Древняя Спарта и ее герои

Начало политической карьеры Лисандра и его первая навархия

На протяжении веков Спарта управлялась одними и теми же традиционными политическими институтами, не подвергавшимися существенным внутренним коллизиям. Это состояние стабильности, можно сказать, окостенелости политического устройства спартанского полиса было отчасти нарушено в последней четверти V в. Пелопоннесская война породила целый ряд новых факторов, которые вынудили Спарту пойти на известное расширение своего военно-административного аппарата. В частности, борьба сухопутной Спарты с такой морской державой, как Афины, заставила ее строить флот и учредить новую для себя магистратуру — навархию. Это была первая значительная военная магистратура, которая уже не принадлежала к традиционным Ликурговым институтам. Навархия была совершенно независима от царской власти.

В Спарте навархи (дословно «руководители флотом», то есть адмиралы) появляются в начале Пелопоннесской войны (Thuc. II, 66, 2). Они, как и все без исключения спартанские магистраты, подчинялись эфорам, которые осуществляли постоянный контроль над их деятельностью. В некоторых случаях к навархам посылались чрезвычайные комиссии. Так, в 430/429 г. спартанское правительство, раздраженное неудачами своего флота под началом наварха Кнемона, послало к нему трех советников, среди них Брасида, для осуществления коллегиального руководства флотом (Thuc. II, 85, 1). В 427 г. в помощь наварху Алкиду, видимо, в качестве военного советника, был снова послан Брасид (III, 69, I)[234].

Посылку эмиссаров для наблюдения за деятельностью того или иного наварха можно рассматривать как попытку спартанского правительства осуществить такой же контроль над навархами, как он издавна был установлен за царями. В ходе Пелопоннесской войны к этой мере прибегали всякий раз, когда в армии или на флоте складывалась сложная ситуация, требовавшая немедленного вмешательства центральной власти.

Самый интересный пример такого рода — отправка коллегии Одиннадцати к наварху Астиоху. Огромный союзный флот, посланный на Восточный фронт к берегам Малой Азии в 413 г., полностью бездействовал. Ни Феримен, временно заменивший наварха, ни сам Астиох не решались дать генеральное сражение (Thuc. VIII, 38, 5). Бездействие спартанских адмиралов стало причиной того, что их заподозрили в получении взятки от Тиссаферна, сатрапа персидского царя, который в тот момент поддерживал их врагов — афинян (VIII, 29, 2; 45, 3). Слухи о подкупе, а также доносы офицеров Астиоха, обвиняющие наварха в преступной бездеятельности (VIII, 33, 3), заставили правительство предпринять экстренные меры: в Милет из Спарты были посланы одиннадцать советников, наделенные самыми широкими полномочиями (VIII, 39, 2). Их миссия считалась очень важной: недаром в число советников входил Лихас, дипломат высокого ранга. Однако надежных доказательств, что Астиох действительно был подкуплен персами в 412 г., так и не было получено. Некоторые изменения в полномочиях наварха, возможно, последовали в результате отчета коллегии Одиннадцати. Таким изменением, как иногда думают, стало ограничение срока службы наварха одним годом, то есть навархия из чрезвычайной превратилась в обычную республиканскую магистратуру. Миндар, сменивший Астиоха, стал первым навархом, служившим один год[235].

Наш особый интерес к навархии объясняется тем, что герой данной главы — Лисандр — именно благодаря этой должности смог добиться успеха и стать «некоронованным царем Эллады». Карьера Лисандра началась осенью 408 г. с назначения главнокомандующим союзным флотом, то есть навархом. Его предшествующая жизнь абсолютно неизвестна. Мы знаем только, что он был сыном Аристокрита и по отцу принадлежал, как и спартанские цари, к знатному роду Геракл идов, ведущих свое происхождение от Геракла. Указание Плутарха на бедность отца Лисандра (Lys. 2, 1–2; 24, 3) объясняет причину того, почему Аристокрит не смог обеспечить своему сыну необходимых условий для карьерного роста: несмотря на аристократическое происхождение, Лисандр сумел добиться высокого назначения далеко не в юном возрасте. В 408 г. ему, вероятно, было около 45 лет, а может быть, и больше. Эфор, а вслед за ним и Плутарх, включивший Лисандра в свои «Параллельные биографии», объясняют выдвижение Лисандра его исключительными военными и дипломатическими способностями (Diod. XIII, 70, 1; Plut. Lys. 3, 2). Однако оба автора ничего не говорят о конкретных заслугах Лисандра, так что создается впечатление, будто они спроецировали в прошлое его позднейшие успехи. Ксенофонт, современник Лисандра, лучше всего знавший подоплеку этого назначения, вообще никак его не комментирует (Hell. I, 5, 1).

Чей креатурой был Лисандр, неизвестно, хотя скорее всего ему покровительствовал царь Агис, по личной рекомендации которого Лисандр, возможно, и получил эту должность. В любом случае выбор оказался исключительно удачным. Лисандр оказался тем человеком, в котором так нуждалась Спарта на последнем этапе Пелопоннесской войны. Для активных действий, тем более на далеких фронтах, спартанские командующие обычного типа не годились. Как мы знаем, робость и осторожность, отсутствие независимого мышления, постоянное ожидание инструкций из дома были характерными чертами целой галереи спартанских военачальников. С ними у Спарты не было шансов одержать победу в войне. Поэтому и пришлось в критические моменты выдвигать новых людей, даже если они по своему рождению или имущественному положению и не относились к спартанскому истеблишменту. Такими удачными «выдвиженцами» стали Брасид, Гилипп и особенно Лисандр, самые известные спартанские полководцы времен Пелопоннесской войны.

Благодаря Ксенофонту и Плутарху биография Лисандра после 408 г. хорошо известна. Лисандр относится к тем немногим спартанцам, о жизни и деятельности которых сохранилась прекрасная традиция. Ксенофонт, его современник, долгое время находившийся на службе у спартанцев, не раз упоминает Лисандра в своей «Греческой истории». Но самым подробным очерком его жизни и деятельности мы обязаны Плутарху. Заметим, что Лисандр — единственный спартанец не царского происхождения, которого Плутарх включил в свои «Параллельные жизнеописания».

Весной 407 г., то есть через несколько месяцев после своего избрания (или назначения) навархом, Лисандр отправился вместе с союзным флотом к побережью Малой Азии, где тогда находилась и афинская эскадра. Но новый адмирал не проявлял какого-либо желания немедленно начать военные действия против афинян. Сперва он занялся административными делами, из которых самым важным был перенос штаб-квартиры флота из Милета в Эфес. Появление в эфесской гавани Лисандра с эскадрой вызвало в среде местных олигархов неподдельный энтузиазм (Plut. Lys. 3, 3). Уже первые действия Лисандра на посту наварха показали, что в Малую Азию прибыл не обычный военный функционер, а человек, искушенный в политике и дипломатии. В то время как Лисандр еще устраивался в Эфесе, туда явились спартанские послы, возвращавшиеся из Суз. Они стали посредниками при первой встрече Лисандра с шестнадцатилетним персидским принцем Киром Младшим.

Кир Младший, сын Дария II и возможный претендент на трон Ахеменидов, как раз в это время прибыл в Малую Азию в качестве карана. Эта должность была более высокого ранга, чем сатрап. Среди прочего юному принцу было поручено начать переговоры со спартанской миссией в Малой Азии, возглавляемой Лисандром[236]. Подробности этих переговоров известны благодаря Ксенофонту (Hell. I, 5, 2–7). Лисандр был приглашен в Сарды, где находилась резиденция Кира. Принц на официальном приеме в обычной для персидских вельмож манере, изобилующей общими местами и преувеличениями, подтвердил все обещания своего отца, однако решительно отказался увеличить плату корабельным экипажам, ссылаясь на директивы Дария и на ограниченность собственных средств. Только в более непринужденной обстановке на пиру, устроенном в честь гостей, Лисандру удалось добиться уступки от Кира. Тот обещал, во-первых, увеличить плату экипажам с 3 до 4 оболов в день и, во-вторых, заплатить задолженность за прежнее время и выдать плату на месяц вперед. Таким образом, Лисандру удалось намного лучше, чем всем его предшественникам, решить столь трудную для Спарты финансовую проблему. И Ксенофонт, и Плутарх этот успех Лисандра объясняют одинаково: наварху удалось настолько понравиться Киру, что между ними сразу же установились дружеские отношения. В игру вступил тот, казалось бы, невесомый фактор личных симпатий и антипатий, который так часто в истории ложится на чашу весов большой политики. По словам Плутарха, «своим угодливым тоном Лисандр окончательно пленил юношу и возбудил его к войне» (Lys. 4).

Вторым крупным политическим актом Лисандра, прямо не связанным с его военной миссией, был созыв в Эфесе представителей местных олигархов. Съезд в Эфесе имел место сразу же по возвращении Лисандра из Сард (Diod. XIII, 70, 4). Эти две акции — союз с Киром и объединение олигархического движения в Ионии — можно считать главными политическими достижениями Лисандра в его первую навархию. Обе инициативы, особенно «партийное» строительство в Ионии, не были напрямую связаны с должностными обязанностями Лисандра как наварха.

Теперь посмотрим, каких успехов он добился на военном поприще в качестве командующего самым большим флотом, который когда-либо был у Спарты и ее союзников. В течение лета 407 г. никаких военных действий в Ионии, по существу, не велось. Лисандр был занят большой подготовительной работой: полным ходом шло строительство кораблей. Однако в целом спартанский флот ни по выучке, ни даже по количеству еще не был равен афинскому. Когда в октябре–ноябре 407 г. в Ионию прибыл Алкивиад во главе эскадры из 100 кораблей и сделал попытку вызвать Лисандра на сражение, то столкнулся с полным нежеланием последнего идти на какой-либо риск (Xen. Hell. I, 4, 21; 5, 10).

Но Лисандру и здесь сопутствовала удача. В отсутствие Алкивиада ему удалось одержать победу над афинянами в небольшой стычке у мыса Нотий (Xen. Hell. I, 5, 12–14; Diod. XIII, 71, 2–4; Plut. Lys. 5, 1–4). Потери афинян не превышали двух десятков судов. Но резонанс от этой стычки оказался неожиданно большим и, можно сказать, роковым для афинян. Сражение при Нотии послужило причиной отставки Алкивиада — единственного человека, который мог успешно соперничать с Лисандром. Это было третье достижение Лисандра, которое он по праву может разделить с истеричным афинским плебсом. По словам Д. Лотце, отставку Алкивиада можно считать «важнейшим результатом битвы при Нотии, которая при других обстоятельствах была бы для Афин лишь незначительным ударом»[237].

Весной 406 г. в Ионию на смену Лисандру прибыл новый наварх Калликратид. Этот человек был полной противоположностью Лисандру и по возрасту, и по политическим взглядам, и по дипломатическим способностям. Он был образцовым спартиатом, не обладающим гибкостью и изворотливостью Лисандра и полностью лишенным его цинизма и беспринципности. Возможно, за спиной Калликратида, провозгласившего своим политическим идеалом полный разрыв с Персией (Plut. Lys. 6), стояли противники сближения Спарты с еще недавним врагом Эллады.

Лисандр, поскольку срок его навархии закончился, обязан был передать флот Калликратиду и возвратиться домой. Формально он так и поступил. Но разочарование и недовольство своей отставкой он выместил на Калликратиде, максимально затруднив положение нового командующего. С другой стороны, интриги Лисандра, направленные лично против Калликратида, были первым его нелояльным шагом по отношению к своему государству. Во-первых, он оставил спартанский флот без денег, вернув остаток полученных от персов субсидий Киру, а не передав их Калликратиду (Xen. Hell. 1,6, 10; Plut. Lys. 6,1). Во-вторых, он настроил Кира против Калликратида. Когда новый наварх вынужден был просить денег у персов, Кир продержал его два дня в передней и отпустил ни с чем (Xen. Hell. I, 6–8; Plut. Lys. 6, 5–8). И, наконец, Лисандр использовал лично преданных ему людей в Малой Азии для того, чтобы создать отрицательное общественное мнение в отношении Калликратида (Xen. Hell. I, 6, 4). Надо заметить, что одним из лозунгов, распространяемых друзьями Лисандра, было требование к спартанскому правительству отменить закон о сменяемости навархов. Вероятно, эта кампания против Калликратида была инспирирована самим Лисандром, которому вовсе не хотелось, чтобы плодами его трудов воспользовался другой.

Уже на первом этапе своей карьеры заметны усилия Лисандра наделить должность адмирала (наварха) новым содержанием. Все свои способности администратора и дипломата Лисандр направил на усиление политических аспектов своей власти. Сосредоточение в руках наварха одновременно военной и политической власти, их тесный синтез и вызвали к жизни тот кратковременный феномен, который можно охарактеризовать как максимальное приближение навархии к царской власти. Этот момент отметил Аристотель, правда, несколько преувеличив значение навархии. По его словам, «наряду с царями, которые являются несменяемыми полководцами, навархия оказалась чуть ли не второй царской властью» (Pol. II, 6, 21, 1271а 38–40).

