Древняя Спарта и ее герои

Глава III Подвиг царя Леонида и трехсот спартанцев

В эпоху Великой французской революции и в век Наполеона вспыхнул горячий интерес к героическому прошлому Европы. В истории античности стали искать образцы для подражания. Не раз в этом контексте обращались и к героическим подвигам спартанцев. Так, в 1793 г. один из французских городков — Сен-Марселлин — переименовали в Фермопилы. В тот же период было издано несколько книг о сражении при Фермопилах, и, наконец, знаменитым французским художником Жаком-Луи Давидом была написана и впервые в 1814 г. выставлена картина, изображающая спартанского царя Леонида.

Примерно в это же время в Германии выдающийся историк Иоганн Готфрид Гердер, далекий от идеализации античности, дал тем не менее высочайшую оценку подвигу спартанцев при Фермопилах. По его словам, «высшим принципом гражданской доблести все равно остается эпитафия павшим при Фермопилах спартанцам:

Вспоминая этот принцип, мы, спустя два тысячелетия, можем только пожалеть, что разделяла его на этой земле всего лишь горстка спартанцев, верных жестоким аристократическим законам своей маленькой страны и что ему никогда еще не удавалось стать началом, определяющим отношение всего человечества к чистым законам человечности. Сам по себе этот принцип — самый возвышенный из всех, какие могут придумать и осуществить люди ради своей свободы и счастья»[78].

В связи с восстаниями греков против турецкого господства среди сочувствующих европейцев стала обычной идентификация повстанцев со спартанцами. Со времени же греческой освободительной войны 1821 г. тема Леонида и Фермопил уже активно разрабатывалась как в поэзии, так и в драме.

Однако в конце XIX в., особенно в работах немецких ученых, делаются попытки пересмотреть многовековую традицию, идеализирующую царя Леонида. Так, Карл Юлиус Белох в своей «Греческой истории» выступает против чрезмерного подчеркивания роли отдельной личности в истории. Среди тех, кто подвергся его острой критике, был и царь Леонид. Белох упрекает Леонида в том, что тот «не действовал с необходимой осторожностью, переоценил прочность своего положения и не принял в расчет возможность обходного маневра противника». Белох признает, что как солдат Леонид выполнил свой долг. Однако, по его мнению, «блеск особого героизма, которым озарено имя Леонида, не совсем заслужен и обязан не столько самому Леониду, сколько обстоятельствам, при которых тот погиб»[79].

В другой своей работе «Легенда о Леониде», опубликованной параллельно с «Греческой историей», Белох высказывается еще яснее. По его словам, «катастрофа у Фермопил принесла грекам несомненную пользу, ибо избавила их от не способного главнокомандующего и освободила путь человеку, который в следующем году привел их к победе при Платеях»[80].

В период между двумя мировыми войнами, особенно среди германских антиковедов, усилился интерес к Спарте и наметился новый поворот в освещении Спарты и всего спартанского. Идеализация тоталитарного режима дорийской Спарты стала характерна для большинства германских ученых, даже таких крупных величин, как Гельмут Берве и Томае Леншау. Так, по мнению Г. Берве, одного из ведущих антиковедов Германии[81], спартанский космос «произрастал из вечных глубин народной души». Ни один законодатель не мог бы придать «спартанскому духу ту великолепную застывшую форму, которую он пронесет через столетия. Это — работа времени»[82]. Что касается событий у Фермопил, то, по мнению Берве, героизм трехсот спартанцев во главе с Леонидом состоял в том, «что они, находясь далеко от родины, в месте, куда их поставил приказ, стояли насмерть по единственной причине — таков был приказ». И вот его окончательная оценка гибели Леонида и его отряда: «Как величие, так и влияние поступка было именно в его бессмысленности»[83].

Идеи Г. Берве широко использовались в пропагандистских целях лидерами национал-социализма. Вспомним, например, заклинания Геринга, обращенные к немецким солдатам во время решающих боев за Сталинград. Он призывал их сражаться так же храбро и самоотверженно, как за два с половиной тысячелетия до них сражался царь Леонид со своими тремястами спартанцами. Сам Г. Берве за несколько дней до капитуляции Германии прочитал в Мюнхене доклад на тему «Спарта».

В послевоенный период появилось немало специальных исследований, в которых рассматриваются спорные вопросы, связанные с данной проблематикой[84]. Не пропал интерес к сюжетам, связанным с Фермопильским сражением, и в новейшей историографии.

Первое военное столкновение Запада и Востока, определившее на многие века путь развития европейской цивилизации, произошло в начале V в. Греческим государствам во главе с Афинами и Спартой удалось дать отпор армии Персидской державы. Если учесть совершенно несопоставимые финансовые и людские ресурсы противников, то победа эллинов в Греко-персидских войнах (500–449) кажется настоящим чудом. Вряд ли кто-либо, будучи в здравом уме, мог поверить, что эллины будут на равных сражаться с армией величайшей мировой державы, какой на тот момент была Персия. С момента образования Персидского государства в середине VI в. в его состав вошли такие крупнейшие восточные царства, как Вавилон, Лидия, Египет. Конечно, персидский царь Дарий, начиная кампанию против греков, даже не мог себе представить, что с Элладой ему не удастся справиться так же легко, как это сделали его предшественники на троне Кир Старший и Камбиз с многочисленными государствами Востока. Но в Греции ему пришлось столкнуться с совершенно иным человеческим материалом.

Что касается греков, то только в ходе этого столкновения они осознали свое принципиальное отличие от людей Востока и начали противопоставлять себя всему остальному миру. Идея национального единства, не чуждая грекам архаического периода, теперь, в момент наивысшего напряжения сил, взяла верх над извечной обособленностью отдельных городов-государств.

В ходе Греко-персидских войн окончательно сложился образ варваров как людей ущербных и во многих отношениях уступающих грекам. Прежде тема варваров звучала в литературе с явно негативным подтекстом лишь изредка, но начиная с V в. пренебрежительное отношение к ним стало общим местом во многих литературных произведениях. На этот новый подход, спровоцированный, в конечном счете, победой греков в войне с персами, не раз обращали внимание исследователи. Так, по словам Э. Д. Фролова, «у писателей собственно классического времени — афинских трагиков и Геродота — оппозиция эллины — варвары развернута в целую концепцию вечного радикального противостояния двух этнополитических комплексов: западного, эллинского, воодушевленного идеалами гражданской свободы, и восточного, варварского, исполненного деспотического или рабского начал… При этом укоренившееся представление о военно-политическом превосходстве эллинов над варварами не только демонстрируется (у тех же Эсхила и Геродота в описании решающих схваток греков с персами), но и развивается в телеологическую идею о естественной предназначенности варваров быть рабами у эллинов»[85].

Но победа в Греко-персидских войнах привела греков не только к осознанию своей национальной исключительности. Среди самих греков был выделен один народ, проявивший беспрецедентную отвагу в борьбе с персами. Этим народом были спартанцы. Их царь Леонид вместе со своим небольшим отрядом, защищая горный проход через Фермопилы, вступил в сражение с огромной персидской армией, прекрасно сознавая, что ни у кого из его воинов нет ни единого шанса остаться в живых. Подвиг царя Леонида и его отряда произвел огромное впечатление как на современников, так и на потомков. На этом примере воспитывались многие поколения греков. В глазах всей Эллады спартанцы стали восприниматься как особый народ, наделенный уникальными свойствами.

Репутация Спарты как самого удивительного и загадочного государства привела к появлению обширной литературы, посвященной спартанской тематике. Хотя сами спартанцы не занимались изящной словесностью, за пределами Спарты нашлось немало так называемых лаконофилов (поклонников Спарты), которые в своих произведениях выступали апологетами этого государства.

Так, первое дошедшее до нас произведение, специально посвященное Спарте, принадлежит Ксенофонту, писателю, чья судьба была теснейшим образом связана с этим государством. В трактате «Лакедемонская полития» Ксенофонт подробно описывает удивительную для прочих греков систему спартанского воспитания, благодаря которой в спартиатах успешно культивировалась такая важная, с точки зрения Ксенофонта, черта, как «гражданская добродетель» (Xen. Lac. pol. 10, 7).

