Довлатов

Действующие лица:

Валерий Михайлович Воскобойников, писатель

Святослав Владимирович Сахарнов, писатель

Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник

Николай Андреевич Шлиппенбах, журналист

Валерий Воскобойников:

Я знал, что в Таллинне у Довлатова все складывается отлично: есть работа, есть квартира, а главное: наконец выходит книга. Вдруг мне звонит знакомая журналистка, Лидия Петровна Потапова, и рассказывает: «Из Таллинна вернулся Сережа Довлатов. Случилась катастрофа: его книгу, которая была уже набрана, рассыпали и запретили, с работы его выгнали в один час. Он совершенно потерян». А я в то время был заведующим отделом литературы (прозы и поэзии) в детском журнале «Костер», и моя сотрудница Галина Алексеевна Георге уходила в декретный отпуск. Конечно, полагалось на ее место позвать человека, который бы соображал в детской литературе. Сережа к нашему делу не имел никакого отношения, но я все-таки решил пригласить именно его. Потом об этом стали ходить разные слухи: мол, не обошлось без КГБ, зачем это Довлатова пригласили в партийный журнал и так далее. На самом деле причина была одна: я очень любил Сережу, он мне был бесконечно дорог, и поэтому я решил ему помочь. Сережа, конечно же, согласился, потому что другой работы у него не было. К тому же в «Костре» довольно много платили: ведь мы получали московскую, а не ленинградскую зарплату. А чтобы покончить со слухами о КГБ, стоит сказать, что ленинградским «органам» наверняка не было дела до эстонских или московских. Мало того, они часто враждовали друг с другом. Случалось, что писателя (например, Маршака или Л. Пантелеева) в Ленинграде должны были арестовать, а он спасался в Москве, где его ждали почет и уважение.

Святослав Сахарнов:

Однажды ко мне в кабинет зашли сотрудники журнала Воскобойников и Лосев. Они предложили мне вместо ушедшей в декрет Галины Георге взять на время некоего Сергея Довлатова. Я о нем ничего не слыхал, но охотно согласился. Смотрю — они мнутся: «Только вы, пожалуйста, согласуйте это с Обкомом комсомола?» — «Зачем? Должность не номенклатурная. Назначу своим приказом, и все». «Нет уж, согласуйте!», — настаивают. Пошел в Обком. Там тогда секретарем был Филиппов, крайне резкий и неприятный человек (в перестройку ушел в бизнес и был убит конкурентами). Филиппов кому-то звонит, консультируется: «Довлатов, Довлатов… Согласуйте с Обкомом партии». — «Но ведь должность-то маленькая». — «Согласуйте». Иду. Там журналами заведовал некто Барабанщиков, человек тоже не подарок. Прихожу к нему, рассказываю. Он тоже темнит: «Согласуйте с ЦК Комсомола». Я думаю: «Что они, с ума все посходили?» А я от литературных дел и скандалов был всегда далек. Ничего не понимаю. Звоню в Москву. Но там народ был посмелее: «Он вам нужен?» — «Нужен». — «Берите и отвечайте за него». Так Сергей оказался в «Костре».

Валерий Воскобойников:

Когда я предложил Сахарнову взять на работу Довлатова, Святослав Владимирович очень удивился: этого имени он раньше не слышал. Я сказал, что это талантливый ленинградский писатель. «А работать-то он будет?» — спросил Сахарнов. Теперь-то Сахарнов гордится тем, что взял его.

Валерий Воскобойников:

Этот разговор, действительно, состоялся. Дело в том, что народ ругает свою власть всегда и везде. Достаточно вспомнить отца Гекльберри Финна, который, напившись, всегда начинал ругать министров. В нашей стране это делать тогда полагалось на кухне, и уж во всяком случае не в редакции журнала «Костер». Так что никто из нас в редакции подобные вещи не обсуждал.

Владимир Уфлянд:

Журнал «Костер» занимал помещение в прелестном особняке, где еще до революции располагалась редакция одного из детских журналов: не то «Родничка», не то «Огонька». Сейчас этого особняка вообще не существует, он сгорел, а на его месте стоит гэбэшная гостиница без окон и без дверей. Я спрашиваю: «Как же вы, господа гэбэшники, туда попадаете?» Мне отвечают: «А у нас везде свои секретные входы-выходы есть». Наверное, двери у них внутри, а не снаружи. Люди на лифте спускаются и из люков выходят — в Твери, например.

