Древняя Спарта и ее герои

Что писали о Павсании древние и современные историки о драматических событиях, связанных с судьбой героя

Греко-персидских войн, спартанского регента Павсания, мы узнаем главным образом благодаря подробному рассказу Фукидида в первой книге его знаменитой «Истории» (I, 128–134). Этот рассказ имеет явные новеллистические черты, он полон красочных деталей и интригующих подробностей, не очень характерных для суховатого стиля Фукидида.

Для историков, писавших о Павсании в 40–60-е гг. XX в., было характерно безусловное доверие к свидетельству Фукидида[130]. Позднее, начиная с 70-х гг. XX в. и вплоть до настоящего времени, наметилась явная тенденция более критичного отношения к Фукидиду. Многое в его экскурсе о Павсании стало казаться подозрительным и даже невероятным, в нем находили противоречия и сомнительные эпизоды. Но привычный пиетет по отношению к Фукидиду диктовал особую осторожность в оценках. Как остроумно заметил Рассел Мейггс, «если бы этот рассказ Фукидида был написан каким-нибудь другим греческим историком, он не был бы воспринят так серьезно»[131]. В достоверности экскурса о Павсании сомневались многие. Приведем несколько высказываний на этот счет. Так, Дж. Коуквелл пишет: «Этот рассказ едва ли следует оставить в том виде, как он есть, а от Фукидида с его знанием Спарты можно было бы ожидать большей критичности»[132]. Недоверие к объективности Фукидида высказывает и известный британский антиковед Энтони Пауэлл. По его словам, именно говоря о Спарте, «Фукидид, вероятно, отходит дважды от своих обычных скрупулезных процедур критики: о возрасте спартанской конституции и о деталях падения Павсания. В обоих случаях его рассказ, по-видимому, совпадает с интересами спартанских властей»[133]. Возникли различные версии и относительно источников Фукидида. Так, Генри Уэстлейк, профессор Манчестерского университета, утверждал, что в основе рассказа Фукидида о Павсании лежал какой-то письменный источник, откуда наш историк и заимствовал целый ряд явно анекдотических деталей[134].

Но как бы ни оценивать экскурс Фукидида о Павсании, это единственный столь подробный источник, имеющийся в нашем распоряжении. Все остальное, что оставила нам античная историография о Павсании, — лишь небольшое дополнение к рассказу Фукидида. Действительно, приоритет Фукидида перед другими источниками бесспорен, хотя его интерпретация отдельных фактов, связанных, в частности, с гибелью Павсания, требует критического осмысления.

В историографии в настоящее время преобладает точка зрения, высказанная еще Ф. Г. Мищенко, что рассказ Фукидида «если не целиком… то в значительной части заимствован из официального спартанского источника»[135]. Эта гипотеза в разных вариациях не раз повторялась, в том числе и в сравнительно недавних работах. Так, по мнению Э. Пауэлла, спартанские власти после насильственной смерти Павсания имели сильный интерес продемонстрировать, что он был глубоко виновен[136]. Массимо Нафисси, профессор Болонского университета, также утверждал, что мы имеем дело с официальной версией, выработанной и распространенной спартанскими властями с тем, чтобы оправдать незаконные действия своих магистратов, направленные против Павсания[137].

Действительно, скорее всего Фукидид взял за основу своего экскурса о Павсании версию, которая рождена была в Спарте и стала ко времени Фукидида канонической. В какой степени она соответствовала действительности, трудно сказать. Но отдельные факты его биографии, вероятно, были подвергнуты значительной аберрации ради создания образа Павсания как врага Спарты и предателя ее интересов. Видимо, в руки Фукидида попал вышедший из Спарты и обработанный в нужном ключе вариант жизнеописания Павсания. Все красочные детали в экскурсе Фукидида если и не были полностью выдуманы, то сильно преувеличены. Отсюда, возможно, появился искаженный образ Павсания, намеренно созданный официальной спартанской пропагандой. В отличие от афинянина Фемистокла, с которым Фукидид явно сравнивает Павсания, для спартанца у него находятся только черные краски. Он рисует мрачную картину: у него Павсаний коррумпированный тиран и предатель, который ради собственных целей готов подчинить Персии всю Элладу и поднять илотов на восстание.

Если для Фукидида Павсаний скорее отрицательный персонаж, то у Геродота картина не столь однозначна. У него Павсаний больше напоминает положительного героя, хотя, судя по отдельным брошенным вскользь репликам, Геродот хорошо знал и о существовании негативной версии (V, 32; VIII, 3, 2). Следуя более благоприятной для Павсания традиции, Геродот упоминает целый ряд поступков регента, свидетельствующих о нем как о человеке благородном, щедром и даже остроумном (IX, 64, 1; 76; 78–79; 82; 88). По всей видимости, Геродот получил сведения о Павсании непосредственно от спартанцев, хорошо помнящих героя Платей. Благодаря своим наследственным ксеническим связям с кем-то из видных спартиатов он имел возможность получать информацию из первых рук, причем не только официально одобренную. Его источники были менее одиозны и более разнообразны, чем источники Фукидида. В отличие от Фукидида он не имел своей целью принизить Павсания ради того, чтобы на этом фоне лучше выглядел Фемистокл.

Из поздних историков, упоминающих Павсания, туже версию, что и Фукидид, но в более сжатом виде, дает Диодор (XI, 39–47), а из латинских авторов — Корнелий Непот. У Диодора весь его рассказ о Павсании пронизывает стереотипное морализаторство. У Эфора Диодор заимствовал целую серию исторических анекдотов о Павсании, которые легли в основу общеупотребительных сведений о нем: это и надругательство Павсания над Клеоникой, и кирпич, положенный его матерью у входа в храм, куда бежал Павсаний, и многое другое. Кроме Диодора, некоторые эпизоды, отсутствующие у Геродота и Фукидида, приводят также Плутарх и периегет Павсаний.

Первое пребывание Павсания в Византии

Судьба Греко-персидских войн к 479–478 гг. уже была решена, и Персия, проиграв в военном отношении, решила исправить дело путем дипломатических интриг. Случай скоро представился. Павсаний, опекун малолетнего царя Плистарха[138], а ныне главнокомандующий объединенным греческим флотом в Геллеспонте, сам шел на сближение с Персией. Он, пользуясь своим положением, сумел оказать ряд важных услуг персидскому царю и благодаря этому наладить личные контакты с Ксерксом. Так, после Платейского сражения он проявил удивительную сдержанность, не дав надругаться над телом Мардония. Вероятно, не без его согласия тело на следующий день после битвы было похищено и тайно погребено (Her. IX, 78–79; 84). Позже Павсаний по собственной инициативе вернул царю нескольких его родственников, которые попали в плен после взятия союзным греческим флотом весной 478 г. Византия. По всей видимости, Павсаний с флотом союзников остался там зимовать и, пусть на короткий срок, стал фактическим правителем города. Он выбрал для зимовки этот стратегически важный и богатый город в том числе и потому, что всегда мог рассчитывать на поддержку местного дорийского населения. Именно здесь началась его открытая конфронтация с союзниками, за которыми стояли Афины, и именно здесь он впервые обратился в сторону Персии. Вот как об этом рассказывает Фукидид:

«Первым шагом к тому, чтобы завязать сношения с персами, была услуга, оказанная царю Павсанием по следующему поводу. После отъезда с Кипра во время первого пребывания Павсания на Геллеспонте в его руки при взятии Византия попали среди пленников мидийского гарнизона несколько близких родственников царя. Без ведома остальных союзников Павсаний отослал их царю (по его утверждению, пленникам будто бы удалось бежать). А устроил этот побег Павсаний с помощью эретрийца Гонгила, которому поручил ведать городом и отдал пленников» (I, 128).

Из текста Фукидида следует, что Павсаний действовал тайно как от союзников, так и от собственных властей. Ему пришлось использовать в качестве посредника и исполнителя своего весьма рискованного и сомнительного плана человека, связанного не со Спартой, а лично с ним. Выбор Павсания пал на Гонгила, аристократа из Эретрии, который был известен своими персофильскими взглядами и, возможно, к 478 г. уже постоянно сотрудничал с персидской стороной. Во всяком случае, в дальнейшем, оказавшись в изгнании, Гонгил за свои прежние заслуги получил от персов в управление несколько эолийских городов[139]. Этого Гонгила на время своего отсутствия Павсаний назначил комендантом Византия и отдал в его подчинение пелопоннесский гарнизон. Именно Гонгилу он дал конфиденциальное поручение освободить попавших в плен родственников Великого царя. Видимо, Павсаний сознательно окружал себя людьми, лично ему преданными и находящимися вне спартанского гражданства. Он не хотел, чтобы его ближайшее окружение было каким-либо образом связано со спартанскими властями и зависело от них. Социальное положение своих приближенных, как кажется, его мало волновало.

Не все исследователи согласны с Фукидидом, однозначно относящим начало контактов Павсания с Великим царем ко времени его первого пребывания в Византии, то есть к 478/477 г. Но никаких убедительных аргументов при этом не приводится, кроме соображений умозрительного порядка. По их мнению, Фукидид ошибся, и Павсаний вступил в переписку с царем и освободил персидских пленников только во время своего второго пребывания в Византии. Так, автор статьи о взаимоотношениях Павсания и персов Алек Блэмайр полагает, что у Павсания просто не хватило бы времени обменяться с царем письмами во время его первого пребывания в Византии. По словам А. Блэмайра, «сами переговоры, возможно, исторические, но они не принадлежат первой оккупации Византия Павсанием… Период от занятия Византия Павсанием до его отзыва не может быть больше шести месяцев, а это слишком короткий срок для переписки с царем…»[140]. Не верят также и в то, что Павсаний мог пойти на переговоры с персами, оставаясь еще главнокомандующим противной стороны. Так, по мнению Чарльза Форнары, «знаки измены могли иметь место только во время его второго пребывания в Византии». Это он объясняет тем, что «в 478 г. Павсанию просто незачем было становиться изменником: ведь его положение главнокомандующего и спартанского регента обеспечивало ему возможность удовлетворять свои самые амбициозные планы»[141].

За пересмотр традиции о начале контактов Павсания с персами выступает и отечественный исследователь Э. В. Рунг. Он полагает, что «Павсаний установил отношения с персидскими сатрапами и царем после своего возвращения из Спарты в Византий, но уже не в качестве главнокомандующего, а как частное лицо, что давало ему известную свободу действий»[142]. Свой вывод Э. В. Рунг делает исходя главным образом из того соображения, что Фукидид впервые говорит о мидизме Павсания только при повторном своем обращении к данной теме. Кроме того, он указывает на то, что руководитель союзной армии в письме к Великому царю называет себя только лишь «предводителем спартанцев». Это Рунг объясняет тем, что «к моменту написания письма… Павсаний мог уже не являться стратегом эллинов, однако, разумеется, должен был сохранять за собой статус спартанского регента, то есть фактически царя»[143]. Нам эти аргументы не кажутся убедительными. Вряд ли для Ксеркса представлял интерес бывший военачальник греков, уже находящийся в опале, и вряд ли сам Павсаний дерзнул бы предложить Великому царю себя в качестве зятя, не будучи на вершине своей власти и славы.