Но и до Ксенофонта были писатели и поэты, которые хотя и не посвящали Спарте отдельных произведений, однако выделяли спартанцев из общей массы греков. Среди них главное место занимает Геродот. Именно он первым в своей «Истории» рассказал о подвиге царя Леонида и дал высочайшую оценку вкладу спартанцев в общую победу греков над персами. Прежде чем процитировать одно из самых ярких высказываний Геродота о Спарте, напомним, в каком контексте у «отца истории» прозвучала эта ставшая хрестоматийной оценка.

Во время похода персов на Грецию (480 г.) в ставке царя Ксеркса находился бывший спартанский царь Демарат, выступавший его советником по греческим делам. Ксеркс, уже находясь во Фракии, производит смотр своей огромной армии и гигантского флота. Не сомневаясь в своей победе, он тем не менее задает Демарату риторический вопрос, верит ли тот, что греки способны оказать ему сопротивление. Демарат в свою очередь спрашивает, хочет ли царь услышать правду.

Получив утвердительный ответ, он говорит: «Я воздаю, конечно, хвалу всем эллинам, живущим в дорийских областях. Однако то, что я хочу теперь тебе поведать, относится не ко всем им, но только к лакедемонянам. Прежде всего они никогда не примут твоих условий, которые несут Элладе рабство. Затем они будут сражаться с тобой, даже если все прочие эллины перейдут на твою сторону. Что же до их численности, то не спрашивай, сколько у них боеспособных воинов. Ведь если их выйдет в поход только тысяча или около того, то все равно они будут сражаться!» (VII, 102).

Не случайно Геродот вкладывает эти слова в уста именно Демарата. Тем самым он убеждает своих читателей в их бесспорной объективности. Ведь апологию своим бывшим согражданам произносит смертельно обиженный на спартанские власти человек, незаконно лишенный царской власти и вынужденный уйти в изгнание. Этой краткой репликой Демарат как бы предвосхищает грядущее событие — сражение у Фермопил и подвиг царя Леонида.

Сам Леонид и триста его воинов во многом благодаря рассказу Геродота становятся знаковыми фигурами. Они повели себя так, как предписывали спартанские установления. Своим поведением при Фермопилах спартанцы доказали замечательную эффективность законов Ликурга. Созданная еще в эпоху ранней архаики (начало VIII в.) уникальная общественнополитическая система, превратившая всех граждан в воинов, а Спарту — в военный лагерь, тут полностью оправдала себя. Как замечает Арнольд Тойнби, «Ликургова система во всех своих проявлениях была направлена только к одной цели; и эта цель была Спартой достигнута. При Ликурговой системе спартанская тяжелая пехота была лучшей пехотой эллинского мира… Почти два столетия эллинский мир боялся встречи с лакедемонской армией в открытом сражении. Тренированность и моральный дух лакедемонян были неподражаемы…»[86].

Прежде чем перейти к рассмотрению сражения при Фермопилах, напомним основные события Греко-персидских войн.

К концу VI в. определились непримиримые противоречия между динамично развивающейся и стремящейся к безудержной экспансии Персидской империей и миром греческих полисов. Персия стремилась стать единственной сверхдержавой, и никакой многополярный или даже биполярный политический мир ее не устраивал. Казалось, ее претензии на мировое лидерство были вполне обоснованны. За очень короткий исторический срок — с момента образования Персидского царства в середине VI в. и до 30–20-х гг. того же века — Персия превратилась в самое могущественное государство как в экономическом, так и в политическом отношениях. В ее состав вошли огромные территории, включавшие в себя Вавилон, Лидию, Египет… После покорения Лидии частью Персидской империи стали и греческие города на побережье Малой Азии.

Прелюдией к военному противостоянию Персии и Эллады стало антиперсидское выступление греков Малой Азии, начавшееся в 500 г. и получившее название Ионийского восстания. Попытки восставших получить помощь от своих сородичей в Балканской Греции оказались почти безрезультатными. Спарта, бывшая в тот момент самым сильным в военном отношении греческим государством и главой Пелопоннесского союза, наотрез отказалась участвовать в этой опасной, с ее точки зрения, авантюре. На призыв Милета, ставшего центром восстания, откликнулись только Афины и Эретрия, заинтересованные в торговле с Востоком и связанные тесными узами с ионийскими городами. Но посланные ими корабли — соответственно 20 и 5 — не могли радикально переломить ситуации. В 494 г. восстание было подавлено. Больше всех пострадал центр восстания Милет. Город был полностью разграблен, а его жители частью перебиты, частью переселены на Восток. Больше Милет в своем прежнем виде никогда не возродится.

В дальнейшем Спарту не раз обвиняли и в отсутствии патриотизма, и в предательстве дела восточных эллинов. Но суд потомков вряд ли был справедливым. Геродот, прекрасно знавший все перипетии Ионийского восстания, полностью оправдывает поведение Спарты. Позицию же Афин он, наоборот, считает весьма неразумной и недальновидной, ибо их двадцать кораблей, посланные в Малую Азию, не могли принести реальной пользы, но зато в дальнейшем послужили прекрасным поводом для нападения персов на материковую Грецию. По этому поводу Геродот заявляет: «А эти корабли стали началом всех бед для эллинов и варваров» (V, 97).

Персы после подавления Ионийского восстания уже были готовы начать экспансию на Запад. Генеральная репетиция в Ионии показала, что обособленность отдельных полисов создает чрезвычайно удобные условия для завоевания всей Греции. Дальнейшие события не раз подтверждали верность этого положения.

Вскоре после подавления Ионийского восстания — в 492 г. — была организована первая военная экспедиция уже против материковой Греции. Но судьба оказалась на стороне греков. Персидский флот, огибая мыс Афон, попал в сильную бурю и понес такой урон, что Мардоний, племянник и зять царя Дария I (годы его правления 522–486), стоявший во главе экспедиции, счел за благо вернуться в Азию (Her. VI, 44). Греки, таким образом, получили передышку в два года. За эти два года определилась возможная расстановка сил. Далеко не все греческие полисы были готовы дать отпор персам. Настроения во многих городах, расположенных в Северной и Средней Греции, а также на островах были пораженческими. Судьба Милета и бесспорная мощь восточного соседа были самыми вескими аргументами в пользу отказа от какого-либо сопротивления. Даже Дельфы, самый авторитетный и уважаемый религиозный центр в Элладе, проявляли сдержанность и не спешили возглавить греческое сопротивление. Только Афины и Спарта открыто продемонстрировали свою решимость сражаться с персами, причем сделали это таким образом, что полностью отрезали себе путь к отступлению. В обоих городах казнили послов Дария, прибывших с требованием «дать землю и воду царю», то есть признать верховную власть Персии (Her. VII, 133).

В 490 г. персами был предпринят новый поход против Греции. По пути в Балканскую Грецию персидский флот высадился на остров Эвбею для того, чтобы наказать Эретрию, пославшую корабли на помощь ионийским грекам. Взяв город, персы его разграбили, а всех жителей обратили в рабство (Her. VI, 101). Это был наглядный урок для прочих греков, собирающихся сопротивляться.

От Эвбеи персидский флот поплыл к Аттике и пристал к берегу у Марафонской равнины. Здесь состоялось первое сражение Греко-персидских войн. Оно стало величайшим событием не только греческой, но и европейской истории. Победа греков при Марафоне качнула исторический маятник в сторону Запада.

Если рассматривать соотношение сил, то ничто, казалось бы, не предвещало афинянам победу. Им никто из греков не оказал помощь. Даже спартанцы, на словах пообещавшие помочь, на деле проявили такую медлительность, что оказались на поле сражения уже после его окончания (Her. VI, 120). Исключение составил только небольшой отряд пограничного с Аттикой беотийского городка Платей.

И тем не менее, несмотря на явное численное превосходство и на наличие у персов первоклассной конницы, они потерпели поражение. Конечно, это можно объяснить многими факторами. Во-первых, у афинян был превосходный командующий — Мильтиад, прекрасно знающий военную организацию и тактику персов. Во-вторых, был выбран подходящий момент для сражения, когда вся персидская конница находилась на кораблях. В-третьих, удачным оказался тактический план сражения. И, наконец, в техническом отношении вооружение греческих гоплитов намного превосходило вооружение персов. Но самым главным был все же высокий моральный дух афинян. Этот фактор часто оказывается намного важнее всех прочих составляющих победы.