В те времена редакция «Костра» была нашим излюбленным местом. Там работали такие замечательные люди, как Леша Лившиц — Лев Лосев. Я занимался отделом головоломок под названием «За семью печатями», все полностью там сочинял и рисовал.

Святослав Сахарнов:

Насколько я понимаю, Довлатов тогда журналистикой, тем более детской, не занимался, детская литература была для него вообще терра инкогнита. Сразу же договорились с ним об условиях, на которых он будет работать. Главное для него было — как можно больше свободного времени, поэтому от участия во всякого рода собраниях и редсовещаниях он был освобожден. Характерно, как он пишет в «Ремесле», он сразу же взял и прочитал мои книжки и очень удивился, что главный редактор не заслуживает презрения. Книжки понравились.

Валерий Воскобойников:

Когда Сахарнов начал писать, он был морским офицером, служил на военном корабле. Вообще говоря, довольно трудно представить морского офицера, который, сдав вахту, вместо того чтобы пить водку и обсуждать женщин, запирается в каюте и пишет сказки для детей. А Святослав Владимирович поступал именно так.

Святослав Сахарнов:

В своей книге «Ремесло» он подробно описал сотрудников журнала. Чтобы правильно оценить это, надо вспомнить его же фразу: «По отношению к друзьям владели мною любовь, сарказм и жалость». Так вот, когда он писал про журнал, то «любовь», естественно, откинул. А сарказм и ирония — на них автор всегда имеет право.

Так вот о персоналиях. Единственный человек, который описан им объективно и подробно, но зло — это Воскобойников. Далее — Верховский. Тут блестяще выведена одна лишь сторона его характера — тот был тугодум.

Святослав Сахарнов:

А ведь Верховский был человек, у которого трагически сложились и личная жизнь (два неудачных брака), и литературная судьба (был подающим надежды поэтом). Мало того, искренне посвятил всю жизнь делам пионерской организации, верил в нее. У Сергея же эта драматическая жизнь высвечена только через дурацкую историю со штопором. Смешно, талантливо! Увы! Большая литература всегда беспощадна.

Об ответственном секретаре Кокориной Сергей написал тоже излишне резко.

Святослав Сахарнов:

А была она несчастной женщиной со всеми достоинствами и недостатками старой девы. Никто в редакции, конечно, ее не презирал. Не очень любили — была чрезмерно требовательна, мелочна. Но ответственный секретарь таким и должен быть. Конечно, никакой биографии Сталина в шкафу у нее не было. Художественная деталь. Как все ярко придуманное, работает сильно.

О моем заме Юркане написано прекрасно, ярко, сочно, через поступок — телефонные звонки — ярчайший портрет случайного человека.

Владимир Уфлянд:

Действительно, после шести вечера мы обычно начинали выпивать. Почти каждый день оказывалось, что нужно отметить какую-нибудь дату. Недалеко от нас стоял дом с башней Вячеслава Иванова. В подвале этого дома был знаменитый магазин, в котором можно было купить выпивку и закуску. Правда, Сережа обычно уходил до того, как эта пьянка начиналась. Ему больше нравилось другое редакционное развлечение. В «Костре» работал Феликс Нафтульев, у которого был узкопленочный проектор. Он показывал нам разные зарубежные фильмы (до сих пор не могу понять, где он их брал): «На последнем дыхании» Годара, «Четыреста ударов» Трюффо. Эти картины Сережа смотрел с большим интересом.

Валерий Воскобойников:

Единственная сложность заключалась в том, что Сергей раз в месяц дней на пять запивал. В первый раз это случилось довольно скоро после его появления в журнале. Сережа внезапно исчез. Сначала Сахарнов ничего не заметил, а на второй день спросил: «А где Довлатов?» Я говорю: «Отлучился. В пирожковой, наверное». На следующий день та же история: «Сергей где?» — «У него срочное дело, задерживается». Наконец, на четвертый день Сахарнов потребовал: «Валерий, немедленно приведите Довлатова ко мне». Все-таки Святослав Владимирович закончил службу капитаном первого ранга и был человеком военно-морской выучки. Я бегу звонить Сережиной маме: «Нора Сергеевна, пробудите и отмойте Сережу, чтобы он обязательно пришел на работу в понедельник». И вот когда Сережа появился, наконец, в редакции, Сахарнов его строго спросил: «Сергей, где вы были всю неделю?» Довлатов ответил: «Если честно, я пьянствовал». Сахарнову так понравилось, что Сережа не соврал, а признался честно, что он ничего ему не сделал, а только сказал: «Сергей, пишите заявление об уходе. Оно всегда будет лежать у меня вот в этом ящике». И Довлатов написал такое заявление, но Сахарнов его ни разу из своего стола не доставал, даже несмотря на то, что Сережины запои более или менее регулярно повторялись.

Святослав Сахарнов:

Сотрудником Довлатов был добросовестным, аккуратным. Никакого криминала за ним не водилось. Не пил. В «Костре» вообще было тихо. Уже теперь, спустя много лет, мои бывшие сотрудники признаются: «Настоящая жизнь в „Костре“ начиналась после шести часов. Вы уходили, завхоз бегала за сухим вином, и начинались разговоры „за жизнь“, „за литературу“, дотемна». Имел Сергей отношение к этим вечерним бдениям, не знаю. Вряд ли.

Владимир Уфлянд:

Сережа оказался изумительным редактором и золотым работником. Приходишь в редакцию в девять часов утра, никого еще нет, сидит один Сережа. Он всегда приходил раньше всех. Помню, он очень много времени тратил на детские письма, которые поступали в «Костер». Этих писем было огромное количество, и среди них встречались очень талантливые. Мне тоже доставляло большое удовольствие отвечать на детские письма, но Сережа погружался в это дело с головой. Он самым внимательным образом все читал и потом ровным разборчивым почерком писал ответы.

Валерий Воскобойников:

Довлатов совершенно неожиданно оказался колоссальным работником, пожалуй, лучшим из всех, с кем мне когда-либо приходилось иметь дело, а ведь у меня за годы «Костра» было несколько литературных сотрудников. Помню, в те времена у нас была одна очень большая проблема — долги. Тогда сотрудники были обязаны отвечать на все письма и рецензировать все рукописи, которые приходили в журнал. Наша страна, как известно, полна графоманами. Слава богу, теперь у них есть возможность размещать свои произведения в интернете, а тогда все они посылали рукописи в журналы. В день иногда приходило по шесть повестей и штук двадцать рассказов. В течение двух недель полагалось на эти письма ответить, а ведь нужно было готовить номер, редактировать и заказывать тексты. Часто мне приходилось ночами сочинять ответы на эти письма. Как только появился Довлатов, проблема была решена.

Валерий Воскобойников:

Он быстро и при этом внимательно прочитывал все, что к нам поступало, и вел с нашими авторами переписку. Разумеется, Сережа в этом смысле во многом определял судьбу присылаемых нам рассказов и повестей. Правда, это было не таким уж трудным делом, потому что на тридцать рукописей хорошо, если хотя бы одна попадалась приличная. В основном приходилось рецензировать опусы графоманов, причем графоманов весьма характерных. Тогда как раз многие партийные деятели, командиры партизанских отрядов вышли на пенсию и решили описать, наконец, свою жизнь. Это были уважаемые люди, но писать они не умели совершенно. Когда мне приходилось все это читать, у меня сразу начинала болеть голова. Сережа с этими текстами справлялся необычайно оперативно. Мы шутили, что люди еще не успевают доехать из редакции домой, как получают от Довлатова отказ.

Валерий Воскобойников:

Все слухи о том, что в «Костре» можно было напечататься только по блату, — только слухи. Никто из нас, тех, кто там работал, никогда бы не стал публиковать заведомо плохих текстов. Бывали исключения, и мы по каким-то внередакционным причинам печатали в журнале что-то среднее, не вполне соответствующее высокому уровню «Костра». Например, однажды человек, от которого зависела командировка Сахарнова в Африку, настоятельно попросил нас опубликовать его небольшой рассказ. Пришлось согласиться, хотя рассказик этот был неблестящим.

Святослав Сахарнов:

Однажды Сергей приходит и говорит: «Святослав Владимирович, мне нужны деньги. Можно напечатать рассказ в „Костре“?» — «Несите». Приносит. Хороший рассказ, написанный, вероятно, специально для этого случая. Франция, век восемнадцатый, гостиница, ночью приезжают какие-то таинственные люди, утром уезжают. Очень хорошо написано, но нет конца. Модерн, не для детского журнала. Говорю: «Поправь». Через час приносит — появился яркий конец. Если я не ошибаюсь, рассказ напечатали в одном из летних номеров, хорошо заплатили. Ни он, ни я рассказ всерьез не приняли. Признаюсь, если бы это было по уровню в духе Голявкина или Коваля, я, вероятно, заинтересовался бы, а так — нет.