Мы не видим весомой причины отвергать ясное и недвусмысленное свидетельство Фукидида и не согласны с аргументом, что Павсаний якобы не мог вступить в сепаратные переговоры, будучи еще военачальником воюющей с Персией греческой армии. Свои личные интересы и интересы Спарты в любом случае были намного важнее для Павсания, чем общегреческая солидарность. Мы вслед за У. Карштедтом, Г. Шефером и Дж. Лейзенби относим начало контактов Павсания с персами к 478 г., то есть ко времени его первого пребывания в Византии. Как пишет английский антиковед Джон Лейзенби, «пяти или шести месяцев, которые Павсаний мог провести в Византии между захватом города и своим первым отзывом, было вполне достаточно, чтобы появляться в персидском платье, устраивать обеды по персидскому образцу и пройти через Фракию к устью Босфора; достаточно для отправки Гонгила с пленными и для вступления в сношения с Мегабатом»[144].

Переписка Павсания с Великим царем

Фукидид цитирует два письма из переписки Павсания с Ксерксом. Сам факт дословного цитирования этих двух документов, конечно, должен был внушать читателю уверенность в достоверности всего экскурса. Вот текст письма Павсания царю:

«Павсаний, спартанский предводитель, желая оказать тебе услугу, отсылает тебе этих взятых им пленников. Я готов, если тебе угодно, взять твою дочь в жены и подчинить Спарту и всю остальную Элладу твоему владычеству. В союзе с тобой, полагаю, я в состоянии это совершить. Если тебе по душе эти мои предложения, то пошли к морю верного человека для продолжения этих переговоров» (I, 128, 6).

Письмо Павсания предельно кратко. В нем четко и ясно формулируется стратегическая задача и предлагается удобный для царя вариант посредничества. Э. В. Рунг обратил внимание на то, что «Павсаний в переговорах с Ксерксом намерен выступать прежде всего от имени спартанцев как их предводитель, а не как военачальник Эллинского союза»[145]. Это очень важное наблюдение, проливающее свет на приоритеты Павсания и на его понимание собственного места в общем раскладе сил. Персидскому царю он представляется прежде всего как предводитель Спарты, а не как властитель Эллады (так он сам себя назвал в одной посвятительной надписи). Что касается заявленной в письме готовности «подчинить Спарту и всю остальную Элладу» власти персидского царя, то, как нам кажется, опять же прав Э. В. Рунг, решивший, что «едва ли этому заявлению в тексте письма следует придавать слишком большое значение. Это обещание следует рассматривать как искусный пропагандистский ход, предназначенный для того, чтобы заинтересовать Ксеркса в установлении с ним контактов»[146].

В ответ царь передал через Артабаза следующее послание, так же, как и письмо Павсания, дословно приведенное Фукидидом:

В письме царь заверяет Павсания в своей военной и финансовой поддержке, но, как отмечает А. Блэмайр, это — бумажные гарантии, реализация которых зависела от дальнейших действий спартанца[147]. Единственный конкретный ответ царя — в самом конце послания. Как и просил Павсаний, Ксеркс послал ему свое доверенное лицо — Артабаза, через которого впредь и надлежало вести все переговоры. Выбор именно Артабаза свидетельствует о серьезности намерений царя. Артабаз был известным персидским военачальником, к тому же имевшим опыт в использовании греческих агентов (Her. VIII, 127–128). Что касается предложения о женитьбе, то оно было царем полностью проигнорировано.

Аутентичность двух писем, цитируемых Фукидидом, весьма дискуссионна, но, как заметил Э. Пауэлл, «важна вера Фукидида в возможность письменных посланий»[148]. Большинство исследователей склонны считать и переписку в целом, и цитируемые Фукидидом два конкретных письма подлинными. Так, Г. Шефер, автор статьи о Павсании в «Реальной энциклопедии», отметил их стилистическое сходство с текстами трех спартано-персидских договоров 413–411 гг., также приведенных Фукидидом дословно (VIII, 18; 37; 58)[149]. Известный комментатор Фукидида Арнольд Гомм, не берясь судить о том, как сохранилась сама переписка, считает ее подлинной, основываясь на некоторых текстуальных совпадениях письма Ксеркса с сохранившимися персидскими надписями[150]. Того же мнения придерживается и А. Блэмайр. Он согласен с тем, что подлинность корреспонденции невозможно убедительно подтвердить, но настаивает на том, что все возражения носят исключительно косвенный и необязательный характер. По его словам, «язык и стиль рескрипта явно свидетельствуют в пользу его аутентичности; а включение в письмо Павсания предложения о женитьбе, проигнорированное в рескрипте, предполагает, что оно также весьма вероятно является подлинным»[151]. Адольф Липпольд, ссылаясь на нередкие случаи дружественных связей между персидской и греческой знатью, полагает, что эти примеры «сдвигают подлинность переписки Павсания… в область возможного»[152]. Согласны с такими выводами и востоковеды. Так, Альберт Олмстед, автор давно ставшей классической «Истории Персидской империи», в статье, посвященной непосредственно анализу письма Ксеркса, приходит к выводу, что царское послание — подлинный персидский документ, попавший в руки Фукидида в виде перевода на ионийский диалект[153]. М. А. Дандамаев, известный отечественный востоковед, также полагает, что письмо Ксеркса Павсанию написано в стилистике ахеменидских надписей и бесспорно является подлинным. Фукидид, как думает Дандамаев, имел копию с греческого перевода персидского оригинала[154]. Того же мнения придерживается и Э. В. Рунг. По его словам, «едва ли подлежит сомнению, что стиль этого письма напоминает эпистолярные образцы, выходящие из канцелярии персидских царей, в особенности сохранившиеся в греческих ко пиях»[155]

Но далеко не все исследователи согласны с такими выводами. Так, уже К. Ю. Белох и Р. Пёльман, а за ними Г. Бенгтсон и Ч. Форнара высказывали сильные сомнения в подлинности писем. Ч. Форнара, посчитав, что Павсаний не успел бы за несколько месяцев 478 г. обменяться письмами с Ксерксом, склоняется к радикальному выводу: «Мы должны поэтому вычеркнуть письма из рассказа Фукидида. Из этого следует, что доверие к правдивости его источников уничтожено… Мы имеем дело… с явной… фабрикацией…»[156]. Питер Родс вслед за Ч. Форнарой также считал, что «едва ли у Павсания было время во время первого занятия Византия для обмена письмами, которые Фукидид цитирует»[157]. Сомневается в подлинности переписки и Дж. Лейзенби. Он полагает, что Павсаний в письме никогда не назвал бы себя «гегемоном Спарты», а скорее употребил бы более традиционное выражение — «гегемон лакедемонян»[158]. Генри Уэстлейк идет еще дальше. Он не исключает возможности, что автором писем теоретически мог быть сам Фукидид, поскольку, «несомненно, он был способен сочинить, если того желал, письма, которые создавали бы обманчивое впечатление аутентичности, включая восточный тон и фразеологию»[159]. Но британский ученый склоняется скорее к выводу, что Фукидид заимствовал эти письма из труда какого-то предшественника, поскольку, по его мнению, такой историк, как Фукидид, вряд ли пошел бы на прямой подлог[160]. Мейбел Лэнг, прибегнув к парадоксальной умственной эквилибристике, усматривает в наличии нескольких восточных идиом в письме Ксеркса скорее доказательство подложности переписки, чем ее аутентичности. По словам американской исследовательницы, «поскольку не существует демонстративно персидских идиом в трех договорах с Тиссаферном, цитируемых Фукидидом, об аутентичности которых не спорят, то возможно, что персидские избитые фразы должны быть причиной скорее подозрения, чем гарантией подлинности»[161]. По ее мнению, связанные с письмами сказочные мотивы, такие как требование руки царской дочери или умерщвление посланцев, также свидетельствуют о фиктивности переписки[162].?. Лэнг уверена, что письма к царю и от него были подделаны по распоряжению спартанских властей и затем подброшены, поскольку маловероятно, чтобы Павсаний рискнул хранить у себя дома доказательства своей переписки с царем[163]. В том же духе высказывается и Джордж Коуквелл. По его словам, «хотя переписка с Ксерксом и представлена как подлинная, маловероятно, чтобы Фукидид мог получить копию писем, посланных Ксерксу, или что Павсаний своевременно не уничтожил столь компрометирующий его материал»[164].

К противникам аутентичности переписки относится также А. Блэмайр. При этом он обращает внимание на одно действительно важное обстоятельство — на реплику Фукидида, что письма были обнаружены позже (I, 128, 6). А. Блэмайр рискует предположить, что «поскольку этих писем, очевидно, не было среди доказательств вины Павсания, то, должно быть, они появились на свет после его смерти. В подобных обстоятельствах велика вероятность, что письма были сфабрикованы. Другими словами, не сами письма порождают беспокойство, а таинственные обстоятельства, при которых они появились на свет»[165]. Подобная трактовка возможна, но вряд ли правомерны столь радикальные выводы, сделанные на основании одной краткой и неточной хронологической ремарки Фукидида. В этом вопросе мы присоединяемся к мнению В. М. Строгецкого, по словам которого «даже противники аутентичности переписки Павсания с царем вынуждены признать отсутствие решающих аргументов, которые подтвердили бы подложность писем»[166].

Фукидид цитирует только два письма, явно положившие начало переписке. Мы полагаем, что ими и исчерпывался обмен письмами между Павсанием и Ксерксом в период первого пребывания Агиада в Византии. Видимо, только эти письма,· взятые Павсанием с собой в Спарту, и стали известны Фукидиду.

Планы женитьбы Павсания

Центральной частью письма Павсания к Ксерксу является его предложение взять дочь царя в жены и подчинить Спарту и всю остальную Элладу его владычеству (Thuc. 1,128,7). Туже версию повторяет за Фукидидом и Диодор (XI, 44, 3).

Фукидид никак это место не комментирует и не выражает удивления по поводу самой возможности подобного брака между спартанским военачальником и дочерью Великого царя. Но, насколько мы можем судить, согласно персидским обычаям, дочь царя могла выйти замуж только за персидского аристократа[167]. П. Олива, руководствуясь этим соображением, считал весьма подозрительным версию о намерении спартанского лидера жениться на дочери Ксеркса[168]. Отрицает возможность подобного предложения со стороны Павсания и А. Липпольд. По его словам, «сватовство к дочери Великого царя кажется в свете греко-персидских отношений между 500 и 480 гг. не только совершенно невозможным, но с учетом событий 480/79 г. еще и очень удивительным»[169]. Правда, В. М. Строгецкий замечает, «что не Ксеркс обратился к Павсанию с таким предложением, а Павсаний просил царя выдать за него свою дочь. Он мог и не знать всех тонкостей персидских обычаев»[170]. Ничего странного в возможной женитьбе Павсания на персидской принцессе не видит и специалист по Персии А. Олмстед. По его словам, «если в обмен Павсаний желал получить в жены дочь Великого царя, то как еще с большей пользой можно было распорядиться одной из женщин обширного гарема Ксеркса»[171].

Признавая аутентичность цитируемых Фукидидом писем, мы, естественно, признаем подлинными все без исключения их части. Правда, некоторое затруднение вызывает несовпадение сведений Фукидида и Геродота относительно объекта предполагаемой женитьбы Павсания. Ведь у Геродота вместо дочери Великого царя появляется дочь Мегабата, перса из рода Ахеменидов, военачальника Ксеркса и сатрапа Даскилия (V, 32).