По данным Геродота, в Марафонском сражении погибли 192 афинянина и 6400 персов (VI, 117). Для Греции победа при Марафоне стала эпохальным событием. Оказалось, что над персами можно взять верх. Рухнул, таким образом, полувековой миф о непобедимости персидской армии. К непосредственным результатам Марафона можно отнести значительное ослабление пораженческих настроений среди греков и, наоборот, усиление тенденций к объединению греческих государств ради совместного противостояния персам. Афиняне талантливо обыграли эту победу. На месте Марафонского сражения появился памятник с соответствующими надписями, а несколько позднее в Пестройстое, находящейся уже в самих Афинах, знаменитый живописец Полигнот изобразил сцены Марафонского сражения. Памятные дары были отправлены и за пределы Афин — в Дельфы и Олимпию, где находились наиболее уважаемые общегреческие святилища.

Судьба, по-видимому, благоволила грекам. Они получили от персов самый ценный дар, на какой только могли рассчитывать, — десятилетнюю передышку. Сразу после Марафонского сражения резко осложнилась политическая обстановка в самой Персии. Волнения в Египте и Вавилонии, дворцовые интриги, связанные с престолонаследием, вынудили персидского царя отказаться от немедленного реванша. Это дало всей Греции и, в частности, Афинам шанс подготовиться к будущей войне. А что такая война неизбежна, многие в Элладе прекрасно понимали. Недаром Фемистокл, один из самых прозорливых и талантливых афинских политиков, сумел провести спасительное для Афин и всей Греции решение о строительстве военно-морского флота. В 483 г. он убедил народное собрание использовать доходы от Лаврийских серебряных рудников исключительно на постройку военных судов (Her. VII, 143–144). В результате к моменту следующего персидского нашествия Афины уже обладали флотом, способным противостоять вражеской армаде.

Спасительная для Греции передышка закончилась в 480 г. К этому моменту ситуация в Персии стабилизировалась. Сатрапии были усмирены, а новый царь Ксеркс (годы правления 486–464), сменивший на престоле умершего в 486 г. Дария, энергично стал готовиться к очередному походу против Греции. Кроме военных приготовлений, персидская сторона прибегла и к дипломатическому давлению на отдельные греческие полисы. И вновь обнаружилось, что далеко не все греки готовы к сопротивлению (Her. VII, 132). Так, Фессалия и Аргос изъявили покорность, и даже самый авторитетный у греков Дельфийский оракул пророчил им поражение. Во многих полисах образовались сильные проперсидские партии, изнутри разлагавшие гражданский коллектив и внушавшие своим согражданам пораженческие настроения. Наибольшую опасность для антиперсидской коалиции представляла подобная партия в Фивах, ближайшем соседе Афин.

Опасную для греков ситуацию разброда и шатания опять переломили Афины. Об их роли говорит Геродот: «Если бы афиняне в страхе перед грозной опасностью покинули свой город или, даже не покидая его, сдались Ксерксу, то никто [из эллинов] не посмел бы оказать сопротивление персам на море… Потому-то не погрешишь против истины, назвав афинян спасителями Эллады. Ибо ход событий зависел исключительно от того, на чью сторону склонятся афиняне. Но так как афиняне выбрали свободу Эллады, то они вселили мужество к сопротивлению всем остальным эллинам…» (VII, 139). Выдающаяся роль Афин в деле спасения Эллады ни в античной, ни в современной историографии не оспаривается.

Не таков взгляд на участие Спарты в этой войне. Эта первенствующая в военном отношении держава далеко не сразу включилась в общеэллинское дело. Только когда ее государственные мужи поняли, что война одинаково грозит всем грекам, они наконец решили принять активное участие в военной кампании.

В 481 г. на Коринфском конгрессе, созванном по инициативе Спарты и Афин, был создан общеэллинский оборонительный союз. На Истме, перешейке, соединяющем Пелопоннес со Средней Грецией, должны были заседать посланцы государств — членов союза, так называмые пробулы. Впервые пробулы собрались на Истме осенью 481 г., когда Ксеркс с войсками уже находился в Сардах (Her. VII, 145; 172; Diod. XI, 1,1). Здесь в святилище Посейдона и был заключен союзный договор, направленный против персов и тех греческих городов, которые добровольно выступили на их стороне. Гегемоном союза большинством голосов была признана Спарта (VII, 148–149; 158–162). Стоит заметить, что гегемония перешла к Спарте не автоматически, но в результате дебатов и последующего голосования.

Афинские лидеры, принимавшие участие в создании панэллинского союза и согласившиеся с гегемонией Спарты, проявили политическую мудрость, смирив свою гордыню ради общего дела. Неплохо зная особенности спартанского национального характера — упрямство, высокомерие и слабую способность к компромиссам, — афиняне согласились передать им верховное командование как сухопутными силами, так и флотом. В тот момент это было спасительное решение. Ведь Спарта возглавляла Пелопоннесскую лигу, военный союз, куда входила большая часть государств Южной Греции.

Когда пришло известие о приближении персов, союзники приняли решение встретить их на севере Греции, на границе Фессалии и Македонии. Здесь, в Темпейском ущелье, была удобная позиция, чтобы преградить путь противнику. Но вскоре от этого плана пришлось отказаться: слишком ненадежными были фессалийские общины, а Македония проявляла самые дружеские чувства к персам.

Вторым эшелоном обороны был важный стратегический пункт на границе между Северной и Средней Грецией — Фермопильское ущелье, протянувшееся на семь километров между горным отрогом Каллидром и южным болотистым побережьем Малийского залива. Здесь у Фермопил[87] высокие горы очень близко подходили к морю, оставляя лишь узкий проход, ведущий из Фессалии в Локриду, который легко было защитить. В самом узком месте, по словам Геродота, могла проехать только одна телега (VII, 176). В Фермопильском ущелье находилась — правда, уже в то время полуразрушенная — стена с воротами, построенная некогда жителями Фокиды для защиты от набегов фессалийцев. Греки рассчитывали использовать остатки этих укреплений для своей обороны.

Одновременно с сухопутной операцией планировалась и морская. Союзный флот должен был блокировать пролив Эврип у Эвбеи, чтобы не дать персам возможности оказаться в тылу греков.

Первоначально к Фермопилам собирались послать только часть союзной армии, около 7000 человек, поскольку операция представлялась чисто оборонительной и не предполагала какого-либо генерального сражения. Из них тех, кто прибыл из Пелопоннеса с Леонидом, было 3100 человек. В состав этого пелопоннесского войска входил также спартанский отряд (Her. VII, 202–203). Он был удивительно мал-всего триста воинов. Но надо учесть, что эти триста все поголовно были спартанскими гражданами, то есть самым ценным человеческим материалом в Спарте[88]. Более того, не исключено, что они были членами так называемого корпуса «всадников» — элитарного отряда, исполняющего роль свиты при царе во время военных операций[89].

Корпус «всадников», куда выбирались самые способные юноши, был резервом для пополнения политической и военной элиты. Сюда на конкурсной основе попадали те молодые спартиаты, которые уже сумели проявить себя (Plut. Lyc. 25, 6). Служба в корпусе была важным шагом в военно-политической карьере. Несмотря на свое название, к спартанской коннице этот отряд не имел никакого отношения. Название сохранилось еще от тех стародавних времен, когда ядро войска составляла аристократическая конница. Во время военных действий корпус «всадников» сражался рядом с царем. Этот отряд, чья численность была неизменной и составляла триста человек (то же самое число фигурирует и в других источниках), в отличие от обычной армии никогда не распускался. Как отряд быстрого реагирования он в основном действовал внутри Спарты и исполнял функции полицейского подразделения, но при необходимости очень быстро мог быть мобилизован и направлен на фронт.

Геродот включает 300 спартанцев[90] в состав сборного пелопоннесского отряда в 3100 человек. Кроме них, в это число входило «1000 тегейцев и мантинейцев (по 500 тех и других); далее, 120 человек из Орхомена в Аркадии и 1000 — из остальной Аркадии. Столько было аркадцев. Затем из Коринфа 400, из Флиунта 200, и 80 — из Микен. Эти люди прибыли из Пелопоннеса» (VII, 202). Несоответствие численности отдельных отрядов величине и возможностям отдельных общин — бесспорное свидетельство того, что каждый член ан-типерсидской коалиции послал в армию Леонида столько воинов, сколько посчитал нужным.

