Дорога сворачивает к нам

МЕЧТЫ И СВЕКЛА

До сих пор у меня не было мечты. Ни одной! Все свои желания я выбалтывала раньше, чем успевала сама в них разобраться. Выговорюсь, выговорюсь, бывало, и снова пуста́. Как та крынка, в которой мама несколько дней собирает сметану, а потом вымоет, высушит так, что даже блестит.

Не одна я была такой крынкой — многие ребята и в Гургждучай, и в Гургждай такие. Сказать по правде, никто из нас не умел мечтать, пока нас учила Станчике́не — теперь она приемщица молока на гургждайском пункте. Станчикене вовсе не мечты интересовали — только корова, свиньи, куры. Выбежав из класса посреди урока, она в галошах на босу ногу шлепала в хлев. Там похрюкивал боров, визжали поросята. Из хлева учительница возвращалась злая, озабоченная.

— Второй день не жрет поросенок… — громко вздыхала она. — Может, посмотрели бы, бездельники?

Нам всегда нравилось лечить поросят Станчикене. Оставив раскрытые тетради, мы гурьбой бежали в хлев. За добрый совет учительница ставила пятерку. Если в это время была география — значит, по географии, если литовский — то по литовскому.

Поэтому на первых порах нам было скучновато на уроках Иоланты. Мы все надеялись, что и новая учительница заведет какого-нибудь поросенка, но не тут-то было. Ее волновали не поросята, а какие-то совсем непонятные вещи…

Иоланта — и имя-то у нее было неслыханное! — встряхнув своими красивыми, вьющимися волосами, прикладывала палец к губам, чтобы все успокоились.

— Смотрите, летит самолет, — говорила она прерывистым голосом. — Вы любите смотреть, как летит серебряная птица?

— Любим, любим! — наперебой кричали мы.

— Так знайте, дети, сначала в синий простор взлетел не самолет, а смелая мечта… Мечта человека о крыльях, которым не страшны никакие бури!

Мы не всё понимали из красивых слов Иоланты, но тоже волновались вместе с ней. Нам казалось, что мы вообще впервые видим самолет. А уж сколько мы их повидали! Может быть, и этот не взлетел бы для нас, если б не мягкий, дрожащий от волнения голос учительницы.

— Мы привыкли к вещам и не удивляемся им, — говорила учительница. — А вы взгляните на каждую вещь так, словно видите ее в первый раз… Как будто она только что явилась на свет!

Все старались представить себе вещи, как будто они заново родились, но у многих — и у меня! — не получалось. Они должны быть похожи на теленочка, которого вчера еще не было в хлеву, а сегодня утром он явился и попрыгивает, да только не похожи они.

— Неужели, по-твоему, красив только теленок? — с улыбкой спрашивала учительница. — Разве грузовик, который купили для колхоза, не хорош? Какие красивые у него колеса! А мотор какой мощный! Сила — тоже красота!

А у меня почему-то все прыгали перед глазами ягнята, телята, поросята, такие милые и такие смешные.

…Я и не заметила, что стою разинув рот уже по другую сторону живой изгороди. Каждая веточка акации, каждый цветок, кажется, так и спрашивают: научилась ли я уже мечтать, не путаю ли больше трактор с только что родившимся ягненком?

Я даже не заметила, как учительница Иоланта, выглянув в окошко, сбежала по ступенькам красной лестницы. Вот она бежит по дорожке мне навстречу, и ее черные туфельки оставляют на гравии глубокие отпечатки тонких каблучков.

Она берет меня за руки и сжимает их, словно мы не виделись целое лето! А нас позавчера распустили… Неужели только позавчера?.. Только позавчера захлопнулись парты, будто вздыхая? Мне даже самой чудно́, так я соскучилась без Иоланты…

— Что случилось, Станкунайте?

Ах, если бы я сумела высказать! Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть в глазах учительницы смешинки — как в тот раз, когда грузовик почудился мне влажным, теплым теленком. Я зажмуриваюсь и снова приоткрываю глаза, но учительница и не думает смеяться.

— Ты чем-то расстроена, Станкунайте?

Учительница знает, какими подругами были мы с Улите, как шептались на уроках и переменах, как я тихонько говорила, а Улите слушала.

Да, я расстроена. И из-за Улите, конечно, расстроена. Но еще и оттого расстроилась, что не умею объяснить, что же со мной случилось после того, как проводила подругу…

— Не огорчайся, Станкунайте. Вернется твоя Улите.

Вернется? Хорошо, если бы она вернулась, очень хорошо… Снова была бы у меня самая лучшая подруга. Она везде была бы со мной: в школе, на улице… Да, Улите-то, может, и вернулась бы, если бы не Мединскас со своим кулаком, который пробивает доску.

Вернется? Хорошо, если бы Улите вернулась. Но не сразу… Пусть пройдет какое-то время. Потому что, если она сразу вернется, то ничего еще не изменится и мне будет не о чем ей… Нет!

— Что с тобой, Маре? Можно, я буду называть тебя, как твой папа? Ты сегодня молчаливая, какая-то мечтательная…

Что? Как сказала учительница? Я, Марите Станкунайте, мечтательная? Правда? Но ведь я еще вчера, когда проводила Улите, была такой какой-то… Значит, я уже вчера мечтала? Значит, и я мечтаю? Значит, и я умею мечтать?

