Драконова Академия. Книга 4

Глава 19

Лена

Я думала, что без Валентайна будет легче. Что там, где ничто не напоминает о том, что произошло, будет легче. В новой комнате: не такой роскошной, как у меня была в прошлом году, и не такой маленькой, как была изначально, действительно ничто ни о чем не напоминало. Ни о чем и ни о ком, даже окна у нее выходили на дальний уголок парка, и в целом можно было зацепиться разве что за общую атмосферу.

Но я все равно лежала на кровати и бездумно пялилась в потолок. Потом переворачивалась на бок и так же бездумно пялилась в стену. Потом — на пресловутое окно с новым видом. Потом — в покрывало, потом опять в потолок, и так дальше по кругу. Если бы я была шашлычком, я бы равномерно прожарилась с такими оборотами, но я была Леной, которая просто крутилась вокруг своей оси.

И пыталась понять, как ей быть дальше с той болью, которая живет внутри.

— Ленор, тебе стоит заняться подготовкой к завтрашним занятиям, — «включилась» Эвиль.

— Ага.

— Я бы рекомендовала особое внимание обратить на драконий язык, по этому предмету у тебя пробелы. Пусть пока домашнего задания еще не было, стоит повторить уже изученное, чтобы не попасть в неловкое положение.

Ха. Да с талантами магистра Доброе утро я еще не раз и не два попаду в неловкое положение. Ну или со своим талантом к драконьему языку. Эта помесь латыни, французского и языка инопланетян с его грамматикой казались мне чем-то нереальным. Я прекрасно понимала, что, возможно, все дело в том, что у остальных была фора по его изучению, но у Сони, например, форы не было, и она прекрасно справлялась. Может, я просто не создана для говорения по-драконьи.

«По-моему, ты на себя гонишь».

Этот голос раздался в голове так неожиданно, что я чуть не подпрыгнула. Спасибо хоть лежала и ни по какой лестнице не спускалась.

— Тебя не спросили, — огрызнулась я на Ленор.

— Ну в общем-то да. Меня никто ни о чем не спрашивал.

Это что, новый уровень нашего общения? Без погружения в подсознание?

Супер.

— Чего тебе вообще надо? — поинтересовалась я.

— О теле забочусь, — огрызнулась она. — Если будешь все время лежать, разжиреешь, мышцы атрофируются, станешь страшной и никому не нужной.

— Иди на… праздник к Лозантиру, — мило отозвалась я.

— С кем ты разговариваешь, Ленор? — поинтересовалась Эвиль.

— Сама с собой. Я с ума сошла.

— Если ты чувствуешь легкое недомогание, — обеспокоенно произнесла виритта, — спустись к магистру Симрану и опиши ему свои симптомы.

О да! Только магистра Симрана мне и не хватало. И ему меня — с Ленор в голове.

— Ленор, ты меня слушаешь? — повторила виритта.

— Она не Ленор, — раздалось в голове.

Чтобы не сойти с ума на полном серьезе, я просто отключила виритту и стянула браслет.

— Да, я не Ленор. А Ленор буквально преображает белье. Хотя о чем это я. Она его не носит, — пробормотала я, снова переворачиваясь на спину.

— Ты о чем? — раздалось озабоченное и встревоженное. Видимо, мое бессвязное бормотание проняло даже ее. Нет, ну а что? Я бы тоже испугалась. Вот сойду с ума на полном серьезе, и будет она сидеть в теле девицы, кукарекающей, вращающей глазами и пускающей слюни.

Представив такое, я фыркнула.

— Как тебе такое развитие ситуации, Ленор? А?

На том конце сознания молчали: видимо, приходили в себя. Ну или связь прервалась, я не знаю. В конце концов, я понятия не имею, как так получилось, что теперь мы вообще вот так общаемся. Безо всяких дополнительных погружений друг в друга, и все такое. То есть в разум. То есть в сознание.

А без разницы.

— Лена. Ле-ен, — донеслось в голове.

Как же ты меня достала!

— Что?!

