Довлатов

О Сергее Довлатове написано много. Много и хорошо — недаром среди его друзей лучшие писатели своего времени. Вот почему делать очередную книгу о нем трудно. Как рассказать о Довлатове, о человеке, которого мы лично не знали, когда рядом с нами — его родные, коллеги и друзья, уже оставившие о нем воспоминания?

Мы решили написать биографию Довлатова. Как ни странно, до сих пор ее не существовало. Считается, что жизнь писателя давно «рассказана им самим» в его книгах. Не только филологи, но и многие читатели знают или догадываются, что художественный вымысел в довлатовских книгах не менее важен, чем их жизненная подоплека. Там, где связь между персонажем и прототипом условна до крайности, где даты, события и факты намеренно искажаются, а реальность существует лишь как художественное пространство, — рождается биография. Но это биография лирического героя, лучшая и подлинная история жизни Сергея Довлатова. Мы же хотели восстановить биографию другую — действительную, реальную.

Нам повезло: в 2004 году мы начали работать над серией документальных телевизионных фильмов о Сергее Довлатове на петербургском 5-м канале. Вначале это были 26-минутные передачи в цикле «Культурный слой». Затем нам дали возможность снять два 44-минутных фильма в формате документального цикла «Живая история». Они вышли на экран в сентябре 2007 года. В их основу были положены интервью с друзьями и знакомыми Довлатова, взятые в Санкт-Петербурге, Таллинне, Нью-Йорке, Бостоне и Дартмуте. Мы решили, что именно корпус интервью для фильма «Сергей Довлатов» ляжет в основу нашей книги. Эта часть нашей работы была бы невозможна без помощи коллег — сотрудников петербургского телевидения и прежде всего главного директора канала Марины Львовны Фокиной и генерального продюсера Александры Львовны Матвеевой.

Однако вскоре стало понятно: собранного материала не хватает и на половину задуманной книги. Начался следующий этап работы — поиски новых интервьюируемых. Нам были интересны не только самые родные Довлатову люди, но и те, кто не мог бы назвать себя его ближайшими друзьями: одноклассники, преподаватели филфака, соседи, коллеги по работе. Кто-то смог вспомнить лишь несколько эпизодов из жизни Довлатова, а кто-то рассказал историю, достойную отдельной книги. Из этих воспоминаний, очень разных и, казалось бы, совершенно не соотносимых, мы составили основной массив книги. Конечно, в нее нужно было включить также и фрагменты из уже опубликованной мемуарной литературы, а также цитаты из книг Довлатова, без которых любой рассказ о жизни писателя был бы неполным.

Так получился текст. К нему нужен был комментарий, поэтому к каждой главе мы написали предисловие. Восемь коротких отрывков — вот все, что было написано авторами. Остальное, как говорится — «слово поэта и его современников». Надеемся, это именно то, что вызовет у читателя самый живой интерес.

Мы сердечно благодарим Елену Довлатову, оказавшую неоценимую помощь в подготовке материалов, впоследствии вошедших в эту книгу.

Владимир Уфлянд, поэт и художник:

Человек это был замечательный, просто не то слово! Однажды я ему сказал: «Сережа, ты не похож на писателя!» Он спросил: «Почему?» — «Потому что все писатели маленькие и некрасивые, а ты большой и красивый. Если тебя привести в Союз писателей, его надо просто закрывать: там все какие-то уродливые, старенькие. А ты юный красавец, ты не писатель!»

Валерий Воскобойников, писатель:

С первого взгляда этот огромный человек производил совершенно неизгладимое впечатление своей мужской элегантностью. Неподалеку от него на улице Рубинштейна жил наш общий знакомый литератор Борис Крайчик. И когда мы втроем куда-нибудь шли, то мы с Крайчиком любили считать, сколько женщин на Довлатова оглянется. Оглядывались, должен сказать, почти все.

Иосиф Бродский, поэт:

Он всегда был заметен издалека, особенно учитывая безупречные перспективы родного города, и невольно оказывался центром внимания в любом его помещении. Думаю, что это его несколько тяготило, особенно в юности, и его манерам и речи была свойственна некая ироническая предупредительность, как бы оправдывавшая и извинявшая его физическую избыточность. Думаю, что отчасти поэтому он и взялся впоследствии за перо: ощущение граничащей с абсурдом парадоксальности всего происходящего — как вовне, так и внутри его сознания — присуще практически всему, из-под пера его вышедшему.

(Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 356–357)

Алексей Герман, кинорежиссер:

Кто-то мне рассказывал, что Сережа в Америке, как-то зашел в лифт, а за ним ввалился страшный убийца-чернокожий — в кожаной куртке, с голым животом — и грозно на него уставился. Сережа спокойно притянул его за уши и поцеловал в загривок. Негр так испугался, что выскочил из лифта. Жизнь писателя была спасена.

Петр Вайль, писатель:

…Как почти все доморощенные интриганы, Сергей был интриганом простодушным: ему больше нравилось мирить, чем ссорить. Ссорил и обижал он часто — но в силу того, что рассказывал о людях смешное, а смешным быть всегда обидно.

Может быть, именно этого его погружения в человеческие связи, с подлинной, ненадуманной, настырной, честной заинтересованностью в чужой судьбе, мне больше всего и не хватает без Довлатова.

(Вайль П. Без Довлатова // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 454–455)

Ася Пекуровская, филолог, первая жена Сергея Довлатова:

Сережа был кавказским человеком. Он обожал друзей и не мог в живом общении с ними не выразить при случае сильных эмоций, любви или ненависти под действием спиртного. Но едва дело доходило до сочинительства, он надевал свой раззолоченный камзол равнодушия, и все сердечные боли разом затихали.

Так в чем же заключалось то магическое действие камзола? Разумеется, в умерщвлении друзей, в превращении их в достойных смеха или презрения персонажей. Вероятно, в истории не много найдется прецедентов, когда живые люди становились бы литературными типами и их имена произносились бы так, как будто их носители никогда не существовали. Конечно, наградой, не миновавшей Сережу при жизни, была та молчаливая уверенность в том, что убийство, свершаемое под прикрытием сочинительства, остается ненаказуемым, в то время как умерщвленный тобою персонаж обретает вечную жизнь.

(Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 171)

Игорь Ефимов, писатель, издатель:

Можно сказать, что Сережа Довлатов искренне хотел любить нас всех — своих друзей и близких, — но неизбежная предсказуемость, повторяемость, рутина, обыденность проступали в каждом из нас — и его любовь, так нацеленная только на талантливость, умирала.

Он очень хотел любить себя, но и в себе обнаруживал те же черты, — и не мог полюбить себя таким, каким видел, каким знал.

Поэтому что бы ни было написано в свидетельстве о его смерти, литературный диагноз должен быть таков:

«Умер от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе».

(Ефимов И. Неповторимость любой ценой // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 449–450)

Андрей Арьев, писатель:

Если за кем-нибудь Сергей Довлатов и подглядывает, за кем-нибудь шпионит, то единственно за самим собой. Лишь прислушиваясь к себе, Довлатов научился замечательно слушать собеседников. А научившись, все-таки настоял на том, что за повествователем всегда грехов больше, чем за всеми остальными действующими лицами.

(Арьев А. Наша маленькая жизнь // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 1. С. 6)

Людмила Штерн, писатель:

Рубинштейна, 23. Сейчас из ворот этого желтого дома появится Сергей Довлатов в коричневом пальто нараспашку, в шлепанцах на босу ногу, с ядовитой сигаретой «Прима» в зубах. Рядом семенит фокстерьер Глаша, метко названная Сережей березовой чурочкой. Когда Сережа куда-нибудь спешит, он несет Глашу под мышкой. Ему 26 лет, он худ, небрит и ослепителен. «Я достоин сострадания, — говорит он очередной влюбленной девице вместо приветствия. — Мать меня презирает, а Лена уже три дня не здоровается. Обе правы: я выбросил в окно пишущую машинку…»

(Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 18–19.)

Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941 года.

Вряд ли год этот можно отнести к числу благоприятных для появления на белый свет. Но благоприятных лет русской истории было совсем немного, а те, что прикидывались таковыми, часто преподносили еще большие сюрпризы, нежели те, что изначально были отмечены катастрофой.

По рождению Довлатов принадлежал к очень узкому кругу ленинградской литературно-артистической богемы, которая сформировалась в двадцатые-тридцатые годы. Люди, составлявшие ее, не вступали в прямую конфронтацию с советской властью. Более того, большинство из них были так или иначе уверены, что общество, в котором они живут, в целом исполнено лучших намерений и, что называется, имеет неплохие перспективы, а напасти скорее обусловлены рядом досадных случайностей и неблагоприятных обстоятельств.

