Досье Габриэль Витткоп

КОСТЬ[3]

Белый потолок, вероятно, три на четыре метра, со временем стал светло-каштановым. Стены тоже каштановые, а обои, вздувшиеся из-за влажности, украшает старый геометрический узор в стиле модерн. Линолеум - темно-зеленый, потертый. Напротив одной из двух дверей, ведущих на лестничную площадку и в спальню, - новый холодильник: временный алтарь ослепительной белизны, на котором стоит стеклянная ваза с букетом розовых пластмассовых роз. Один из двух плетеных стульев в стиле Генриха II приставлен к стене, а другой - кстати, занятый - расположен перед столом, накрытым клеенкой с красными квадратиками, которые кое-где вытерты или выжжены кастрюлями, и размером приблизительно восемьдесят сантиметров на метр. Этажерка с облупившейся коричневой краской (отметим преобладание здесь коричневатых, шоколадных, землистых цветов, псевдокофейного с молоком и фекальных оттенков) возвышается на газовой плите марки «Фюльгюр», а угол комнаты занимает фаянсовая раковина. На этажерке - расписные кухонные металлические коробочки, кофемолка, рожок для обуви, стопка старых газет и одноцветная гипсовая статуэтка Лурдской Богоматери высотой около тридцати сантиметров. Буфет «Левитан» 1938 года, подновленный кремовой краской, завален кусками веревки, пробками, пузырьками с лекарствами, картонными коробками, мешочками, пакетиками, ножницами, выцветшими брошюрами, запутанными клубками шерсти - сущий хаос вокруг радиоприемника японского производства.

Над раковиной, на стене, перпендикулярной той, у которой стоит этажерка, висит туалетное зеркало, соединенное металлическими ножками со стеклянной полочкой, где находятся простой стакан и желтая зубная щетка, кисточка для бритья, разные тюбики, скорченные, будто в агонии, электробритва и липкие флаконы. В углу стеклянной полки висит серая тряпка в клетку и махровое полотенце с расплывчатым растительным рисунком. Под раковиной оцинкованное металлическое мусорное ведро соседствует с оранжевым пластмассовым, на котором никак не высохнет сложенная половая тряпка. На олеографии под стеклом изображена корзинка с котятами: у каждого на шее ленточка нежного оттенка. Вырезанная из журнала репродукция картины Леонор Фини[4] с дамами нежных оттенков уравновешивает олеографию с другой стороны окна. Само оно небольшое, ведь это окно мансарды, разделенное рамой на четыре части, и сквозь стекло можно было бы увидеть фасады зданий, кирпичные стены и окна Пре-Сен-Жерве[5], освещенные зимней ночью, если бы не мешал густой и уже стекающий пар. С потолка свисает большая лампа в форме кулича, обклеенная абстрактными переводными картинками, - она заливает комнату тусклым, но вместе с тем резким светом. Реальность тягостна и одновременно легка, словно уплотнение в большой пробке из папиросной бумаги. К тому же нельзя сказать, тепло здесь или холодно: комната не отапливается, но большая алюминиевая кастрюля, стоящая на огне, равномерно выпускает из-под крышки клубы пара. Там что-то варится.

Атмосферу создает прежде всего запах, а он дурной. Это подозрительный запах супа из костей, напоминающий нечто среднее между смрадом куриного бульона и похлебки из требухи, похожий на затхлое зловоние отбросов, которыми крестьяне кормят охотничьих собак. Тем не менее, к нему явно примешано что-то необычное: разит какой-то солью, хотя это и не соль, каким-то загадочным уксусом, терпким ароматом -очень едким и удушливым. Запах того, что варится в кастрюле, вызывает не только тошноту, но и беспокойство. Мы мгновенно убеждаемся, что он не случаен и эта привычная вонь тайно и глубоко въелась повсюду, - вневременная и вековечная, будто смерть. Мы сразу понимаем, что она наполняет соседнюю комнату и насыщает постель, водворилась в комоде с покоробившейся фанерой, просочилась под дверью на деревянную лестницу, посеревшую от щелочной воды и древней пыли, и проникла даже в уборную на лестничной площадке.