Мы вслед за А. Гоммом полагаем, что сведения Геродота и Фукидида о матримониальных планах Павсания, по сути дела, не противоречат друг другу и вполне совместимы[172]. В дипломатической переписке обсуждение подобного гипотетического брака могло быть обычной для Востока формулой вежливости с обязательным для этого жанра элементом гротеска. Заметим, кстати, что Ксеркс не дал прямого ответа на предложение Павсания, а ограничился весьма обтекаемой фразой: «…мне нравятся твои слова» (Thuc. I, 129, 2). Думается, что Павсаний и не ждал согласия царя. Для обеих сторон это была форма дипломатической игры, своеобразная заявка на тесное сотрудничество.

Геродот касается темы сватовства Павсания в своем рассказе о Мегабате. По словам историка, «с его-то дочерью впоследствии обручился Павсаний, сын Клеомброта, лакедемонянин (если только верен слух), так как он (Павсаний. — Л. П.) захотел стать владыкой Эллады» (V, 32). Как нам кажется, слова «если только верен слух» можно отнести и к женитьбе Павсания, и к его тираническим устремлениям. Судя по данной оговорке, Геродот знал, но сомневался в этой истории. Учитывая подобные сомнения, комментаторы Геродота У. Хау и Дж. Уэллс с большим доверием отнеслись к варианту Фукидида: «Геродот повторяет сомнительную устную традицию, в то время как Фукидид основывает свой рассказ на собственном письме Павсания, которое является неопровержимым доказательством, конечно, если оно подлинное»[173].

Но если вариант Фукидида скорее дипломатический гротеск, так и воспринятый обеими сторонами, то вариант Геродота, наоборот, кажется вполне реальным. С помощью женитьбы Павсаний, видимо, хотел сблизиться с персидской элитой и получить щедрое приданое. Однако брачным планам Павсания не суждено было осуществиться. Мегабат по какой-то причине, возможно, потеряв доверие Ксеркса, был отрешен от должности, и вместо него прислан перс Артабаз, доверенное лицо Ксеркса, с поручением оказывать всяческое содействие Павсанию и пересылать его письма царю (I, 129).

Большинство исследователей при выборе версий склонны доверять скорее сообщению Геродота, поскольку оно кажется им более правдоподобным. Действительно, в версии об обручении Павсания с дочерью сатрапа Фригии Мегабата ничего невероятного нет. Брачные союзы между представителями персидской и греческой элит были делом нередким. Так, сын Мильтиада, Метиох, попав в плен, получил от Дария, кроме прочих даров, жену, происходящую из знатного персидского рода (Her. VI, 41), как и изгнанник Фемистокл (Diod. XI, 57, 6). А македонский царь Александр I выдал замуж свою сестру Гигею за крупного персидского чиновника Бубара (Her. V, 21; VIII, 136). Эта практика была продолжена и в период эллинизма. Антипатр, в 323 г. обращаясь к сатрапу Геллеспонтской Фригии за помощью, обещал отдать ему в жены свою дочь (Diod. XVIII, 12, 1). А спартанский царь Леонид II, находясь в молодости при дворе престарелого Селевка I, женился на дочери какого-то сирийского правителя (Plut. Agis 10, 4; 11,2). Но среди всех этих историй вплоть по эпохи эллинизма нет ни одного случая, чтобы греческий аристократ просил руки дочери какого-либо персидского вельможи.

В последнее время стали появляться гипотезы, вообще отрицающие традицию о сватовстве Павсания к персидским аристократкам. В качестве примера приведем мнение исследователя из Болоньи А. Дженовы, который отрицает достоверность обоих вариантов матримониальных планов Павсания. По его словам, «брак с дочерью сатрапа и брак с дочерью Великого царя могут прекрасно представлять две линии одной и той же вульгаты, которая в действительности была создана в Спарте…»[174]. Вариант Фукидида, как думает А. Дженова, стал каноническим, поскольку казался более скандальным, а значит, и более подходящим для пропаганды. В любом случае история о том, что Павсаний собирался взять в жены дочь перса, автоматически оказывалась в числе тяжких преступлений, с помощью которых сторона обвинения стремилась представить Агиада в еще более мрачных тонах. А. Дженова, отрицая предание, прибегает к теории заговора, согласно которой почти все обвинения против Павсания были сфабрикованы эфорами и использовались как важный элемент направленной против Павсания пропаганды. Фукидид, таким образом, в его статье представлен легковерным потребителем наглых измышлений, рожденных в коварных умах спартанских лидеров.

Мы, однако, не видим весомой причины отвергать сведения Геродота и Фукидида о матримониальных планах Павсания. Конечно, когда эфоры собирали досье против Павсания, возможно, уже после его гибели, они могли использовать оказавшиеся в их распоряжении свидетельства, как устные, так и письменные, для доказательства факта его предательства. Но вряд ли они полностью выдумали сам сюжет об его предполагаемой женитьбе на знатной персиянке. Спартанские власти могли по-разному трактовать те или иные события или свидетельства в зависимости от политической конъюнктуры, но они никогда, насколько нам известно, не рисковали полностью их фабриковать.

Отношение спартанских союзников к Павсанию

И Геродот, и Фукидид передают то общее впечатление, которое сложилось о Павсании в Греции. Оба историка сравнивают его власть с тиранией (Her. V, 32; Thuc. I, 95, 3) и приписывают ему стремление «к владычеству над всей Элладой» (Thuc. I, 128, 3). Представление о Павсании как о человеке, который мечтал стать властителем всей Греции, скорее всего ложное. Это сильное преувеличение. Амбиции самого Павсания, судя по отдельным деталям, так далеко не простирались. Но, как мы полагаем, регент внес немалую лепту в создание подобного образа. Его подчеркнуто грубое обращение с союзниками сделало Павсания весьма непопулярной фигурой. Дошедшая до нас традиция свидетельствует, что в Элладе сложилось крайне негативное мнение о неприемлемом для грека поведении спартанского лидера. Вот список проступков Павсания, на которые жаловались спартанским властям союзники.

Так, большое возмущение у членов Эллинского союза вызвала надпись, которую после битвы при Платеях Павсаний приказал начертать на треножнике, посвященном им в Дельфы. Текст ее приводит Фукидид:

В этом элегическом дистихе, приписываемом Симониду Кеосскому (Paus. III, 8, 1), Павсаний назван «архагетом эллинов», то есть древним титулом спартанских царей, в котором отразилось представление о них как о военных предводителях. Здесь скорее всего этот редко употребляемый старинный термин, обозначающий в данном случае функцию Павсания как главнокомандующего, использован для усиления эмоционального воздействия на читателя. Регент в этом дистихе объявил лично себя победителем при Платеях[175]. Вероятно, эта надпись была сделана с молчаливого согласия эфоров.

Мы полагаем, что спартанское правительство, остановив свой выбор на Павсании в качестве стратега Эллинского союза, было готово оказывать ему всяческую поддержку, закрывая глаза на мелкие проступки своего протеже. После Платей эта поддержка стала безусловной. От Павсания, кроме военных успехов, требовалось только одно — лояльность по отношению к спартанским властям. И регент долгое время эту лояльность проявлял. Он продолжал оставаться дисциплинированным спартиатом, безоговорочно подчиняющимся приказам, исходящим из Спарты. Стоит напомнить, что оба раза, когда эфоры отзывали его, сперва из Византия, а затем из Колон в Троаде, он немедленно возвращался в Спарту, хотя и догадывался, что там его ждет суд (Thuc. I, 95; 131, 1). Степень его свободы, как и любого гражданина, была жестко ограничена ценностными установками спартанского общества, куда прежде всего входило беспрекословное подчинение вышестоящим.

Эфоры фактически предоставили ему карт-бланш в его отношениях с союзниками и первое время никак не реагировали на их жалобы, в том числе и по поводу возмутительной дельфийской надписи. И только тогда, когда поднялась волна протестов и возникла реальная угроза для спартанской гегемонии, властям пришлось предпринять какие-то меры по успокоению разгневанных союзников. Они замяли скандал, приказав «тотчас же выскоблить с треножника» это двустишие с именем Павсания и «взамен вырезать имена всех городов», участвовавших в битве (Thuc. I, 132, З)[176].

Когда именно была исправлена дельфийская надпись Павсания, не совсем ясно. Фукидид рассказывает об этой надписи в связи с подготовкой второго, так и не состоявшегося суда над Павсанием по его возвращении в Спарту из Колон. Но из контекста вовсе не следует, что эфоры приказали исправить надпись именно тогда, а не раньше, во время его первого возвращения из Византия в 477 г. Логика событий подсказывает, что спартанские власти были особенно заинтересованы в успокоении союзников до того, как узнали об их отказе принять Доркиса в качестве нового главнокомандующего. Именно поэтому они вопреки своей обычной медлительности оперативно отреагировали на многочисленные жалобы, приказав уничтожить оскорбительную для союзников надпись. Но это была формальная уступка.

В высокомерии и спеси обвиняли Павсания также и за посвятительную надпись, которую он поместил на медном кратере, поставленном на морском побережье близ Византия. Геродот знал об этом огромном кратере и даже описал его, но не нашел нужным процитировать надпись, не желая, видимо, останавливаться на негативных моментах в деятельности Павсания (IV, 81, 3). Вероятно, эта чаша была личным даром Павсания, а не общесоюзным, как в случае с дельфийским посвящением. Павсаний, видимо, приказал поставить этот кратер на Босфоре во время своего второго пребывания в Византии в качестве ответа на «экспроприацию» греками дельфийского дара. Эпиграмма, приводимая известным гераклейским историком Нимфидом (III в.) и цитируемая Афинеем, вьщержана в той же тональности, что и надпись из Дельф, и производит впечатление еще более провокационной. Вот сообщение Нимфида вместе с текстом надписи: «Павсаний, победив в битве при Платеях Мардония, вовсе позабыл спартанские обычаи и в бытность свою в Византии до того дошел в своей надменности, что посвятил богам, чьи храмы стояли у входа в пролив, бронзовую чашу с наглой надписью, будто он один совершает это посвящение и ни о ком другом в своем тщеславии не помнит; чаша эта сохранилась и по сей день:

В этой надписи Павсаний называет себя «начальником обширной Эллады» и указывает на свое происхождение «от древнего рода Геракла». Конечно, подобные факты — а вернее, их однозначно негативная интерпретация, — и легли в основу воспринятого Фукидидом представления о Павсании как непомерном честолюбце, не желающем соблюдать «установленные обычаи» (Thuc. I, 132, 2).

Фукидид перечисляет основные пункты недовольства союзников спартанским главнокомандующим: Павсаний стал одеваться как перс и устраивать роскошные пиры на персидский манер[177], он окружил себя персидскими и египетскими телохранителями, он подобно персидскому царю или его сатрапам затруднил доступ к своей персоне (Thuc. 1,130; 132, 1; Diod. XI, 46, 2–3; Aelian. V. h. IX, 41). Все эти обвинения касались внешнего оформления власти спартанского главнокомандующего[178]. Но дело было не только в том, что «Павсаний сложил с себя грубый спартанский плащ своих отцов и нарядился в персидские одежды» (Duris ар. Athen. XII, 50, р. 535е / Здесь и далее пер. H. Т. Голинкевича). Для греков персидская роскошь и изнеженность давно стали предметом обсуждения и осуждения, и Павсаний просто дал им лишний повод посплетничать о падении нравов в спартанской среде.

