Досье Габриэль Витткоп

ИНТЕРВЬЮ НИКОЛЯ ДЕЛЕКЛЮЗУ

4 января 2001 года, в своем парижском гостиничном номере, Гэбриэль Витткоп дала это интервью, подготовленное по случаю публикации «Убийства по-венециански» и переиздания «Смерти К.» в издательстве «Вертикаль». Интервью транслировалось по радио «Кампус Лиль» в передаче «Палюд»24 января 2001 года.

Николя Делеклюз: «Смерть К.» и «Страстный пуританин» переиздаются спустя двадцать пять лет. Первый текст был тесно связан с вашим литературным «дебютом» при посредничестве Кристофера. В каком душевном состоянии он писался?

Габриэль Витткоп: Вначале был «Некрофил», задуманный как подарок Кристоферу. В первом издании стояло посвящение: «Посвящается К., который утонет в смерти, как Нарцисс в своем отражении», а во втором: «Памяти К., утонувшего в смерти, как Нарцисс в своем отражении». Что касается «Смерти К.», при ее написании я пережила катарсис, и зто, возможно, облегчило мою скорбь. Но я почувствовала в себе силы написать ее лишь четырнадцать месяцев спустя после трагедии и после того, как сама отправилась в Индию по следам К... ну и по следам тигра.

НД: Текст строится по необычной схеме, состоящей из повторов и концентрических опережений. Одна и та же сцена разыгрывается непрерывно, развивается ощупью, некоторые элементы как бы тайком переставляются и соединяются заново. Зачем нужно такое построение?

ГВ: Система повторов и их вариантов должна отражать текучесть всякого события и его весьма относительную ценность во временном развитии.

НД: Мы видим, как появляется фигура Кристофера, одержимого игрой, комедией, и поневоле сравниваем вас с драматургом, инсценирующим различные варианты смерти К. Какие у вас отношения с театром?

ГВ: К. не был «одержим игрой», хотя в нем и чувствовалось что-то игровое, но, как всякий англичанин, он страстно увлекался театром. Он обладал сценическим чувством, например, когда прятал в рукаве Эдипа бараний глаз, а затем бросал его в зал в сцене ослепления. Лично мне нравится изображать перед зеркалом сценки из «комедии дель арте», нравится подражать голосам. Я недавно написала драму, но пока не знаю, чего она стоит. Поживем — увидим.

НД: Воображение, которое пытается переписать разные смерти К., очевидно, наталкивается на их бесконечное разнообразие, как будто душа мечется перед смертью, «невообразимой» в принципе. Можно ли говорить о смерти иначе, помимо этой клинической констатации - того холодного взгляда, брошенного на разложение плоти, которым завершается «Смерть К.»?

ГВ: Это метание, которое вы приписываете воображению, наверное, выражает движение молекул, а также невозможность окончательного представления о смерти как абсолютном феномене.

НД: «Страстный пуританин» - совсем иного рода. Повествование там классичнее, и ваша рука почти не чувствуется. Однако смерть тоже занимает важное место: это главная тема, на ваш взгляд?

ГВ: Да, смерть - главная тема всех моих произведений. Это единственное явление, такое же важное и «наличное», как жизнь, оно касается нас всех, и ни в коем случае нельзя отгонять от себя эти мысли. Это еще и великая тайна, но хотя мы не знаем, что такое смерть, мы все-таки способны понять, чем она не является. К тому же, как все, кто много думает о смерти, я необычайно весела.

НД: Дени глубоко религиозен, что редко встречается в ваших книгах. И хотя Бланш олицетворяет богохульство, оба этих персонажа, скорее, противопоставляют себя Церкви, нежели восстают против нее. Удобный повод напомнить, что ваше творчество не имеет ничего общего с идеей трансцендентного.

ГВ: На примере Дени я хотела показать, что любая религия вызывает химерические страдания. Я не склонна к метафизике и живу, как блаженное животное, но, разумеется, отталкиваясь от этой стороны своей биографии, я не смогла бы создать хорошую литературу. Короче говоря, Дени - жертва среды и воспитания.

НД: Какое место в вашем бестиарии занимает тигр?

