — и, коли на то пошло, об их родителях… Ты так и не сказала мне, по каким правилам собираешься играть.

Я роюсь в бардачке, открываю и закрываю его, снова открываю. Там только карта штата Мэн и консервный нож для бутылок.

— Какие правила? Какая игра? Я думала, мы приехали отдохнуть.

Джоли искоса смотрит на меня.

— Конечно, как скажешь, Джейн.

Я ловлю себя на том, что сижу, задрав колени к подбородку и упираясь ногами в приборную панель — а ведь я за это неоднократно журила Ребекку. Мы останавливаемся на красный свет, до меня доносятся голоса Хадли и Ребекки.

— Восемьдесят две бутылки рома на сундук мертвеца, — поют они.

Джоли бросает на меня озабоченный взгляд.

— Больше не буду поднимать эту тему. Но рано или поздно, скорее рано, сюда приедет Оливер и потребует объяснений. А я не уверен, что у тебя есть, что ему сказать. К тому же я сомневаюсь, что ты знаешь, что ответить, когда он велит вам садиться в машину и возвращаться с ним домой.

— Я точно знаю, что отвечу, — к собственному удивлению возражаю я. — Я скажу «нет».

Джоли жмет по тормозам, и я слышу, как два кресла ударяются о заднюю стенку кабины. Ребекка ойкает.

— У тебя дочь, которая понятия не имеет, что творится в твоей голове. Считаешь, это справедливо: увезти ее из дома, а потом «обрадовать», что она туда больше не вернется? Что ей придется жить без отца? А ее ты спросила?

— Не расспрашивала подробно, — отвечаю я. — А как бы ты поступил?

Джоли смотрит на меня.

— Дело не во мне. Я знаю, как тебе следует поступить. Не пойми меня превратно: мне нравится, что ты здесь, со мной. С моей стороны было бы эгоизмом, если бы я тебя удерживал. Но ты пока чужая в Массачусетсе. Тебе надо вернуться в Сан-Диего, сесть в кухне с Оливером и обсудить, что не так.

— Мой брат — романтик, — сухо констатирую я.

— Прагматик, — поправляет Джоли. — Я считаю, что пятнадцать лет — слишком большой срок, чтобы списать его на ошибку.

Хадли кричит Джоли, что он проехал поворот. Джоли сдает назад и разворачивает автомобиль.

— Пообещай, что подумаешь. И если старина Оливер будет стоять на пороге, когда мы вернемся, ты рта не откроешь, пока не выслушаешь, что он тебе скажет.

— Выслушать, что он скажет… Господи, Джоли, я всю жизнь только и делаю, что его слушаю. Когда же я смогу говорить? Когда придет мой черед?

Джоли улыбается.

— Дай я расскажу тебе, чему научился у Сэма.

— Это может и мне пригодиться?

— Он отличный предприниматель. Он мало говорит, поэтому выглядит как само хладнокровие. Он заставляет оппонента вести разговор, ходить вокруг да около, а сам просто сидит и слушает. Создается впечатление, что он владеет абсолютным знанием и полностью контролирует ситуацию. Я очень хорошо знаю Сэма, поэтому могу сказать, что иногда он страшно боится. Но речь о другом. Дело в том, что он знает, как извлечь из этого выгоду. Он выжидает, впитывает ситуацию, сидит себе тихонько, но когда открывает рот, то будь уверена — весь мир станет его слушать.

Я кладу голову на ремень безопасности.

— Спасибо за мудрый совет.

— Представь, что совет не имеет к Сэму никакого отношения, — улыбается Джоли. — Он ценен сам по себе, что бы ты там о Сэме ни думала.

Мы уже мчимся по гравию, поднимая облака пыли. «У Баттриков» гласит написанная от руки вывеска. Здание имеет Т-образную форму. Стайка девушек в желтых клетчатых униформах, с ручкой и блокнотом в руках готова принять заказы. На крыше над вывеской — большая пластмассовая корова.

— Нравится? — спрашивает Хадли у Ребекки, помогая ей выбраться из кузова.

Она кивает.

— Никогда ничего подобного не видела.

Хадли ведет ее к дощатому забору, поверх которого проложена колючая проволока. Забор ограждает большой, поросший травой луг, где пасутся коровы. Такое впечатление, что их расставил профессиональный фотограф.

— Это напоминает мне Нью-Гэмпшир, — признается Хадли. — Сейчас там живет моя мама.

Он перепрыгивает через забор, чем привлекает внимание ленивых коров. Одна даже поворачивает голову. Он протягивает Ребекке руку и помогает ей перебраться через колючую проволоку.

— Когда мы вернемся? — спрашиваю я у брата.

— В обед, — отвечает Джоли, — как и все.

Хадли берет Ребекку за руку и подводит к мирно пасущейся корове. Животное лежит, подогнув ноги. Ребекка, которую Хадли продолжает держать за руку, пробует дотянуться до коровы пальцами, и животное начинает их облизывать. Ребекка смеется и отступает назад.

— А у вас в Сан-Диего много коров? — интересуется Хадли.

Ребекка качает головой.

— А сам как думаешь?

— У коров четыре желудка. Но я не знаю, зачем столько.

— Четыре желудка? Ого! — изумляется Ребекка.

Хадли чуть отступает назад; он не привык, чтобы ему заглядывали в рот.

— И коров нельзя пасти на одном поле с овцами, потому что овцы выедают траву под корень, а потом коровы не могут обернуть язык вокруг травы, чтобы сорвать ее. — Ему явно нравится роль учителя. — У них только один ряд зубов — нижний.

Ребекка слушает слишком увлеченно для девочки, которую никогда не интересовал крупный рогатый скот.

— Коровы умеют разговаривать ушами, у них свой язык, — продолжает Хадли, все больше распаляясь. — Оба уха назад означает «счастье», оба вперед — «раздражение». Одно вперед, второе назад — «в чем дело?», — смеется Хадли. — Если бы ты осталась подольше, — говорит он, понизив голос, — если бы пожила здесь еще, я бы подарил тебе теленочка. — Он на несколько секунд задерживает взгляд на Ребекке, потом отворачивается.

— Я бы обрадовалась теленку, — говорит Ребекка. — Назвала бы его Спарки.

Хадли замирает на месте.

— Шутишь? — не может поверить он. — У меня в детстве был теленок по кличке Спарки.

Он с таким изумлением смотрит на Ребекку, что она опускает глаза.

— А для чего эти пятна? — смущенно спрашивает она.

— Маскировка.

— Правда? — Ребекка проводит пальцем по коровьему боку, по пятну в форме заварника.

— Кстати, коров никогда с краю не выпасают. Только быков.

Хадли ждет, что Ребекка посмеется вместе с ним. Потом наклоняется и что-то шепчет ей на ухо, но я не слышу, что именно.

Ребекка бросает взгляд на Хадли, и они припускают по полю, перепрыгивая через камни и оббегая коров, которые настолько испугались, что встали с травы.

— Это не опасно? — тревожусь я.

— Человек быстрее коровы, — отвечает Джоли. — Я бы не беспокоился.

Они играют в салки. Побеждает Хадли — в конце концов, у него ноги намного длиннее, чем у Ребекки. Он хватает ее и подбрасывает в воздух. Запыхавшаяся Ребекка пытается ухватить Хадли за волосы, молотит кулачками по его плечам.

— Поставь на землю! — вопит она со смехом. — Я сказала, поставь меня на землю!

— Он отлично умеет ладить с детьми, — говорит Джоли, доедая мороженое в стаканчике.

Ребекка перестает вырываться. Хадли держит ее на весу, просунув руки под мышки, словно партнер балерину. Руки Ребекки безвольно спадают, она перестает смеяться. Хадли медленно опускает ее на землю, отворачивается и потирает затылок. Потом указывает в мою сторону и идет назад.

— Подожди! — кричит Ребекка, бросаясь следом за ним. — Подожди меня!

Хадли не отвечает.

После обеда, когда все расходятся, я разгуливаю по этой холмистой земле и думаю об Оливере. На улице довольно жарко; слишком жарко, если честно, но в Большом доме еще меньше дел, чем на улице. В саду скучно, когда рядом нет Джоли. После возвращения из кафе я его не видела, а с рабочими проводить время не собираюсь. Поэтому я снимаю туфли и обхожу участок, примыкающий к озеру.

Я вспоминаю Оливера только потому, что моя юбка напевает его имя. С каждым шагом она со свистом рассекает воздух, напоминая детские стишки: О-ли-вер Джонс. О-ли-вер Джонс.

Существует ли какая-то закономерность? Неужели за пятнадцать лет люди могут настолько измениться, что у их брака нет будущего? Как это называется в делах о разводе — непримиримые противоречия? Я бы не сказала, что между нами существуют эти противоречия. Иногда, если честно, когда Оливер смотрит на меня, я чувствую, что опять оказываюсь на причале в Вудс-Хоуле, наблюдаю за ним, стоящим по пояс в воде, его выпачканные илом руки бережно держат куахога — съедобного моллюска… Иногда, глядя на Оливера, я тону в его бледных лазурных глазах. Но правда заключается в том, что эти мгновения становятся все реже и промежутки между ними все длиннее. И в том, что, когда они случаются, я искренне удивляюсь.

Неожиданно я понимаю, что передо мной стоит Ребекка. Я беру дочь под руку.

— Понимаешь, что такое жара, когда побудешь здесь, верно? — говорю я. — Из-за одной только жары хочется вернуться в Калифорнию.

Она завязывает футболку узлом на животе и подкатывает рукава, пот струится у нее по груди и спине. Она заплела косу, чтобы убрать волосы с лица, и перевязала ее стебельком одуванчика.