Что удивляет в этом списке Геродота, так это отсутствие отряда лаконских периеков[91]. Последние, как правило, участвовали во всех военных предприятиях Спарты и составляли обязательный элемент спартанской армии. Но в отличие от Геродота о периеках в армии Леонида упоминает Диодор. По его словам, «лакедемонян было одна тысяча человек, и вместе с ними триста спартиатов, других же эллинов, которые вместе с этими отправились к Фермопилам, насчитывалось три тысячи» (XI, 4, 5)[92]. Отсутствие у Геродота упоминания о лаконском отряде периеков американский исследователь Майкл Флауер объясняет следующим образом: «Геродот не стал упоминать отряд периеков просто потому, что последний не остался погибать вместе с тремястами спартанцами»[93]. Это вполне вероятное объяснение. Сообщение Диодора о наличии в отряде Леонида тысячи лаконских периеков находит свое подтверждение и у Исократа, в речах которого также фигурирует тысяча лакедемонян (Panegyr. 90; Archidam. 99). Скорее всего отряд Леонида действительно был сборным: большая часть отряда состояла из лаконских периеков, а меньшая — непосредственно из спартанских граждан[94].

Предполагалось, что небольшой отряд Леонида — это только передовая группировка, за которой последует основная спартанская армия. Но этого так и не случилось. Несмотря на просьбы Леонида о помощи, спартанские власти не спешили отправить к нему новые воинские контингенты. Причина, возможно, кроется в том, что вооруженные силы Спарты управлялись несколькими политическими структурами, которые даже в критической ситуации не всегда могли быстро договориться между собой[95]. Кроме того, исключительное даже для греков благочестие спартанцев заставляло их неукоснительно исполнять все предписания богов. В результате любые неблагоприятные знамения могли стать причиной задержки войска[96].

Так как общеэллинскую коалицию возглавляли спартанцы, то вполне естественно, что царь Леонид выполнял обязанности главнокомандующего союзной армией, направленной к Фермопилам. Позиция у Фермопил, казалось бы, давала возможность организовать длительную оборону и надолго задержать здесь врага. Насколько нам известно, в древние времена этот проход никогда не брался силой с помощью лобовой атаки. Но опасность заключалась в том, что, кроме этого прохода, идущего непосредственно через Фермопильское ущелье, была по крайней мере еще одна горная тропа, которая в обход Фермопил также вела на юг. Ею пользовались местные жители, и, возможно, о ней также знала персидская разведка.

Прежде чем обратиться к источникам и посмотреть, что древние рассказывают нам о Леониде и его поведении при Фермопилах, приведем немногочисленные сведения о самом Леониде. Согласно традиции, Леонид принадлежал к царской семье Агиадов и был сыном царя Анаксандрида, правившего между 560 и 520 гг. Анаксандрид женился в первый раз на дочери своей сестры и произвел от нее Дориея, Леонида и Клеомброта. От брака со своей второй супругой, дочерью Принетада, появился позднее будущий царь Клеомен I (Her. V, 39–41; Paus. III, 3, 9). Леонид был женат на Горго, дочери своего сводного брата Клеомена I, и имел от нее сына Плистарха (Her. V, 41, 48; VII, 205; IX, 10). После смерти Клеомена I, около 487 г., Леонид принял на себя правление, и через семь лет, в 480 г., при защите Фермопил он героически погиб. Вскоре после гибели Леонида прервался и его род. Его единственный сын Плистарх родился в 480 г., то есть в год смерти своего отца, а умер, едва достигнув совершеннолетия, около 459 г. (Diod. XIII, 75; Paus. III, 5, 1). Детей после себя Плистарх не оставил.

Таким образом, единственное деяние, благодаря которому Леонид вошел в историю, это его подвиг при Фермопилах. Его совершил уже не молодой человек. Хотя точная дата рождения Леонида нам неизвестна, но скорее всего он родился в двадцатых годах VI в. (его отец Анаксандрид умер около 520 г.), так что в 480 г. ему могло быть 40–45 лет.

Почти всем нашим сведениям о Леониде мы обязаны Геродоту. Для «отца истории» Леонид — один из главных героев Греко-персидских войн. Геродот отзывается о нем как о полководце, «особенно достойном восхищения», и перечисляет поименно всех его предков вплоть до Геракла (VII, 204)[97]. Сообщает Геродот и об обстоятельствах, при которых Леонид стал царем: «У Леонида было два старших брата — Клеомен и Дорией, и поэтому он отбросил мысль стать царем. Однако Клеомен скончался, не оставив наследников мужского пола, а Дориея также не было уже в живых… Так-то Леонид вступил на престол…» (VII, 205).

После этой краткой реплики Геродот приступает к описанию событий, связанных с Фермопильской кампанией. По-видимому, Леонид изначально был готов к самому неблагоприятному для себя и своих воинов исходу. Недаром он набрал свой отряд только из тех спартанских граждан, которые уже имели детей (VII, 205). Эта предусмотрительность Леонида вполне обоснованна — в 80-е годы V в. уже начала раскручиваться та спираль, которая в конце концов привела Спарту к демографическому коллапсу[98].

Сравнительную малочисленность спартанцев в войске Леонида Геродот объясняет тем, что это был только передовой отряд, за которым должна была последовать вся спартанская армия. Но зачем же вообще нужно было посылать столь незначительные силы, которые априори не могли оказать серьезного сопротивления многотысячной армии персов? По словам Геродота, поспешная отправка отряда во главе с Леонидом была частью пропагандистской кампании: «Спартанцы выслали его вперед для того, чтобы остальные союзники видели это и также выступили в поход и не перешли на сторону мидян, заметив, что сами спартанцы медлят» (VII, 206). В этот момент, когда вся Греция замерла в ужасе перед гигантской армией персов, очевидным и единственно правильным решением было охранять Фермопильский проход, что требовало небольшой армии гоплитов. Но и спартанские власти, отправив отряд Леонида, не спешили с дальнейшими шагами. Оправданием для промедления с посылкой основных контингентов были стандартные отговорки: сами спартанцы ссылались на необходимость провести торжества в честь Аполлона Карнейского, а все прочие греки хотели дождаться окончания Олимпийских игр[99].

В результате Леонид оказался во главе сравнительно небольшого войска. К нему уже близ Фермопил присоединилось несколько отрядов из Средней Греции: опунтские локры, фокидяне и малейцы, всего около 3 тысяч. Таким образом, общее количество воинов Леонида достигло 7 тысяч. Этой армии было вполне достаточно, чтобы удерживать проход, имеющий два метра в ширину у своего западного входа и почти такой же узкий в том месте, где находилась древняя фокидская оборонительная стена, составляющая дополнительную защиту.

Геродот рассказывает о тяжелой обстановке, которая сложилась в лагере греков, и охватившей их панике, когда они узнали о приближении огромной армии Ксеркса. «Между тем, лишь только персидский царь подошел к проходу, на эллинов напал страх, и они стали держать совет об отступлении. Все пелопоннесские города предложили возвратиться в Пелопоннес и охранять Истм. Фокидяне и локры пришли в негодование от такого предложения, и потому Леонид принял решение оставаться там и послать вестников в города с просьбой о помощи, так как у них слишком мало войска, чтобы отразить нападение мидийских полчищ» (VII, 207).

Желающие сражаться или, наоборот, отступать разделились по географическому принципу. Греки Пелопоннеса были готовы покинуть свои позиции и защищать только Пелопоннес, а отряды из Средней Греции, фокидяне и локры, естественно, были заинтересованы в том, чтобы остановить персов у Фермопил, то есть на границе Средней и Северной Греции. Каждый из пришедших отрядов имел своих командиров, которые отвечали только за свой национальный контингент и могли принимать сепаратные решения, не считаясь с мнением остальных. Леонид оказался в тяжелой ситуации. И он принял единственно возможное для спартанского царя решение: сражаться, не имея шансов выжить.