Больше всего союзников раздражало непривычное для греков высокомерное и наглое поведение своего военачальника. Фукидид об этом говорит кратко и в самой общей манере, не приводя каких-либо конкретных примеров: «Уже давно, однако, властные повадки Павсания стали раздражать прочих эллинов (особенно ионян и всех, кто только что освободился от персидского ига)… Действительно, приезжавшие в Спарту эллины не раз жаловались на его злоупотребление властью, подобавшее скорее тирану, нежели полководцу» (I, 95, 1–3). Примерно то же самое говорит и Диодор. Он вслед за Фукидидом заявляет, что Павсаний вел себя с союзниками как тиран (XI, 44, 5).

Более детальное описание скандальных взаимоотношений Павсания с греческими союзниками встречается только у Плутарха в «Аристиде». Из его рассказа следует, что Павсаний позволял себе обращаться с союзниками как с собственными рабами. «В разговорах с военачальниками союзников он был всегда запальчив и суров, а рядовых воинов он приговаривал к наказанию — к ударам или к стоянию на карауле в течение целого дня с привешенным железным якорем. Никто не смел брать соломы или сена или идти к источнику за водой раньше, чем спартанцы: приходящих за всем этим отгоняли спартанские прислужники, вооруженные бичами» (Plut. Arist. 23 / Здесь и далее пер. С. Я. Лурье). Из этой вполне стереотипной инвективы с уверенностью можно сделать только один вывод: спартанские отряды в армии Павсания находились в привилегированном положении. Регенту и его офицерам такое положение дел представлялось закономерной и необсуждаемой их преференцией, которую они готовы были отстаивать любыми способами. Союзники открыто возмущались подобными выходками спартанцев. Но, вероятно, не только грубое обращение с ними Павсания вызывало их негодование. Скорее всего и распределение добычи было далеким от справедливости. Недаром Павсаний после Платей поручил спартанским илотам собирать трофеи, полностью отстранив от этого процесса союзников.

Такому стилю руководства вполне соответствовали и внешние атрибуты, заимствованные Павсанием у персов. Все это создавало необходимую дистанцию между ним и войском, но не соответствовало представлению греков, особенно ионийцев, о нормах поведения армейского начальства.

Обращение Павсания со своими подчиненными, которое казалось союзникам возмутительным, отнюдь не было исключительным явлением в среде самих спартанцев. Исторические анекдоты о жестоких выходках спартанских командующих хорошо документированы (Plut. Lys. 15, 7: Каллибий в Афинах; Thuc. VIII, 84, 2–3: Астиох в Милете; Polyaen. II, 2,7; Diod. XIV, 12: Клеарх в Византии). Их исключительная бесцеремонность, высокомерие и жестокость особенно проявились в ходе Пелопоннесской войны и сразу по ее окончании. Но жалобы на возмутительное поведение спартанских офицеров редко вызывали какую-либо реакцию в Спарте. Пожалуй, только Клеарх, гармост Византия (403 г.), устроивший в подведомственном ему городе настоящий террор с массовыми убийствами, изгнаниями и конфискацией имущества, был в конце концов отозван и отрешен от должности (Diod. XIV, 12, 2–9). А в целом насильственные действия спартанских военачальников и гармостов, как правило, не вызывали никаких нареканий на родине и считались скорее нормой, чем исключением из правил. Так, Фукидид, рассказывая о массовых казнях хиосских демократов, организованных гармостом Хиоса Педаритом в 411 г., не упоминает о какой-либо реакции в Спарте на подобные действия своего эмиссара (VIII, 38, 3).

Высокомерие, проявляемое спартанскими военными, было выражением их чувства превосходства над всем остальным миром. Павсаний, обращаясь с союзниками как со своими илотами, действовал в обычной для спартанца манере. Его авторитарный стиль руководства с неизбежными эксцессами и скандалами вполне вписывался в привычный поведенческий стереотип. Спартанские офицеры в армии Павсания отличались столь же одиозным поведением, как и их предводитель. Недаром Фукидид, хваля другого знаменитого спартанского полководца Брасида за «гуманность и благоразумие», характеризует его стиль руководства как абсолютно нехарактерный для спартанца: «Брасид был первым лакедемонянином, который в зарубежном походе приобрел славу абсолютно честного человека» (IV, 81, 2–3).

Среди союзников наибольшее недовольство Павсанием проявили морские экипажи самых значительных островных государств — Лесбоса, Хиоса и Самоса. Плутарх сообщает, что командиры самосской и хиосской эскадр Улиад и Антагор со своими командами взбунтовались против Павсания и даже попытались захватить его корабль (Arist. 23, 5). Но Павсаний, видимо, не располагая уже реальной властью, чтобы наказать мятежников, ограничился только угрозами. Это столкновение между союзниками-ионийцами и Павсанием, еще остающимся «стратегом эллинов», свидетельствует о высокой степени напряженности внутри греческого войска. Даже пелопоннесские союзники Павсания, по свидетельству Диодора, «оставив его, поплыли на родину и отправляли в Спарту посольства с обвинениями в его адрес» (XI, 44, 6).

Руку к отставке Павсания, вероятно, приложили и афиняне. Именно они дирижировали и направляли в единое русло недовольство союзников и собирали компромат на регента. Дипломатические усилия двух афинских стратегов, Кимона и Аристида, хорошо засвидетельствованы (Diod. XI, 44, 6; Plut. Arist. 23, 1)[179]. В результате «к Кимону с Аристидом примкнула большая часть союзников, не будучи в состоянии долее переносить тяжелый нрав и высокомерие Павсания. А те, склоняя их на свою сторону, в то же время посылали сказать эфорам, чтобы они отозвали Павсания, по вине которого подвергается бесчестию Спарта и сеется смута во всей Греции» (Plut. Cim. 6 / Пер. В. В. Петуховой).

В дошедшей до нас традиции верно расставлены акценты: спартанские власти действительно были встревожены и напуганы слишком активной деятельностью своих царственных полководцев за границей. Несмотря на то что эти люди выполняли приказы, исходящие из Спарты, и, как правило, строго следовали инструкциям, тем не менее тревожил сам факт их нахождения за границей во главе большого войска. Спартанские власти болезненно реагировали на любые сигналы извне о неподобающем с их точки зрения поведении своих военачальников. И чем успешнее действовали спартанские полководцы за рубежом, тем более подозрительно к ним относились дома. Павсаний казался слишком независимой фигурой. И правящая элита, воспользовавшись жалобами союзников как удобным предлогом, в 477 г. сместила его с должности наварха. Но это, собственно говоря, не было наказанием, а только обычной сменой командующего.

Суд над Павсанием и отказ Спарты от руководства Эллинским союзом

Суд над Павсанием был явной уступкой союзникам. Тем, конечно, не нравился такой персонаж, как Павсаний. Но дело было не только в личных качествах спартанского адмирала. Их не устроил и сменивший его наварх Доркис, который прибыл в Византий тогда, когда Делосский морской союз под руководством Афин уже стал свершившимся фактом. Просто Павсаний своим вызывающим поведением дал союзникам удобный повод отказаться от уже тяготившего их военного руководства Спарты. И Геродот (VIII, 3, 2), и Эфор (Диодор) (XI, 44, 5–6) отмечали, что одиозный в глазах союзников стиль руководства Павсания облегчил афинянам их задачу, а спартанцев сделал более уступчивыми. В сложной политической игре между Афинами и Спартой поведение регента, включая его гипотетическое предательство, было только одной, правда, очень важной, деталью.

В результате разразившегося скандала Павсаний был смещен с должности наварха, отозван в Спарту и судим по обвинению в мидизме, то есть, по сути дела, в государственной измене (начало 477 г.). Судили царей и членов царских семей те же люди, которые управляли государством: геронты, эфоры и цари (Paus., III, 5, 2). Поскольку ни писаных законов, ни прецедентного права в Спарте не было, то у судебной коллегии оставалось широкое поле для решений, диктуемых как конкретной политической ситуацией, так и расстановкой сил внутри правящей корпорации.

Согласно Фукидиду, регент был полностью оправдан (I, 128, 3). Корнелий Непот в биографии Павсания подтверждает, что того «освободили от обвинения, грозящего ему смертью», но добавляет при этом, что его присудили к денежному штрафу (2, 6). Удовлетворение частных исков командиров союзных отрядов было, конечно, реверансом в сторону союзников. В целом благоприятный для Павсания исход суда свидетельствует, что он обладал еще авторитетом у полисного руководства. В 477 г. геронты и эфоры, составляющие судебную коллегию, были к нему настроены вполне благосклонно и не имели цели непременно его осудить.

Фукидид дважды в своей «Истории» упоминает о суде над Павсанием. Первый раз достаточно подробно (I, 95), а второй — лаконично, буквально в двух словах: «…спартиаты привлекли его к суду, но оправдали» (I, 128, 3). В конце рассказа о суде над Павсанием Фукидид добавляет предложение, которое производит впечатление комментария к предыдущей фразе: «Обвиняли же его в основном в приверженности к персам, и это обвинение казалось весьма достоверным» (I, 95, 5). Приверженность к персам, или мидизм, и есть основной пункт «главных обвинений».

Павсания, конечно, по большому счету судили за внешние проявления мидизма[180], что так раздражало и самих спартанцев, и их союзников и было абсолютно неуместно во время войны с Персией. Э. В. Рунг обратил внимание на то, что эпизод с Павсанием в изложении Фукидида стал первым в греческой практике официально сформулированным обвинением в мидизме, подкрепленным соответствующими доказательствами[181]. Что касается существа дела — приватных контактов Павсания с персидской стороной, — то, вероятно, эта тема или вовсе не поднималась, или преподносилась Павсанием как чрезвычайно перспективная для Спарты[182]. Как нам представляется, переписка Павсания с Великим царем не была тайной для спартанского правительства или по крайней мере для некоторых его членов, причастных к этой стороне деятельности наварха. Но подобный сюжет, по крайней мере на тот момент, не мог стать предметом даже закрытого судебного разбирательства.

В суде Павсаний сумел доказать, что его действия не были направлены против Спарты. Что касается его демонстративного мидизма, то судьи закрыли на это глаза и оправдали Павсания. Такое мягкое отношение к нему объясняется, видимо, тем, что в это время (вероятно, в начале или середине 477 г.) решение о резком изменении внешнеполитического курса еще не было принято, и старания Павсания установить дружеские контакты с персидской стороной скорее всего не стали еще предметом осуждения.