— Я просто хотела сказать, что мы друг без друга не обойдемся.

— Говори за себя. Я вот, например, очень хорошо без тебя обойдусь, — я перевернулась на бок.

— Да. Я заметила. Особенно когда ты распугала всех друзей и не хочешь ни с кем говорить.

— Ну, предположим, не всех.

Макс не особо стремился со мной общаться, увлеченный Алиной, Ярд больше был занят основами артефакторики, на которых становился просто невменяемым ученым, а не адептом. Соня с переменным успехом пыталась пообщаться со мной и отбиться от бывших подруг, но и первое, и второе — тщетно. Я продолжала злиться, и разговора у нас не получалось.

— Лена, нам надо поговорить.

— О чем? — уточнила я.

— Обо всем. Например, о том, что я была неправа.

О как.

— Была неправа, когда трахалась с Валентайном или когда представлялась мной все это время? — уточнила я, стараясь, чтобы сарказм не летел во все стороны, как брызги из-под колес автомобиля во время ливня.

Получилось плохо.

— И первое, и второе. Я должна была сразу признаться. Но я боялась. Боялась, что он меня просто-напросто выжжет, а потом… потом все стало сложно. Можешь мне поверить, в том, чтобы быть тобой, нет ничего особо привлекательного. Они все любили тебя, не зная, что я — это я. Думаешь, это лучший для меня вариант?

— Если бы они меня любили, они бы все поняли! — рявкнула я. — Ну а лучший или не лучший, мне плевать! Ты могла поговорить с Валентайном. Могла попросить помощи…

— И он бы помог! Тебе! — рявкнула она в ответ. — Веришь или нет, Лена, я тоже хочу жить! Очень хочу! Пусть даже это не жизнь, в чем ты сама убедилась! Но только от этого ничего не меняется. Здесь, внутри, все равно очень хочется жить. Ты наверняка это чувствовала! Не говори, что ты этого не чувствовала! Может быть, я и далека от идеала, особенно в твоих глазах, но я боролась за то, что у меня осталось. За то немногое, что у меня осталось! Я не хочу умирать, не хочу быть тобой, и тело делить с тобой тоже не хочу! Но если я что-то и поняла, так это то, что без сотрудничества у нас с тобой ничего не получится.

— Да, мы уже говорили о сотрудничестве, — напомнила я. — После чего ты ударила в спину.

— Я же сказала, что была неправа! Я прошу прощения, ладно? Я правда прошу прощения, я хочу все исправить. Я… я благодарна тебе за то, что ты не попросила меня уничтожить даже после всего, что я сделала. И я очень хочу, чтобы мы смогли нормально поговорить. Договориться. Потому что я так больше не могу!

Женевьев Анадоррская

В столовой, как всегда, было очень светло: матушка не терпела полумрака, а учитывая, что окна выходили на теневую сторону, магические светильники полыхали на полную. Подчеркивая золотое убранство просторной комнаты, их искры играли на рамах картин, перепрыгивали на обивку и подлокотники, путались в волосах. Женевьев предпочла бы естественный свет осеннего заката, пусть и немного потерянный именно здесь, но кто бы ее спрашивал. Спрашивали ее о другом:

— Ты сегодня говорила с ректором Эстре? — скупо поинтересовался отец. Он пришел в ярость, когда узнал о ее желании преподавать, матушке даже пришлось воспользоваться нюхательными зельями, чтобы не потерять сознание.

Младший брат, которому это все было совершенно неинтересно, поерзал на стуле, глядя на блюда, которые слуги вот-вот готовы были подать, но под жестким взглядом отца врос в спинку и замер.

Никто в этом доме не начинал есть, пока отец не отдаст приказ. Никто в этом доме вообще ничего не делал, пока отец не отдаст приказ. Временами Женевьев искренне удивлялась, что ей вообще разрешили заниматься с детьми и вести благотворительность, но, видимо, это было по поводу предстоящей свадьбы с Сезаром Драгоном.