Геродот как настоящий романист, рассказав о положении греков при Фермопилах, переносится в лагерь персов. Он передает беседу, которая состоялась между Ксерксом и его военным советником Демаратом, бывшим спартанским царем. И несмотря на глубокую обиду и горечь, которую Демарат испытывал к своему отечеству, он тем не менее дает блестящую характеристику спартанцам как лучшим воинам Эллады. Речь Демарата, произнесенная в ставке персов, стала апологией Спарте и спартанцам. И не так уж важно, передает ли Геродот подлинные слова Демарата или вся речь спартанского изгнанника — это конструкция самого Геродота. Важно другое: Геродот, включив речь Демарата в свою «Историю», тем самым поставил спартанцев на недосягаемую высоту. Никто до Геродота не оценивал так высоко военную мощь и моральный дух спартанских граждан. Приведем слова Демарата, обращенные к Ксерксу:

Но эти слова не убедили Ксеркса. Персидский царь, надеясь на благоразумие Леонида, не сразу начал военные действия, дав ему четыре дня на размышления. С точки зрения царя, нежелание греков отступать объяснялось исключительно их «наглым безрассудством». На пятый день против армии Леонида были посланы наиболее боеспособные после самих персов отряды мидян и киссиев «с приказанием взять их живыми и привести пред его очи». Однако, несмотря на то, что схватка длилась целый день, греки отбили все атаки противника. И, как пишет Геродот, к концу дня «всем стало ясно, и в особенности самому царю, что людей у персов много, а мужей [среди них] мало» (VII, 210).

На следующий день против Леонида были посланы лучшие отряды, состоящие исключительно из самих персов. Это были так называемые «бессмертные» — цвет персидской армии — во главе с их начальником Гидарном. Но и они не добились успеха, поскольку не смогли развернуться в узком ущелье, а копья их были короче, чем у эллинов. Грекам удалось отбить все их атаки. По словам Геродота, в рукопашном бою греческие гоплиты наносили огромный урон персам. Они демонстрировали и лучшую выучку, и лучшее вооружение. Столь же успешно сражались греки и на третий день (VII, 211–212).

Для Ксеркса подобное развитие событий было полной неожиданностью. Царь не знал, что делать дальше. И тут объявился предатель[100]. Геродот рассказывает, что в ставку персов пришел некий Эфиальт, малиец[101]. «Надеясь на великую царскую награду, он указал персам тропу, ведущую через гору в Фермопилы, и тем погубил бывших там эллинов» (VII, 213). Ксеркс, прекрасно знавший особенности военных действий в горах, немедленно послал туда свой самый лучший тяжеловооруженный отряд во главе с Гидарном, начальником телохранителей царя. Геродот не называет численности войска Гидарна, но ядром его, конечно, было 10 тысяч «бессмертных» (VII, 83). Согласно Диодору и Юстину, у Гидарна было 20 тысяч солдат (Diod. XI, 8, 5; Justin. II, 11, 5). Отборный отряд персов двинулся по Анопее, тяжелой и опасной горной тропе, ведущей в тыл греческой армии. Персы шли по этой окружной дороге всю ночь и на рассвете, оказавшись на вершине горы, внизу увидели небольшой гарнизон греков. Гидарн успокоился только тогда, когда Эфиальт его заверил, что это не спартанский отряд, а фокидский. Отряд фокидян[102], заранее посланный Леонидом охранять выход со стороны обходной дороги, заметил персов слишком поздно и, не оказав никакого сопротивления, разбежался. По словам Геродота, фокидяне «под градом стрел тотчас же бежали на вершину горы… и уже приготовились к смерти». Но Гидарн не стал преследовать бежавших фокидян и поспешно начал спуск (VII, 215–218).

Далее Геродот рассказывает о том впечатлении, которое оказала на греков весть о приближении персов с той стороны, где их никто не ждал. Было немедленно собрано совещание союзников. На нем только Леонид заявил о своем твердом намерении защищать Фермопилы, несмотря на реальную опасность быть окруженным и уничтоженным. Свое решение он аргументировал тем, что «ему самому и его спартанцам не подобает… покидать место, на защиту которого их как раз и послали». Таким образом, царь Леонид принял решение сражаться и погибнуть, следуя закону своей страны и исполняя воинский долг. Остальные союзники за редким исключением склонялись к тому, чтобы уйти, пока не поздно. Геродот утверждает, что Леонид не только не препятствовал их уходу, но, наоборот, сам «отослал союзников, чтобы спасти их от гибели» (VII, 219–220).

О мотивах решения Леонида историки много спорили еще в древности, и в современной литературе эти споры продолжаются. Так, например, Эндрю Бэрн, профессор университета в Глазго, считает, что у Леонида просто не было другого выхода, как только остаться и дать возможность остальным грекам безопасно отступить. Ведь он, будучи опытным военачальником, прекрасно понимал, что, не встретив никакого сопротивления, персидская конница легко бы смяла и уничтожила всех греков[103].

Мы полагаем, что ситуация, описанная Геродотом (VII, 219), заслуживает доверия, но, как верно замечает В. М. Строгецкий, в постгеродотовской традиции она была сильно приукрашена как драматургами, так и историками риторического направления[104]. Так, например, Диодор, следуя Эфору, историку, принадлежавшему к риторической школе Исократа, опускает замечание Геродота об охватившей эллинское войско панике, когда они увидели, как велика армия персов (Her. VII, 207). По-видимому, Эфору, историку IV в. и ученику Исократа, казалось невозможным изображать героев Фермопил охваченными паникой. У Диодора Леонид больший патриот, чем у Геродота. Согласно Диодору, еще находясь в Спарте, царь принял твердое решение умереть за свободу Греции и тем самым прославить свою родину: «Хотя эфоры убеждали его (Леонида. — Л. IL), что слишком небольшой отряд ведет против столь большого числа персов, и заставляли взять больше воинов, он ответил им на тайном заседании, что этого количества воинов действительно немного для того, чтобы помешать варварам овладеть проходами, однако для дела, ради которого они теперь идут, их достаточно много… Так как ответ казался загадочным и неясным, его спросили: разве он намеревается вести воинов на какое-либо ничтожное дело. Леонид ответил, что формально он ведет воинов для защиты проходов, на деле же, чтобы умереть за общую свободу эллинов» (Diod. XI, 4, 3–4).

В поздней античной историографии образ Леонида окончательно приобретет черты, присущие идеальному герою, рыцарю без страха и упрека (см. например: Plut. Apopht. Lac. 225 а 3–4; De Herod, malign. 32; Justin. II, 11, 9; Aelian. Var. hist. III, 25). Но поздняя традиция только усилила и несколько приукрасила те факты, которые были в действительности. Именно в рассматриваемый период — первую половину V в. — для спартанцев была характерна готовность выполнить любой приказ, даже смертельно опасный, ради спасения отечества. Вспомним, например, двух спартанцев Сперхия и Булиса, которые, по словам Геродота, «добровольно вызвались понести наказание от Ксеркса за умерщвление в Спарте глашатаев Дария. Так спартанцы отослали этих людей в Мидийскую землю на смерть» (VII, 134, 2).

Решение Леонида остаться и сражаться до последнего воина объясняется не только бесспорной личной отвагой спартанского царя и привычкой беспрекословно подчиняться государственной воле. Важная роль в этом решении, как нам кажется, принадлежит и религиозному фактору.

Как не раз уже отмечалось в научной литературе, спартанцы превосходили прочих греков своей богобоязненностью и уделяли оракулам внимания больше, чем граждане любого другого греческого государства. Античные источники свидетельствуют, что консультации с оракулами по делам, связанным с принятием политических решений, носили в Спарте более систематический характер, чем где-либо еще в Греции (см., например: Her. V, 65; VI, 66; Thuc. I, 103,1–3; 118, 3; Plut. Mor. 191b; 209a)[105]. По словам Геродота, «веление божества они считали важнее долга к смертным» (V, 63). Это благочестие в полной мере распространялось и на царей.