Непосредственно с судом над Павсанием связано еще одно важное событие, которое, вероятно, имело место приблизительно в то же самое время. Как утверждает Фукидид, Спарта без всяких возражений и даже с радостью признала законным решение союзников передать Афинам командование объединенными силами Эллинского союза (I, 95, 6). Но афинский историк ничего не говорит о том, кто конкретно ответствен в Спарте за такой исход дела. Ситуацию разъясняет Диодор, который дает свой альтернативный вариант дискуссии, развернувшейся в Спарте. Она, по-видимому, имела место в 477 г., одновременно с судом над Павсанием и отправкой Доркиса ему на смену[183]. Анализ источников приводит нас к выводу, что в спартанском обществе не было полного согласия по поводу внешнеполитического курса, и отнюдь не все спартанцы были в восторге от подобной уступки. По словам Диодора, большинство спартанских граждан, особенно молодежь, выступали «за восстановление гегемонии, считая, что, если это сделают, получат много денег, и вообще Спарта станет великой и более могущественной…» (XI, 50, 2–3). Но решающим, как обычно, стало мнение старшего поколения, чьи представители сидели в герусии, и Спарта безо всякой борьбы отказалась от своих претензий на гегемонию (Diod. XI, 50,7).

Диодор в своем рассказе называет по имени геронта, чья речь убедила народное собрание умерить «имперские» амбиции и отказаться от опасной для Спарты конфронтации с Афинами. Это Гетоймарид[184]. У Фукидида этих подробностей нет. Вполне вероятно, что Фукидид убрал детали, казавшиеся ему несущественными, а Эфор (Диодор), наоборот, их привел: аргументы, которыми оперирует Гетоймарид у Диодора, весьма похожи на аргументы, приведенные Фукидидом (I, 95, 7). Свидетельство Диодора о разногласиях в герусии и апелле по поводу спартанской гегемонии кажется нам вполне надежным.

У Диодора Гетоймарид — аристократ, который подобно спартанским царям ведет свое происхождение от Геракла. Он пользуется «большим авторитетом у граждан благодаря своей доблести» (XI, 50, 6). Это — типичная характеристика знатного спартанца. И роль герусии в данном контексте тоже вполне типична. Совет старейшин в Спарте обладал правом на предварительную дискуссию и на формулирование предложений перед вынесением их для голосования в апеллу. Именно благодаря этому герусия сумела выработать, а затем провести через народное собрание решение о резком изменении внешнеполитического курса, который выразился в отказе от слишком активной внешней политики и в свертывании морской программы. Дебаты в герусии и апелле свидетельствуют об атмосфере напряженности внутри гражданского коллектива Спарты из-за принципиальных разногласий по самому главному на тот момент вопросу: кто будет стоять во главе союзного флота — спартанец или афинянин. Свидетельство Диодора не оставляет сомнений, что герусия сыграла определяющую роль в этих спорах, настояв на сокращении или даже на полном отказе от внешнеполитической активности.

Такая нехарактерная для Спарты уступчивость, нелепая и немотивированная, с точки зрения Диодора (XI, 50, 1), конечно, требует разъяснений. Ведь в это время Спарта еще сохраняла реноме самого сильного в военном отношении государства. Недаром в битве при Платеях Мардоний поставил против спартанцев персов — наиболее сильную часть своего многонационального войска (Her. IX, 31). Так что не военная слабость была причиной столь удивительного отказа Спарты от руководства союзной армией. Фукидид объясняет этот акт миролюбия страхом спартанских властей, что «посланные за рубеж полководцы могут быть подкуплены» (I, 95, 7). Эту же причину отказа Спарты от гегемонии приводит и Плутарх: «И тут Спарта на деле доказала свое замечательное здравомыслие. Когда лакедемоняне поняли, что слишком большая власть портит их военачальников, они добровольно отказались от главенства и перестали посылать на войну командующих, предпочтя господству над всей Грецией мудрую воздержанность граждан и верность их отеческим обычаям» (Arist. 23 / Пер. С. П. Маркиша).

С. Я. Лурье с одобрением отзывался о господствующей в Спарте партии, которая предпочитала держать наготове все силы для подавления любых выступлений илотов и потому «относилась неодобрительно ко всякого рода внешним авантюрам». Павсаний в его схеме, соответственно, возглавлял другую, оппозиционную партию, стремящуюся к внешней экспансии[185]. Сторонники свертывания внешних инициатив, по мнению С. Я. Лурье, «прекрасно понимали, что ведение широкой международной политики потребует пребывания в Ионии большого числа лакедемонян, и притом не только периеков, но и спартиатов. Это не могло не повести прежде всего к тому, что эти люди усвоят новый, чуждый Спарте, образ жизни, новые потребности и демократический образ мысли, и, таким образом, окоченелое полицейское устройство Спарты окажется в опасности»[186].

По большому счету, С. Я. Лурье прав. Но мы бы не стали говорить о каких-либо определенных партиях со своими четко формулируемыми программами и задачами в Спарте периода ранней классики. Борьба происходила скорее внутри незначительной по своей численности спартанской элиты, чье консервативное большинство, возглавляемое герусией, хотело вернуться к политике изоляционизма, отказавшись от внешнеполитических авантюр. Для Спарты это была привычная установка, обусловленная постоянно присутствующим внутренним напряжением из-за наличия в стране огромной массы илотов. Менталитет спартанцев формировался под сильнейшим влиянием угрозы, которая находилась не вне, а внутри государства. Поэтому, как только миновала персидская опасность, сторонники активного внешнеполитического курса оказались в меньшинстве. Победа Гетоймарида означала поражение «ястребов» во главе с Павсанием и значительное ослабление позиций самого героя Платей.

Второе пребывание Павсания в Византии и бегство в Колоны

К сожалению, Фукидид не сообщает никаких подробностей о втором пребывании Павсания в Византии. Известно только, что он снова туда отправился вскоре после оправдания, то есть, вероятно, уже в конце 477 г. Эфоры, видимо, не препятствовали, а возможно, даже и способствовали его отъезду за границу. И это вполне понятно. Властям было выгодно избавиться от присутствия в Спарте амбициозного политика, к тому же имеющего здесь немало сторонников и друзей. Что касается Павсания, то ему также хотелось покинуть Спарту, где он чувствовал себя униженным и связанным по рукам и ногам, пребывая под неусыпным контролем гражданских властей. Он поступил так же, как незадолго до него царь Демарат. Последний, лишившись трона в 491 г. и не выдержав позорного для него прозябания в качестве частного лица, покинул Спарту и оправился в Персию, где на многие годы стал гостем и военным советником персидского царя.

В Византии Павсаний рассчитывал по-прежнему оставаться на первых ролях: здесь он пользовался большим влиянием благодаря поддержке местного населения. Вдали от Спарты герой Платей мог хотя бы попытаться восстановить свою прежнюю славу и реабилитировать себя в глазах собственных сограждан. Сам Павсаний объявил целью своего возвращения ведение эллинской войны (Thuc. I, 128, 3).

Фукидид настаивает, что Павсаний был послан в Византий не государством, а отправился туда по собственному почину, снарядив — вероятно, за собственный счет — триеру. Очень может быть, что афинский историк, по крайней мере формально, прав: Павсаний действительно не получил никакого официального приказа, и экспедиция в Византий была его личной инициативой. Но возникает вопрос, зачем Павсаний вообще отправился в Византий, не имея ни полномочий, ни средств «для того, чтобы сражаться за дело эллинов», как он сам заявил (I, 128, 3).

Мы полагаем, что Фукидид, говоря о частном характере поездки Павсания в Византий, привел официальную версию, на которой, особенно после гибели Агиада, настаивали спартанские власти. Конечно, если бы Павсанию удалось удержать Византий и сохранить этот город в ареале спартанского влияния, его действия постфактум были бы не только одобрены спартанскими властями, но и объявлены совершенными по их непосредственному указанию. К сожалению, нам приходится только гадать, насколько самостоятельным было решение Павсания покинуть Спарту и отправиться в Византий. Но коль скоро Павсания спокойно выпустили из страны, есть вероятность, что он все же получил хотя бы устные директивы от правительства. Приведем несколько, правда косвенных, тому подтверждений.

Во-первых, спартанским гражданам запрещалось путешествовать за границу частным образом (Xen. Lac. pol. 14,4; Plut. Lyc. 27, 3–4), и вряд ли Павсаний стал исключением из этого правила. Напомним, что Демарат, задумав бежать в Персию, добился разрешения покинуть Спарту только обманным путем: он заявил, что якобы собирается посетить Дельфы (Her. VI, 70). Точно так же Лисандр с трудом получил от эфоров разрешение на выезд, сказав, что ему нужно отправиться к храму Аммона (Plut. Lys. 20, 6; 21, 1).

Во-вторых, Павсаний приплыл в Византий на военном корабле, который сам же и снарядил (Thuc. I, 131, 1), что невозможно было сделать втайне, и оставался за границей достаточно долго. Вряд ли это было возможно без попустительства властей.

В-третьих, Павсаний был отозван только после того, как бежал в Колоны. Это означает, что эфоры, очевидно, не возражали против его пребывания в Византии.

О характере режима, установленного Павсанием в Византии, мы ничего не знаем, поскольку ни Фукидид, ни другие источники не дают никакой информации на этот счет. Г. Берве, специально изучавший феномен древнегреческой тирании, полагал, что правление Павсания в Византии было тираническим, поскольку и сам регент, по его мнению, «представлял тип властной, тиранической личности»[187]. Очевидная легкость, с которой царский опекун второй раз обосновался в Византии, свидетельствует о том, что он пользовался значительной поддержкой местного населения. В этой дорийской колонии, которую в 494 г. в связи с персидской угрозой покинула часть граждан (Her. VI, 33, 2), вполне мог возникнуть культ Павсания с объявлением его самого новым героем — основателем города. Павсаний скорее всего управлял Византием на манер гармоста времен спартанской гегемонии. У него были собственные немалые средства и материальная поддержка персов, чтобы обзавестись личной гвардией. Возможно, с собой он вывез и какое-то количество илотов, уже служивших под его началом в армии. Граждане Византия, только что освободившиеся с его помощью от персов, вероятно, без каких-либо возражений приняли его власть, тем более что городская верхушка после поражения персов потеряла свое прежнее влияние. Но поскольку никакими существенными военными ресурсами Павсаний все же не обладал и не находился уже под защитой Спарты, афиняне быстро и без особого труда выгнали его из Византия (Thuc. I, 131, 1; Plut. Cim. 6, 9). Они, видимо, воспользовались слухами, которые ходили о контактах Павсания с персами, как предлогом для освобождения Византия от спартанского правителя. Никаких протестов со стороны Спарты не последовало.

Когда это произошло, точно неизвестно. Предлагают различные даты — от 477 до 470 г. Единственным серьезным основанием для более поздней датировки является сообщение Юстина-Трога (IX, 1, 3), что Павсаний сохранял господство над городом в течение семи лет, то есть с 477 по 471/470 г.[188]

Большинство ученых считают сообщение Юстина неприемлемым и полагают, что Павсаний на самом деле был изгнан не позже 476 г. Они уверены, что Юстин ошибся, неправильно поняв свой источник — Помпея Трога[189]. «Маловероятно, — пишет Дж. Лейзенби, — чтобы афиняне стали терпеть присутствие Павсания в Византии целых семь лет. Византий был жизненно важен для их контроля на пути в Черное море, и едва ли можно поверить, что они стали проявлять толерантность к спартанскому присутствию в этом стратегически важном городе»[190]. С. Я. Лурье также указывает на 476 г. как год взятия Византия Кимоном. По его словам, «афиняне не могли оставить этого ключа к хлебу в руках тирана Павсания и его тайных союзников-персов». Датировку Юстина С. Я. Лурье отвергает как несомненную путаницу и указывает, что это место в рукописи вообще испорчено[191].