Святослав Сахарнов:

В своей книге он подробно описывает внешнюю сторону отъезда Лосева за рубеж. Я помню и скрытую. Совершенно неожиданно приходит Лосев и говорит: «Мне телеграмма от Бродского: „Немедленно выезжай, есть место в Мичигане“». Имелась в виду должность преподавателя русского языка в одном из американских колледжей. Но должность заведующего отделом, которую занимал Лосев, номенклатурная, он был утвержден в Москве, освобождение от нее — скандал, могут Лосева задержать, долго мурыжить. Решили, что он напишет заявление, в котором попросит перевести его на должность простого литсотрудника. Звоню в Москву, объясняю — поэт, драматург, пишет, хочет писать еще больше, надо отпустить на благо советской литературы. Отпустили, никаких вопросов не было. «У него богатый дядя в Америке!» — это уже Довлатов цитирует Балуева (см. «Ремесло»).

Святослав Сахарнов:

Я думаю, что год, проведенный в «Костре», был для Сергея не самым худшим. Он получал хорошие деньги, редакция и должность были, вероятно, своеобразной защитой от милиции и КГБ, наладился быт. Думаю, что, когда вернулась Галина Георге и ему пришлось уходить, рад он не был. Помнится, он зашел попрощаться, но у меня было много народу, перекинулись несколькими фразами. И все. А жаль. Уходить, полагаю, было ему обидно, и вот почему у него вырвалась в «Ремесле» такая фраза:

«Прощай, „Костер“! Прощай, гибнущий журнал с инквизиторским названием! Потомок Джордано Бруно легко расстается с тобой…»

Прощаю и я ему. Хотя журнал был на подъеме — тираж с шестисот тысяч экземпляров вырос до одного миллиона трехсот тысяч. Мы в эти годы напечатали Голявкина, Коваля и Сладкова, повести и рассказы которых по праву стали классикой советской детской литературы. Не собираюсь заканчивать этим панегириком. Я просто попытался рассказать о человеке, с которым проработал целый год и который мне нравился.

Валерий Воскобойников:

В это время начались первые Сережины контакты с американскими издательствами. А когда он уже уехал в Нью-Йорк, ему, естественно, нужно было написать о том, как загнивает Советский Союз. Рассказывая об этом, он внес в разряд загнивающих объектов и «Костер». Я читаю эти его воспоминания не то чтобы с долей обиды, скорее с пониманием, что иначе он написать в тот момент не мог. Тем более, что детская литература была для него по-прежнему чужда. А мы в «Костре» изо всех сил старались делать лучший детский журнал в стране, и мы это сделали. Мы печатали то, что другие издания боялись публиковать: две повести Аксенова («Мой дедушка памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит»); кстати, «Костер» был единственным изданием, который напечатал стихи Бродского и в том числе замечательную «Балладу о маленьком буксире». Мы открыли для детской литературы знаменитые повести «Недопесок» и «Пять похищенных монахов» Юрия Коваля. Ввели новые имена, которые сегодня являются славой и гордостью российской детской литературы. Мы были далеки от московского начальства, поэтому могли себе позволить несколько больше. Когда же нас вызывали на головомойку, Сахарнов посылал меня: для него было бы унизительно выслушивать ругательства Федуловой, секретаря ЦК комсомола по пионерам. А я невозмутимо кивал, говорил: «Да. Спасибо. Мы это учтем». Потом спокойно уходил, и мы все делали по-своему. Всесоюзную популярность, которой пользовался «Костер» в те годы, сегодня даже трудно себе представить. Все это, к сожалению, прошло мимо Сережи.

Святослав Сахарнов:

Лично я не почувствовал никакой обиды, когда прочитал «Ремесло». Я понимаю, что это литература, которая не имеет никакого отношения к реальной жизни. Довлатову не нужна была жизнь как таковая, его все интересовало как материал для прозы. Он все выдумал и про своих родственников, и про друзей, и про себя самого. Так с какой же стати ему писать правду про «Костер»? Естественно, он выдумал все — или почти все.

Николай Шлиппенбах:

— Пушкин «Полтаву», случаем, не в Михайловском написал? — улыбаясь, спросил меня Довлатов, едва успел я переступить порог его комнаты. Строки из «Полтавы», где упоминался Шлиппенбах, частенько являлись поводом для его балагурства.

— Нет, не в Михайловском.

— Жаль, — продолжал Сергей, — а то мог бы взять тебя с собой в качестве живого экспоната в шестом колене. Еду в Пушкинские Горы экскурсоводом. К черту журналистику!