Согласно Геродоту, Леонид знал, что ему предстоит, ибо еще в самом начале Греко-персидских войн спартанцы обратились в Дельфы с вопросом о будущей войне, и Пифия им ответила, что «или Лакедемон будет разрушен варварами, или их царь погибнет» (Her. VII, 220; Justin. Il, 11, 8). Геродот, бесспорно, имевший в своем распоряжении сборники дельфийских оракулов, приводит стихотворный текст данного спартанцам прорицания:

(VII, 220)

В отличие от большинства весьма трудных для интерпретации дельфийских оракулов[106] этот предельно ясен. Назван враг, способный уничтожить Спарту, и обозначена цена за спасение — гибель царя. Естественно, что Леонид, в чьи обязанности как верховного жреца входило заведование сношениями своего государства с Дельфами и хранение у себя записей ответов оракула, прекрасно знал это сравнительно недавнее прорицание[107]. Геродот утверждает, что царь сам отпустил союзников именно потому, что свято верил в предсказание Аполлона. Как разумный военачальник он не хотел допустить бессмысленной гибели всей собравшейся у Фермопил союзной армии, а как благочестивый и богобоязненный спартанец он готов был погибнуть вместе со своим отрядом во исполнение воли Аполлона. Приведем рассуждения Геродота относительно побудительных мотивов Леонида: «А сам он считал постыдным отступать. Если, думал Леонид, он там останется, то его ожидает бессмертная слава, и счастье Спарты не будет омрачено… А так как он желал стяжать славу только одним спартанцам, то, по-моему, вероятнее, что царь сам отпустил союзников, а не они покинули его из-за разногласий, нарушив военную дисциплину» (VII, 220).

Из всех союзников с Леонидом остались только два отряда, из Фив и Феспий. Что касается фиванцев, то, по словам Геродота, Леонид оставил их при себе как заложников (VII, 222)[108]. Такое отношение к фиванцам вполне понятно. Их проперсидские настроения были хорошо известны. Как утверждает Геродот, «вся Беотия была на стороне персов» (VIII, 34)[109]. В такой ситуации Леонид мог опасаться, что фиванцы, покинув греческий лагерь, немедленно перейдут на сторону персов. Рассказывая о поведении фиванского отряда в бою, Геродот еще раз указывает на мотивы их присутствия в армии Леонида: «Увидев, что персы берут верх и теснят отряд Леонида к холму, фиванцы отделились от лакедемонян и, простирая руки, пошли навстречу врагу. Фиванцы заявляли — и это была сущая правда, — что они всецело на стороне персов и с самого начала дали царю землю и воду, а в Фермопилы они пришли только по принуждению и невиновны в уроне, нанесенном царю» (VII, 233). Большинство фиванцев вместе с их командиром Леонтиадом по приказу Ксеркса были заклеймены царским клеймом. Так обычно поступали персы только с беглыми рабами. Некоторые историки считают сообщение Геродота о клеймении фиванцев «злобным рассказом», не соответствующим действительности[110]. Но следует заметить, что в глазах Ксеркса фиванцы, выступившие с оружием против персов, действительно могли рассматриваться как мятежники и беглые рабы.

Единственный отряд, который добровольно захотел остаться с Леонидом, — это отряд из старинного беотийского города Феспии. Подобное решение феспийцев, возможно, объясняется тем противостоянием, которое было характерно для Фив и Феспий на протяжении длительного периода греческой истории[111].

После того как все союзные контингенты покинули Фермопилы и в лагере остался только Леонид с тремя сотнями спартанцев и отрядом из 700 феспийцев, наступил последний этап сражения. Описание финальных сцен сражения.

Подвиг царя Леонида и трехсот спартанцев при Фермопилах, несмотря на их краткость и малую детализацию[112], исполнено внутренней энергии. Геродот с большим подъемом рассказывает о первых успехах спартанцев и феспийцев, подчеркивая неравенство сил и огромную разницу в потерях персов и греков. Он настолько увлечен своей задачей — изобразить подвиг Леонида и его отряда как можно колоритнее и убедить читателей в бесспорном превосходстве эллинского духа свободы над рабской психологией варваров, что вольно или невольно допускает характерные для романтического изложения преувеличения. Персы у него гибнут тысячами, а дух их поднимают своеобразные «заградительные отряды» — начальники с бичами в руках. Именно отсюда происходит расхожее представление о том, что персы могли воевать только под ударами бичей. Уверенность Европы в моральном превосходстве греков над варварами, а в более широком контексте — европейцев над восточными народами — берет свое начало, как нам кажется, с описания Фермопильского сражения у Геродота:

«Наконец полчища Ксеркса стали подходить. Эллины же во главе с Леонидом, идя на смертный бой, продвигались теперь гораздо дальше в то место, где проход расширяется. Ибо в прошлые дни часть спартанцев защищала стену, между тем как другие бились с врагом в самой теснине, куда они всегда отступали. Теперь же эллины бросились врукопашную уже вне прохода, и в этой схватке варвары погибали тысячами. За рядами персов стояли начальники отрядов с бичами в руках и ударами бичей подгоняли воинов все вперед и вперед. Много врагов падало в море и там погибало, но гораздо больше было раздавлено своими же. На погибающих никто не обращал внимания. Эллины знали ведь о грозящей им верной смерти от руки врага, обошедшего гору. Поэтому-то они и проявили величайшую боевую доблесть и бились с варварами отчаянно и с безумной отвагой» (VII, 223).

Согласно Геродоту, спартанцы сражались столь яростно, что даже после того, как большинство из них сломали свои копья, они продолжали поражать персов мечами. В этой схватке вместе с Леонидом погибло много других знатных спартанцев. Геродот замечает, что он узнал имена всех трехсот спартанцев, павших в этом бою (VII, 224). Возможно, он видел надпись с именами погибших воинов в самой Спарте или познакомился с их списком в государственном архиве, где хранились наиболее важные документы, такие, например, как списки царей и эфоров. Геродот бывал в Спарте и имел возможность получать нужную ему информацию из первых рук, от своих друзей и гостеприимцев.

Кульминацией этого сражения, согласно Геродоту, стала борьба за тело Леонида. Геродот рассказывает о том редкостном упорстве, с которым оставшиеся в живых спартанцы бросились отбивать у противника тело своего царя: «За тело Леонида началась жаркая рукопашная схватка между персами и спартанцами, пока наконец отважные эллины не вырвали его из рук врагов (при этом они четыре раза обращали в бегство врага)» (VII, 225).

Как не раз уже отмечалось в современной научной литературе, эта борьба за тело Леонида очень напоминает борьбу троянцев и греков за тело Патрокла в «Илиаде»[113]. Как полагает М. Флауер, Геродот, говоря о многократных атаках спартанцев, мог сравнивать их доблесть с отчаянным мужеством ахейцев, сражавшихся за тело Патрокла. «Возможно, замечание Геродота о том, что греки четыре раза обращали в бегство врага, — это знак того, что, несмотря на свое поражение, они превзошли в мужестве ахейских героев, которые сражались под Троей. Это тем более важно, что спартанцы сражались в отсутствие самого Леонида и не имели Ахилла, чтобы помочь им»[114].

С подходом отряда Гидарна, зашедшего в тыл грекам, у них больше не оставалось никаких шансов на спасение. Уже после гибели Леонида последние защитники Фермопил предприняли единственно возможный в такой ситуации маневр — «отступили в теснину и, миновав стену, заняли позиции на холме… Здесь спартанцы защищались мечами, у кого они еще были, а затем руками и зубами, пока варвары не засыпали их градом стрел, причем одни, преследуя эллинов спереди, обрушили на них стену, а другие окружили со всех сторон» (Her. VII, 225). Так закончилось сражение при Фермопилах.

Диодор, следуя Эфору[115], приводит совершенно иную, более романтическую картину последнего сражения Леонида. У него бой происходит ночью в лагере персов, куда под покровом темноты проникли греки и, перебив огромное число врагов, ворвались в палатку персидского царя. Вот что об этом пишет Диодор: «Итак, они в соответствии с приказом сомкнутым строем еще ночью во главе с Леонидом напали на лагерь персов; варвары же в результате внезапного нападения и незнания в большом замешательстве беспорядочно выбегали из палаток и, полагая, что те, кто отправился вместе с трахинийцем (предателем Эфиальтом. — Л.П.), погибли и все эллинское войско обрушилось на них, были охвачены страхом. Поэтому-то многие были убиты воинами Леонида, а еще больше погибло скорее от своих, чем от врагов, из-за незнания обстановки. Ведь ночь не позволяла установить истину, а замешательство, охватившее войско, как и следует в этом случае, принесло ужасное кровопролитие; убивали друг друга, так как обстоятельства не давали возможности осмотреться, тем более что не было ни указаний начальника, ни условий, чтобы спросить о пароле, и вообще не было твердости мысли. Итак, если бы царь оставался в палатке, легко был бы убит эллинами, и тогда вся война быстро подошла бы к концу; однако Ксеркс выскочил из палатки, как только возник шум, а эллины, ворвавшись в нее, убили почти всех, кого там застали. Так как была ночь, они, естественно, бродили по всему лагерю в поисках Ксеркса; с наступлением же дня истинное положение дел обнаружилось…» (Diod. XI, 10).