Санпера это не беспокоит. Он привык к этому запаху, как и к некоторым другим, ведь он прислуживает в анатомическом театре больницы N. Морг, эвфемически называемый «комнатой отдыха», придает действиям Санпера ледяной блеск вневременного театра, отпуская ему тот же скудный свет, что царит и здесь; расточает затхлые запахи мясной лавки и дезинфицирующих средств; заставляет его ступни мягко отскакивать от прорезиненных полов; одаривает водянистой, вязкой тишиной, в которой порой раздается грохот металлических дверей. Морг - царство невесомости и замедления. Материнская утроба. Поэтому даже покойники, у которых трещат суставы и урчат внутренности, даже те, что внезапно раскрывают рот в зевке, словно лишены всякой земной плотности. Они - большие куклы, и Санпер обязан переодевать их, катать на тележках или приподнимать, взяв в охапку: ведь, по его словам, порой нужно и самому потрудиться. Он ловко зашивает им изнутри губы, дабы отбить желание скверно усмехаться; засовывает в ноздри ватные шарики, которые предотвращают неуместные выделения; впрыскивает воду под веки, чтобы они плотнее закрывались; и обваливает трупы, это мертвое тесто, в муке савана, ловко сворачивая их в длинные трубочки, наподобие «хот-догов» или слоеного пирога с яблоками. Такому нельзя научиться - тут необходим прирожденный талант. Но одного таланта и любви к своей работе маловато: нужно также проявлять тактичность, спокойно относиться к переживаниям родственников, если таковые имеются, соблюдать обряды, выслушивать погребальные песни плакальщиц в черных платках, этих старых стервятниц, и крики празднично одетых детей. А главное - не замечать убожества смерти. Нельзя смеяться над фамилиями и наготой, а во время ночных бдений - вздрагивать от львиного рева потенциальных самоубийц.

Санпер - образцовый служащий, человек, заслуживающий доверия. Бывший пастух из Дофине[6], всегда охраняемый своей набожностью от призраков, хотел стать священником, но помешали обстоятельства: Санпер порой начинал запутанный рассказ о весьма темных событиях, который так ничем и не заканчивался. Тем не менее, обучившись немного латыни, Санпер некоторое время проработал надзирателем в католическом сиротском приюте «Исси-ле-Мулино», но после скандала, связанного с подлинными либо воображаемыми преступлениями, его оттуда выгнали, и затем даже последовала судебная интерлюдия. По слухам, за отсутствием доказательств, Санпер был оправдан, хотя и не получил моральной реабилитации. Униженный Санпер - не озлобленный, но оробевший и даже запуганный - отвернулся от живых, предпочтя им мертвых, общение с которыми обычно безопаснее и доставляет больше удовольствия. Поскольку в наши дни прозекторские испытывают недостаток в персонале, Санпер без труда получил свою должность. Записавшись вначале внештатным работником, он вскоре стал постоянным служащим Общества социальной помощи и мало-помалу поднимался в чине, приспосабливаясь к ремеслу с плавностью воды, наполняющей сосуд. Низенький, с большой, втянутой в плечи головой, небесно-голубыми глазами, щеками в красных прожилках и редкими волосами, Санпер обладает неказистой внешностью, но при этом кажется вырезанным из тех каталогов, где выгравированные фигуры служат для иллюстрации костюмов из эпенгле в полный рост или фланелевых жилетов по пояс: в старину прекрасные садовницы раздавали их абонентам «Французского охотника».

Итак, Санпер, бесплотный и словно заранее готовый для аппликации, сидит сегодня вечером, как и многие столетия подряд, за столом в той комнате, где в кастрюле клокочет бульон. Уважение к смерти (или уважение к смерти, которое мы приписываем Санперу из простой условности, учитывая, что сам Санпер - возможно, воображаемый персонаж) внушает ему глубокое сострадание к безродным покойникам: к тем, о ком никто не знает и не спрашивает, к тем, что идут на «вырезки» и анатомические препараты, томятся в банках с: формалином - к анонимным отбросам, отходам, останкам. Санпер подбирает этих покойников-сирот и спасает их, хотя бы pars pro toto[7], предлагая им домашний очаг. Этот невежда из Аримафеи заворачивает отбракованные черепа в тряпку и уносит их на дне пластикового пакета с названием продукта или магазина. Сегодня это был бело-зеленый пакет «Цветы Прованса - Гигиена и Красота, улица де Ренн», попавший к нему случайно. Забракованная голова принадлежала старухе с желтовато-седыми волосами и жалобно скорченным восковым лицом. Женщина пролежала больше двух недель в холодильнике - бетонном лимбе, где тускло светит солнце голой лампочки. Затем ее вскрыли, разделали, и останки, за исключением черепа, возможно, хранились бы в картонке из-под обуви. Но Санпер - тут как тут. Скромный и благочестивый охотник за головами похоронил предмет в пакете «Цветы Прованса», держал его в метро на коленях, легко и незаметно размахивал им на улице Жан-Жорес, поднялся на восьмой этаж, сжимая в вытянутой руке, и положил на кухонный стол. До этого все было очень просто, но приготовление требует некоторых хлопот.