Нам также кажется маловероятным сценарий, согласно которому Павсанию дали бы возможность целых семь лет находиться в Византии. В том не были заинтересованы прежде всего афиняне, уже обладавшие достаточной силой, чтобы освободить этот важный стратегический пункт от спартанского присутствия. Вероятнее всего, Кимон взял Византий в 476 г. Последовательность событий была примерно такой: «сначала афиняне во главе с Кимоном, сыном Мильтиада, осадив, захватили Эйон на Стримоне, который тогда еще был в руках мидян, и продали его жителей в рабство» (Thuc. I, 98, 1). Это был первый акт союзного флота уже под командованием Кимона. И только позже Кимон направился к Сесту и Византию, в том числе чтобы наконец освободить город от спартанского регента. К тому времени и усилиями афинской пропаганды, и неосторожным поведением самого Павсания, давшего немало поводов для резкой критики[192], реноме спартанца было таковым, что вполне оправдывало в глазах всех греков насильственные действия против него.

После изгнания из Византия Павсаний перебрался в Колоны (в Троаде)[193]. Выбор Колон в качестве возможного убежища был не случаен. Этот город располагался недалеко от Даскилия, резиденции сатрапа Артабаза, вне зоны афинского контроля. Макс Дункер в свое время высказал интересное, хотя и маловероятное предположение, что Колоны были даром Павсанию от Великого царя, как если бы тот уже находился в изгнании[194]. Он напомнил, что целый ряд крупных политических деятелей Греции, оказавшись в изгнании, стали правителями приморских греческих городов[195]. Это была принципиальная линия персидской политики — в многонациональной стране ставить наместниками отдельных областей и городов местных лидеров. В случае с греческими городами такими лидерами часто становились известные политики-эмигранты из материковой Греции. Если бы Павсаний не вернулся в Спарту, он скорее всего разделил бы участь прочих знатных греческих изгнанников и закончил бы жизнь вассалом персидского царя. Здесь, в Колонах, Павсаний возобновил свое общение с Артабазом. Как долго оно продолжалось, неизвестно. Может быть, несколько месяцев, а может быть, и несколько лет. В Колонах Павсаний вел образ жизни, более подходящий персидскому вельможе, чем спартанскому офицеру. Его «мидизм» проявлялся, вероятно, в манере поведения, то есть в том, что больше всего бросалось в глаза и вызывало возмущение союзников еще в бытность Павсания главнокомандующим (Thuc. I, 130; 132, 1). Об его предосудительном образе жизни сообщает Корнелий Непот, который, видимо, для жизнеописания Павсания использовал именно Фукидида: «Он пользовался царской утварью и носил мидийские наряды, таскал за собой телохранителей из мидийцев и египтян, задавал роскошные пиры по персидскому обычаю, вызывавшие негодование присутствующих, не допускал к себе посетителей, гордо отвечал, жестоко командовал» (3, 1–3 / Пер. Н. Н. Трухиной).

Источники, к сожалению, не дают прямого ответа на самый главный для нас вопрос, действовал ли Павсаний, налаживая контакты с персами в Византии, а затем в Колонах полностью на свой страх и риск, или за ним стояли какие-то заинтересованные круги в самой Спарте, желающие заключения союза с Персией в качестве противовеса все возрастающей мощи Афин. В научной литературе диапазон мнений на этот счет достаточно широк. Укажем, однако, что большинство исследователей склонны видеть в Павсании скорее исполнителя воли своего правительства, чем самостоятельного политического игрока.

Уже Ульрих Карштедт выдвинул версию о Павсании как агенте спартанских властей в его переговорах с персами: «Фактом было то, что Павсаний в Византии был занят дипломатической деятельностью в русле намерений своего правительства»[196]. По мнению Карштедта, эфоры поручили Павсанию начать переговоры о заключении сепаратного мира между Спартой и Персией. Карштедт не сомневался, что Павсаний действовал в Византии «от имени Спарты и Симмахии», но позже это обстоятельство было настоятельно рекомендовано забыть[197]. А. Гомм также уверен, что эфоры скрыли, главным образом от союзников, тот факт, что Павсаний вновь получил официальное назначение[198]. А в статье М. Лэнг с говорящим названием «Козел отпущения Павсаний» прямо сказано, что «Павсаний был послан с дипломатической миссией в Византий, чтобы установить контакт с персами», и что «правительство было причастно к его преступлениям»[199]. Э. В. Рунг пришел к схожему выводу: «Следует согласиться с мнением ряда исследователей, что Павсаний действовал не только в собственных интересах… но и по тайному заданию кого-то из представителей спартанских властей, которые рассчитывали при помощи регента возобновить дипломатические отношения с Персией»[200]. Общая вражда к Афинам часто будет соединять Спарту с Персией и впоследствии.

Точка зрения ученых, видящих в действиях Павсания «руку» Спарты, представляется наиболее убедительной. Детальный рассказ Фукидида о долготерпении спартанских властей и очень осторожном отношении ко всем обвинениям, направленным против Павсания, — явное свидетельство наличия в Спарте влиятельных людей, сочувствующих Павсанию. Во всяком случае, только в расчете на надежный тыл Павсаний мог безбоязненно в течение долгого времени проводить более чем странную для еще воюющей с Персией Спарты политику.

Но Павсаний, как мы полагаем, не был только послушным исполнителем тайных или явных указаний спартанских властей. Источники единодушны в том, что он был достаточно самостоятелен на протяжении всей своей политической карьеры. Недаром и Геродот, и Фукидид характеризуют стиль его командования как тиранический (Her. V, 32; Thuc. I, 95, 3). Конечно, у Павсания, стоящего у истоков нового для Греции типа отношений с персами, помимо государственных были и свои собственные интересы: в случае успеха переговоров с персидской стороной он мог рассчитывать на какие-то преференции для себя лично. Он мог даже мечтать о царском титуле. Павсанию, члену царской семьи, блестящему полководцу и, возможно, самому богатому на тот момент спартанцу, претензия на царскую власть должна была казаться вполне реальной. В истории Спарты есть примеры подобных устремлений спартанских политиков, даже не относящихся к высшей аристократии. Так, согласно античной традиции, после смерти Лисандра, спартанского наварха и героя Пелопоннесской войны, в его доме нашли текст большой речи, общий смысл которой сводился к реформе царской власти. Как бы то ни было, обещанный Ксерксом неограниченный персидский кредит и большие средства, полученные в бытность Павсания военачальником Эллинского союза (Her. IX, 81), внушали ему уверенность в реальности любой политической авантюры. С помощью денег и связей он надеялся и впредь успешно решать стоящие перед ним задачи как внутри, так и вне Спарты (Thuc. I, 131,2).

Но де-факто карьера Павсания закончилась ровно в тот момент, когда он решился из Византия отправиться не на родину, в Спарту, а в Колоны, тем самым признав над собой вассалитет персидского царя. Вот туда эфоры его точно не посылали, это было вполне самостоятельное и, как оказалось, роковое для Павсания решение.

Гибель Павсания

Эфоры, найдя возмутительным и ничем не оправданным затянувшееся пребывание Павсания в Колонах, решили наконец открыто выступить против регента и потребовали, чтобы он немедленно возвращался в Спарту. Видимо, к этому моменту они почувствовали себя достаточно сильными, чтобы убрать с политической арены неудобную фигуру. Кроме старых обвинений в персофильстве, у спартанских властей появились претензии более общего порядка: регент, ведя абсолютно неприемлемый с точки зрения эфоров образ жизни, стал дурным примером для своих сограждан. Фукидид точно диагностирует «болезнь» Павсания, смертельно опасную для спартанского истеблишмента: «…его образ жизни, не схожий с установленными обычаями, и стремление подражать варварам давали множество поводов подозревать, что он не желает как равный подчиняться спартанским обычаям» (I, 132, 2). Мы согласны с мнением Дж. Джорджини, что «эфоры верили, будто Павсаний каким-то образом хотел разрушить спартанский космос, уничтожив то равенство среди гомеев, которое существовало внутри спартанской аристократии»[201]. Это был скорее всего иррациональный страх, но Павсаний сам подал к нему повод.

Судя по деталям, которые приводит Фукидид, отзыв носил официальный характер: «Эфоры отправили к нему глашатая с приказом, навернутым на скиталу, следовать за глашатаем и в случае неповиновения объявляли ему войну» (I, 131, 1). И скитала, и глашатай, и обычная формула угрозы свидетельствуют о том, что к Павсанию продолжали обращаться как к официальному лицу, опекуну юного царя Плистарха. Опальный полководец снова подчинился, хотя имел полную возможность просить убежище у персидского царя, и тот, бесспорно, ему бы его предоставил. Этот факт — беспрекословное подчинение Павсания рескрипту эфоров — свидетельствует, с одной стороны, о лояльности регента по отношению к спартанским властям, а с другой — об его уверенности в своем повторном оправдании. Действительно, создается впечатление, что он не испытывал страха перед эфорами и не боялся ответственности за свои действия на Востоке. Вероятно, Павсаний твердо надеялся как на поддержку друзей и единомышленников, так и на силу денег. Фукидид прямо говорит, что Павсаний собирался «уладить дело подкупом» (I, 131, 2).

Мы с доверием относимся к сообщению Фукидида относительно намерения Павсания «решать вопросы» с помощью взяток[202]. Он обладал большими материальными ресурсами, принадлежал к спартанской элите, сохранял родственные и дружественные связи с некоторыми ее представителями, прекрасно знал о притягательности богатства для своих сограждан. На этом основании, видимо, и зиждилась его уверенность в своей безнаказанности. И действительно, пока не разразился скандал, связанный с подстрекательством илотов, спартанские власти не спешили с наказанием Павсания. Фукидид объясняет такое странное поведение эфоров и их крайнюю нерешительность тем, что они следовали существовавшему в Спарте правилу «никогда не спешить и без явных доказательств не предпринимать против спартиата чего-либо непоправимого» (I, 132, 5). Здесь, конечно, важна оговорка Фукидида: власти проявляли осторожность только в отношении спартиатов, то есть полноправных граждан. Так, насколько мы знаем, они нередко смотрели сквозь пальцы на бегство высокопоставленных спартиатов, уже приговоренных к смертной казни или только еще ожидающих суда. Их никогда не преследовали и не требовали выдачи[203]. В Спарте при исключительно малом числе граждан ценился каждый спартиат, и власти готовы были закрывать глаза даже на бесспорную вину того или иного персонажа, если его считали «настоящим спартанцем» (Xen. Hell. V, 4, 32). Кроме того, спартанцы очень боялись судебной ошибки, которая могла бы привести к расколу гражданского коллектива и, в конечном счете, — к гражданской смуте. Но в данном случае, как замечает П. Родс, «нежелание эфоров действовать кажется исключительным даже для осторожных спартанцев»[204].