Эфор полагал, что если бы Ксеркс был найден и убит, война немедленно была бы закончена (Diod. XI, 10, 3). Версия Эфора отличается очень многими деталями от версии Геродота. Встает вопрос, где Эфор нашел сообщение о ночной атаке? Общее мнение заключается в том, что Эфор просто выдумал историю с ночной атакой от начала и до конца, желая сделать свой рассказ более увлекательным и колоритным[116]. Как замечает профессор Кембриджского университета Николас Хэммонд, «ночная атака была фантазией. Ведь лагерь Ксеркса лежал в пяти милях от тогдашнего русла реки Сперхей»[117]. Но, возможно, в рассказе о ночном нападении греков на персидский лагерь все же есть историческое зерно.

Где в таком случае Эфор получил свою информацию об этом? Это, конечно, могла быть устная традиция, независимая от Геродота. М. Флауер, посвятивший специальную статью поискам возможного источника Эфора, считает, что «историк сам назвал более раннего автора. В конце своего рассказа о битве при Фермопилах Диодор (XI, 11,6) цитирует несколько строк из какой-то лирической поэмы Симонида Кеосского… Видимо, Эфор использовал лирику для уточнения и дополнения Геродота. Как известно, Симонид написал поэмы обо всех великих битвах Греко-персидских войн… Эти поэмы, возможно, стали главным источником для любого более позднего писателя, который желал оспорить Геродотову версию событий»[118].

Рассказ о ночной атаке с минимальными вариациями приводят также Юстин (II, 11, 12–18) и Плутарх (De Herod, malign. 32). К сожалению, Плутарх не называет своего источника, но, возможно, это был Эфор или Симонид. Ведь в том же самом трактате «О злокозненности Геродота» Плутарх трижды цитирует Симонида (Мог. 869с; 871b; 872 d — е) и два раза — Эфора (855e — f; 869а).

Если же говорить о правдоподобности сообщений поздних авторов относительно ночной атаки, то следует заметить: хотя для греков ночные бои были нехарактерны, однако при крайней степени опасности и в безнадежных ситуациях они не были так уж редки (Thuc. Ill, 22: ночная вылазка осажденных платейцев в 427 г.; Thuc. VI, 97: ночное сражение у Эпипол близ Сиракуз во время Сицилийской экспедиции афинян). Что касается спартанцев, то многие из них имели положительный опыт ночных нападений благодаря криптии.

Как нам кажется, нельзя безоговорочно отвергать версию Диодора о ночном нападении греков на персидский лагерь только на том основании, что об этом не говорит Геродот. О битве, после которой никого из греков не осталось в живых, должны были ходить самые разнообразные слухи и домыслы, и вряд ли кто-нибудь имел достаточно информации, чтобы детально реконструировать события, произошедшие у Фермопил в последние сутки.

В военном отношении сражение при Фермопилах, конечно, принесло определенную пользу грекам. Леонид и его отряд задержали наступление персов и дали возможность общеэллинскому союзу провести мобилизацию, подтянув основные силы к Истму. Афиняне в свою очередь успели спасти население города, эвакуировав всех его жителей на острова.

Геродот называет имена наиболее отличившихся в этом сражении воинов. Среди спартанцев это были Диенек и два брата — Алфей и Марон, сыновья Орсифанта[119]. Среди феспийцев — Дифирамб, сын Гарматида. Особенно любопытен рассказ Геродота о Диенеке. Приведем его полностью: «Еще до начала битвы с мидянами он (Диенек. — Л. П.) услышал от одного человека из Трахина: если варвары выпустят свои стрелы, то от тучи стрел произойдет затмение солнца. Столь великое множество стрел было у персов! Диенек же, говорят, вовсе не устрашился численности варваров и беззаботно ответил: “Наш приятель из Трахина принес прекрасную весть: если мидяне затемнят солнце, то можно будет сражаться в тени”» (VII, 226). Рассказ об остроумном ответе Диенека — свидетельство того, что уже во времена Геродота спартанцы славились своими лаконичными и нетривиальными высказываниями. В Греции ходило множество анекдотов, действующими лицами которых были спартанцы. В них обыгрывались основные черты спартанского характера и выражалось глубокое уважение к присущему им чувству долга и чести. Большинство этих анекдотов скорее всего возникли в среде афинских лаконофилов, поклонников Спарты и всего спартанского, которых немало было в Афинах особенно на рубеже V–IV вв. Но часть их, конечно, принадлежала самим спартанцам. Свидетельствами широкого распространения жанра исторического анекдота с обязательным его компонентом — остроумным ответом спартанца — являются два трактата Плутарха, названия которых говорят сами за себя: «Изречения спартанцев» и «Изречения спартанских женщин»[120]. Что касается рассказа Геродота об ответе Диенека, то скорее всего это именно исторический анекдот, возникший постфактум[121]. Героическая гибель всего спартанского отряда во главе с царем Леонидом не могла не породить рассказы подобного рода.

Те, кто пал, защищая Фермопилы, были похоронены согласно спартанскому обычаю там же, где они погибли. Память о павших была увековечена вскоре после их гибели. Над могилами было возведено пять стел с эпитафиями в их честь (Strab. IX, 4, 2 р. 425) и каменный лев в память о Леониде (Her. VII, 225, 2). Три из этих эпиграмм цитирует Геродот (VII, 228). Первая была посвящена всем грекам, погибшим еще до того, как Леонид распустил союзные отряды. Эта надпись — самая лаконичная и отстраненная:

Вторая надпись была посвящена непосредственно спартанцам. Она имеет форму обращения. Ее автором, как, впрочем, и остальных, был знаменитый поэт Симонид Кеосский (557–469), обладавший особым даром вызывать чувство скорби:

Обращает на себя внимание своеобразная перекличка между поэтом Симонидом и историком Геродотом. Так, Геродот передает беседу между Ксерксом и находящимся в его ставке бывшим спартанским царем Демаратом. Последний на просьбу персидского царя рассказать ему о спартанцах утверждает следующее: «Есть у них владыка — это закон, которого они страшатся гораздо больше, чем твой народ тебя. Веление закона всегда одно и то же: закон запрещает в битве бежать пред любой военной силой врага, но велит, оставаясь в строю, одолеть или самим погибнуть» (VII, 104). И Геродот, и Симонид говорят об одном и том же — о некоем законе, который запрещает спартанцам бежать с поля боя. Правда, у Геродота — это общая сентенция, а у Симонида — конкретный случай применения данного закона.

И, наконец, третья эпитафия посвящена всего одному человеку — прорицателю Мегистию, прикомандированному к спартанской армии. Спартанцев во время их походов обычно сопровождал по крайней мере один профессиональный прорицатель. В среде самих спартанских граждан подобных специалистов не было, и приходилось нанимать на службу прорицателей-иностранцев. Как правило, спартанские власти не жалели на это денег и приглашали к себе профессиональных гадателей из самых знатных жреческих семей Эллады. Иногда за свою службу эти иностранцы даже получали в Спарте гражданские права, что являлось особенной и очень редкой привилегией[123]. Мегистий вполне соответствовал этим параметрам. Он был иностранцем и происходил из знатного жреческого рода Мелампидов[124]. О его высоком происхождении, в частности, свидетельствует тот факт, что автором посвященной ему эпитафии был Симонид, считавший Мегистия своим другом:

Симониду принадлежит и несколько других фермопильских эпитафий, не упомянутых Геродотом. Среди них эпитафия, выбитая на постаменте надгробного памятника Леониду:

Само надгробие представляло собой фигуру льва (по-гречески Леонид означает лев). На месте битвы, на холме, и сегодня стоит этот памятник.