Лисандр — создатель спартанской империи

В последние годы Пелопоннесской войны фигура Лисандра закрыла и подменила собою Спарту. По крайней мере такое мнение сложилось у современников тех событий.

Деятельность Лисандра достаточно хорошо освещена в древней традиции. Однако если мы поставим перед собой задачу исследовать такие новые для Спарты элементы державы Лисандра, как институт гармостов, декархии и форос, то столкнемся с целым рядом трудностей. Дело в том, что ни один из древних авторов не дает целостной картины политической системы спартанской державы. И это вполне объяснимо: греческих авторов мало занимали сюжеты, связанные с государственно-правовой стороной жизни их полисов.

Мы уже говорили, что Лисандр, перенеся свой штаб из Милета в Эфес, собрал туда наиболее видных олигархов из греческих городов Малой Азии, тем самым положив начало их межполисному объединению. Ксенофонт полностью опускает эту сторону деятельности Лисандра, не желая давать оценку столь сомнительному предприятию, которое будет иметь нехорошие последствия для реноме Спарты. Он вообще очень осторожен в своих оценках деятельности Лисандра. Когда Ксенофонт писал свою историю, он уже знал, как сложилась судьба Лисандра, попавшего в опалу к царю Агесилаю, его личному другу и покровителю.

Об этом съезде олигархов сообщают поздние писатели — Диодор и Плутарх. Сообщение Диодора лаконично и, как всегда, когда речь идет о Спарте, не несет в себе ярко выраженного оценочного момента (XIII, 70,4). Краткий рассказ Диодора дополняет Плутарх: «Лисандр, созвав в Эфес в качестве представителей от городов людей, которые, по его мнению, возвышались над толпой умом и отвагой, впервые внушил им мысль о переворотах и создании власти Десяти, которая впоследствии при нем и установилась. Он уговаривал и подстрекал этих людей к созданию тайных обществ и внимательному наблюдению за состоянием государственных дел, обещая им одновременно с крушением Афин уничтожение демократии и неограниченную власть в родном городе» (Lys. 5,5).

Анализ текста Плутарха позволяет наметить те цели, которые мог преследовать Лисандр, приступая к объединению вокруг себя малоазийских олигархов. Конечно, в условиях войны с Афинами этот шаг прежде всего диктовался стремлением Лисандра изолировать Афины как идейный центр демократического движения. Сама же идея объединения олигархов в тайные общества с фиксированным числом членов, видимо, явилась симбиозом опыта, с одной стороны, олигархических гетерий в Афинах, а с другой стороны — чисто спартанских институтов, таких как криптия.

Уже на учредительном съезде в Эфесе в 407 г. среди его участников было немало личных друзей и гостеприимцев Лисандра. Именно там между ними состоялся сговор, целью которого было повсеместное уничтожение демократий афинского образца. Ориентация при этом на декархии (доел, «власть десяти») свидетельствует о том, что Лисандр с самого начала думал об установлении корпоративных тираний, а вовсе не о реставрации «законных» олигархий умеренного толка. Своим сторонникам он обещал, что в случае успеха «сделает их владыками в их городах» (Diod. XIII, 70, 4) и дарует «неограниченную власть» (Plut. Lys. 5, 5). Таким образом, под лозунгом восстановления «отеческих политий» Лисандр пытался создать в малоазийских полисах абсолютно беспринципные и циничные режимы, вербуя для них людей, подобранных по принципу личной преданности. Плутарх обратил внимание на то, что именно этот принцип был основным критерием для Лисандра: «Он (Лисандр. — Л. П.) назначал правителями не по признаку знатности или богатства: члены тайных обществ, связанные с ним союзами гостеприимства, были ему ближе всего» (Lys. 13, 7). Однако истинные цели Лисандра проявились несколько позже. В начале же своей политической карьеры Лисандр собирал под знамена «олигархической реставрации» всех недовольных господством демократических Афин.

Созданная Лисандром межполисная антидемократическая коалиция субсидировалась, вероятно, Киром Младшим. Гюстав Глотц в своей «Греческой истории» пишет: «Для Афин не могло быть ничего более губительного, чем удачная встреча в Сардах этих двух деятелей»[238]. Кир Младший, конечно, действовал согласно полученным от своего отца, царя Дария, инструкциям[239], но искренняя симпатия к Лисандру добавляла ему энтузиазма.

Когда по истечении срока своей первой навархии Лисандр вернулся на родину, в Малой Азии осталось достаточное количество преданных лично ему сторонников и друзей. При обсуждении в 405 г. кандидатуры на пост наварха две политические силы вне Спарты оказали давление на решение спартанского правительства: Кир Младший, уже вложивший немало средств в дело Лисандра, и руководители малоазийских городов, обязанные ему всем (Xen. Hell. II, 1, 6–7; Diod. XIII, 100, 7; Plut. Lys. 7, 2).

Весной 405 г. после годичного перерыва Лисандр вновь был назначен главой спартанского флота. Правда, на этот раз он не имел титула наварха, поскольку, согласно спартанским законам, никто не имел права более одного раза занимать эту должность. Но данное правило обошли, назначив Лисандра эпистолеем, то есть первым помощником при номинальном навархе Араке. В свою вторую навархию Лисандру удалось одержать победу над афинским флотом при Эгоспотамах, которая и решила исход войны. Как и все его предыдущие военные успехи, эта победа была одержана главным образом благодаря хитроумию и знанию человеческой природы. Лисандр просто обманул афинян своей кажущейся бездеятельностью и демонстративным нежеланием дать генеральное сражение. В результате он захватил пустые афинские корабли и уже на суше пленил огромное число афинских моряков, которые после пяти дней ожидания покинули свои суда, презирая трусливого и нерешительного спартанского командующего.

После победы при Эгоспотамах осенью 405 г. исход Пелопоннесской войны был уже предрешен. Афинского морского союза больше не существовало. И перед Спартой возникла небывалая по своим масштабам задача — реорганизация прежней афинской державы и выработка статуса новых союзных полисов. По всей видимости, Спарта могла выбрать три основных направления решения этой проблемы. Во-первых, предоставить всем городам бывшего союза автономию без каких-либо условий. Во-вторых, распространить на новых союзников те же права и обязанности, какие были у членов Пелопоннесской лиги. И третий путь — выработать принципиально новый подход к прежним членам Афинского союза и создать на месте афинской державы свою, спартанскую. Логика войны и победы в ней толкнули Спарту на авантюрный эксперимент. Она попыталась, не имея на то никаких финансовых и людских ресурсов и опираясь только на военную силу, взять в свои руки огромные пространства и создать подобие политического единства. Но Спарта не была в состоянии, по крайней мере надолго, заменить Афинский морской союз своим собственным. Тем не менее Спарта пошла на необычный для нее шаг: Лисандра, своего политического лидера, она наделила самыми широкими полномочиями и предоставила возможность осуществить лично им выработанную политическую программу.

После Эгоспотам Лисандру пришлось решать вопрос о статусе прежних союзников Афин. Он выбрал путь создания класса «городов-клиентов», совершенно отличных от членов Пелопоннесской лиги и связанных со Спартой системой декархий и гармостов. Учреждение олигархических режимов, какие бы крайние методы при этом ни использовались, вполне соответствовало общей направленности политики и традициям спартанского государства.

По установившемуся мнению, декархии принято рассматривать как собственное творение Лисандра внутри господствующей системы Спарты. «Спарта, — пишет Д. Лотце, — в завуалированной форме была вынуждена отказаться от своего старинного лозунга автономии. Лучшим цементом в сложившихся обстоятельствах оказались классовые интересы олигархических кругов в формально автономных полисах и их безусловно проспартанские настроения»[240].

Трудно ответить на вопрос, как конституционно оформлялись декархии и почему олигархические правительства в городах Лисандр ограничивал числом десять. Возможно, декархии были общим обозначением любых олигархий, учрежденных с помощью Лисандра, и вовсе не обязательно правящий комитет должен был состоять именно из десяти членов. Но в любом случае введение нового термина «декархия» свидетельствует о том, что установление этой формы правления было не делом рук местных олигархов, а централизованно направлялось Лисандром. Лисандр вполне сознательно поставил во главе общин наиболее радикально настроенных олигархов, понимая, что в момент переворота экстремисты имеют больше шансов на успех, чем представители умеренного центра. Он не сомневался в том, что легко сможет манипулировать подобными корпоративными тираниями. Не последними были и соображения материального порядка. От богатых малоазийских городов, возглавляемых его креатурами, Лисандр мог ожидать большой финансовой помощи. Именно декархии, по замыслу Лисандра, должны были обеспечить нормальное функционирование новой системы господства.

Современники декархий Ксенофонт и Исократ (IV, ПО) считали их типичной и достаточно распространенной формой правления. Все олигархии времен Лисандра в их представлении были именно декархиями. Ксенофонт, рассказывая о намерении Лисандра сопровождать Агесилая в Малую Азию, основной целью этого предприятия полагал именно восстановление декархий (Hell. III, 4, 2). Далее, рисуя хаотическое состояние государственных дел в Малой Азии после 403 г., Ксенофонт за эталон порядка и стабильности принимает или демократии времен Афинской союза, или декархии времен Лисандра. «Государственный строй в городах представлял собой настоящий хаос — уже не было ни демократического строя, как было под афинской властью, ни декархий, как было под властью Лисандра» (Hell. III, 4, 7). Из этого отрывка видно, что по крайней мере для малоазийских полисов декархии были всеобъемлющей формой правления, и их учреждение современники связывали не столько со спартанским государством, сколько с Лисандром лично.

Плутарх, говоря об универсальности гармостов и декархий, заявляет, что Лисандр их насаждал не только среди завоеванных общин, но и среди собственных союзников. Приведем полностью перевод этого очень важного отрывка: «Уничтожив демократию и другие законные формы правления, Лисандр в каждом городе оставлял по одному гармосту из лакедемонян и по десять человек правителей из членов тайных обществ, организованных им наспех по городам. В этом отношении он действовал одинаково и во вражеских, и в союзнических городах, подготовляя себе в известном смысле господство над Элладою» (Lys. 13, 5–6). Здесь Плутарх приоткрывает завесу над одним из главных принципов Лисандра — формированием корпуса декархов исключительно из членов тех самых гетерий, главою которых он стал еще в 407 г. Что касается тех союзных городов, в которых, по словам Плутарха, также существовали декархии, то здесь, конечно, имеются в виду не члены Пелопоннесской лиги, чьи права никак не были ущемлены, а скорее ряд островных и малоазийских греческих полисов, таких как Хиос, которые отложились от Афин и перешли на сторону Спарты.

Установление декархий стало непосредственным поводом для насильственных действий. Возможно, и сами декархии, несмотря на кратковременность существования, остались в памяти греков именно благодаря тем крайностям и эксцессам, которыми сопровождалось их водворение. Антидемократическая направленность политики Лисандра была вполне в духе спартанского государства. Точно также действовали спартанцы по отношению к демократическим режимам и до Лисандра, и после него. Принципиальное отличие Лисандра от прочих спартанских «наместников» заключалось в методах и масштабах репрессалий. Система, созданная Лисандром, могла сколько-нибудь долго сохраняться только при глобальном и постоянном терроре как основном методе поддержания спартанского порядка.

Однако исключительные по своей жестокости методы Лисандра, с помощью которых он хотел добиться полного уничтожения демократических режимов на всей территории бывшей афинской державы, в конце концов вызвали недовольство даже в Спарте. Об этом мы узнаем главным образом от круга авторов антиспартанского толка. Ни лаконофил Ксенофонт, ни Диодор, чьим источником был изгнанный хиосскими демократами Феопомп, не делают акцента на этой стороне деятельности Лисандра и весьма осторожны в своих оценках.

Но благодаря обилию источников эта сторона деятельности Лисандра неплохо представлена. По словам Плутарха, учреждение декархий в каждом городе сопровождалось массовыми казнями и изгнанием всех политических противников. Причем нередко этими противниками становились все без исключения жители города, как было, например, в случае с Самосом и Сестом (Plut. Lys. 14). Предание именно Лисандра делает ответственным за поведение декархов, устраивавших в каждом городе кровавый передел власти и имущества. Так, Плутарх уверяет, что «Лисандр казнил не только за личные вины, а повсюду в угоду своим друзьям, помогая им сводить счеты с многочисленными врагами и удовлетворяя их ненасытное корыстолюбие» (Lys. 19). По свидетельству Исократа, декархи обрекли на смерть больше людей за три месяца, чем афиняне за весь период своего правления (IV, 113).

Конечно, это может быть риторическим преувеличением, но доля истины здесь есть. Лисандр в покоренных общинах вел себя как человек, не считающийся ни с какими условностями. Ему ничего не стоило нарушить собственную клятву, и не случайно Лисандру приписывают слова, что взрослых следует обманывать клятвами так же, как детей игральными костями (Plut. Lys. 8, 5). Его карательные экспедиции в Милет[241] и на Фасос[242] подтверждают справедливость этих высказываний. Лисандр прославился организацией массовых репрессий в масштабах, которых еще не знала Греция. Поэтому, по словам Плутарха, «такую известность приобрели слова лакедемонянина Этеокла, сказавшего, что Эллада не сможет вынести двух Лисандров» (Lys. 19, 5).