Наши источники единодушны в том, что никакого повторного суда над Павсанием после его прибытия из Колон не было. Эфоры сколько могли оттягивали судебное разбирательство, хотя сам Павсаний самоуверенно заявлял, что суда не боится и «готов добровольно отвечать перед судом всем, кто пожелает выставить против него обвинения» (Thuc. I, 131, 2). Его уверенность в собственной безнаказанности явно имела под собой основу. И действительно, на первых порах эфоры проявляли крайнюю нерешительность. Они то приказывали арестовать Павсания, то выпускали его из-под стражи и даже предоставляли ему свободу передвижения и возможность общаться со своими конфидентами. Все поведение эфоров свидетельствует о том, что среди них были явные сторонники Павсания. Тот же расклад сил существовал, вероятно, и в герусии. Даже когда вина регента уже представлялась бесспорной, двое из пяти эфоров рискнули его предупредить о предстоящем аресте (I, 128–134, особенно 134, 1).

Возможно, Павсанию и на этот раз удалось бы выйти сухим из воды, если бы он не погубил себя тем, что обратился за помощью к илотам. Как рассказывает Фукидид, эфоры «вели розыск о каких-то его переговорах с илотами… Павсаний сулил илотам свободу и гражданские права, если те поднимут восстание в поддержку его замыслов» (I, 132, 4). Согласно Фукидиду, в данном случае инициатива исходила от Павсания, а не от илотов. Это сообщение Фукидида, как правило, не вызывает никаких сомнений у исследователей. Оценивают обычно только степень вовлечения илотов в заговор и радикальность планов Павсания.

У Павсания, видимо, еще со времен Платей были установлены какие-то связи с илотами. В его армии их находилось огромное число — 35 тысяч (Her. IX, 10; 28–29), причем большая их часть принадлежала к легковооруженной пехоте, а не к обозной прислуге. Сознательно или нет, но Павсаний дал некоторым илотам, находящимся в его армии, возможность обогатиться, поручив именно им собрать персидские трофеи после Платейской битвы и закрыв глаза на их махинации с золотом и драгоценностями (IX, 80). Возможно, каких-то из воевавших в его армии илотов Павсаний приблизил к себе и оставил в своей свите. Кроме того, в окружении регента должны были присутствовать и собственные илоты, которые сопровождали его в качестве слуг. Как заметил Детлеф Лотце, судя по некоторым замечаниям в источниках, «между отдельными спартиатами и их слугами могли устанавливаться личные доверительные отношения»[205].

Иногда из сообщения Фукидида о переговорах Павсания с илотами исследователи делают излишне радикальные выводы: Павсанию приписывают демократические идеи, а эфоров характеризуют как истинных угнетателей илотов[206]. Видят в нем также смелого новатора и непосредственного предшественника царя-реформатора Агиса IV, планирующего дать свободу илотам и открыть им доступ к гражданству[207]. Но более обоснованным мне кажется мнение тех ученых, которые в действиях Павсания усматривают прежде всего намерение укрепить армию, пополнив ее состав бывшими илотами, и провести в Спарте военную реформу подобно военной реформе Фемистокла в Афинах[208].

Как мы полагаем, нет ничего невероятного в том, что Павсаний, у которого в армии было много легковооруженных илотов, планировал освободить небольшую их часть для того, чтобы превратить в профессиональных военных (эта практика получит широкое распространение в ходе Пелопоннесской войны). Но маловероятными кажутся предположения, высказанные, в частности, Г. Дикинсом и М. Демиром, что Павсаний собирался использовать инициированный им мятеж илотов для силового захвата власти, уничтожения эфората и установления собственной тирании[209]. Весьма затруднительно толковать предание в столь радикальном ключе. Мы полагаем, что планы Павсания так далеко не шли. Как отмечает П. Олива, если Павсаний действительно решился обратиться к илотам за помощью, то вовсе не потому что был революционером. Скорее это был шаг отчаяния[210]. Он и так сильно рисковал, заигрывая с илотами, ибо знал, что нет в Спарте большего преступления, чем подстрекательство илотов к восстанию. Но, с другой стороны, судя по недавнему опыту своего предшественника царя Клеомена, подобная угроза, даже гипотетическая, настолько пугала власти, что могла заставить их пойти на значительные уступки и обещания[211]. Возможно, Павсаний собирался использовать постоянно присутствующий в среде спартиатов страх перед огромной массой рабов-илотов. Ему вовсе не надо было поднимать восстание илотов, чтобы достичь каких-то преференций для себя, достаточно было просто угрожать властям такой возможностью. Рискнем предположить, что Павсаний обманывал и илотов, и спартанские власти. Для него это был просто ловкий ход, с помощью которого он собирался добиться преимущества для себя и своих сторонников. Так что мы согласны с мнением Дж. Джорджини, что Павсаний в истории с илотами действовал как провокатор[212].

Однако илоты повели себя не так, как ожидал Павсаний. Они проявили лояльность по отношению к спартанским властям и донесли на Павсания. Правда, эфорам этот донос показался настолько невероятным, что до тех пор, пока они не получили бесспорных доказательств вины Павсания, они отказывались ему верить. Только тогда, когда не оставалось никаких сомнений в связи Павсания с илотами, эфоры решились предъявить ему обвинение в государственной измене. Эта финальная акция, направленная против Павсания, была связана исключительно со страхами перед внутренней революцией. П. Родс, оценивая реакцию спартанских властей на угрозы, исходящие от регента Павсания (как до него от царя Клеомена), полагает, что «страх перед тем, что этот человек может сделать, был, вероятно, более важным фактором, чем раздражение на то, что он уже сделал»[213].

Но, что вообще было характерно для хитроумных и осторожных спартанских политиков, болезненную и опасную тему илотов они оставили в стороне, а в качестве официального обвинения выдвинули против Павсания обвинение в предательстве. Так они теперь трактовали переписку Павсания с персидским царем.

Следует указать на то, что далеко не все исследователи верят в достоверность сообщения Фукидида о продолжающейся уже в Спарте переписке Павсания с Великим царем. И более того, высказываются предположения, что недостоверна вся часть рассказа Фукидида, где речь идет о связях Павсания с Персией. Так, Г. Дикине утверждал, что Павсаний «попал в ловушку благодаря сфабрикованной эфорами истории об его мидизме», а обвинение в связях с персами называл смехотворным[214]. К. Ю. Белох полагал, что мнимые сношения с Персией представляли для эфоров удобный предлог напасть на регента. «Мне кажется… очевидным, — писал Белох, — что речь идет о большой фальсификации»[215]. Что касается рассказа Фукидида об интригах Павсания с персами, то, по мнению Белоха, этот рассказ базировался на клеветнических измышлениях, выдуманных уже после смерти Павсания для оправдания бесчеловечного обращение с ним эфоров[216]. С недоверием к сообщению Фукидида отнесся и Г. Бенгтсон в своей «Греческой истории». Он считал, что обвинение в предательстве никоим образом не доказано, а сама переписка с царем скорее всего является апокрифом[217]. Польский профессор Йозеф Вольский также утверждал, что доказательства против Павсания были сфальсифицированы эфорами, авторами ложных и злонамеренных обвинений регента как в сотрудничестве с персами, так и в имперских устремлениях[218]. Руку эфоров в этой подозрительной истории видел и П. Олива. Он напоминает, что Павсаний уже обвинялся в сношениях с персами и был оправдан из-за отсутствия доказательств. «Вся история с письмом, приходящим непосредственно после рассказа Фукидида о связи Павсания с илотами, выглядит так, как если бы эфоры использовали хитроумный трюк для того, чтобы навсегда избавиться от Павсания»[219]. А. Блэмайр полагал, что «эфоры, узнав об его революционных планах, связанных с илотами… нашли более драматичное, но менее политически взрывоопасное обвинение в мидизме и озаботились организовать необходимые доказательства…»[220]. Той же точки зрения придерживался и Джон Лейзенби. По его словам, «обвинения в мидизме не содержали ни толики правды», но «эфоры нуждались в более благовидном обвинении, чем связь с илотами, чтобы убедить большинство герусии и массу граждан, что Павсаний был опасным предателем. Мидизм подходил их целям превосходно: это было расплывчатое «интернациональное» преступление, в котором Павсаний уже ранее обвинялся»[221]. Джордж Коуквелл также полагал, что переговоры с илотами были реальным преступлением Павсания, а история с его персофильством — искусной фабрикацией[222].

Мы полагаем, что все вышеприведенные утверждения справедливы только отчасти. У нас нет никаких убедительных доказательств, опровергающих сообщение Фукидида о продолжающейся уже в Спарте переписке Павсания с Великим царем. Конечно, эфоры приложили немало сил и выдумки к тому, чтобы создать из Павсания образ врага, но они оперировали, вероятно, реальными свидетельствами его так называемого предательства. До истории с илотами тема персофильства Павсания их мало заботила, тем более что среди спартанских властей были скорее всего сторонники нового внешнеполитического курса, направленного на сближение с Персией. Но угроза, даже гипотетическая, поднять илотский мятеж объединила против Павсания все спартанское руководство и сделала несущественными их прежние разногласия.

В рассказе Фукидида о гибели Павсания известное недоверие вызывает довольно пространный экскурс о некоем человеке из фракийского города Аргил, его бывшем возлюбленном, которого Павсаний послал с письмом к Артабазу. В стилистике исторического анекдота Фукидид рассказывает, как аргилец, узнав о приписке, «в которой значилось, что вестника следует умертвить», донес на Павсания эфорам. Ате с помощью предателя устроили регенту ловушку и получили наконец из первых рук доказательства его вины. В этой сказочной истории поражает столь не характерная для Фукидида словоохотливость: он самым подробным образом перечисляет красочные детали, связанные с предательством аргильца. Тут и бегство последнего на Тенар в качестве молящего о защите, и постройка им хижины, и прячущиеся в ней эфоры, подслушивающие разговор между Павсанием и его слугой… (I, 132,5–133).

Эта история считается откровенно невероятной и анекдотичной, но столь тотальное недоверие к рассказу об аргильце кажется нам излишне категоричным. Мы полагаем, что реальный эпизод впоследствии мог быть украшен выдуманными деталями в духе восточной сказки (например, требование убить вестника), и до Фукидида он, вероятно, дошел уже в сильно искаженном виде. Как нам кажется, ценность рассказа об аргильце заключается прежде всего в том, что в нем приведены конкретные данные о функционировании самого важного исполнительного органа власти в Спарте — эфората. Это — довольно редкое в традиции свидетельство о деятельности эфоров по сбору компромата на своих граждан[223]. Судя по сообщению Фукидида, именно эфоры лично вели следствие сперва по розыску связей Павсания с илотами, а затем с тем же тщанием расследовали донос аргильца, возможно, представившего письменные свидетельства вины своего господина.

Согласно Фукидиду, Павсаний, не желая быть арестованным и подвергнутым суду, бежал и умер от голода и жажды в святилище Афины Меднодомной. Фукидид рассказывает, как это произошло: «Когда Павсания пытались схватить на улице, он, как передают, узнал по выражению лица одного из эфоров, с какой целью тот подошел (и по едва заметному кивку другого эфора, дружески предупреждавшего его)» (I, 134, 1). Из этого следует, что по крайней мере один из эфоров проявил к Павсанию «расположение» и «благожелательность». Скорее всего здесь речь идет о личной дружбе.

Но почему Павсаний, готовый ранее предстать перед судом, теперь изменил свое решение и предпочел участь беглеца, молящего о защите? По-видимому, он уже нисколько не сомневался, что суд будет не на его стороне, и коллегия, состоящая из геронтов и эфоров[224], не простит ему подстрекательства илотов. Павсания ждал самый суровый приговор — смертная казнь, и этот приговор вопреки обычной практике могли привести в исполнение весьма оперативно. В такой ситуации регент предпочел искать убежище в храме, надеясь, видимо, что его родственники и друзья помогут ему бежать за пределы Спарты.

В сложившихся обстоятельствах власти не меньше, чем сам Павсаний, были заинтересованы в сокрытии его «преступлений», и потому открытый суд был им крайне нежелателен. Попытка эфоров арестовать Павсания была, возможно, сознательной провокацией. К этому выводу приходят, в частности, М. Лэнг и А. Блэмайр. По словам А. Блэмайра, «власти скорее всего были заинтересованы в том, чтобы не дать Павсанию возможности публично защитить себя. Регент слишком много знал и мог скомпрометировать весьма уважаемых в Спарте людей»[225]. А чтобы предотвратить его возможное бегство за пределы Спарты, вход в храм Афины Меднодомной замуровали[226]. Павсания, таким образом, устранили примерно так же и по тем же мотивам, что и царя Клеомена I. Фактическое убийство Павсания, совершенное без суда, вполне вписывается в обычную для спартанских властей реакцию на крайнюю для государственных устоев опасность.

Время смерти Павсания точно не установлено. Его определяют по-разному, от 476 до 466 г. Такой разброс мнений объясняется главным образом тем, что в экскурсах Фукидида о Павсании и Фемистокле отсутствуют какие-либо временные указания. Как правило, афинский историк ограничивается не обязательными и неточными отсылками, такими, например, как «немного времени спустя». С большей или меньшей определенностью, как правило, считается, что это произошло не раньше остракизма Фемистокла (471)[227] и не позже вступления на персидский трон Артаксеркса (465/4), которому Фемистокл, согласно Фукидиду, бежав в Азию, послал письмо (I, 137, 3). Мы присоединяемся к мнению тех исследователей, которые считают, что последовательность событий, начавшихся в 478 г., охватывает остальную часть десятилетия, но с большей уверенностью что-либо трудно утверждать.

Примерно в том же временном диапазоне (между 476 и 469 гг.) имел место еще один судебный процесс — над царем Леотихидом. В 476/5 г. Леотихид возглавил военную экспедицию в Фессалию против дружественных персам Алевадов, но внезапно свернул всю операцию. Геродот не сомневался, что царь получил от фессалийских Алевадов взятку (VI, 72). В Спарте Леотихида привлекли к суду и приговорили к смертной казни, но он успел бежать в Тегею, где скрывался на священном участке храма Афины-Алеи (Paus. III, 7, 9). Леотихиду в отличие от Павсания дали возможность бежать и в дальнейшем никак не преследовали. К коррупционерам относились намного лояльнее, чем к подстрекателям илотов.

Несмотря на ясное свидетельство Геродота, некоторые ученые полагают, что дело о коррупции было сфабриковано, а истинной причиной суда над Леотихидом был его внешнеполитический курс, направленный на установление спартанской гегемонии в материковой Греции. По мнению Дж. Джорджини, это направление не нашло поддержки у спартанских властей, и «его политические враги преуспели в своих обвинениях, которые царь не сумел развеять»[228]. Но, как нам кажется, нет никакой нужды отвергать сообщение Геродота о взятке, полученной Леотихидом. Это, очевидно, была плата Алевадов за переход от военной стадии отношений со Спартой к дипломатической. Царь, похоже, не столько собирался воевать с Алевадами, сколько сотрудничать с ними, а через них и с персидской стороной. Леотихид, как и Павсаний, скорее всего был сторонником активной внешней политики. Он желал укрепить позиции Спарты на севере Греции и искал наиболее приемлемый как для Спарты, так и для себя лично вариант. Но его внешнеполитическим инициативам был положен конец.

Эти две близкие по времени скандальные истории с судами и расправами над персонами царского происхождения вряд ли являются простым совпадением. Герусия совместно с эфорами нашла нужным избавиться почти одновременно от двух самых сильных на тот момент представителей царских династий в Спарте, победителей в крупнейших сражениях Грекоперсидских войн, при Платеях и при Микале. Это была демонстрация силы эфоров при полной их поддержке герусией.

Таким образом, на рубеже 70–60 гг. V в. происходит значительное усиление эфората, и остаток этого столетия пройдет при безусловном доминировании эфората над царской властью. Вместе с гибелью Павсания и бегством Леотихида закончилась царская «вольница».

Но на этом не закончилась история Павсания. Дельфы не оставили без внимания насильственную смерть члена царской семьи и к тому же законного регента (в момент своей гибели Павсаний, вероятно, все еще оставался опекуном Плистарха). Как известно, Дельфы традиционно были источником духовного руководства для Спарты. Властям пришлось учесть мнение самого влиятельного в Элладе оракула, сильнейшим образом влияющего на настроения всех без исключения спартанцев. Видимо, учитывая возможную реакцию собственных граждан и опасаясь санкций Дельф, эфоры отказались от первоначального намерения сбросить тело Павсания в Кеадскую пропасть, как поступали с телами преступников, и приказали «зарыть его где-то поблизости» (Thuc. I, 134, 4) или, по другой версии, отдать его тело родственникам (Diod. XI, 45, 7). В Дельфах восприняли как величайшее святотатство внесудебную расправу над Павсанием и нарушение права убежища. В результате, как рассказывает Фукидид, когда спартанцы в очередной раз прибыли в Дельфы за советом, то «дельфийский бог изрек лакедемонянам повеление перенести погребение на место смерти… а во искупление святотатства посвятить Афине Меднодомной два тела взамен одного. Впоследствии лакедемоняне велели изваять и принести в дар богине две медные статуи за Павсания» (I, 134, 4). Диодор дает более краткий вариант того же самого пророчества (XI, 45, 8–9). Спартанцы прислушались к рекомендации Дельф и воздвигли Павсанию два памятника. Автор «Описания Эллады» Павсаний еще видел эти статуи вблизи алтаря Афины Меднодомной (III, 17,7).

Вмешательство Дельф следует рассматривать как еще одно свидетельство существования особых отношений между Дельфийским оракулом и царскими домами Спарты[229]. Как не раз было уже отмечено, в противостоянии эфоров и царей Дельфы всегда выступали на стороне последних[230].

Судя по беспрекословному подчинению приказам эфоров, Павсаний до последнего момента оставался истинным спартанцем, более всего ценившим свое место внутри спартанского гражданства. Вряд ли в полной мере прав Г. Берве, полагающий, что «Павсаний в своем высокомерии представлял тип властной, тиранической личности, который абсолютно не был способен подчинить себя государственному порядку…»[231]. Он, скорее, демонстрировал обратное — готовность сотрудничать с властями и выполнять любые, даже весьма сомнительные, их дипломатические поручения. Если правдива информация об его обращении к илотам, то Павсаний решился на этот шаг только тогда, когда дошел до последней черты, потеряв надежду на конструктивный диалог с геруси-ей и эфорами.

Павсаний первым из греков сделал ставку на союз с Персией, поискам которого он посвятил последние годы своей жизни. Интересы его собственной карьеры, интересы той группировки, которая стояла за ним, были непосредственно связаны с созданием спартано-персидской коалиции. Желание подтолкнуть Спарту в сторону Персии разделяла с Павсанием и часть спартанской молодежи (Diod. XI, 50). Спартанские граждане, особенно воевавшие за границей вместе с Павсанием, были охвачены страстью к личному обогащению. Так что именно страхом спартанских властей перед разлагающим влиянием Востока объясняется свертывание всех внешнеполитических инициатив Павсания. Спарта времен Павсания еще не была готова оплачивать финансовую помощь Персии фактическим признанием полувассальной от нее зависимости. Правящая корпорация не желала также наблюдать за тем, как длительное пребывание за границей портит нравы рядовых спартиатов и внушает честолюбивые мысли военным руководителям.

Мы полагаем, что Фукидид взял за основу своего экскурса о Павсании версию, которая рождена была в Спарте и стала ко времени Фукидида канонической. Спартанские власти, устранив Павсания «явочным порядком», без законного судебного разбирательства, были очень заинтересованы в том, чтобы скрыть от внешнего мира детали этой «нехорошей» истории. Видимо, Фукидид, а вслед за ним и остальные древние авторы имели в своем распоряжении сильно искаженный вариант истории Павсания. Эфоры внесли туда необходимые коррективы, объявив Павсания посмертно государственным преступником. С этой фальсифицированной версией как единственно достоверной и имели дело древние авторы. Так, Аристотель приписывал Павсанию даже намерение уничтожить эфорат (Pol. V, 1, 5, 1301b 20) и стать единоличным правителем (V, 6, 2, 1307а 2; VII, 13, 13, 1333b 35). О столь радикальных планах Павсания можно, конечно, рассуждать, но доказать их наличие невозможно. Все это, как замечает Дж. Лейзенби, «выглядит как своего рода преувеличенная клевета, которая, вероятно, сложилась о Павсании после его смерти»[232].

Фигура Павсания по-своему трагична. Его репутация была принесена в жертву так называемым государственным интересам. Мы согласны с мнением тех ученых, которые полагают, что после его позорной гибели власти были крайне заинтересованы опорочить Павсания. В интересах спартанского правительства было изобразить Павсания в самых черных красках. По словам Дж. Лейзенби, «Спарта была вынуждена пожертвовать Павсанием как “козлом отпущения”, притворяясь, что он действовал совсем один»[233]. В результате самого Павсания объявили предателем, а контакты с персами представили как исключительно его личную инициативу.

Ему припомнили прежние «грехи», на которые раньше власти смотрели сквозь пальцы. Среди них фигурировало и обвинение в том, что из-за него Спарта лишилась гегемонии в Эллинском союзе и была вынуждена передать ее Афинам. Вспоминали и его грубое обращение с союзниками, и наглые надписи, и неприемлемый для греков стиль руководства. Собранный против Павсания компромат стали использовать как доказательство того, что Павсаний «не желает как равный подчиняться спартанским обычаям» (Thuc. I,132, 2). За всеми этими обвинениями стояла объективная реальность — Спарта, не обладающая собственным флотом, не имеющая больших людских и материальных ресурсов, просто не в силах была вести активную внешнюю политику. Такие значительные фигуры, как регент Павсаний и царь Леотихид II, выступавшие против свертывания внешнеполитических инициатив, были отстранены от власти насильственным образом: одного убили, другого сослали. При этом спартанские власти умело использовали их истинные или мнимые проступки для создания образа врага.

Посмертная репутация Павсания очень напоминает историю царя Клеомена I, о котором шла речь в первой главе. Оба они, много сделавшие для величия Спарты, на своей родине были объявлены государственными преступниками. Оба, по сути, были убиты, хотя спартанские власти всячески пытались скрыть или сгладить этот бесспорный факт. И Клеомен, и Павсаний оказались слишком самостоятельными и решительными политиками, с трудом подчиняющимися диктату герусии и эфората. Именно за это с ними и расправились. Но в отношении Павсания эфоры пошли еще дальше: его, человека царского происхождения, фактически умертвили в самом священном для спартанцев храме — Афины Халкиойкос. «Павсаниева скверна» ляжет тяжким бременем на Спарту и очень подпортит ее реноме в греческом мире.