Юрий Герман, Вера Панова, Николай Черкасов, Ольга Берггольц, Николай Акимов, Григорий Макогоненко, Леонид Пантелеев, Геннадий Гор, Евгений Шварц — они еще помнили веселые двадцатые, и, конечно, им было нестерпимо душно в послевоенных сороковых. Эти люди умели ценить семейный уют и дружеское застолье. Дети были полноправными участниками всего того, что происходило в доме: чаепития, пирушки, игра в преферанс, розыгрыши…

Сережины родители не принадлежали к элите, но были, что называется, в нее вхожи (скажем, мать, Нора Сергеевна, актриса, близкая подруга Нины Черкасовой — одной из главных «гранд-дам» ленинградского культурного салона). С Сережиным отцом, режиссером Донатом Исааковичем Мечиком, она разошлась в 1949 году, и, оставив сцену, поступила на службу корректором. Сережа жил с мамой и пожилой няней-немкой, обожавшей своего воспитанника. Дом был открытым, хлебосольным: среди частых гостей — писатели, актеры, художники, режиссеры.

Ленинградцы, вернувшиеся в послеблокадный Ленинград, по-прежнему жили в коммуналках, отдельные квартиры считались редкостью. Но друзья Довлатовых вспоминают, что в двух комнатах, принадлежавших Норе Сергеевне, шла совершенно особая жизнь, ничем не напоминающая убогий коммунальный быт. Безденежье и тяжелая обстановка не помешали создать дом, в котором всегда была скромная, но вкусная еда, накрахмаленное белье, новые книги.

Довлатовы жили на улице Рубинштейна, в доме № 23. Сережа пошел в 206-ю мужскую среднюю школу на Фонтанке, которая находилась неподалеку. Послевоенные мужские школы в Ленинграде напоминали детдома. В них учились ребята из самых разных семей, у всех было очень нелегкое детство: одни пережили блокаду, другие — эвакуацию и возвращение в обескровленный город. У большинства отцы погибли на фронте. Для домашнего мальчика, каким был Сережа, попасть в подобную мужскую школу было серьезным испытанием. Сережа учился плохо.

В двух шагах от школы — Невский проспект, который уже в те времена приобрел название Брода (от английского «Бродвей»). Солнечная сторона Невского — подиум, по которому ходила «модная молодежь». Здесь кинотеатры, карманники, гостиницы, московские приезжие. Тот, кто вырос вблизи Невского, с детства начинал понимать язык города.

Для ленинградского старшеклассника, мечтающего стать писателем, каким был Сергей Довлатов в середине пятидесятых, выбор высшего учебного заведения был более или менее очевиден. Те, кто намеревался посвятить себя литературе, охотнее всего поступали в романтический Горный институт или на филологический факультет университета, где готовили не только лингвистов и историков литературы, но и будущих мастеров слова. Кафедру истории советской литературы возглавлял выпускник факультета известный писатель Федор Абрамов. Казалось, что филфак открывал своим студентам самую короткую дорогу в мир большой советской литературы.

Среди филологов всегда много вольнодумцев. Один из первых ленинградских журналов самиздата «Голубой бутон» был издан филфаковскими студентами за три года до появления Довлатова на факультете. Еще в 1952 году факультет был потрясен выступлением будущих поэтов филологической школы. Первокурсники М. Красильников, Э. Кондратов и Ю. Михайлов явились на занятие по истории русской литературы в косоворотках и сапогах, записывали лекцию гусиными перьями, а в перерыве стали демонстративно хлебать деревянными ложками тюрю, распевая «Лучинушку». Одна из преподавательниц упала в обморок, а кто-то из учащихся крикнул: «Это же троцкистско-зиновьевская провокация!» Отчисленные из университета, возмутители спокойствия были восстановлены в 1954 году и продолжили свои хэппенинги. В 1956 году, например, во время травли автора «Доктора Живаго», В. Уфлянд, М. Еремин и Л. Виноградов ночью написали на парапете набережной Невы: «Да здравствует Пастернак!».

Именно в это время, в середине пятидесятых, складывается поколение — круг сверстников. Все знакомятся со всеми. Самые красивые девушки, знаменитые остроумцы и эрудиты бродят по коридорам филологического факультета ЛГУ. Именно туда на финское отделение в 1958 году поступает Сергей Довлатов, еще не определившийся, поэт он или прозаик.