Древняя Русь : наследие в слове. Мудрость слова

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Величие и трагедия Средневековья в его неосуществившемся стремлении к всеобъемлющему синтезу.

Лев Карсавин

Если бы мы отвлеклись от предмета своего описания и оглянулись на те представления, которые складывались в соседних со славянами странах и землях, мы обнаружили бы полное сходство в направлении и этапах развития представлений о мире и мышлении, по крайней мере, у тех народов, которые стояли на одной ступени культуры со славянами и одновременно с ними вышли на рубежи истории, — у германцев например. Мы не делаем этого в книге для большей цельности изложения, потому что каждая система индивидуальна и законченно замкнута; она сама за себя говорит достаточно ясно. Вдобавок это позволяет избежать утомительных повторений. Те же обычаи, те же поверья, тот же уровень развития языка и мышления помогают понять и общность культурных переживаний. Но самое главное состоит в убеждении, что, помимо реальной жизни, в человечестве всегда развивалась глубокая интеллектуальная сила, ведущая его к познанию этой жизни и к преобразованию ее — в меру своей сознательности и возможностей.

В Древней Руси категории те же, что и теперь, но их содержание иное, конкретно вещное: не движение, а пере-движение, пространство как наполненные предметами и лицами просторы, время как конечное число событий, которые в кругу повторений могут указывать на внешние условия своих про-явлений. Каждая вещь обладает собственным качеством, но весь вещный мир целиком, взятый как целое, помыслен в единстве качеств, и теперь уже эти качества отвлечены от вещей, извлечены из предметов, даны как внешние свойства, еще не внутренние качества явлений. Количественная мера еще не дает представления об абстрактном числе вне предметности. На основе изменявшихся представлений о времени (не круг, а вектор) и преобразованных отношений «условие — следствие» возникают и вырабатываются категории причины и цели.

Цель пока еще нечто неясное, и образ действия, и направление, в котором следует двигаться, и необходимость, зовущая в путь, и причина выбора. Все здесь есть, а если есть всё — значит, ничего определенного. Даже средневековый авторитет Аристотель говорил всего лишь о том, что цель подвигает потому, что желанна.

Воля и желание самого человека со временем заступают место воли и желания Бога, конечная цель как Божья воля заменена целью действующей; она стала силой человека, зовущей его к действию. Поднимаясь с земли, человек опускал глаза с небес, с тем чтобы разобраться в собственных своих делах. Происходило все большее «очеловечение» представлений обо всем, что окружало человека.

Припоминая все движения древнерусской мысли в сторону обобщения ключевых признаков реального мира, последовательность развития мышления в категориях славянского языка можно описать как Большой Силлогизм — как «умозаключение», которое постепенно преобразовало все формы мыслительной деятельности.

Древнеславянская и древнерусская неопределенная конкретность вещных признаков в XV в. сменяется строгой системой двоичных противопоставлений идеального (отвлеченного) характера, с тем чтобы в Новое время претвориться в абстрактные понятия родового смысла (гиперонимия).

Мы видели такое движение обобщающей природу мысли и на примере цветообозначений, и на многих этических понятиях, и на описании эмоций в их реальном воплощении; различные оттенки в переживании страха, радости, в смехе и горести тоже сводятся в четкие двоичные противопоставления, обычно отраженные в парных формулах типа страх и ужас, любовь и ласка, радость и веселье. Это еще не гиперонимы родового смысла, они сохраняют связь с исходным распределением конкретных признаков, но вместе с тем они обобщены, отвлечены от конкретной вещи указанием на внешний (функциональный) признак. Багрян и червлен — это обозначение цвета по красителю, а не по естественному цвету вещи; обозначение одного через другое есть символ. Символ заменяет господствовавший прежде образ вещи в типичных для нее признаках различения. Символ далек от понятия, обобщенность признака в символе образная («образное понятие»); это не гипероним, каковым является понятие, и оно не скоро еще проявится как логическое понятие.

«Силлогизм» построен.

Конкретная множественность признаков отражает реальность вещного мира, который дан в своем многообразии; но дан он в образах, а не вещно. Это — большая посылка, которая представлена как всем известная дан-ность. Здесь тоже есть своя отвлеченность, представленная в форме собирательности. Развивается процесс осмысления вещного мира, его погружения в мир словесных знаков — ментализация, задача которой в том, что вещь именуется.

С начала XV в. складывается типично средневековое соотношение двух проявлений общего: радость — она же веселье, любовь — она же ласка, страх — это также и ужас, правда — она же истина. Небесное и земное, духовное и телесное, сакральное и профанное, подменяя одно другое в определенных контекстах, двоят этот мир в сознании, и так он задан христианской идеологией, которая направляет движение мысли в заданной парадигме отношений. Здесь представлена отвлеченность символа, который одновременно и тот и не тот, он и не он, ускользающая в сознании реальность, и она же — действительность. Малая посылка приходит не из мира вещей, а из царства идей — и перераспределяет общую сумму наличных терминов в обозначении того же самого. Это идеация, задача которой в том, что имя вос-при-н-имается.

Заключение не дано и не задано, оно — соз-дан-о общим напряжением мысли, ведущей к абстрактной цели. Современный научный термин — семантически гипероним — уже отчужден от символа, ибо он обобщен (абстрагирован) до всеобщей понятности: он — понятие, которому в слове можно давать достойные его определения. Происходит последовательная, слово за словом, идентификация слова-идеи с тем вещным миром, который уже отражен в слове и испытан в идее: понятие претворяется в дело.

Историческая последовательность идеальных преобразований создала культуру, которая стала одной из форм мировой культуры. Но задача, которая стоит перед современным исследователем, например в истолковании Большого Силлогизма, никак не изменилась, быть может, со времен Аристотеля: чтобы понять, нужно найти средний член силлогизма. Вещь обычно известна, а слово о ней найдем в любом словаре — какова же идея (символ), которая некогда, еще в XV в., соединила два сущих с тем, чтобы раскрыть тайны мира, воссоздавая самую сущность мирской вещи в возвышенном идеале ее сути?

Подобные «средние члены» мы и раскрывали в своих книгах, стремясь не нарушить тонкие связи между вещью и словом.