И разгоревшись, как пакляный жгут, я принимаюсь рассказывать, рассказывать… Про большую дорогу, которая похожа на корабль, а может, на самолет, а может, и еще на что-нибудь. В один прекрасный день дорога, которая как корабль — пусть будет как корабль! — поплывет мимо нас через Гургждучай… А на нем будет много-много людей, и вдруг выбежит Улите. Она соскочит на берег и захочет остаться в Гургждучай, но изба Мединскасов уже вконец скособочится, одни галки будут жить в ней… Горько заплачет Улите: зачем уехала… оставила свою лучшую подругу…

Я захлебываюсь словами, потому что они для меня новые, шершавые, и смотрю в темно-серые глаза учительницы, на ее черные брови. Эта чернота словно тень: серые глаза темнеют от нее и в глубине их начинает что-то мелькать… Почему она так задумчиво смотрит? Что значат эти огоньки у нее в глазах? А моя мечта — настоящая? Как у тех, кто летит в синие просторы? Как у всех, кто хочет стать врачами, летчиками, исследователями Антарктиды?

— У тебя чудесная, великолепная мечта, — говорит наконец учительница, когда я уже не в силах вынести тишины, потому что мне снова кажется, будто огоньки в ее глазах светятся только насмешкой. — Дорога сворачивает к дому? Да? — волнуясь, повторяет учительница.

И я отвечаю, хоть она не спрашивает. Я знаю, что она не спрашивает.

— Да, учительница!..

— Дорога вдруг превращается в большой, быстрый корабль или во что-то еще не виданное и сворачивает к нам?

— Да, однажды ночью она превращается…

— А может быть, утром, а? Рано утром, по росе, когда не пылит? Было бы лучше…

— Да, пусть будет утро…

— А если дорога и не превратится в корабль, но однажды утром свернет к нам… Все равно было бы чудесно?

— Все равно, учительница…

— А если дорога никогда ни во что не превратится и… не свер… Но что это я!

Иоланта, не договорив, встряхивает густыми, коротко стриженными волосами, и я вижу, как ее глаза блестят, будто крохотные иллюминаторы корабля или самолета. Они мелькают в глубине глаз огоньками — теми самыми, которых я раньше боялась, как насмешки.

— А может быть, ты и мне уступишь часть своей мечты? — улыбается Иоланта, и ее рука снова сжимает мою руку, словно мы очень соскучились друг по другу.

Но я все равно не понимаю, что она хочет сказать этими словами.

— Давай мечтать вместе, ладно? Пусть твоя мечта будет нашей общей мечтой…

— Правда, учительница? — Я задыхаюсь от счастья. — Но ведь вы уедете на каникулы!

— Никуда я не поеду, — говорит она, и я чувствую, как ее рука дрожит. — Некуда мне ехать… Мне и здесь хорошо!

— Хорошо, — соглашаюсь я, но не очень-то верю.

Мединскасам в Гургждучай было не хорошо, так как же будет хорошо ей, которая приехала из самого Каунаса? А если она и не успела соскучиться по Каунасу, могла бы поехать на отдых в Палангу. Даже Станчикене оставляла свиней на мужа и катила на целый месяц в Палангу, к морю! Так почему же учительнице Иоланте не хорошо в Каунасе и Паланге, а хорошо в Гургждучай? Сейчас, когда у меня наконец-то появилась мечта, а мечта эта не только моя — но и учительницы! — я стесняюсь спрашивать. Может быть, Иоланта сама когда-нибудь расскажет? А может быть, я без слов пойму? Ведь сегодня утром я понимаю гораздо больше, чем вчера… Я ничего не спрашиваю, только смотрю на лицо учительницы, на ее лоб, руки… Стараюсь запомнить, как она встряхивает головой, как разлетаются облачками ее волосы… Как она гладит мои руки своими белыми тонкими пальцами… Я смотрю на учительницу, на тень, которую она отбрасывает, и вдруг у меня рождается еще одна мечта… Я хочу быть учительницей! Такой, как Иоланта. Только я не скажу Иоланте про эту новую мечту — стыдно… Может, когда-нибудь потом!

Когда я, счастливая, уже хочу бежать домой, Иоланта останавливает меня. Учительница снова озабочена, ее высокий лоб подергивается морщинками, словно прозрачная вода рябью.

— Я забыла тебе сказать, Маре… Конечно, это мелочь. Видишь ли, мечты сбываются не так-то скоро. А дни-то какие погожие… Что же, мы так и будем сидеть все сложа руки? Скучать будем?

Скучать? Почему скучать? Мне и раньше-то не бывало скучно, а теперь, когда у меня появилась мечта, я и подавно не заскучаю…

Но учительница смотрит на меня пристально и чуть-чуть тревожно, словно я должна сказать ей что-то важное и не говорю.

— Ну, дело само найдется, — бормочу я. Мне неловко, оттого, что ничего толком не могу сказать. Я и корову пасти буду, и огород полоть, и воду из колодца таскать… Чего же еще?

— Чего же еще? — Учительница ловит мою мысль, будто я говорила вслух, а ведь я молчала! — Ничего такого особенного… Ты там по хозяйству занята, я знаю… Ну, а я? А мы с тобой? Мечта у нас общая, значит, и занятие надо придумать общее.

«Занятие?» Я даже испугалась: а вдруг придется все лето диктанты писать? У меня с диктантами не очень ладится. Когда сама говорю — все складно, а когда чужие слова повторяю, да еще на бумаге, — не совсем гладко получается…

— Кажется, я придумала, Маре, — успокаивает меня учительница, но морщинки у нее на лбу не разглаживаются, подрагивают. — А что, если мы возьмемся… ухаживать за сахарной свеклой, что возле фермы? Скажем, аров шестьдесят… Конечно, не мы одни… Ты бы пригласила своих товарищей… А может быть, ты придумаешь что-нибудь другое? Не будем спешить, время у нас есть… Хорошо работать всем вместе, правда? Будем выращивать сахарную свеклу, и скучать будет некогда… Будем много работать, а вечерами ждать дорогу, которая как корабль… Ты согласна, Маре?

Я только и делала, что поддакивала: конечно же, согласна!