Идея декархий и ее осуществление связаны полностью с личной инициативой Лисандра. Этим объясняются и те довольно узкие хронологические рамки, внутри которых зафиксированы декархии (405–402 гг.). Летом 403 г. всевластию Лисандра пришел конец. Ставший в Спарте царем Павсаний радикально изменил политику в отношении Афин. Фактическая отставка Лисандра повлекла за собой быстрое уничтожение его декархий и восстановление в городах прежних конституций (Xen. Hell. III, 4, 2). Такая непосредственная зависимость декархий от положения Лисандра служит лишним доказательством тому, что они были исключительно его собственной инициативой, и как таковую ее и уничтожили эфоры.

Но даже если бы Лисандр не попал в опалу, его декархии долго не просуществовали бы. Спарта была не способна поддерживать в союзных городах выработанную Лисандром единообразную модель правления. У нее не было для этого ни денег, ни людских ресурсов. Предоставление греческим полисам «отеческих политий», как бы благородно это ни звучало, фактически означало отказ Спарты от дальнейшей поддержки дружественных режимов. Со стороны Спарты это было признание своего политического бессилия.

Вторым элементом, обеспечивающим сохранение спартанской гегемонии, были спартанские гарнизоны, возглавляемые военными комендантами — гармостами. Посылка военных отрядов во главе со спартанскими офицерами в должности должна была обеспечить силовую поддержку тираническим режимам, внедренным Лисандром в союзные города. Эти корпоративные тирании не пользовались популярностью у собственных граждан и могли рассчитывать только на внешнюю помощь. Пока у власти был Лисандр, такая помощь им была обеспечена.

Сам термин «гармост» в традиции чаще всего ассоциируется с Лисандром, хотя гармосты существовали и до него, и после него. Вопрос о личном участии Лисандра в деле преобразования института гармостов в универсальную имперскую магистратуру до сих пор остается открытым. Нам известны имена лишь двух гармостов, которые бесспорно были назначены самим Лисандром. Это Сфенелай, гармост Византия и Халкедона (405 г.), и Форак, гармост Самоса (404 г.) (Хеп. Hell. II, 2, 2; Diod. XIV, 3, 5). Если о Сфенелае сведений почти нет, то Форак — фигура известная. Спартиат, заслуженный офицер, командующий крупными военными подразделениями во время Ионийской войны, правая рука Лисандра в битве при Эгоспотамах, он, конечно, не случайно был назначен гармостом Самоса, только что усмиренного Лисандром. Однако и Сфенелай, и Форак недолго оставались гармостами. Первый был отрешен от этой должности в 404 г., второй — в 403 г. Причину отставки Сфенелая мы не знаем, а что касается близкого друга и соратника Лисандра — Форака, то он был обвинен эфорами в противозаконном хранении денег и казнен (Plut. Lys. 19, 7).

Гармостом был и сам Лисандр. В таком качестве он был послан в Афины в 403 г. Как военный комендант Афин он должен был помочь тамошним олигархам в их борьбе с демократами, возглавляемыми Фрасибулом. По словам Ксенофонта, Лисандр был крайне заинтересован в таком назначении. Он «исходатайствовал афинянам ссуду в сто талантов и добился того, что сам был послан гармостом во главе сухопутного войска, а брат его Либий — навархом» (Hell. II, 4, 28). Задачи Лисандра были во многом схожи с теми задачами, которые стояли перед любым спартанским гармостом. Другими были только масштаб и мера ответственности: по большому счету, именно в Афинах в этот момент решалась судьба спартанской державы. Как и прочие гармосты, Лисандр командовал не гражданским ополчением, состоящим из спартиатов и периеков, а наемниками.

В греческом мире спартанские гармосты пользовались скверной репутацией. В конце V в. в Греции стали распространяться слухи, в которых были заинтересованы недоброжелатели Спарты, о плебейском происхождении гармостов. Спартанцев обвиняли в том, что они назначают гармостами людей не имеющих гражданского статуса, даже илотов. Предание о рабском происхождении гармостов Лисандра мы находим в рассказе Ксенофонта о посольстве беотийцев в Афины перед битвой при Галиарте (395 г.). В приводимой Ксенофонтом речи беотийские послы ставят в вину спартанцам наряду с прочими злодеяниями также и то, что «они не стесняются назначать гармостами своих илотов» (Hell. III, 5. 12). Исократ в «Панегирике» говорит примерно о том же. Он уверяет, что «спартанцы предпочитают служить одному из илотов» (IV, 111). Таким образом, по крайней мере два писателя-современника утверждают, что существовали гармосты плотского происхождения.

Однако и Исократ, и Ксенофонт оперировали скорее не фактами, а тем общим впечатлением от спартанской гегемонии, которое тогда сложилось в Греции. В традиции не засвидетельствовано ни одного конкретного примера гармоста негражданского происхождения. Наоборот, те двое гармостов, которые были назначены самим Лисандром — Сфенелай и Форак, — оба принадлежали не просто к гражданам, а к спартанской элите. В этом Лисандр следовал давно установившейся традиции назначать на высшие командные посты, к числу которых, бесспорно, принадлежали и гармосты, людей из знатных и богатых семей. Видимо, самое большее, на что мог решиться Лисандр, — это в обстановке войны сделать гармостом представителя маргинальных групп спартанского гражданства, к коим относились неодамоды[243] и гипомейоны.

Откуда же возникла тогда версия о гармостах-илотах? Ответ, возможно, заключается в следующем. Гарнизоны, посылаемые Спартой, конечно, состояли главным образом из неодамодов и наемников. Низший командный состав также мог комплектоваться из этой среды. А поскольку в момент наибольшего могущества Спарты любой ее представитель становился важной персоной в завоеванных общинах, то социальная «ущербность» солдат и низшего гарнизонного офицерства автоматически могла переноситься и на их руководителей. Спартанцев настолько не любили, что с радостью принимали на веру любую порочащую их информацию. Отсюда скорее всего и возникли гармосты-илоты.

Весьма вероятно, что обвинения, направленные против спартанских гармостов, в первую очередь имели целью задеть самого Лисандра. Ведь традиция, правда, поздняя, в числе мофаков[244] наряду с Гилиппом и Калликратидом называет также Лисандра (Phyl. FgrHist. 81 F. 43; Aelian. V. h. XII, 43). Враги Лисандра вполне могли в своей «злостной клевете» превратить его из мофака в илота, что и нашло отражение в предании (Xen. Hell. III, 5, 12; Isocr. IV, 111). Но скорее всего Лисандр относился к полноправным спартанцам — гомеям. А слухи об его сомнительном происхождении появились, вероятно, из-за того, что его семья, хотя и знатная, обеднела.

Негативное отношение к спартанской гегемонии и лично к Лисандру во многом формировалось из-за сурового правления гармостов и декархов. Невежественные, грубые и корыстолюбивые гармосты обращались с союзниками в лучшем случае как со своими подчиненными, в худшем — как с собственными рабами. Оказавшись в богатых островных и ионийских городах, они легко становились орудиями местных властей и начинали заботиться исключительно о собственном обогащении. Факты подтверждают общее резко отрицательное впечатление от спартанского господства, отмеченное древней традицией. В этом смысле показателен судебный процесс над Фораком, гармостом Самоса, обвиненном в присвоении денег (Plut. Lys. 19). Но всех затмил своей жестокостью и корыстолюбием гармост Византия Клеарх, чье поведение в Византии во многом способствовало складыванию у греков традиционного образа спартанского гармоста-тирана (Diod. XIII, 66, 5; XIV, 12, 2–9). Клеарх даже среди прочих гармостов прославился исключительной жестокостью.

Но насильственные действия спартанских гармостов не вызывали, как правило, никаких нареканий на родине и считались скорее нормой, чем исключением из правил. Образец такого рода поведения показал своим подчиненным сам Лисандр. По словам Плутарха, «он действовал одинаково и во вражеских, и в союзнических городах… Лично присутствуя при многих казнях, изгоняя врагов своих друзей, он дал эллинам образчик лакедемонского правления, судя по которому добра от Спарты ждать было нечего» (Lys. 13). Гармосты вместе с их гарнизонами нанесли большой ущерб реноме Спарты, так как на их счету была целая серия насильственных действий. Даже Лисандр, не отличавшийся мягкостью нрава, иногда осуждал дикое с точки зрения греков поведение спартанских гармостов. Так, согласно преданию, он якобы сказал гармосту Каллибию, оскорбившему известного афинского атлета Автолика, что тот не умеет управлять свободными людьми (Lys. 15).

Отставка Лисандра в 403 г. никак не повлияла на дальнейшую судьбу гармостов. Скорее всего были отстранены от власти только его ближайшие друзья и соратники. Что касается института гармостов, то он просуществовал еще тридцать лет вплоть до битвы при Левктрах.

Для спартанского полиса институт гармостов был во многом чужеродным элементом. Он не вписывался в общий контекст обычных полисных магистратур. Насколько мы знаем, гармосты назначались и эфорами, и навархами, и царями. Точно не были определены ни сроки их деятельности, ни круг полномочий, ни границы подотчетных им территорий. Носители этой должности самим ходом вещей скоро теряли связь с пославшей их общиной. Военная и финансовая самостоятельность гармостов неизбежно ставила их вне полиса и нередко приводила к перерождению этой военной магистратуры в тиранию.

Лисандр много сделал для пополнения всегда пустой казны спартанского полиса. Его дружеские связи с Киром Младшим увеличили поток персидских денег, которые стали поступать в Спарту благодаря заключенным в 412–411 гг. трем спартано-персидским договорам, тексты которых дословно цитирует Фукидид в своей «Истории» (VIII, 18, 37, 58). Именно персидское золото стало основным и самым главным источником доходов для Спарты на последнем этапе Пелопоннесской войны. Персия полностью взяла на себя финансирование всех военных операций спартанцев, и Пелопоннесская война, по сути, была выиграна Спартой на персидские деньги. Согласно Исократу, персидский царь вложил в Пелопоннесскую войну 5 тысяч талантов (De расе, 97), и эта сумма, видимо, не является преувеличенной.

Однако по окончании войны Спарта вновь стала испытывать финансовые проблемы. Для содержания созданной ею державы требовались немалые средства, и без регулярного обложения союзников тут было не обойтись. Спарта решила эту проблему самым радикальным образом. Используя опыт Афинского морского союза, она обязала всех членов своей державы ежегодно вносить в общую казну определенную сумму денег. Общая сумма взносов составляла более тысячи талантов в год (Diod. XIV, 10, 2). Таким образом, Спарта с самого начала стала взыскивать со своих новых союзников столько же денег, сколько Афины, когда те пребывали на вершине своего могущества. Созданная спартанцами в 404 г. казна, хотя официально называлась «союзной кассой», в действительности таковой не была, ибо деньги, минуя союзников, непосредственно поступали в Спарту (Xen. Hell. III, 5, 12). Уже древние авторы, такие как Исократ (XII, 67), Полибий (VI, 49, 10) и Диодор (XIV, 10, 2), единодушно назвали это денежное обложение форосом. Напомним, что в своем специфическом значении слово «форос» употреблялось для обозначения принудительных взносов в Первом афинском морском союзе.

Гармосты, гарнизоны и форос были главными чертами в организации спартанской державы, у истоков которой стоял Лисандр. Уже в древности не раз высказывалась мысль, что спартанская гегемония над Грецией была началом гибели Спарты. Так, по словам Исократа, «политический строй лакедемонян, который в течение семисот лет никто не увидел поколебленным… оказался за короткое время этой власти потрясенным и почти что уничтоженным» (VIII, 95). По мнению Аристотеля, упадок спартанского государства был связан непосредственно с его гегемонией над греческим миром: «Лакедемоняне держались, пока они вели войны, и стали гибнуть, достигнув гегемонии: они не умели пользоваться досугом и не могли заняться каким-либо другим делом, которое стояло бы (в их глазах) важнее военного дела» (Pol. II, 6, 22, 1271b 5–10). Точно такую же точку зрения на спартанскую гегемонию высказывал и Плутарх (Plut. Ages. 5).

Из этих немногих цитат видно, что уже в древности греческие философы и историки подметили важный сдвиг, который произошел в спартанском обществе на рубеже веков. Они совершенно правильно определили момент, начиная с которого Спарта вступила в полосу глубокого кризиса, и столь же верно наметили основные причины этого явления. Пользуясь современной терминологией, можно следующим образом суммировать их мнения. Спарта оказалась несостоятельной в своей внешней политике и в силу «узкой специализации» ее граждан, и в силу отсутствия какой-либо конструктивной идеи, способной вновь объединить греческие полисы, но уже под спартанским руководством.

Как это ни парадоксально звучит, но для Спарты ее победа в Пелопоннесской войне по-своему оказалась роковой. Она неизбежно поставила перед ней задачи, которые Спарта не могла и не умела решать. Как метко заметил А. И. Доватур, после Пелопоннесской войны для Спарты «наступают новые времена, когда перед спартанцем возникает задача показать себя не только как воина, победителя, покорителя, но и как гражданина, правителя, организатора. Спартанцы оказались не на высоте положения и начали гибнуть»[245].

Опыт Спарты показывает ограниченность сил отдельного города-государства, даже такого достаточно обширного, каким была Спарта. Попытки Спарты достичь невозможного — безусловного господства в Балканской Греции и даже Эгеиде, — несмотря на отдельные успехи, в конечном итоге привели к надрыву, катастрофе. Царь Агесилай станет последним спартанским полководцем общегреческого уровня. Но ему уже придется отчаянно бороться не столько за сохранение ведущего положения Спарты в греческом мире, сколько за само ее существование.

Опальный политик

Военные успехи Спарты в глазах современников, безусловно, связывались с именем Лисандра. Его значение и влияние вышли далеко за рамки Спартанского государства. Его именем вершились дела чуть ли не во всей Греции, для которой он являлся центральной политической фигурой.

После падения Афин Лисандр стал, по образному выражению Эд. Мейера, «некоронованным царем Эллады». Его личное влияние и власть были огромными. Исключительное положение Лисандра проявилось, например, в появлении и развитии его культа и даже учреждении (на Самосе) специального празднества в честь Лисандра — Лисандрий. Так самосцы переименовали свой главный религиозный праздник в честь Геры. По свидетельству самосского историка Дурида, «ему первому среди греков города стали воздвигать алтари и приносить жертвы как богу, и он был первым, в честь кого стали петь пеаны» (Duris ар. Plut. Lys. 18, 5). Лисандр, таким образом, — первый известный нам грек, получивший божественные, а не просто героические почести. Но в самой Спарте не обнаружено никаких посвящений или монументов в честь Лисандра, которые были бы сделаны от лица Спартанского государства. Судя по надписи на статуе, посвященной Лисандром в Дельфы (Tod² N 95), он сам отчасти инициировал развитие собственного культа[246], хотя делал это более осторожно, чем его предшественник на этой стезе победитель при Платеях регент Павсаний. Подобно эллинистическим монархам Лисандр покровительствовал прославлявшим его поэтам и даже оплачивал их труды (Plut. Lys. 18). Как отметил П. Кэртлидж, «памятник в Дельфах и обожествление на Самосе свидетельствуют о стремлении Лисандра добиться экстраординарного и сверхчеловеческого статуса»[247]. Возникновение культа Лисандра — явление, конечно, симптоматичное[248]. Перед нами начало того процесса, который столетием позже привел к прижизненному обожествлению эллинистических царей.

Однако блистательной карьере Лисандра скоро пришел конец. По окончании Пелопоннесской войны Спарта довольно решительно отстраняет Лисандра от большой политики и даже аннулирует целый ряд акций, которые были плодами его усилий (например, колонию в Сеете и декархии). В этих действиях спартанских властей уже проявился наметившийся конфликт между Лисандром и официальной спартанской общиной.

С этого момента начинается второй период в жизни Лисандра, который весь прошел под знаком непрекращающейся борьбы опального полководца за возвращение своего былого могущества. Диапазон средств, с помощью которых он планировал одержать верх над своими политическими противниками, был необычайно широк. Лисандр затеял и осуществил многоэтапную политическую интригу. С ее помощью он хотел ослабить тиски государства Ликурга и легальным путем, «сверху», проникнуть в правящую элиту (уже на постоянной основе).

На десятилетие с 404 по 395 г. падает целый ряд событий, в той или иной степени связанных с Лисандром и дающих представление о последовательных этапах борьбы между опальным полководцем и спартанской общиной в лице ее официальных представителей, царей и эфоров.

Видимо, среди тех причин, которые в конце концов привели Лисандра к «падению», немаловажное значение имела активизация в 404 г. внешней оппозиции. Конечно, и раньше в Спарту поступали жалобы от союзных городов на самоуправство Лисандра и его офицеров. Однако, пока шла война, спартанские власти смотрели на это сквозь пальцы и не давали жалобам ход. Это была обычная позиция спартанского правительства — игнорировать мнение союзников и реагировать на него только в самых крайних обстоятельствах. Напомним, что уже регента Павсания союзники обвиняли в том, что он ведет себя с ними как с собственными илотами. Так что бесцеремонное обращение Лисандра и его офицеров с гражданами союзных городов вполне вписывалось в поведенческий стереотип высшего военного руководства Спарты.

Но по окончании войны ситуация резко изменилась. В Спарте появилась достаточно влиятельная антилисандровская коалиция, лидером которой стал царь Павсаний, не отличающийся ни талантами, ни харизмой Лисандра и, конечно, завидующий успехам этого блестящего «выскочки». Политические противники Лисандра не замедлили воспользоваться жалобами и протестами, которые продолжали поступать в Спарту из подчиненных областей и городов. Решающим здесь стало обращение к спартанским властям сатрапа Геллеспонтской Фригии Фарнабаза, чью область опустошала армия Лисандра. Он с полным правом как друг и спонсор Спарты настоятельно рекомендовал властям «разобраться» с Лисандром.

Судя по рассказу Плутарха, эфоры, получив обвинительное письмо Фарнабаза, немедленно послали Лисандру скиталу с требованием вернуться (Lys. 19, 7). За срочным отзывом полководца из армии, как правило, следовал суд, иногда с очень неприятным для обвиняемого исходом. Достаточно напомнить судьбу победителя при Платеях Павсания, для которого первый отзыв закончился судебным разбирательством, а второй — внесудебной расправой. Лисандр, серьезно напуганный такой перспективой, попытался восстановить отношения с Фарнабазом. Как пишет Плутарх, «очень боясь обвинений Фарнабаза, он постарался лично встретиться и переговорить с ним, чтобы достигнуть примирения». Однако Фарнабаз прибегнул к обычному трюку с подменой писем[249] и «переиграл» хитрого спартанца. Сатрап через Лисандра передал очередную инвективу на него же, заставив тем самым одураченного спартанца стать невольным соучастником собственной отставки (Lys. 20, 1–5). Дальнейшее путешествие Лисандра в ливийский оазис Аммона Плутарх ставит в непосредственную, как причинную, так и временную, связь с посланием Фарнабаза. По словам Плутарха, Лисандр, узнав только в Спарте о содержании письма сатрапа, «ушел чрезвычайно встревоженный. Встретившись через несколько дней с эфорами, он сказал им, что ему нужно отправиться к храму Аммона» (Lys. 20, 6). Очевидно, Лисандр уже сам почувствовал, сколь неблагоприятно для него складывается ситуация, и, боясь судебного процесса, постарался на время исчезнуть, отправившись, по сути, в добровольное изгнание. Плутарх пишет: «С трудом, едва-едва добившись от эфоров, чтобы его выпустили, Лисандр отплыл» (Lys. 21, 1).

Не совсем ясным остается вопрос о хронологии этих событий. К какому времени отнести жалобу Фарнабаза и визит Лисандра к Аммону? Ведь эти два события, как это следует из Плутарха, самым тесным образом связаны между собой. К сожалению, Ксенофонт в своей «Греческой истории» вообще опускает все, что могло бы серьезно навредить реноме Лисандра, и поэтому в нашем распоряжении имеются только не всегда точные, особенно в вопросах хронологии, показания Плутарха и Диодора.

В общих компендиумах экспедиция Лисандра в Геллеспонт, из которой он был отозван эфорами по жалобе Фарнабаза, датируется, как правило, концом 403 – началом 402 г. Следовательно, визит к Аммону состоялся скорее всего весной или летом 402 г.[250] Именно с этого момента Лисандр, видимо, решил обратиться к весьма сомнительным с правовой точки зрения действиям. Тем не менее он по-прежнему продолжал оставаться действующим политиком и получал время от времени официальные поручения как военного, так и дипломатического характера. Так, спартанские власти, помня об его успешных переговорах с Киром Младшим, отправили его послом к сиракузскому тирану Дионисию (Plut. Lys. 2). Важными и надежно зафиксированными вехами в его послевоенной жизни были следующие события: в 399 г. он принял самое деятельное участие в борьбе Агесилая за престол, в 396 г. вместе с ним отправился в Малую Азию, в 395 г. — возглавил небольшой отряд в начавшейся тогда Коринфской войне. Однако все эти назначения не давали ему той полноты власти, какую он имел до 403 г.

В 399 г. Лисандр принял участие в возведении на престол Агесилая, с которым у него были давние дружеские связи. Это показывает, что Лисандр все еще продолжал обладать известным политическим весом. Но вряд ли стоит считать воцарение Агесилая, как это делают некоторые ученые, целиком заслугой Лисандра[251]. Агесилай даже в начале своей карьеры не был марионеткой в руках бывшего наварха, и избавление от Леотихида, законного наследника престола, конечно, совместное предприятие двух талантливых интриганов. Сама интрига против Леотихида скорее всего была задумана еще до смерти его отца, царя Агиса. Недаром Агис, подозревая или даже точно зная о существовании заговора, незадолго до смерти в присутствии свидетелей объявил Леотихида своим законным наследником. По романтической версии Плутарха, «во время последней болезни Агиса Леотихид плачем и мольбами добился того, что царь в присутствии многих назвал его сыном» (Ages. 3).

Ксенофонт в «Греческой истории» приводит интересные детали задуманной Агесилаем и Лисандром интриги. Лисандр благодаря своему изворотливому уму помог найти выход из почти проигранного дела. Ведь их противник Леотихид сделал очень грамотный ход. Он заручился поддержкой прославленного и весьма авторитетного в Спарте прорицателя Диопифа[252] (Xen. Hell. III, 3, 3; Plut. Lys. 22, 5) и получил от него оракул, казалось бы, надежно устраняющий Агесилая от борьбы за трон. Было ли это прорицание древним оракулом, или его сочинили для этого случая, неизвестно. Текст оракула дважды цитирует Плутарх в биографиях Лисандра и Агесилая (Lys. 22, Ages. 3), а также приводит Павсаний:

Этот оракул был аргументом, тонко рассчитанным на восприятие целевой аудитории — богобоязненных и суеверных спартиатов. В нем говорилось о «хромом правлении», а ведь, как известно, Агесилай был хромым от рождения. Древние авторы единодушны в том, что только благодаря остроумному толкованию Лисандра Агесилай сумел выбраться из той ловушки, которую подстроил ему Леотихид. Ксенофонт, прекрасно осведомленный о деталях этой истории, приводит аргументы Лисандра в пользу иного толкования прорицания Диопифа: «Лисандр же, будучи сторонником Агесилая, возразил ему, что, по его мнению, божество не имеет здесь в виду хромоту как физический недостаток, но скорее предписывает остерегаться, чтобы престол не занял человек, не принадлежащий к царскому роду. “Ведь очень уж хромым будет у нас царствование, если во главе города будет стоять не принадлежащий к потомству Геракла”» (Hell. III, 3, 3–4). Аргументация Лисандра показалась убедительной, и победа в споре о престолонаследии осталась за Агесилаем. В поздней традиции бытовало мнение, что спартанцы впоследствии оказались поглощенными морем бед, так как проигнорировали буквальное значение этого оракула. Вот как об этом пишет Плутарх: «Лакедемоняне заранее знали судьбу Агесилая, но он не дал им уберечься от хромого царствования. В самом деле, если бы Леотихид даже тысячу раз был уличен в том, что он чужеземец и незаконнорожденный, то, конечно, Еврипонтидам нетрудно было бы найти для Спарты законного царя со здоровыми ногами, если бы только Лисандр не заставил их забыть об оракуле» (Comp. Ages. Pomp. 2. 2 / Пер. Г. А. Стратановского).

Устранили Леотихида с помощью шаблонной и часто применяемой в Спарте уловки — его обвинили в незаконном происхождении (Xen. Hell. III, 3, 1; Plut. Lys. 22, 4–6; Paus. III, 8, 7–10). По сообщению самосского историка IV в. Дурида, настоящим отцом Леотихида был Алкивиад. Но эта версия уже в древности вызывала большие сомнения. Дурид — не очень надежный источник, поскольку он больше заботился о художественности и занимательности, чем о точности и объективности, и склонен был передавать любые скандальные анекдоты, не особенно заботясь об их достоверности[254].

Но историки, современники этих событий, хранят глубокое молчание. Фукидид, который принципиально исключал из своей «Истории» подобные авантюрные детали, указывает только на существование враждебных отношений между спартанским царем Агисом II и Алкивиадом (VIII, 12, 2). Ксенофонт, хотя и сообщает о тех интригах, которыми сопровождалась борьба за трон, тем не менее тщательно избегает оценочных суждений и опускает версию об отцовстве Алкивиада. Если была хоть малая толика правды в этом обвинении, Ксенофонт скорее всего об этом бы сообщил. Видимо, во времена Ксенофонта версия об отцовстве Алкивиада просто еще не возникла: в 399 г. Леотихид, судя по тому, как он представлен в древней традиции, был явно не мальчиком, тогда как, будь он действительно сыном Алкивиада, ему было бы не более тринадцати лет. Вот как, по мнению С. Я. Лурье, возникла эта версия: «Коль скоро имя любовника Тимеи осталось неизвестным и коль скоро знали, что Алкивиад находился в Спарте как раз в правление Агиса, то, конечно, нельзя было удержаться от того, чтобы не поместить на вакантное место Алкивиада»[255]. Некоторые историки версию об отцовстве Алкивиада считают недостоверной, относя ее к новеллам явно позднего происхождения[256]. Но можно привести примеры и иного рода. Так, Эд. Мейер принимает этот анекдот за чистую монету, дважды включив роман Тимеи с Алкивиадом в основной текст своей «Истории древности»[257]. Аутентичной ее считают также Ч. Гамильтон[258] и с некоторыми оговорками П. Кэртлидж. По его словам, «это был, конечно, самый сенсационный скандал во время войны с Афинами и, возможно, самый грандиозный домашний скандал во всей спартанской истории. Более того, этот слух мог быть даже верным». П. Кэртлидж не настаивает на отцовстве именно Алкивиада, ибо, как он считает, «свидетельству против Алкивиада не хватает доказательств, но, по-видимому, имеется достаточная причина предполагать, что, кто бы ни был действительным отцом Леотихида, это был, вероятно, не царь Агис»[259]. Уверенность в том, что именно Алкивиад был отцом Леотихида, высказывает и отечественный антиковед И. Е. Суриков: «Практически никто (в Спарте. — Л. Л,) не сомневался в том, что настоящий отец этого подростка — Алкивиад. Как известно, блистательный афинянин в ту пору, когда он подвизался в Спарте, вступил, пользуясь длительным пребыванием царя в Декелее, в любовную связь с его супругой Тимеей»[260]. Мы бы с такой уверенностью не стали на этом настаивать. Возможно, сплетни о незаконном происхождении Леотихида ходили в Спарте, но не более того. Видимо, поздних историков — любителей исторических анекдотов и морализаторских поучений — само пребывание Алкивиада в Спарте заставило столкнуть этого великого человека с женой спартанского царя с последующим рождением, естественно, сына, наследника дома Еврипонтидов. Если бы эфоры и геронты действительно были уверены в том, что Леотихид — незаконнорожденный, они добились бы его удаления из царской семьи сразу же после рождении. Как известно, власти очень тщательно следили за чистотой царской крови — до такой степени, что — в случае сомнений — эфоры даже присутствовали во время родов цариц.

Леотихид был не первым спартанским принцем, вовлеченным в спор о престолонаследии, и, конечно, не последним, хотя он — единственный, кого формально признали бастардом. Как следует из Геродота, точно такими же обстоятельствами сопровождалось и появление на свет Демарата (VI, 63), который в 491 г. был отрешен от власти якобы как плод прелюбодеяния (V, 64–66). Но в отличие от Леотихида Демарат был сочтен незаконным ретроспективно после того, как он уже правил в Спарте около четверти века. Кроме того, насколько мы знаем, Демарат не был лишен наследства, а Леотихид, кроме царской власти, потерял и все имущество, поскольку единственным законным наследником состояния покойного Агиса был объявлен Агесилай (Хеи. Ages. 4, 5–6; Plut. Ages. 4, 1). Можно согласиться с С. Я. Лурье, что обвинение в незаконном происхождении было в Спарте политическим оружием, которым не раз пользовались для удаления неугодных общине царей[261].

Как бы то ни было, Лисандр, выступив на стороне Агесилая в таком важном для последнего деле, конечно, рассчитывал приобрести себе дополнительный политический капитал. Надо думать, что в ближайшие после 399-го годы он был самым верным приверженцем Агесилая, связывая с ним надежды на новое возвышение. И действительно, вскоре ему представился удобный случай восстановить свое могущество с помощью Агесилая, в лице которого Лисандр рассчитывал иметь «многим, если не всем, обязанного ему человека, послушную свою креатуру»[262].

В 396 г., когда в Спарте решали вопрос о том, кого поставить военачальником в начавшейся войне с Персией, Лисандр очень постарался, чтобы на этот пост был назначен Агесилай. В этом Лисандру, конечно, помогли его многочисленные сторонники в Малой Азии, члены олигархических гетерий и бывшие декархи. Петиция малоазийских друзей Лисандра оказалась решающей; по словам Плутарха, «Агесилай получил таким образом благодаря Лисандру не меньшее благо, чем царскую власть» (Lys. 23, 1–2). Сам же Агесилай, чувствуя шаткость своего положения как царя и главнокомандующего, предусмотрительно решил заручиться божественным подтверждением своей легитимности. Для этого он обратился к оракулам, сперва в Додону, а затем в Дельфы. Только получив от божества благоприятный ответ, он смог «вырвать» у эфоров желанное назначение (Plut. Мог. 208f = Apopht. Lac. 10).

Вместе с Агесилаем отправились тридцать советников. Ксенофонт утверждает, что Агесилай их сам попросил для себя (Hell. III, 4, 2), и это повторяет за ним Плутарх (Ages. 6,5).

Конечно, эфоры, посылая подобную комиссию, имели в виду наблюдение за поведением царя. Сам же Агесилай успешно использовал этих советников как свой военный штаб, назначив его главой Лисандра. Таким образом, формально Лисандр был вторым лицом в армии после Агесилая, а фактически — по крайней мере на первых порах — первым. Лисандр имел далекоидущие планы: во-первых, он хотел восстановить декархии, а во-вторых, вместе с Агесилаем начать большую военную кампанию против Персии (Xen. Hell. III, 4, 2). О грандиозности подобных замыслов свидетельствует спектакль, устроенный ими в Авлоне, беотийском городе у пролива Еврип, перед переправой в Азию. Как выразился Г. Коуквелл, Агесилай, совершая жертвоприношение в Авлоне подобно Агамемнону, «хотел придать этой кампании грандиозное значение, дабы открыть новую главу в великом конфликте между Востоком и Западом»[263].

Однако в Азии Агесилай повел себя нерешительно, и первое, что он сделал, — заключил перемирие с Тиссаферном (Xen. Hell. III, 4, 5 и 25). Очевидно, между Агесилаем и Лисандром с самого начала возникли принципиальные разногласия относительно целей и характера этой экспедиции. Слишком осторожная позиция Агесилая не могла импонировать Лисандру, который жаждал реванша. Но самой главной причиной конфликта между Агесилаем и Лисандром были вовсе не принципиальные расхождения во взглядах на задачи похода. Агесилая быстро стало раздражать вызывающее, с его точки зрения, поведение своего заместителя. Лисандр повел себя так, словно он все еще оставался всесильным навархом. Ксенофонт отлично изобразил сложившуюся ситуацию: «Лисандра всегда угодливо сопровождала многочисленная толпа, так что Агесилай казался частным человеком, а Лисандр царем» (Hell. III, 4, 7). Царя такое положение вещей не устраивало. Враждебность его к Лисандру росла, и наконец, с согласия своего штаба, он удалил его от себя, а весной 395 г., когда подошел к концу срок службы комитета Тридцати, Лисандр вместе с прочими «советниками» был вынужден вернуться в Спарту (III, 4, 20). Таким образом, малоазийский поход Агесилая, на который Лисандр возлагал столько надежд, окончился для него полным крахом. Агесилай больше не хотел терпеть рядом с собой человека, которому он слишком многим был обязанным.

Лисандр после разрыва с Агесилаем оказался во враждебных отношениях с обоими царями, но благодаря своему авторитету он все еще оставался среди действующих политиков. Он принял самое деятельное участие в разжигании военного конфликта с Фивами, а в начале Коринфской войны был даже послан с отрядом в Галиарт, где вскоре и погиб (Xen. Hell. III, 5, 6–7; Diod. XIV, 81; Plut. Lys. 28). Предание утверждает, что его смерть в Галиарте произошла из-за опоздания царя Павсания. Сторонники Лисандра открыто обвиняли в его гибели спартанского царя, причем так успешно, что последнему пришлось даже удалиться в изгнание. Лисандру же были оказаны все посмертные почести. Его похоронили как «достойного служителя государства» (Plut. Lys. 30, 6).

Согласно античной традиции, спустя некоторое время после смерти Лисандра в его доме был найден текст большой речи. Общий ее смысл сводился к реформе царской власти (Ephor, ар. Plut. Lys. 30, 3–5; Diod. XIV, 13, 8; Plut. Ages. 20, 3–5). Речь эту, видимо, составил по заказу Лисандра профессиональный ритор Клеон из Галикарнасса. В том пункте, который касается проекта реформ Лисандра и связанных с ними «манипуляций с оракулами», традиция изобилует такими деталями и подробностями, которые вызывают известное недоверие. Но вряд ли правомерно считать, что все предание с его якобы поддельными и маловероятными деталями родилось исключительно в изобретательном уме Эфора. Ведь кроме Эфора, к которому восходит большинство поздних версий, о замыслах Лисандра сообщает также Аристотель. Что касается Ксенофонта, то, как заметил Э. Д. Фролов, «умолчание Ксенофонта не может служить основанием для отрицания надежности наличной традиции, ибо для этого проспартански настроенного писателя естественно было обойти молчанием факты, могущие бросить тень на официальных руководителей и строй Спарты»[264].

Царь Агесилай, узнав о столь опасных реформаторских замыслах Лисандра, хотел немедленно обнародовать их, желая, по-видимому, с помощью этой уловки реабилитировать свое не слишком благородное поведение по отношению к бывшему другу. Однако спартанское правительство по инициативе эфора Лакратида предпочло избежать политического скандала и замять дело. Агесилаю скрепя сердце пришлось согласиться с мнением эфоров, «что надо не выкапывать из могилы Лисандра, а закопать вместе с ним и это рассуждение, — до того было оно составлено убедительно и коварно» (Plut. Lys. 30, 5).

По словам Аристотеля, «Лисандр сделал попытку уничтожить царскую власть в Спарте» (V, 1,5, 1301b 19). Что подразумевал Аристотель под этими словами, становится ясно при обращении к другим источникам.

Диодор к сообщению Аристотеля, что Лисандр хотел уничтожить царскую власть, делает три важных уточнения: во-первых, Лисандр вовсе не собирался полностью упразднять царскую власть в Спарте, как это может показаться из слишком краткой реплики Аристотеля, — он имел в виду только уничтожить монополию Гераклидов на эту должность. Во-вторых, он хотел заменить старый наследственный принцип замещения царей новым, выборным. И, наконец, круг претендентов на престол Лисандр собирался расширить настолько, чтобы туда могли попасть все спартиаты без исключения (XIV, 13, 2).

С версией Диодора в целом совпадает версия Плутарха, который в биографиях Лисандра и Агесилая, так же как и в «Лаконских изречениях», неоднократно возвращается к этому сюжету, приводя целый ряд подробностей, отсутствующих у других авторов (Plut. Lys. 24; 30, 3–5; Ages. 8, 3–4; Mor. 212c; 229e — f). Своим источником Плутарх прямо называет Эфора. По словам Плутарха, Лисандр принял решение поднять мятеж в Спарте и устроить государственный переворот только после того, как получил от Агесилая афронт в Малой Азии.

В основе всех версий относительно реформаторских планов Лисандра явно лежит один и тот же источник — Эфор. Но одна группа писателей (Диодор, Плутарх) этот источник передает более контекстно, а другая (Аристотель и Непот) — более сжато, подчеркивая только, на их взгляд, самое главное.

Современные исследователи в зависимости от того, какой группе источников они отдают предпочтение, так же как и древние авторы, расходятся в оценке сущности реформаторских идей Лисандра. Эд. Мейер и В. Эренберг полагали, что Лисандр думал о замене царской власти Гераклидов выборной монархией. По словам Эд. Мейера, «с помощью выборной монархии Лисандр хотел установить свою тиранию также и над собственной родиной»[265]. Примерно той же точки зрения придерживался и П. Кэртлидж: Лисандр мог «вынашивать идею трансформации себя из некоронованного царя Эллады в коронованного царя Спарты… В идеале он, конечно, хотел бы стать единственным правителем…»[266]. Однако мы скорее склоняемся к версии, согласно которой планы Лисандра были менее радикальными, и он только хотел расширить круг претендентов на трон, включив туда всех Гераклидов (к которым по отцу и сам принадлежал).

Таким образом, древняя традиция со всей определенностью зафиксировала, что Лисандр хотел законодательным путем «сверху» внести изменения в спартанскую конституцию, справедливо полагая, что у него при этом будет верный шанс стать спартанским царем на вполне законных основаниях. Он был уверен, что при выборной царской власти народ выберет именно его. Лисандр понимал, что только царская власть в Спарте, объединяющая конституционные привилегии с внеконституционным престижем, может поставить его во главе гражданского коллектива. А смелость и уверенность в возможности достижения поставленной цели ему придавал, видимо, опыт, полученный во время кампании по дискредитации законного наследника и «устройству» на трон Агесилая.

Для осуществления своих планов Лисандр и его друзья решили прибегнуть к довольно рискованным практическим шагам. Зная, что ни один серьезный законодательный акт невозможно провести в Спарте без одобрения оракула, они устроили внушительную компанию по обработке общественного мнения и подкупу влиятельных общегреческих оракулов. Эмиссары Лисандра неоднократно пытались подкупить и склонить на свою сторону жрецов в Дельфах, Додоне и даже ливийском оазисе Аммона с тем, чтобы жрецы своим авторитетом поддержали замыслы Лисандра (Diod. XIV, 13, 3–7; Nepos. Lys. 3, 1–4; Plut. Lys. 25, 3–4).

Общим источником здесь также является Эфор. Во всяком случае, именно на него ссылается Плутарх (Lys. 25, 3–4), и та же самая версия повторяется в очень близких вариантах у Диодора и Непота. Приведем эту историю в том виде, как она изложена у Плутарха (Эфора): «Эфор рассказывает, что его (Лисандра. — Л. IL) попытка подкупить Пифию и убедить через Ферекла додонских жриц потерпела неудачу, после чего он отправился к Аммону, где обещал много золота его прорицателям. Возмущенные, они послали гонца в Спарту с обвинением против него» (Lys. 25, 3–4).

Источники совершенно одинаково излагают последовательность обращения Лисандра к оракулам: сперва в Дельфы, затем в Додону и, наконец, к ливийскому Аммону. Для подкупа ведущих святилищ Греции, конечно, требовались очень большие средства, и Лисандр, берясь за подобное дело, должен был обладать весьма значительным состоянием. Однако это предположение не согласуется с утверждением Феопомпа о его крайней бедности (Theopomp. ар. Plut. Lys. 30, 2). Не исключено, правда, что значительную часть расходов могли взять на себя его многочисленные друзья и сторонники как в Спарте, так и за ее пределами. И хотя в источниках прямо об этом не говорится, частые ссылки на его помощников, участвовавших в кампании по подкупу оракулов, делают данное предположение вполне вероятным. В Дельфах, например, у Лисандра имелись конфиденты среди жрецов. Рассказывая об инсценировке, связанной с мальчиком Силеном, Плутарх приводит такую деталь: жрецы-соучастники должны были признать в Силене сына Аполлона и с его помощью объявить нужные Лисандру оракулы (Lys. 26)[267]. В Додоне Лисандр действовал через своего эмиссара, знакомого с храмовыми служителями (Diod. XIV, 13, 4).

Однако все заигрывания Лисандра с греческим жречеством оказались безрезультатными: оракулы предпочитали реальную власть мнимой и оказались недоступными для подкупа. Но такие старинные религиозные центры, как Дельфы, руководствовались обычно не только конъюнктурными соображениями. Они являлись принципиальными противниками радикальных течений в политике и были ближе к официальной Спарте уже в силу общего для них консерватизма. Дельфы сочувствовали скорее законному правительству, чем группе радикалов, возглавляемых Лисандром.

Последняя попытка Лисандра заручиться поддержкой божества была связана уже не с Грецией. Он обратил свои взоры в сторону далекой Ливии, где находился оазис Аммона, авторитет которого теперь, когда значение собственных оракулов начало падать, сильно возрос. Здесь Лисандр, видимо, также рассчитывал на помощь и влияние наследственных дружеских связей — так называемой ксении. Ведь с Ливией у семьи Лисандра были давние отношения. Полагают даже, что отец Лисандра являлся проксеном Кирены[268]. Однако по неизвестной нам причине дело кончилось публичным скандалом, и Лисандр по заявлению жрецов Аммона был даже привлечен в Спарте к суду (Diod. XIV, 13, 6–7; Plut. Lys. 25,4).

После этого Лисандру и его сторонникам пришлось отказаться от мысли привлечь на свою сторону влиятельные святилища и с их помощью сравнительно безболезненно совершить государственный переворот. Очевидно, эта неудача должна была подтолкнуть заговорщиков, которые группировались вокруг Лисандра, к более решительным действиям.

Судя по отдельным намекам, разбросанным у античных авторов, Лисандр был руководителем тайной и хорошо законспирированной организации, о существовании которой стало известно только после его смерти (Plut. Lys. 26). Плутарх называет этот тайный клуб Лисандра «многочисленной гетерией» и говорит, что он был направлен своим острием против Агесилая (Ages. 20, 3). Действительно, многоэтапная интрига Лисандра с вовлечением в нее довольно большого круга лиц, куда входили даже жрецы, свидетельствует о существовании определенной «группы поддержки», состоящей из лично преданных ему людей как в самой Спарте, так и вне ее. Не исключено, что Лисандр после того, как исчерпал все конституционные методы, мог думать и о военном перевороте. Плутарх употребляет очень сильные выражения, говоря об умонастроении Лисандра после разрыва с Агесилаем: «…Гневаясь на Агесилая и больше прежнего ненавидя весь государственный строй Спарты, он решил, не откладывая, взяться за осуществление своих старых замыслов и затей относительно мятежа и государственного переворота» (Lys. 24). В другом месте Плутарх заявляет, что Лисандр «произвел бы большой переворот, если бы не погиб раньше, во время беотийского похода» (Ages. 8, 3–4).

Древние источники, касающиеся «падения» Лисандра и задуманной им политической реформы, дают достаточно полное представление о существе дела. Однако довольно трудно установить точные даты и последовательность тех или иных событий, связанных с Лисандром.

Диодор рассказывает о замыслах Лисандра в начале XIV книги (под 403/2 г.) и связывает их с резко возросшим высокомерием Лисандра, особенно после того, как Спарта с его помощью одержала победу в Пелопоннесской войне (XIV, 13, 2). Непот считает, что впервые у Лисандра зародились реформаторские планы после того, как в Малой Азии были уничтожены его декархии, то есть в 402 или 401 г. (Lys. 3, 1). У Плутарха мы находим две даты. В биографии Лисандра он рассказывает о визите к Аммону непосредственно после истории с Фарнабазом, причем из отдельных замечаний Плутарха видно, что в тот момент путешествие в Ливию для Лисандра было чем-то вроде добровольного изгнания[269]. Эту же историю Плутарх излагает далее в главах 24 и 25, где замыслы Лисандра трактуются как результат его ссоры с Агесилаем и датируются временем после возвращения Лисандра из Малой Азии. По словам Плутарха, вернувшись в Спарту, Лисандр «решил, не откладывая, взяться за осуществление своих старых замыслов» (Lys. 24, 2). То, что эта датировка не простая ошибка Плутарха, ясно из двух пассажей в биографии Агесилая (8, 4; 20, 3), где заговор Лисандра против царей относится ко времени после 396 г.

Впрочем, как правильно указал Э. Д. Фролов, замечание Плутарха, что Лисандр и прежде ненавидел весь государственный строй Спарты (Lys. 24, 2), позволяет примирить все три свидетельства[270]. Видимо, свои планы Лисандр вынашивал долгие годы. Но, будучи трезвым политиком, он, разумеется, представлял все трудности, которые могут встретиться при их осуществлении. Спарта не была тем государством, где легко и без борьбы можно было добиться каких-либо перемен. Поэтому Лисандр был готов пойти на открытую конфронтацию со спартанскими властями только после того, как получил окончательную отставку от Агесилая. Враждебные отношения теперь уже с обоими царями не давали ему никаких шансов на возвращение прежних позиций. Для него оставался единственный путь для достижения своих целей — это путь заговора и реформ.

Очевидно, с полной определенностью датировать каждый шаг в многоэтапной интриге Лисандра нельзя. Эд. Мейер в свое время заметил, что Лисандр «еще семь лет (после окончания войны. — Л. П.) предавался этим планам — печальный образ свергнутого интригана, потерявшего представление о правильных масштабах реальных отношений»[271]. Э. Д. Фролов также отказывается (при существующем состоянии источников) от каких-либо точных датировок событий, связанных с планами Лисандра[272].

История «величия и падения» Лисандра показывает, что в Спарте люди такого масштаба, как Лисандр, были нужны только в краткие периоды особых военных ситуаций. Те честолюбивые спартиаты, которые игнорировали этот момент в спартанской политике, допускали большой просчет. Их сограждане не желали менять свой образ жизни и подвергать сомнению существующий порядок вещей ради амбиций кого бы то ни было: их «консерватизм был консерватизмом самосохранения».

Спарта фактически не смогла реализовать свою победу в Пелопоннесской войне, которая стала одновременно и моментом наивысшего взлета спартанского государства, и моментом, от которого можно начать отсчет его падения. Спартанская держава, созданная Лисандром по образцу Афинского морского союза, оказалась аномалией в соединении со спартанской конституцией и Пелопоннесской лигой. Ее существование было эфемерным, и вскоре после 404 г. спартанские власти постепенно стали демонтировать то здание, которое возвел Лисандр.

С самим Лисандром спартанская община поступила точно так же, как и с его державой, то есть с помощью целой серии полумер постепенно ослабила его влияние, восстановив в полном объеме утерянный было в ходе Пелопоннесской войны авторитет царей. Все попытки Лисандра вернуть свое былое положение ни к чему не привели, хотя он в период своей десятилетней опалы не раз выказывал исключительные способности дипломата и организатора. Хотя планы Лисандра, даже самые радикальные, не представляли такой же серьезной угрозы для государства, какая складывалась, например, в связи с заговором Кинадона[273], сам факт посягательства Лисандра на царскую власть свидетельствует о расколе спартанской элиты.

Из спартанских политиков Лисандр больше всего напоминает блистательного победителя при Платеях и героя Персидских войн регента Павсания. Судьбы этой спартанской пары — Павсания и Лисандра — удивительно схожи между собой, иногда даже в деталях. Оба одержали победу, решившую исход войны, оба получили исключительные награды, оба подверглись судебному преследованию и оказались в опале, оба хотели добиться более высокого положения в Спарте и для этого были готовы пойти на противоправные действия. Лисандр повторил замечательным образом модель поведения Павсания. Этот несомненный параллелизм еще раз убеждает нас, что спартанская система решительно «выталкивала» слишком амбициозных лидеров, пожелавших проводить более активную внешнюю политику, чем это могло себе позволить государство, отягощенное сложнейшими внутренними проблемами. Их личная трагедия состояла в том, что они были отринуты собственной страной, для которой так много сделали.

Царь Павсаний и Лисандр — смертельные враги

Для понимания перемен во внешней политике Спарты в ближайшие после 404-го годы необходим анализ внутриполитических коллизий, имевших место в Спарте в 403 г. и связанных с именем царя Павсания. В научной литературе общепринятым является мнение, что критической точкой периода с 405 по 395 г. является именно 403 г., когда в Спарте оформилась сильная оппозиция Лисандру. Конкретным результатом ее деятельности стало назначение Павсания верховным руководителем афинской кампании, что было равнозначно отстранению от нее Лисандра. Хронология этих событий не вызывает особых разногласий: как правило, время пребывания Павсания в Афинах определяют в пределах весны — ранней осени 403 г. и все прочие сопутствующие обстоятельства соотносят именно с этой датой.

В последние годы Пелопоннесской войны первенствующее положение Лисандра было столь безусловным, что не могло не вызвать настороженного к нему отношения в Спарте. Община в лице ее главных представителей — царей, эфоров и геронтов — не могла относиться равнодушно к такой концентрации власти в руках одного человека. Страх перед тиранией никогда не оставлял спартанцев и заставлял их внимательно следить за своими лидерами, будь то цари, навархи или гармосты.

Первую серьезную попытку ограничить безудержное честолюбие Лисандра предпринял царь Павсаний. Он сумел добиться от эфоров издания декрета, в силу которого ему поручалось командование спартанской армией в Афинах и окончательное устройство тамошних дел. В Спарте перед отправкой Павсания в Афины шла ожесточенная политическая борьба. Так, согласно Плутарху, Павсаний в ходе этой борьбы даже пошел на прямой обман: он заверил сторонников установления в Афинах жесткой олигархии проспартанского толка, что отправляется «на помощь тиранам, против народа» и будет действовать в русле прежней выработанной Лисандром доктрины (Lys. 21, 3).

Ясно, что миссия Павсания — это первый серьезный удар, нанесенный общиной Лисандру, и здесь, видимо, следует искать ключ к пониманию спартанской политики данного периода. Согласно Ксенофонту, инициатива в этом случае полностью принадлежала Павсанию. Он добился поддержки своего коллеги царя Агиса и трех из пяти эфоров. С их помощью Павсаний провел декрет о походе в Афины с собою во главе (Hell. II, 4, 29). Такое редкое для Спарты единодушие царей и эфоров объясняется просто: неограниченное могущество Лисандра давно уже вызывало глухое раздражение у части общества. Если раньше власти оставляли без ответа многочисленные жалобы союзников на безобразное поведение Лисандра и его офицеров за границей, то теперь наконец эти жалобы были услышаны и восприняты с большим сочувствием (Plut. Lys. 19). На настроение эфоров 404/403 г. мог повлиять и инцидент с Гилиппом, случившийся как раз перед выборами нового состава эфората[274].

Что касается мотивов царя Павсания, то источники (вполне в духе античной историографии) причину всех его поступков усматривают в чувстве мести и личной зависти по отношению к Лисандру. Все они говорят о том, что Павсаний завидовал Лисандру (Xen. Hell. II, 4, 29; Diod. XIV, 33, 6). Плутарх добавляет, что чувства Павсания вполне разделял и царь Агис (Lys. 21,3). Таким образом, в этом деле оба царя проявили завидное единодушие. Конечно, Павсаний испытывал глубокую антипатию к Лисандру, но скорее всего личная неприязнь сочеталась с определенными соображениями принципиального характера. Лисандр для поддержания спартанской гегемонии за несколько лет создал новую исполнительную власть, сосредоточив ее в руках навархов, гармостов, эпистолеев и других высших офицеров, связанных, как правило, лично с ним, а не с царями. Это привело к тому, что цари, оставаясь по конституции главнокомандующими, фактически оказались в тени.

Такой перекос в сторону авторитарной власти, проявлявшей явную тенденцию выродиться в военную диктатуру, и попытался исправить царь Павсаний. Он положил конец экспансионистским планам Лисандра. В самый ответственный для Лисандра момент, когда тот уже видел себя господином Афин, как «бог из машины» возник Павсаний и «отодвинул» Лисандра, воспользовавшись своим конституционным правом возглавлять гражданское ополчение. Лисандр, в это время находившийся в Афинах в качестве гармоста[275], и его брат Либий, возглавлявший спартанский флот, оказались в весьма двусмысленном положении. Место спартанского царя в военной иерархии было гораздо выше места гармоста. Лисандр со своими наемниками (Lysias XII, 54, 58; Diod. XIV, 33, 5), безусловно, должен был подчиниться спартанскому царю, прибывшему с традиционным гражданским ополчением и союзными контингентами.

Появление Павсания в Афинах полностью изменило расстановку сил. Царь, вмешавшись в судьбу Афин, воспрепятствовал тому, чтобы Афины стали бесконтрольной «вотчиной» Лисандра. Следы именно такой трактовки мотивов Павсания можно найти уже у современника событий — Ксенофонта. Так, по словам Ксенофонта, «он (Павсаний. — Л. П.) боялся, что тот (Лисандр. — Л. П.)… сделает Афины своим владением» (Hell. II, 4, 29). О том же говорит и Плутарх. Для него главная цель Павсания — это стремление закончить войну таким образом, «чтобы Лисандр опять с помощью друзей не стал господином Афин» (Lys. 21, 3).

Среди мотивов Павсания не последнюю роль играла и искренняя забота о реноме Спарты в Греции. Он понимал пагубность для родного полиса действий Лисандра в Афинах, ибо, по словам Диодора, «видел, что Спарта приобретает печальную репутацию у греков» (XIV, 33,6). Павсаний стремился успокоить общественное мнение и погасить уже назревающий международный конфликт, в который были вовлечены и ближайшие союзники Спарты — члены Пелопоннесской лиги.

Уже к осени 404 г. в Греции начала вызревать оппозиция спартанской внешней политике. Аргос, старинный враг Спарты, был одним из первых городов, принявших изгнанных из Афин демократов (Diod. XIV, 6, 2). Коринф, Фивы и Мегары быстро последовали его примеру. Если верить Диодору и Плутарху, Фивы пошли еще дальше. Они объявили, что будут налагать штраф на каждого фиванца, отказавшего афинскому изгнаннику в гостеприимстве (XIV, 6, 3), и были «глухи и слепы» к тем, кто проносил «через Беотию оружие в Афины против тиранов» (Plut. Lys. 27, 3). Это общее негативное отношение к Спарте развязало руки и ее наиболее влиятельным союзникам. Все это не могло не повлиять на настроения самих спартанцев. В Спарте уже начинали понимать, насколько опасно для государства, рекламирующего себя как главного тираноборца в Греции, поддерживать правление Тридцати тиранов и нести вместе с ними ответственность за все их насильственные акции и преступления.

Деятельность Павсания в Афинах носила демонстративно антитиранический характер. В этом его поддержали оба эфора, сопровождавшие царя в качестве наблюдателей и советников (Xen. Hell. II, 4, Зб)[276]. Сам факт присутствия эфоров в армии Павсания должен был усиливать авторитет совместно принятых решений и ослаблять позицию Лисандра. Ксенофонт, довольно подробно описавший военный аспект деятельности Павсания в Афинах, воздерживается от каких-либо оценок. Зато поздние авторы единодушны в том, что Павсаний в своей антитиранической политике руководствовался исключительно высшими мотивами: принципиальным неприятием тирании, стремлением сохранить «лицо», соображениями гуманитарного порядка. Так, у периегета Павсания мы читаем: «Он не желал, усиливая тираническую власть безбожных людей, покрыть Спарту несмываемым позором» (III, 5, 2). Ему вторит Диодор, согласно которому Павсания в Афинах заботила прежде всего репутация собственного отечества (XIV, 33, 6). Юстин объясняет мягкое обращение спартанского царя с афинянами исключительно мотивами гуманности: «Павсаний, движимый состраданием к изгнанному народу, вернул несчастным гражданам отечество» (V, 10, 7 / Пер. А. А. Деконского и М. И. Рижского). Все эти соображения, возможно, действительно имели место. Поведение Павсания в Афинах вполне вписывается в контекст характерного для архаической Спарты тираноборства. Но это, скорее, дополнительные опции. Основной целью Павсания в Афинах была и оставалась борьба с Лисандром. И как знать, на чьей бы стороне оказался царь, если бы Лисандр поддерживал пирейских демократов, а не элевсинских тиранов?

То, что вся деятельность Павсания в Афинах своим острием была направлена главным образом против Лисандра, не вызывает у исследователей каких-либо сомнений. Однако был ли Павсаний принципиальным противником всей внешней политики Спарты в той форме, в какой она сложилась после 407 г., или же его действия определялись только неприятием Лисандра? Видимо, справедливо первое. Надо думать, что за Павсанием стояла та умеренная, если не сказать, консервативная часть спартанского гражданства, которая выступала против создания спартанской державы в том виде, в каком она была задумана и организована Лисандром. Они должны были ратовать за уничтожение системы гармостов и дарование завоеванным полисам автономии. Это, по сути дела, означало возвращение к традиционной спартанской внешней политике, замыкаемой чаще всего на Пелопоннес. Павсаний и его сторонники справедливо опасались, что агрессивный и жесткий внешнеполитический курс Спарты в конце концов приведет к отчуждению традиционных союзников и развалу Пелопоннесской лиги.

Во внутриполитических делах партия Павсания должна была выступать на стороне тех, кто уже в 404 г. с большим опасением смотрел на приток денег в Спарту, считая, что отступление от принципов Ликурга в данном пункте может привести к открытому расколу спартанской общины. Этим, как их называет Плутарх, «наиболее проницательным из спартиатов», видимо, удавалось так корректировать новые законы, чтобы ослабить их радикализм. Они сумели свести на нет революционный по своей сущности закон, разрешающий хождение золотой и серебряной монеты, сопроводив его важной оговоркой, согласно которой это право оставалось исключительной монополией государства (Plut. Lys. 17). При первом же удобном случае данный закон был обращен против друзей Лисандра: в 403 г. был обвинен в его нарушении и казнен друг и сподвижник Лисандра Форак (Plut. Lys. 19). Такое отношение властей к новой аристократии, созданной Лисандром, послужило сигналом к ее фактической эмиграции. Поэтому часть спартиатов новой формации предпочли подолгу оставаться за границей и вести жизнь командиров наемных отрядов.

В Афины Павсаний прибыл, очевидно, с твердым намерением положить конец гражданской войне и уничтожить тот тиранический режим, который существовал там благодаря усилиям Лисандра. Все его действия были проникнуты явной симпатией к пирейским демократам и лидеру их Фрасибулу[277]. Военных действий против демократов, находящихся в Пирее, Павсаний старался не вести. Однако — возможно, провоцируемый Лисандром, — царь не сумел избежать стычки с ними. В результате он потерял нескольких видных спартиатов и в их числе двух полемархов (Xen. Hell. II, 4, 30–34). Подобные потери оказались настолько чувствительными для спартанской общины, что дали повод Лисандру по возвращении на родину привлечь Павсания к суду.

Но, несмотря на сомнительные военные успехи, политические результаты афинской экспедиции Павсания были впечатляющими: он сумел остановить Лисандра, добился значительного отхода Спарты от нового имперского курса и, наконец, сделал примирительный жест в сторону союзников. Как верно заметил Эд. Мейер, «умиротворение партий в Афинах… было вместе с тем и открытым отказом от Лисандра и его политики»[278].

Почти сразу же по возвращении из Афин Павсаний был обвинен в государственной измене и привлечен к суду. Процесс проходил зимой 403/402 г. Эта дата достаточно точно установлена благодаря указанию Плутарха (Mor. 749f), что примирение граждан имело место 12 боэдромиона, то есть в конце сентября – начале октября. Следовательно, Павсания судил уже новый комитет эфоров, который приступил к своим обязанностям в августе – сентябре 403 г. Павсаний, автор «Описания Эллады», рассказывает о суде над спартанским царем: «Когда он (Павсаний. — Л. П.) вернулся из Афин после такого бесплодного сражения, его враги призвали его на суд. В суде над лакедемонским царем заседают так называемые геронты, двадцать восемь человек, вся коллегия эфоров, а вместе с ними и царь из другого царского дома. Четырнадцать геронтов, а также Агис, царь из другого царского дома, признали, что Павсаний виновен; все же остальные судьи его оправдали» (III, 5, 2). Нет сомнения, что суд был инспирирован Лисандром и его сторонниками и являлся их ответной, хотя и запоздалой реакцией на действия Павсания в Афинах.

Царя оправдали с перевесом в четыре голоса, которые все принадлежали эфорам. Последовательная поддержка, которую оказывали Павсанию эфоры из двух разных коллегий (404/3 и 403/2 гг.), удивительна. Как правило, эфоры находились в оппозиции к царям, пресекая их излишнюю самостоятельность. Возможно, что вражда эфоров и царей была несколько преувеличена древней традицией, но в целом традиция верна: эфоры нередко преследовали и предавали суду тех царей, которые, по их мнению, из-за своих чрезмерных амбиций представляли опасность для спартанской общины. В данном случае их явная поддержка, оказанная царю, легко объяснима: эфоры голосовали не столько за Павсания, сколько против Лисандра. Тем самым они открыто поддержали все действия царя в Афинах. Не отличающийся особыми талантами Павсаний для них был более предпочтительной фигурой, чем Лисандр, герой Пелопоннесской войны и самый авторитетный на тот момент греческий политик. Как верно заметил И. Е. Суриков, «эфоры более терпимо относились к слабым царям. Уж очень дружным фронтом встал эфорат на защиту Павсания»[279]. Консолидированная позиция эфоров в деле Павсания — пример редкого для Спарты единения эфората и царской власти. Такая коалиция была возможна только при наличии общего врага, каким для большей части спартанской аристократии с ее традиционно консервативными установками стал Лисандр. Можно утверждать, что в Спарте к концу Пелопоннесской войны оформился антилисандровский блок во главе с царем Павсанием.

Вернемся, однако, к суду. Что удивляет и требует дальнейших объяснений — это голосование царя Агиса за осуждение Павсания. Ведь несколькими месяцами ранее, летом 403 г., он поддержал решение о посылке Павсания в Афины. Гипотетически можно предположить, что причиной враждебности Агиса к Павсанию было нарушение последним их принципиального соглашения, заключенного перед афинской кампанией. Видимо, не случайно на всех действиях Павсания в Афинах лежал налет таинственности. Ему приходилось скрывать свои планы не только от Лисандра и его сторонников, но и от Агиса. Очевидно, Павсаний в Афинах действовал вопреки предварительной договоренности. Агис был готов поддерживать Павсания, но до определенного предела. Коллегу Павсания скорее всего не устраивало восстановление демократии в Афинах, которое произошло благодаря поддержке Павсания. Доказательством того, что на Павсания в 403 г. нападали именно за его внешнюю политику, является второй суд над ним в 395 г., когда восемь лет спустя Павсанию снова инкриминировали его либерализм по отношению к афинской демократии (Xen. Hell. III, 5, 25). Такое радикальное расхождение во взглядах правящей элиты на судьбу Афин — знак того, что Спарта уже начала погружаться в полосу политической нестабильности. Налицо конфликт, затронувший все властные структуры. Даже в герусии не было единства. Она раскололась ровно пополам в вопросе о виновности или невиновности Павсания.

В чем были принципиальные расхождения участников конфликта? Лучше всего мы представляем себе позицию Лисандра. Во внутренних делах Лисандр и его сторонники выступали за смягчение слишком строгих законов, приписываемых Ликургу, особенно в той их части, которая касалась запрета на хождение в стране иностранной валюты. Создаваемая Лисандром держава никак не сочеталась с консервативными устоями Ликургова космоса. Сохранить и то, и другое без каких-либо существенных изменений было невозможно. Но ни правящая элита, ни общество в целом не проявляли готовности к столь радикальным переменам. Скорее наоборот, сразу же по окончании Пелопоннесской войны в Спарте победила реакция. Большая часть общества, напуганная слишком быстрыми переменами во всех областях жизни и отлученная от дележа военной добычи, предпочла возвращение к традиционному укладу и порядку.

Сравнительная пассивность спартанцев за границей в ближайшие семь лет после 403 г. объясняется тем, что политические течения в Спарте сплелись в сложный и противоречивый клубок. Ни одна из враждующих между собой группировок не была способна эффективно контролировать положение и обеспечивать преемственность политических решений. По-видимому, наличие нескольких политических течений и острая борьба между ними помешали Спарте выработать постоянное направление во внешней политике после 404 г.

Во всех известных нам конфликтах ближайшего после 404 г. десятилетия непременно будут участвовать Лисандр и Павсаний, занимая каждый раз диаметрально противоположные позиции. Так, в 399 г. Павсаний принял участие в споре о престолонаследии на стороне Леотихида. Для Павсания было жизненно важно не допустить на трон Агесилая, чья дружба с Лисандром была общеизвестна. Только этими соображениями объясняется та поддержка, которую он оказал сыну Агиса — Леотихиду. Кроме участия царя Павсания в споре о престолонаследии, его политическое влияние, возможно, прослеживается и в том, что Спарта не обратила внимания на две акции, которые имели место в 401 г.: захват фиванцами Оропа и инкорпорацию афинянами Элевсина (Хеп. Hell. II, 4, 43; Diod. XIV, 17, 1–3).

Политическая карьера Павсания закончилась в 395 г. вполне предсказуемым и, можно сказать, типичным для спартанских лидеров образом. Он был послан в Беотию во главе спартанской армии на помощь Лисандру, но прибыл слишком поздно, уже после битвы при Галиарте, в которой Спарта потерпела поражение, а Лисандр погиб. По возвращении домой Павсаний вторично был привлечен к суду, причем ему припомнили не только новые, но и старые грехи и приговорили к смертной казни (Xen. Hell. III, 5, 25). Сам факт суда и строгость приговора уже в древности породили слухи, что Павсаний умышленно опоздал, чтобы погубить своего политического противника. Как бы то ни было, в суровости приговора можно видеть уступку многочисленным поклонникам Лисандра, которые наверняка требовали самого сурового наказания для Павсания. Но решимости казнить царя у общества в целом не было. Надо думать, что власти сквозь пальцы смотрели на бегство Павсания в Тегею, где он и провел десять последних лет своей жизни, пребывая в качестве молящего о защите в святилище Афины Алей (Xen. Hell. III, 5, 25–6; Diod. XIV, 89, 1; Plut. Lys. 28–29).

Находясь в изгнании, Павсаний, видимо, занялся литературным творчеством и уже с помощью пера попытался осмыслить причины своего политического поражения. В этом Павсаний опять-таки был схож с Лисандром. В стране, давно уже лишенной своих поэтов и прозаиков, сам факт обращения бывших политических лидеров к сочинительству заслуживает пристального внимания[280].

У Эфора мы находим сообщение, что Павсаний был автором какого-то труда о конституции Ликурга (Ephor, ар. Strab. VIII, 5, 5, р. 366). Однако текст этого отрывка у передающего его Страбона сильно испорчен. В наилучшем образом сохранившейся рукописи Страбона — Парижском кодексе конца XIV в. (А) — это место имеет много лакун, приблизительно по 15 букв в каждой строке. Эд. Мейер в своих штудиях о царе Павсании приводит сохранившийся рукописный текст данного фрагмента Эфора лишь с теми добавлениями, которые, по его мнению, вполне надежны[281]. Однако ему еще не был известен Ватиканский палимпсест, что, конечно, повлияло на его мнение относительно трактата Павсания.

Открытие и издание в конце XIX в. Ватиканского палимпсеста (V), датируемого приблизительно 500 г. н. э. и содержащего отрывки Страбона, позволило не только восстановить некоторые спорные места, но и отчасти пересмотреть всю традицию о политической направленности трактата Павсания. В нем на месте лакуны, куда издатели ранее вставляли предлог «о», ясно читался предлог «против», и текст получил иной смысл: Павсаний сочинил речь не о законах Ликурга, а против них.

Приведем перевод этого отрывка с теми исправлениями, которые были внесены туда издателем с учетом новых данных: «Павсаний, после того как он был изгнан вследствие ненависти к нему Еврипонтидов — другого царского дома, в изгнании сочинил речь против законов Ликурга (который принадлежал к дому, изгнавшему Павсания); в этой речи он говорит об оракулах, данных Ликургу относительно большинства законов».

Крупнейшие германские антиковеды Эд. Мейер и К. Ю. Белох в свое время полностью отвергли идею, что Павсаний мог выступить с критикой законов Ликурга, но руководствовались они при этом диаметрально противоположными соображениями. По словам Эд. Мейера, «гипотеза, что Павсаний написал сочинение против Ликурга, не может быть правильной. И как согласуется подобное сочинение с характером Павсания, главного противника Лисандра, сторонника честной политики, царя, который помешал расправе над Афинами… и спас мантинейских демократов от смерти, а Спарту от позора? Разве мог этот Павсаний написать поносное сочинение о Ликурге, который честность и исполнение долга сделал высшей заповедью, на законах которого зиждилась также власть царей? Сочинение не против Ликурга, а в его защиту написал Павсаний: от государства, которое отправило его в изгнание и которое попрало старый порядок, он апеллировал к законодателю, которому это государство было обязано своей мощью»[282].

Наоборот, К. Ю. Бел ох в отличие от Эд. Мейера был склонен видеть в литературных упражнениях Павсания лишь попытку хотя бы заочно объясниться с властями и добиться разрешения вернуться на родину[283]. Большинство современных историков также считают, что труд Павсания был написан в поддержку традиционных законов Ликурга, и в нем он обвинял своих политических противников в их нарушении[284].

Иную трактовку приведенного выше фрагмента Эфора предложили те исследователи, которые согласились с прочтением Ватиканского палимпсеста. Среди них такие известные ученые, как В. Эренберг, П. Олива, П. Кэртлидж[285]. По их мнению, сочинение Павсания было направлено не в защиту законов Ликурга, а наоборот, против них. В качестве важного аргумента в пользу этой концепции они приводят отрывок из «Политики» Аристотеля, в котором говорится, что Павсаний пытался избавиться от эфората (как Ликургова учреждения[286]). Вот перевод этого отрывка: «Иногда государственный переворот имеет целью произвести только частичное изменение в государственном устройстве, например учредить или упразднить какую-нибудь должность. Так, по утверждению некоторых, в Лакедемоне Лисандр пытался упразднить царскую власть, а царь Павсаний — эфорат» (V, 1, 5,1301b 17–21).

Конечно, сразу возникает вопрос, о каком Павсании идет речь у Аристотеля? А. И. Доватур разбирает обе версии, существующие в научном обороте, и приходит скорее к негативному выводу. «Нельзя с полной уверенностью сказать, — пишет он, — какому из носителей этого имени приписывал источник Аристотеля стремление упразднить эфорию. За тождество с Павсанием времен Греко-персидских войн говорит сходство честолюбивых замыслов, против — то обстоятельство, что Павсаний в этом месте назван царем»[287].

Мы присоединяемся к тем исследователям, которые, начиная с Эд. Мейера, склонны отождествлять аристотелевского Павсания с современником Лисандра царем Павсанием[288]. Этот вариант нам представляется более обоснованным по ряду причин. Конечно, поздние историки легко могли назвать регента Павсания царем, но вряд ли такую ошибку могли допустить Эфор и Аристотель, пишущие в IV в. Мы полагаем, что именно царь Павсаний, долгие годы прозябавший в изгнании, скорее мог взяться за литературный труд, чем его тезка регент Павсаний, до конца жизни остающийся деятельным политиком, не теряющим надежды вернуть себе расположение спартанских властей. Показательно и то, что Аристотель объединяет Лисандра и Павсания в одном предложении. Это вполне объяснимо, если иметь в виду именно царя, современника и противника Лисандра, а не отстоящего от него чуть ли не на столетие регента.

Исходя из этих посылок, можно представить себе следующую картину: царь Павсаний, находясь в изгнании, написал какое-то сочинение, направленное против установлений Ликурга. Поскольку у Эфора сказано, что Павсаний в своем сочинении говорил об оракулах, данных Ликургу, то скорее всего труд Павсания представлял собою сборник дельфийских оракулов и комментариев к ним, выполненных царем. Оракулы, возможно, были подобраны по тематическому признаку: об искажении законов Ликурга, о пользе царской власти, о вреде эфората, об опасности корыстолюбия и т. д. Главным пунктом в этом сочинении могла быть критика в адрес эфората. Цель этой критики — доказать, что тираническая власть эфоров — не что иное, как узурпация. Как и Лисандр, Павсаний хотел, видимо, внести изменения в спартанскую конституцию, особенно в ту ее часть, которая касалась эфората. Он, возможно, предлагал или вообще уничтожить эту магистратуру, или подчинить ее царям[289]. Если учесть, что противостояние эфората и царской власти было основным содержанием внутриполитической истории Спарты, начиная уже с конца архаики, то позиция Павсания не вызывает удивления. Стоит напомнить, что во второй половине III в. именно цари уничтожат наконец эфорат.

Конечно, на основании столь немногих данных трудно что-либо большее сказать о сочинении Павсания, однако сам факт подобной, пусть даже чисто теоретической попытки выступить с критикой существующих в Спарте порядков очень показателен. Лисандр, с одной стороны, а Павсаний — с другой, выдвинули приблизительно в одно и то же время свои проекты переустройства самых важных государственных магистратур в Спарте. Лисандр замахнулся на царскую власть, предложив расширить круг лиц, из которых должны были избираться цари (или, может быть, даже один царь). Павсаний, со своей стороны, мог думать о преобразовании или уничтожении эфората. Однако и Лисандр, и Павсаний в конце концов потерпели поражение. Политика первого не соответствовала по своим задачам и методам самой сущности отсталого и примитивного государства, каким была и оставалась Спарта на рубеже V–IV вв. Выгоды от спартанской гегемонии распространялись не так широко на гражданский коллектив Спарты, чем это было, например, в Афинах, и гораздо менее привлекали высший класс общества. Приток богатств в Спарту не означал для каждого конкретного спартиата возможность обогатиться. В результате за Лисандром стояла только та часть граждан, которая в ходе войны превратилась в так называемую новую аристократию.

У Павсания сторонников было намного меньше, чем у Лисандра. Его коллега Агесилай оказался более сильным и харизматичным лидером, умело выстраивающим отношения как с правящей элитой, так и с рядовыми спартиатами. На этом фоне Павсаний, конечно, сильно проигрывал. Далеко не всем в Спарте понравилась и его роль в восстановлении демократии в Афинах. Так что к его сторонникам можно отнести довольно ограниченный круг лиц, представленных той частью граждан, которые решительно выступали против методов Лисандра как во внешней, так и во внутренней политике.

Таким образом, ни Лисандр, ни Павсаний не нашли поддержки со стороны большинства спартиатов. Это удалось сделать представителю «золотой середины» в политике — царю Агесилаю. «Смерть Лисандра и осуждение Павсания положили конец периоду внутренней борьбы за власть в Спарте. Окончательным победителем стал царь Агесилай, чья внешняя политика была политикой экспансии, похожей на политику Лисандра, но чья внутренняя политика служила усилению авторитета царей»[290].

Нестабильность спартанского общества, которая, в частности, выразилась в острой внутриполитической борьбе, привела к тому, что Спарта в самый важный для нее момент оказалась не способной выработать долговременный внешнеполитический курс, по-прежнему проводить активную внешнюю политику и закрепить свою победу в Пелопоннесской войне. Те негативные явления, которые исподволь накапливались в обществе, за несколько послевоенных лет выплеснулись наружу и парализовали весь государственный организм. Война, таким образом, привела Спарту к глубокому внутреннему кризису, который со всей определенностью показал, что объективно Спартанское государство никак не могло вступить в «башмаки» Афин и создать державу того же порядка, каким была Афинская архэ. К моменту вступления Агесилая на престол уже не существовало однородного гражданского коллектива в Спарте, который один только и мог быть гарантом стабильности всего общества.

Кризисные явления в Спарте носили более радикальный характер, чем это было, например, в Афинах. Объяснение тому, конечно, надо искать в особенностях государственного устройства. В Спарте позже многих других полисов Греции началась эпоха глубоких внутренних смут и потрясений, и поэтому создается впечатление, что Спарта сразу оказалась в эпицентре самых разнообразных кризисных явлений, затронувших все слои спартанского общества — от его элиты до самых низов. Именно в такой связи — как проявление начавшегося кризиса верхов в Спарте — можно рассматривать, во-первых, суд над Павсанием, во-вторых, дальнейшую попытку этого царя хотя бы теоретически найти выход из тупика, в который, по его мнению, завела Спартанское государство политика Лисандра.

В период классики спартанская государственная система постепенно эволюционировала от традиционной аристократии к клановой олигархии, при которой правящая элита стала гораздо менее зависима и подотчетна рядовым членам гражданского коллектива, чем это было раньше. В такой обстановке не могла не развиться коррупция, которая прежде всего затронула правящее сословие. Лисандр и возникшая вместе с ним новая аристократия уже начинали ориентироваться на другие, не полисные ценности, мечтая не столько о пожизненном членстве в герусии, сколько о доходной должности за границей.