Однако рассказ Геродота о подвиге спартанцев во главе с Леонидом не заканчивается приведенными выше эпитафиями. В качестве своеобразного приложения он добавляет любопытнейший рассказ о судьбе двух оставшихся в живых солдат Леонида. Первый из них — Аристодем. Он вместе с еще одним спартиатом Евритом по настоянию Леонида покинул лагерь, так как страдал каким-то серьезным глазным недугом. Однако когда стало известно, что враги заходят спартанцам в тыл, Еврит, ведомый своим слугой-илотом, немедленно вернулся в строй и погиб вместе со всеми, а Аристодем, как утверждает Геродот, «не имел мужества [умереть] и остался жив» (VII, 229). Далее Геродот описывает ту обстановку враждебной нетерпимости по отношению к Аристодему, которая окружала его в Спарте: «По возвращении в Лакедемон Аристодема ожидали бесчестие и позор. Бесчестие состояло в том, что никто не зажигал ему огня и не разговаривал с ним, а позор — в том, что ему дали прозвание Аристодем-Трус». «Впрочем, — добавляет Геродот, — в битве при Платеях Аристодему удалось совершенно загладить тяготевшее над ним позорное обвинение» (VII, 231). Этот исторический анекдот, в котором противопоставляется поведение Еврита и Аристодема, демонстрирует, какая исключительная важность придавалась в Спарте групповой солидарности. Для подавляющего большинства спартанцев принадлежность к группе значила больше, чем сама жизнь. И на Аристодема, проявившего черты индивидуализма и самостоятельно сделавшего свой выбор, было оказано массированное давление со стороны гражданского коллектива. Общественное мнение осудило его поведение, и только проявленный впоследствии героизм спас Аристодема и его семью от полной изоляции и бойкота.

Еще более драматичной оказалась судьба второго оставшегося в живых спартанца — Пантита. Он был отправлен Леонидом в Фессалию с каким-то поручением. И несмотря на то что Пантит не принял участие в сражении по объективным обстоятельствам, «по возвращении в Спарту его также ожидало бесчестие, и он повесился» (VII, 232).

Как замечает один современный исследователь, «судьба двух спартанцев Леонида, оставшихся в живых после Фермопил, является иллюстрацией влияния силы социального отторжения, когда единственным способом избавления от унижения был суицид. Прозвище “трус” и потеря полных гражданских прав, а также ряд социальных санкций, включая молчаливый бойкот, составляли естественную прелюдию для решимости жертвы умереть, особенно в обществах, где групповой менталитет был глубоко укоренен». Доведение до самоубийства Пантита Эфраим Дэвид рассматривает как «самый крайний пример жестокости, на которое догматическое общество было способно»[125].

Геродот, рассказав о печальной судьбе двух воинов Леонида, оставшихся в живых, завершает свое повествование сценой надругательства над телом спартанского царя. После сражения Ксеркс решил сам осмотреть поле битвы и, увидев тело Леонида, приказал «отрубить голову и посадить на кол». Так в Персии обычно поступали с мятежниками, а не с противниками, погибшими в открытом бою. Геродот объясняет подобное зверство Ксеркса его иступленной ненавистью к спартанскому царю. По-видимому, никто и никогда не оказывал Ксерксу подобного сопротивления и не истребил такого количества персов, включая двух его братьев, Аброкома и Гиперанфа (VII, 224). По мнению Геродота, ни к кому из своих врагов Ксеркс не испытывал такой яростной ненависти, как к Леониду. «Иначе, — как утверждает Геродот, — никогда бы он не учинил такого надругательства над телом павшего. Ведь из всех известных мне народов именно у персов более всего в почете доблестные воины» (VII, 238).

В Спарте далеко не сразу в полной мере оценили то впечатление, которое произвел на всех греков подвиг их царя. Как сообщает Павсаний, только спустя сорок лет останки Леонида были перенесены из Фермопил в Спарту (III, 14, I)[126]. Леонид стал культовой фигурой, и ему воздавались почести как герою. В честь Леонида у его надгробного памятника в Спарте справлялись ежегодные празднества. Как рассказывает Павсаний, «напротив театра по другую сторону — надгробные памятники: один Павсанию, начальствовавшему в битве при Платеях, второй — Леониду; каждый год около них произносятся речи и устраиваются состязания, участвовать в которых не разрешается никому, кроме спартанцев. Кости Леонида лежат здесь потому, что сорок лет… спустя Павсаний их нашел и перенес из-под Фермопил. Тут же стоит и доска с именами всех тех, кто выдержал бой при Фермопилах против персов; при их именах стоят также и имена их отцов» (III, 14, 1).

Вовсе не в военной пользе заключается смысл Фермопильского сражения. Всей Грецией сознательный героизм Леонида и его воинов был воспринят как некий момент истины. Заданная Леонидом высочайшая моральная планка на многие годы останется для греков абсолютным мерилом воинской доблести и чести. Это то, что ни один грек никогда не оспаривал у Спарты. После Фермопил Спарта становится воплощением любви греков к свободе. Что же касается самой Спарты, то подвиг Леонида станет оправданием всех ее усилий по созданию военизированного государства.

Первым литературным вкладом в создание героизированного образа Леонида стали эпитафии в честь спартанского царя и его отряда, сочиненные Симонидом Кеосским, одним из величайших греческих лириков и современником Греко-персидских войн. Его эпиграммы, отличавшиеся величавой простотой и глубиной мысли, знала вся Эллада. Его стихи, в том числе и знаменитые фермопильские надписи, часто цитировали древние авторы, начиная с Геродота. В Риме его переводил сам Цицерон, а в новое время в Германии — Фридрих Шиллер. Именно Симонид впервые выразил уверенность, что слава героев Фермопил бессмертна, ибо «время не изгладит… святых письмен» с их именами, даже «когда все твердыни падут и мох оденет их следы!» (Пер. Вяч. Иванова). Фермопильские эпитафии Симонида положили начало литературной славе Леонида. Через семьдесят лет после Фермопил, в 411 г., великий афинский комедиограф Аристофан в своей комедии «Лисистрата» назовет Фермопилы самой славной страницей военной истории Спарты.

Тема подвига спартанского царя с течением времени приобрела канонически завершенный вид. Как для спартанцев, так и для всех греков Леонид стал символом мужества и примером безупречного выполнения долга. Писатель Павсаний, живший в эпоху Антонинов (II в. н. э.), приводит давно уже ставший стереотипным рассказ о Леонида и его отряде:

Уже в древности подвиг Леонида воспринимался как непревзойденный образец воинской доблести и патриотизма.

Личность этого спартанского царя вызывала к себе такой интерес, что Плутарх или собирался, или даже написал (не дошедшую до нас) биографию Леонида. Об этом он упоминает в трактате «О злокозненности Геродота» (32). То, что Плутарх действительно работал над этой темой, видно по собранию изречений, приписываемых Леониду и собранных Плутархом в его трактате «Изречения спартанцев».

Конечно, в поздней греческой историографии рассказ о сражении при Фермопилах был сильно изменен и расцвечен деталями, которых не было у Геродота[127]. Как замечает Э. Тигерштедт, «Плутарх в трактате “О злокозненности Геродота” даже упрекает отца истории в том, что тот упустил множество важных деталей. Плутарху они были известны, а Геродот о них ничего не знал: просто в его время они еще не были сочинены. Но того, что Геродот рассказывает о Фермопилах, было достаточно, чтобы вознести Спарту на вершину славы. Этот случай стал кульминацией спартанской легенды. Этот блестящий подвиг Леонида и его воинов оправдывает все, что было сделано Ликургом в древности, показывает, что такое настоящие спартанцы»[128].

В отличие от Марафона Фермопилы, конечно, формально были поражением для греков. Но, как верно заметил П. Кэртлидж, «в моральном плане это поражение оказалось не менее славным и культурно значимым событием, чем любая победа. Ведь недаром Наполеон утверждал, что в войне моральный фактор в три раза важнее, чем все другие факторы, вместе взятые. А Наполеон знал, что говорил… Конечно, Фермопилы были самым славным часом для Спарты»[129].

В качестве эпилога процитируем одну из фермопильских надписей Симонида, посвященную Леониду и его отряду: