Дорога сворачивает к нам

ГЕРОИ СРЕДИ НАС?

Одни проезжают, едва глянув на домишки Гургждучай, другие пренебрежительно усмехаются, но задавак не так уж много. Шоферы смеются, высунув из кабины голову или руку, а бывает, и остановятся утолить жажду. Знаешь, что больше не увидишь этих людей, но копишь и копишь их улыбки.

Вот так же Казюкас копит свои находки и всякие тайны, одна из которых «страшная». Он мне прямо заявил:

— У меня есть страшная тайна.

Раньше меня очень заинтересовала бы эта страшная тайна, но сейчас не слишком. Дорога как бесконечный фильм — смотри и смотри… А кроме того, я жду одного человека… И, может быть, он приедет не один, потому что этот человек один еще не ездит.

А пока этого человека нет, я занята другими людьми, особенно теми, кто проезжает мимо. Мама говорит, что я «прилипла» к дороге. И еще она говорит, что не годится большой девочке глазеть на чужих, ходить за каждым.

А как не ходить, если такие интересные люди выходят или разговаривают с тобой из машины! Мальчишки, те не людьми — больше самими машинами интересуются. Все марки автомобилей на зубок знают. И все поголовно хотят быть шоферами. Бывают в самом деле занятные машины. Однажды, например, проехал автобус с железными прутьями в окнах и с надписью «Цирк». Вцепившись в прутья, оттуда выглядывали обезьяны. Ребята, улюлюкая, проводили обезьян через всю деревню, и все собаки лаяли, почуяв странных зверей. Обезьян я скоро забыла, а людей не забываю.

Никогда, наверное, не забуду и того высокого, долговязого студента. Нет, не потому не забуду, что он был студент и в узких брюках. Брюки у него как дудочки! Все потешались над его брючками. Он видел, что люди смеются, но не обижался.

У него не только брюки были забавные, но и имя и фамилия.

— Ро́бертас Шве́гжда! — так назывался он.

Люди пожимали плечами, потому что такое имя и фамилия чудно́ звучали для них. А втихомолку называли его «узкоштанником». Иногда ему вслед так и кричали:

— Эй, узкоштанник!

А он ходил с толстой-толстой тетрадью.

Записывал в тетрадь все: слова, песни, названия трав и насекомых. Взрослые не очень охотно пели ему и рассказывали сказки — все больше ребята. У Швегжды был и фотоаппарат. За песенку он фотографировал и обещал прислать карточки. Сниматься все любили, даже те, кто отнекивался, что не знает, мол, ни слов, ни пословиц. Чаще всего просили снять их возле коров, лошадей. Студент подвел Эле к палисаднику, а она хотела рядом с поросятами. У Эле Швегжда не просил ни песен, ни пословиц.

Хоть он и в узких брюках ходил, но знал много-много всяких названий, редких песен и слов. Больше, чем вся Гургждучай.

— Слова как растения, — говаривал Швегжда. — Кажется, везде одинаковые, во всех говорах, а пахнут по-разному.

Мне было странно, что слова могут пахнуть. Зато слепой Анупрас поддержал студента. Оказывается, и для него слова пахнут. Анупрас сказал студенту, что слова имеют еще и цвет. И не только слова — голоса людские. У одного голос синий, у другого — темно-красный, у третьего — серый, как вечный туман в его, Анупраса, глазах.

Швегжда записал все цвета Анупраса, но его интересовали не только слова и названия. Побродив несколько дней с раскрытой тетрадью, он начал расспрашивать о здешних людях: нет ли среди нас каких-либо примечательных личностей, героев каких-нибудь? Вот тебе и на!

— Герои среди нас? — пожимали все плечами.

В Гургждучай никто отродясь героев не видел. И не верилось, что в Гургждучай вообще мог когда-нибудь сыскаться такой. И в прошлом их не было. Правда, несколько мужчин участвовало в восстании 1863 года, но даже об их потомках давно не было слышно: кто-то в чем-то участвовал, какое-то имение спалили — разве не достаточно?

Записал Швегжда и про имение, которое спалили, однако героев искал по-прежнему. Брюки узкие, а такой настырный — не отвяжешься!

Пристал Швегжда к моему отцу. Кто-то сказал ему, что Станкунас, мол, в лихолетье бандитское держал в доме винтовку. Несколько лет держал винтовку и гранаты.

— Ну и что? — удивился отец. От удивления усы у него поднялись до кончика носа.

— А то, что вы герой! За оружие бандиты убить могли!

Отец засмеялся, все лицо от смеха пошло морщинами, как затянутый кисет. Потом посерьезнел, и морщинки разбежались.

— Мочь-то могли, да руки были коротки, — ответил он Швегжде. — По-твоему, и Шаучукенас герой? У него тоже винтовка была.

— Герой, разумеется, герой. В то время, знаете…

— В то… А в наше время Шаучукенас спекулирует. Со своих же людей шкуру дерет, словно какой-нибудь купец. Что, все равно он герой?

— Как же он стал таким… спекулянтом, если раньше?.. — заморгал глазами студент и посмотрел на меня.

А мне и самой это было непонятно.

— Да он в душе всегда таким был. Не советскую власть защищал, а свое добро стерег. Бандиты, бывало, грабили без разбору… Вот он и завел винтовку — от грабителей. А как пошли мы в коллектив, так ему не по пути с нами стало… Только и смотрит, где бы поживиться, — объяснил отец.

Вот он, оказывается, какой, Ляксандра! А мне-то еще неловко было, что отец ему руки не подал… Теперь бы и я не подала.

Опешил Швегжда. И как не опешить, если он и Шаучукенаса уже сфотографировал около улья? Ляксандра — никто другой! — и рассказал ему про винтовки. Знает Ляксандра, о чем сказать, а о чем помалкивать.

Отец не дал ему опомниться:

— И я, брат, такой же герой, как этот Шаучукенас. Хотел уж бросить все и в город податься. Бьешься, бьешься… Ни работа не мила, ни заработок…

Я как услыхала, так сердце и ёкнуло. Неужели отец хотел бросить нас с матерью? И мать, вижу, побледнела. А ведь она сама — помните? — подбивала его бежать из колхоза. Ходил отец с этим камнем на сердце, таким камнем, а нам не говорил. А все из-за колхоза, который никак на ноги не встанет. И слезы матери, ее попреки довели его.

— Но не сбежали ведь!

— И не сбегу! Наведем и здесь порядок. Если б хоть еще один мужик, настоящий колхозник в Гургждучай объявился… А то «лесовики»… бабы, ребятишки…

Мать перевела дух. И я перевела. Хоть и я — помните? — хотела ехать следом за Улите… Неужели хотела? Даже Швегжда выпустил воздух из щуплой груди. Чего ему вздыхать? Ведь мы для него незнакомые. Чужие. Не знает он, что творилось у нас дома в сенокос: как мы с отцом маме угодить хотели, а мать и смотреть на нас не желала, велела мне бросить материал в лицо Ляксандре… Да и посейчас еще мы с Эле тайком бегаем к Рочкене… И, кто знает, понравится ли маме наша затея? Возьмет и бросит платье в огонь.

Швегжда даже вспотел, исписывая свою тетрадь — мелко-мелко, кажется, одни черточки и точки. Словно держал в руке горсть мака, и текла тонкая-тонкая струйка. На этот раз мне было неприятно, что студент все записывал. Чего доброго, прочтет кто-нибудь и узнает, что мой отец хотел бежать в город. Но если человек хочет, а потом так не делает, то какое же это хотение?

Героев среди нас, выходит, нет. Очень жаль, что нет, но все равно хорошо, что отец разговорился. Если бы люди не разговаривали, они были бы как деревья… Нет, ведь деревья листьями шепчутся, сочувствуют друг дружке. Люди, если б не умели разговаривать, были бы как камни. Бр-р-р… Камни холодные и жесткие…