ГВ: Тигр невыразимо пленяет меня своей мифологической... и эротической многозначностью. Я далека от всякой веры и чужда всякой религии, но, тем не менее, люблю символические образы и мифы, связанные с природными и космическими силами. Мифы о материи и нашей непостижимой смертной душе. Тигр - мой тотем, мой фетиш. Я пьянею от его красоты и дикости. Но тигр - также образ сфинкса, ведь загадка заключена не в вопросе, а в ответе Эдипа.

НД: Так же, как вы, Дени испытывает неодолимое влечение к тиграм. Он подолгу стоит перед клетками в зоопарке. Вы и сами иногда сталкивались с этим животным.

ГВ: Возьмем образ тигра до моей встречи с ним. Это мифологическая и вместе с тем мифическая фигура, играющая очень важную роль в азиатской духовности: образ и символ всякой чистоты и абсолюта - чистоты не в гигиеническом или только физическом, а в абсолютном смысле. Это абсолют разрушительный, как все основные мифические фигуры, например, образ Матери, и в то же время порождающий. Тигр порождает импульсы и образы; он могуществен и одновременно женственен, он лунный и водный. К тому же он великолепный пловец. Это неисчерпаемый образ. Все мои встречи с тигром -их было три - сильно отличались друг от друга.

НД: Между смертью К. и смертью Дени, исполненной мрачной иронии, нет ничего общего. Зачем понадобилось сводить оба текста вместе в 1975 году?

ГВ: Не знаю, как и почему «Смерть К.» и «Страстный пуританин» оказались под одной обложкой. Думаю, это просто случайное пересечение творческих энергий. После «Смерти К.», создание которой было для меня необходимостью, мои встречи с тигром также потребовали описания.

НД: Мне кажется, «Страстный пуританин» очень интересно дополняет «Смерть К.» Если в первом тексте физическая смерть К. описана почти клиническим языком, в соответствии с этапами разложения, смерть Дени, которой читатель ждет на протяжении всего текста, весьма иронична. Дени кажется вам гротескнее благодаря своему мистицизму?

ГВ: Я изобразила смерть Дени в абсурдном свете как раз по причине его надежды и разочарований, его преданности религии и последующего отречения - всевозможных химер, за которыми он гонялся. Его смерть могла быть лишь абсурдной. Смерть же Кристофера, напротив, была в некотором смысле строго запрограммирована.

НД: «Убийство по-венециански» приглашает нас в Венецию XVIII столетия: город зеркал и лабиринтов, позволяющий иначе представить схему, присутствующую уже в «Смерти К.»: извилистые улочки Бомбея, отблески смертей К. Реальность - это ребус, который нужно расшифровать?

ГВ: Нет, «Убийство по-венециански» представляет точно такой же ребус, как и любой лабиринт, включая тот, что находится в нас и даже в нашей плоти: ведь наши мозговые извилины имеют форму лабиринта. Что касается лабиринта бомбейских или венецианских улочек, по нему, разумеется, можно пройти, но его, безусловно, нельзя расшифровать. Это символ всякой загадки. Так мы возвращаемся к «разнообразным рентгенограммам убийства», как я выразилась в «Смерти К.» Но об этом же говорится и в романе «Хэмлок»: как можно что-либо расшифровать, если «истина - лишь часть речи, обойденная молчанием»? Не говоря уже о том, что есть различные истины, как и разные формы молчания.

НД: Ваш глаз и талант описания, как пейзажей, так и живых существ, на мой взгляд, достойны пера Жюльена Грака. Все ваши описания подразумевают больше, нежели говорят.

ГВ: Для того чтобы думать, нужно сначала воспринимать, а чтобы судить, необходимо чувственное восприятие. Так сказал Кондильяк, и я намекаю на это в своем кратком предисловии.

НД: Переодевшись актером бунраку, вы прячетесь под маской, но присутствуете повсюду: этот прием обычно встречается в ваших произведениях, хоть и не всегда столь явно. Какое место отводите вы в своих книгах себе самой?

ГВ: Да, я всегда присутствую, переодетая актером бунраку. Я присутствую во всем, что пишу или рисую.

НД: Тем не менее, по манере письма чувствуется, что «Страстный пуританин» вам не столь близок, что вы там гораздо больше отсутствуете.

ГВ: Да, разница в том, что в «Страстном пуританине» я в некотором роде драматург, режиссер, кукловод, а также зритель. В «Смерти К.» все совершенно иначе, поскольку меня задела эта трагедия: там есть и автобиографический материал, перемешанный с биографией К... эмоционально...

НД: Фоном для «Убийства по-венециански» послужили полотна венецианских мастеров XVIII столетия: почему такой выбор?

ГВ: Да, моя любовь к XVIII веку, самому интеллектуальному из всех столетий, проявляется и в том, насколько высоко я ценю его живопись. Поэтому в «Убийстве по-венециански»

постоянно упоминаются венецианские мастера той эпохи, на что я указываю в кратком предисловии.

НД: В этой повести открыто используется образ веревки, готовой вот-вот порваться, но его можно распространить и на многие другие тексты. Похоже, это напряжение нередко порождает самих персонажей, которых вы толкаете на крайности, дабы выдавить из них «что-то неожиданное, хоть и готовившееся издавна», если воспользоваться фразой Люсьена Н. о ноябре.

ГВ: Вы правы: все или почти все мои персонажи - игрушки в руках судьбы, такой же неотвратимой, как в древнегреческой трагедии. Исключительные ситуации, в которые они попадают, предлагают богатые возможности для романного и даже драматического развития сюжета.

НД: Что вы думаете об образе перевозчика, который можно было бы применить к вам? Он переправляет к человечности единственным возможным способом, и это связано с исчезновением. Вероятно, вы - некий литературный Харон?

ГВ: Над этим образом я еще не думала, но тут есть над чем поразмыслить. В действительности Харон сопровождает их, а затем возвращается и ждет следующих. В этом есть какой-то садизм, но садизм подразумевает также мазохизм.

НД: Вы назвали «Убийство по-венециански» «романом-тайной» в том же смысле, что и, например, «Der Doppelgänger» Шиллера. Как вы это понимаете?

ГВ: Под «романом-тайной» я понимаю текст, который лишен фантастических атрибутов, но остается необъяснимым вплоть до своего логического завершения, не попадая при этом в категорию детективов. В конце все объясняется - так же построен «Der Doppelgänger» Шиллера, то есть классическое произведение, которое можно противопоставить романтическому «Der Doppelgänger» Э.-Т.-А. Гофмана.

НД: Возможно, уместно будет разъяснить значение слова Doppelgänger?

ГВ: Да, оно означает «Двойник». Я не читаю по-русски, но Достоевский тоже писал о крайне волнующей фигуре Двойника. Кто такой Двойник? Мы или Другой?

НД: В повести вы приводите цитату из «Алин и Валькура» де Сада. Насколько он повлиял на этот текст и остальные ваши произведения?

ГВ: Сад влияет на мои мысли и на все, что я пишу, поскольку для меня он - образец и олицетворение вольномыслия. Он враг всяческих условностей (возможно, за исключением лексикона своей эпохи: «Изверг набросился на невинную жертву...»). Его мысли всегда самостоятельны, полны жизни, динамичны и ясны. Несмотря на определенные условности эпохи, о которых я сказала, он - единственный настоящий стилист столетия, бывшего прежде всего столетием мыслителей. Дидро порой скован новыми конструкциями. Ретиф, которого Сад яростно ненавидит, впадает в какое-то безудержное и утомительное словесное исступление. Но у нас остается Донасьен. Хотя, к сожалению, многие говорят о нем, не читая его произведений.

НД: Благодаря Саду и венецианской живописи, XVIII столетие является для вас главным историческим периодом. Как вы связаны с этой эпохой?

ГВ: Во-первых, образование: я воспитана в духе Просвещения, в отличие от Бланш (персонаж «Страстного пуританина»). Естественно, это наложило на меня глубокий отпечаток. Я не думаю, будто воспитание способно исправить плохое, но оно может развить хорошее. Что же касается живописи, я не могу не восторгаться венецианской школой. Это какое-то притяжение - зрительная лесть, любовь к ускользающим деталям. Я люблю Венецию и поэтому люблю венецианскую живопись XVIII столетия. К тому же произведения Пьетро Лонги повествуют о повседневности, чего почти не делают такие художники, как Гварди или Тьеполо: Лонги показывает обыденную сторону жизни. Это чрезвычайно важно с исторической точки зрения.

Перевод Валерия Нугатова