Будущей тэрн-ари положено заниматься чем-то таким, вот отец и не возражал. Тот факт, что Женевьев делает это по зову сердца, должно быть, ни разу не приходил ему в голову. Как и тот, что у дочери стоило бы поинтересоваться, прежде чем делать ее невестой наследного принца. Но… всего лишь одна встреча с Сезаром — и Женевьев поняла, что теперь уже ей не хочется возражать. Он поразил ее своей зрелостью, галантностью, вниманием к ней и к ее интересам. Они действительно много общались, гораздо больше, чем предписано этикетом, поэтому их пара всегда вызывала наиживейшее внимание.

Ферган и отец были довольны тем, что происходит, вот только для Женевьев все это ни разу не было игрой. Не было политикой. Ей в самом деле нравилось проводить время с Сезаром, тем более что их интересы и взгляды на жизнь во многом, да буквально во всем, совпадали. Им было о чем поговорить, им никогда не было скучно вместе, и она сама не заметила, как влюбилась.

А когда поняла, что влюбилась, было уже слишком поздно. Сезар ни разу не позволял по отношению к ней ничего компрометирующего, и это она тоже поняла слишком поздно. Галантность, вежливость, внимание, совпадение интересов и взглядов — все это не значит ровным счетом ничего, если нет страсти. Искры. Того, что обычно возникает между мужчиной и женщиной, неравнодушными друг к другу.

Он не стремился ее касаться, не бросал противоречивых взглядов на губы, не оглаживал ими фигуру. Женевьев уговаривала себя, что это всего лишь его воспитание, что он просто такой сам по себе, но уже тогда это было слабым утешением. Даже несмотря на то, что они были друзьями — они действительно стали друзьями, ей отчаянно хотелось большего.

Хотелось почувствовать его губы на своих, пусть даже это подвергло бы риску ее репутацию, случись кому-то увидеть или узнать об этом, хотелось неловкого касания рук. Хотелось, чтобы он хоть раз признался ей в том, в чем она не могла признаться ему — что с трепетом ожидает их первой ночи. Женевьев почти решилась с ним об этом поговорить, но тут появилась София Драконова.

Хотя как сказать — появилась. Она и до этого была, но внезапно оказалась под кураторством Сезара и вошла в его жизнь. Настолько быстро, ярко, огненно, как вспышка — как никогда не получалось у нее самой. Тогда-то Женевьев впервые узнала о том, что такое ревность. Тогда впервые в жизни почувствовала, каково это — когда мужчина, который скоро назовет тебя женой, голодно, жарко, невыносимо чувственно смотрит на другую.

О да, на нее он смотрел так, как никогда не смотрел на Женевьев. С ней он позволял такое, что могло просто и легко разрушить все — в частности, когда в Академии просто перекинул ее через плечо и унес на глазах у всех.

У них все-таки состоялся откровенный разговор: не тот, о котором Женевьев мечтала, а по поводу Софии. Сезар обещал, что это больше никогда не повторится, что он нацелен на их брак, и ему ничего не помешает, что это был просто воспитательный момент. Наверное, не стоило ему верить, но сердце верит в то, во что хочет. Верит, отринув голос разума и все, что происходит у тебя на глазах. Вот и Женевьев поддалась ему. Поддалась этому чувству, позволила себе просто отвернуться от того, что было очевидно.

За что потом жестоко поплатилась.

Когда она поняла, что не сможет быть его женой ни ради своей однобокой любви, ни ради политики? В тот миг, когда Сезар оставил ее одну за ужином и не вернулся. Когда вылетел вслед за Люцианом, изменившись в лице, узнав о том, что на Софию Драконову напали какие-то горожане. Для нее это стало последней каплей. Именно в тот момент пришло осознание, что все. Она не хочет, не может и не сможет так жить. Что нужно его отпустить, пусть даже от этого очень больно.

Понимая, что отец не позволит ей этого сделать, Женевьев просто пошла к Фергану. Разумеется, надолго тайной этот разговор не остался, она едва успела вернуться, как Белавуард пригласил ее в кабинет. Поставил Cubrire Silencial и орал так, что тряслась мебель. У него даже драконьи черты начали проступать, в какой-то миг Женевьев показалось, что сейчас начнется оборот.

— Ты опозорила нашу семью! — тяжело дыша, выплюнул отец. — Как ты могла?! После всего того, что мы с матерью для тебя сделали?!

Над матушкой колдовали целители: она показательно упала в обморок, когда Женевьев вернулась. Отец не стал скрывать, явно для большего эффекта, и Лоиза Анадоррская встретила дочь с залитыми слезами лицом и укоризненным взглядом. Чтобы потом прямо на ее глазах картинно потерять сознание.

Женевьев знала о том, что не все матушкины обмороки — настоящие, но все равно не могла избавиться от чувства вины. Оно укусом бьянигла проникало в сердце, отравляя и заставляя чувствовать себя маленькой, никчемной и неблагодарной.

— Папа, он меня не любит! У него роман с другой! — попыталась она объясниться хоть как-то, но отец взревел ошпаренным драконом:

— Не любит?! Роман с другой?! Женевьев, ты же не вчера родилась! Ваш брак изначально был политическим, ваши отношения — для народа и для создания наследников! Какая тебе вообще разница, с кем он путается?! Вспомни хотя бы Эттиану Эзалийскую! Если бы супруга Отторгана Великого побежала отказываться от их брака, во что бы все превратилось?! Не любит! Да он всю жизнь провел с этой Эттианой, а ты подставила меня из-за какой-то нелепой интрижки!

Женевьев судорожно вздохнула. Она хотела сказать, что брак с Сезаром никогда не был для нее только политикой, и что для нее есть разница, но отец перебил ее раньше, чем она успела начать.

— Позор, — хлестко и жестко повторил Белавуард, глядя на дочь и раздувая ноздри, как обернувшийся. Из них разве что струйки дыма не вырывались. — Какой позор! Ты завтра же, вместе со мной, пойдешь к Фергану, мы принесем свои извинения за твою недостойную просьбу, и сделаем все, что он попросит, чтобы эта помолвка осталась в том статусе, в котором она была.

— Нет, — жестко произнесла Женевьев.

Впервые в жизни она осмелилась так перечить отцу.

— Нет? — Белавуард опешил.

— Нет. Я не пойду на такой брак. На брак, в котором я буду никем. Я не стану жить рядом с мужчиной, который… — Ее голос прерывался, Женевьев задыхалась от волнения. Возможно, относись она к Сезару так же, как и он к ней, для нее легче было бы все это пережить. Легче воспринять, что он любит Софию, что он хочет быть с ней. Но она любила его, и сердце не принимало, что ей нужно будет терпеть отношения, в которых она — никто. — Который любит другую.

Отец в два шага преодолел разделяющее их расстояние, от его резких движений что-то упало с массивного красного дерева стола и с глухим стуком утонуло в ковре.

— Пойдешь, — прошипел он, глядя ей в лицо. — Пойдешь, или завтра же покинешь мой дом, и ни один благотворительный фонд не захочет с тобой сотрудничать. Такая дочь, дочь, думающая только о себе, мне не нужна.

Женевьев не успела даже слова вставить, как он продолжил:

— Подумай хотя бы о матери, если тебе плевать на брата и на меня. О том, как это скажется на ее репутации! Ведь именно женщина ответственна за поступки дочери, за ее воспитание. Ты знаешь, сколько всего она сделала для тебя! Знаешь — и вот так просто это перечеркнешь? Просто потому что тебе в голову взбрела… любовь?!

Последнее Белавуард вытолкнул с таким выражением лица, будто любовь была какой-то мерзостью. Пакостью, от которой стоит немедленно отмыться, да получше.

— Сезар Драгон — достойный во всех отношениях дракон. Он замечательно к тебе относится, и чем ты ему отплатила?

«Да не нужна я ему!» — хотела закричать Женевьев, но поняла, что уже заранее проиграла. Отцу все равно, что с ней будет в этом браке, матери… у Лоизы Анадоррской всегда были свои ценности, и любовь в них никогда не входила. Замуж за отца она вышла по расчету, и их двоих это устраивало. Но ведь главное, что это устраивало двоих? Чтобы это устраивало и его, и ее? Как быть, если все внутри восстает против свадьбы с Сезаром, хотя глупое сердце продолжает рваться к нему?

Усилием воли Женевьев остановила эти мысли. Пожалуй, отец прав. Соглашаясь на этот брак, она заранее знала, что стало его причиной. Потом, когда поддалась чувствам, позволила себе мечтать о несбыточном, словно запустила в себе опасное заклинание, оплетающее ее день за днем. Дающее надежду, заставляющее грезить о большем. О чем — о большем? Сезар ей никогда ничего не обещал. Не говорил слов любви, ничем не показывал своих чувств. Даже в том объяснении, в котором фигурировал «воспитательный момент», в нем не было чувств. Он не сказал, что любит, а прощения просил не за то, что задел ее чувства, а за то, что это могло сказаться на репутации их помолвки.

Так что, возможно, она действительно развела драму на пустом месте. Поступила опрометчиво, на чувствах, а чувства — не лучший советчик.

— Хорошо, отец, — сказала она тогда. — Я пойду завтра с тобой к Фергану и принесу извинения за свою просьбу.

Взгляд Белавуарда немного, но смягчился.

— Слава Тамее, разум тебя не оставил. По крайней мере, не до конца. — Он все еще раздувал ноздри, но уже ощутимо расслабился. — Ступай. Навести мать и попроси прощения у нее. За то, что по твоей милости она не сможет даже подняться завтра.

Лоиза правда очень любила болеть, делала это упоительно и со вкусом. Как, впрочем, и все в своей жизни, но спорить с отцом еще и по этому поводу, возражать уже не осталось сил. В тот вечер Женевьев просто поднялась к матери, попросила прощения, а остаток вечера и ночи провела, лежа в постели и глядя широко раскрытыми глазами в потолок.

Ни двигаться, ни спать не хотелось. Даже усталость не брала свое, а стоило закрыть глаза — и она видела, как меняется лицо Сезара, как сползает его привычная уравновешенная маска, когда Люциан говорит о нападении на Драконову. Должно быть, со временем она сможет с этим смириться. Как сможет смириться с тем, что он будет возвращаться домой и пахнуть ей. Или любой другой женщиной — если отец прав, но все же, где-то глубоко внутри Женевьев знала, что не будет.

Только ей. Только Софией Драконовой. Он ей настолько пропитался при том, что между ними еще ничего не было, так что уж говорить о том, когда это что-то случится.

Женевьев не любила историю Эттианы Эзалийской, потому что не любила истории о любовницах. Она считала, что женщина, влезающая в семью, недостойна того, чтобы о ней рассказывали и превозносили. Пусть даже эта семья политическая. Всегда найдется оправдание тому, почему жена плохая, а разлучница вся такая хорошая. Всегда найдутся те, кто скажет, что тэрн-арха своего супруга не любит, что вышла за него из-за короны. Кто бы знал, что однажды она окажется на месте этой самой жены. Кто бы знал, как из-за этого горько…

Тамея смилостивилась над ней. Когда утром Женевьев уже собирали на встречу с Ферганом, хмурый отец сообщил, чтобы ждала дома и срочно ушел к тэрн-арху порталом. Вернулся он не просто хмурый, еще и злой, и сообщил, что Ферган меняет наследника, и что ей предстоит выйти за Люциана Драгона. Должно быть, недовольство отца объяснялось тем, что он боялся очередного потока возражений с ее стороны, но Женевьев, услышав о таком, испытала небывалое облегчение.

Люциан не вызывал в ней никаких чувств — разве что легкое раздражение временами, но она никогда не видела в нем будущего мужа. Тем проще было согласиться на такие перемены, потому что в случае с ним ей было все равно, сколько у него будет любовниц. Ей было даже все равно, как это скажется на ее репутации: все-таки расторжение помолвки с Сезаром Драгоном — это не то же самое, что опрокинуть на себя дорнар-скар на приеме.