— Делать здесь нечего — это правда. Раньше я ходила с Хадли, но сегодня он меня избегает.

Она пожимает плечами, как будто ей наплевать. Я, разумеется, вижу, что это не так. Я видела, что произошло в кафе: Ребекка подошла слишком близко, и Хадли почтительно отступил. Она без ума от Хадли — летнее увлечение. И как сказал Джоли, он ведет себя достойно: отмахнулся от нее под предлогом неотложного дела, не стал прямо говорить, что она всего лишь ребенок. Ребекка поджимает губы.

— Когда Сэма нет, он ведет себя как важная шишка.

Опять Сэм!

— Ой, прошу тебя! — отвечаю я и рассказываю об утреннем происшествии в ванной, надеясь, что это немного отвлечет Ребекку.

Она оживляется.

— Он тебя видел?

— Конечно, видел.

Ребекка качает головой и наклоняется ближе, многозначительно глядя на меня.

— Нет, — повторяет она, — он тебя видел?

По крайней мере, я пробудила у нее интерес.

— Откуда мне знать? Да и какая разница?

Она рассказывает мне ту же байку, которую я уже слышала от Джоли: Сэм — прирожденный предприниматель, у него божий дар — он создал этот сад из ничего, для общества он достойный образчик успеха. Уверена, она видит, что я не слушаю, поэтому старается завладеть моим вниманием.

— Почему вы с Сэмом так недолюбливаете друг друга? Ты же его совсем не знаешь.

Я смеюсь, но это больше похоже на фырканье.

— Да знаю я таких, как он. Мы с Сэмом выросли с определенными стереотипами, понимаешь?

Я пересказываю ей, что девочки из Ньютона думали о парнях из профтехучилища, которые были так увлечены своей учебой, между тем как все знали цену настоящему образованию.

— Никто не отрицает, что Сэм Хансен смышленый малый, — говорю я, — но почему в таком случае он довольствуется этим?

Я взмахиваю рукой, но когда действительно вижу то, на что указываю, замираю. Даже я вынуждена признать, какая вокруг красота! Возможно, это и не мое, но это совершенно не означает, что оно ничего не стоит.

Ребекка смотрит на траву.

— Я думаю, ты не поэтому не любишь Сэма. Моя теория заключается в том, что ты недолюбливаешь его потому, что он невероятно счастлив.

Я слушаю ее разглагольствования о простых радостях жизни, о достижении своих целей и удивленно приподнимаю брови.

— Благодарю вас, доктор Фрейд.

Я отвечаю ей, что мы здесь не из-за Сэма, а из-за Джоли.

Тут-то она и застает меня врасплох: она спрашивает, что будет дальше. В ответ я начинаю запинаться, говорить, что мы немного погостим, пока не решим, что делать дальше.

— Другими словами, — подытоживает она, — ты понятия не имеешь, когда мы уезжаем.

Я наклоняюсь к ней.

— К чему этот разговор, Ребекка? Ты скучаешь по отцу?

Она единственная, кого я не учла, когда дело касается меня и Оливера. Ей-то как быть? Половинка — ко мне, половинка — к нему?

— Скажи мне, когда соскучишься. Я имею в виду, он все-таки твой отец. Это естественно.

Ради дочери я изо всех сил пытаюсь оставаться непредвзятой.

Ребекка смотрит в небо.

— Я не скучаю по папе, — признается она. — Не скучаю.

По ее лицу начинают катиться слезы. И я вспоминаю тот день, когда мы покинули Калифорнию. Она сама села в машину. Она сама собрала вещи. Задолго до того, как я осознала, что пытаюсь сбежать, она это запланировала.

В какой-то момент, когда я выросла, я поняла, что совершенно не люблю отца. Мне казалось, что, избивая меня или приходя по ночам в мою комнату, он забирал частичку меня, пускал ее, как кровь.

Это было не больно — ничего не чувствовать к отцу. Я решила, когда выросла, что он сам виноват. Мне пришлось стать толстокожей: если бы я оставалась такой же чувствительной, как в детстве, точно бы умерла, когда он впервые вошел в мою комнату.

По лицу Ребекки, по красным пятнам на нем я понимаю, что она размышляет над тем, что означает любить отца, и достоин ли он вообще этой любви. Я уверена, что тот, кто однажды в этом усомнился, уже не может вернуться к прежним чувствам.

— Тс-с… — успокаиваю я дочь. Я костьми лягу, но она никогда в этом не усомнится. Я вернусь к Оливеру. Заставлю себя его полюбить.

Вдали виднеется приближающийся джип. Я вижу, как из машины выбирается Джоли; с ним, наверное, приехал Сэм. Даже на таком расстоянии наши взгляды встречаются. И хотя я не понимаю, что у него на уме, я чувствую себя в западне и не способна отвернуться.