(Шлиппенбах Н. …И явил нам Довлатов Петра // «Звезда». 2003. № 5. С. 197)

Сергею Довлатову предстоит стать экскурсоводом в Заповеднике. Теперь полгода (с мая по октябрь) он будет жить в Пушкинских Горах.

Литературный заповедник — реалия советская и в целом чуждая западной культуре. Усадьбы европейских писателей передавались по наследству, бесконечно перепродавались и крайне редко оказывались в ведении государственных структур. В России же после всеобщей национализации земли сам Бог велел превратить помещичьи владения в культурно-просветительские памятники^[2].

Однако памятники эти нужно было не присваивать, а создавать. Когда в 1922 году решением Совнаркома пушкиногорские места были признаны заповедными и официально взяты под особую охрану, они представляли собой руины. Михайловское и Тригорское сильно пострадали в годы Гражданской войны. Дом Пушкина в Михайловском был уничтожен даже раньше: в 1860 году младший сын поэта Григорий Александрович продал его под слом, построив на том же месте новый, несколько иной архитектуры.

Стоит ли говорить, что после всех этих событий Пушкиногорский заповедник едва ли мог стать исторически достоверным памятником пушкинских времен? Вполне естественно, что работы по послевоенной реконструкции Заповедника, которые велись под руководством С. С. Гейченко, были по сути не восстановлением старых, а созданием новых музейных ценностей.

В сущности, от пушкинского времени остался (и это немало) один пейзаж. Все остальное — декорация, впечатление от которой портил идеологический пафос, которым немедленно окружили Заповедник в Пушкинских Горах. Сюда бдительные учителя принудительно отправляют школьников, а экскурсионные бюро — решительно всех остальных независимо от рода занятий и сферы интересов — по бесплатным профсоюзным путевкам. Писатель Юрий Нагибин отмечает в своем дневнике: «Доподлинно установили, что знаменитый портрет арапа Петра Великого, подлинник которого висит в Третьяковке, на самом деле изображает какого-то русского генерала, загоревшего на южном солнце… Но Гейченко хочется иметь в Петровском портрет арапа Петра Великого, и все! Впрочем, одной липой больше, одной меньше в проституированном мемориале — какое имеет значение?»^[3]

Почему же все-таки Довлатов решил направиться именно в Пушкинские Горы? Здесь уже работали его друзья Андрей Арьев и Владимир Герасимов, с их помощью ему было проще устроиться на работу. Однако, по-видимому, Довлатов попал сюда не только в силу обстоятельств, ему понравилась сама идея вести экскурсии в Заповеднике.

Корней Чуковский писал: «Если бы я не был так стар, я бы нашел себе новую профессию теперь. Я стал бы гидом по переделкинским местам…» Это полушутливое высказывание в контексте общей историко-литературной ситуации оказывается вполне резонным. Представить экскурсоводами зарубежных классиков значительно труднее, чем писателей советских. Для тех, кто не мог вписаться в официозную литературную среду, работа в музее становилась не менее привлекательной, чем журналистика. Экскурсовод чувствует себя гораздо увереннее и свободнее, нежели газетный работник. В музеях редко прорабатывают, не заставляют лгать «на злобу дня», не требуют особенной общественной активности. Впрочем, едва ли Довлатов на тот момент мог выбирать между эксурсиями и редакторским креслом: журналистика была для него закрыта. Фамилии «Довлатов» уже не было места в советской печати.

Шесть часов езды — и ты попадаешь в Пушкинские Горы, совершенно изолированное от Москвы и Ленинграда пространство. Рядом с фальшивым и конъюнктурным Заповедником в сознании советского человека всегда существовал Заповедник другой. «Пушкин! Тайную свободу пели мы вослед тебе!» — эти блоковские строчки тогда понимали. Пушкинистика в моде как некое тайное знание. О Пушкине пишут Булат Окуджава, Юрий Казаков, Андрей Битов. Пушкинские Горы в это время — то магическое пространство, где полузабытые идеалы любви и внутренней свободы обретают свой подлинный смысл. И уже неважно, сколько раз горел несчастный Дом-музей, чей именно портрет висит в Петровском и много ли среди экспонатов личных вещей поэта. Заповедник — залог чести и вольнодумной твердости, священное воспоминание о прекрасной пушкинской эпохе.

Уже который год здесь находят пристанище разочарованные идеалисты, неудачливые циники, непризнанные таланты — те, кого отвергла большая советская земля. Среди них — ищущий заработка ленинградский журналист Сергей Довлатов.