Повезло и здесь. Одна из причин серьезных волнений отца, что смена наследника Даррании и новая помолвка обществом будет воспринята в штыки и неблагодушно, не оправдалась. Советники тэрн-ара и отца сработали сообща, и в результате двойной помолвки все ждали, чуть ли как явления Тамеи. Для Женевьев же предстояло новое испытание, но заключалось оно отнюдь не в Люциане Драгоне.

При одной только мысли о том, что Сезар на глазах у всех назовет Софию своей, внутри все сжималось. И он назвал, помолвка состоялась, и небо не рухнуло на землю. Рухнуло лишь что-то внутри Женевьев, придавив всей своей тяжестью сердце, сжимая его до крохотного комка, который снова смог нормально забиться лишь после слов Люциана:

— Женевьев, я не могу на тебе жениться.

Это прозвучало как хорошенькая пощечина раскачивающейся на ветру слабачке, раскисшей от того, что мужчина, который никогда ее не любил, сейчас с любовью смотрел на другую. Она пришла в себя от таких слов, мысленно благодаря Люциана за то, что сейчас он это сказал. За то, что вытряхнул ее из ее слабости и напомнил о том, кто она такая!

Женевьев Анадоррская! Сильная женщина, а не размазня, которая всю жизнь будет страдать по мужчине, который предпочел ей другую.

В портал она уходила с высоко поднятой головой.

Отец был в ярости, мать дома снова упала в обморок, но Женевьев было уже все равно. Она впервые за все это время по-настоящему выдохнула, а после вдохнула — тоже по-настоящему, полной грудью. Отстранившись от политики и от того, что происходило, она съездила отдохнуть на Эллейские острова, где собрала себя и свой образ заново.

Где впервые по-настоящему стала женщиной, и вот сейчас, глядя на перекошенное лицо отца, вопрошавшего об Эстре, эта женщина лишь приподняла брови.

— А должна была? — спросила легко, с той же небрежностью, с которой могла интересоваться погодой. — Занятия у меня начинаются завтра, никаких новостей от ректора не было.

— Твои занятия не должны начаться! — взревел отец.

Матушка побелела, слуги слились со стенами, а брат выронил ложку, которую вертел в руках.

— Ах, вот в чем дело, — спокойно произнесла Женевьев. — Ты говорил с Амильеной Эстре? Чтобы меня отстранили.

— Говорил! Но раз эта женщина не понимает по-хорошему…

— Нет, это ты не понимаешь по-хорошему, папа, — вперив в отца жесткий взгляд, произнесла она.

Матушка сдавленно вздохнула и принялась усиленно обмахиваться веером. Белавуард побагровел, но на сей раз Женевьев не собиралась уступать ему инициативу.

— С какой же формулировкой ты попросил ректора Эстре меня отстранить?

— С той самой, что это позор для нашей семьи! Работающая дочь!

— Вероятно, лучше было бы, если бы я с утра до вечера интересовалась нарядами, красотой и постоянно скульптурировала лицо у лучших магов, — хмыкнула Женевьев. — Прости, папа, но дочь тебе досталась с совершенно другими интересами, и, дабы не смущать вас своим присутствием и своей необычностью, я завтра же найду себе отдельное жилье.

Она аккуратно сложила салфетку, положила ее рядом с тарелками и поднялась.

— Сядь! — прорычал отец. — Сядь немедленно! Мы не закончили!

— Закончили, — ответила Женевьев, немного замедлившись на слабом возражении Лоизы:

— Дорогая! Но мы еще не поужинали!

— Поужинаете без меня, — она мягко коснулась плеча матери. — Я не голодна, мама.

Из столовой она выходила в точности так же, как из парка тэрн-арха. С широко расправленными плечами. С ощущением того, что все, что сейчас происходит — невероятно, бесконечно, неимоверно правильно.