Сначала Санпер поставил на клеенку большой эмалированный таз и именно в нем приступил к работе. Увековечение плоти начинается со снятия скальпа - несложной операции, если учесть, что волосяной покров прилегает неплотно. Санпер складывает отходы в пакет «Цветы Прованса», чтобы позже отнести их обратно в больницу для кремации. Затем, набрав в большую алюминиевую кастрюлю холодной воды, он насыпает в нее большое количество порошковых квасцов и опускает туда голову. Она должна томиться не меньше трех часов, при этом бульон покрывается густой серой пеной, а ошметки кружатся в вихре кипения. Пар проникает всюду. Соседи порой жалуются на запах, но, боясь судебных тяжб и памятуя об умеренной квартирной плате, никогда не дают делу ход. Время от времени Санпер поглядывает на варево в кастрюле, куда иногда помещаются аж две головы. Но вот Санпер выключает газ, накрывает кастрюлю крышкой и отворачивается. Он может теперь почитать газету, поужинать, выпить, помолиться, вздремнуть - делать все, что душе угодно. В тот вечер он постирал в раковине носки и пришил пуговицы к пальто. Сейчас, в эту самую минуту - условный фрагмент вечности - Санпер надевает черный прорезиненный передник и, убедившись, что бульон достаточно остыл, опускает туда руки. Он вытаскивает голову - неузнаваемую коричневатосерую губку - и кладет ее в эмалированный таз. Затем, осторожно взяв кастрюлю за ручки, подносит ее к раковине, наклоняет над стоком и выливает жидкость, не торопясь и стараясь сохранять нужный угол наклона. Изредка ему приходится ставить сосуд и отодвигать ошметки, грозящие закупорить раковину. Да уж, не женская это работа.

Собранные отбросы - большие глазные яблоки, побелевшие при варке, и клочки покрытой пленкой кожи - отправляются к прочим останкам в пластиковый пакет. После этого Санпер тщательно чистит кастрюлю и раковину стиральным порошком, наводит порядок и дает голове немного остыть. Он садится за стол и принимается срезать мясо с занятного объекта специальной стамесочкой и очень острым ножом, которым он иногда счищает кожуру с овощей. Это настоящее бандитское «перо» - с почти треугольным лезвием и деревянной рукояткой, потемневшей от соков: пронырливо-рыскливое орудие, умеющее обтачивать, протыкать, скрести и превращать вещество в жидкую кашицу на сером зеркале клинка. Срезание мяса с черепа - долгий, тяжелый и даже слегка утомительный труд, который Санперу обычно удается закончить лишь кдвум-трем часам утра. Поэтому он вынужден спрятать голову в холодильник до следующего вечера, утешая себя мыслью, что самое трудное позади. Завтра он проварит предмет еще раз, но сок уже будет прозрачнее, а запах - не такой сильный и резкий, как при первом кипячении. Санпер знает о своей награде и предвкушает ее, уже представляя, с какой радостью посмотрит на эту большую искреннюю скорлупу, эту улыбчивую декоративную вазу. Он будет подолгу держать ее в ладонях (разумеется, не вспоминая о Йорике, о котором никогда и не слышал), любуясь фактурой и оттенками, и проводить тонким указательным по извилинам черепного строения. Наконец, предмет отправится к себе подобным - в одну из коробок, которые Санпер хранит на полках стеклянного ящика и спальне.

Эти коробки из толстого картона выложены папиросной бумагой и обильно посыпаны дезинфицирующим средством. Следует предотвратить любые неприятные сюрпризы, ведь хотя покойники не говорят глупостей, иногда им случается сыграть злую шутку. Поэтому Санпер внимательно следит за своей коллекцией черепов, с удовольствием убеждаясь, что ни один не похож на другой. Если смотреть на свет, одни прозрачны, как пергамент, а другие, поплотнее, переменчивы, точно агат. Некоторые - бледно-кремовые, а прочие - почти теплого оттенка сушеного абрикоса: все зависит от индивидуальной пигментации. Все черепа Санпера причудливы и прекрасны. Они напоминают о море, скалах и гулких песчаных берегах, где валяются рыбьи хребты, скелеты сирен, обглоданные фрегаты, которые посасывают черные крабы, и большие перламутровые раковины в песке, воющие из тьмы неведомыми голосами.