Друзей прекрасные черты

ПЕЩЕРА ВОЛШЕБНИКА

В творчестве многих художников женский портрет занимает особое место.

Модель вдохновляет художника. Есть портреты знаменитостей и никому неизвестных людей. Часто мы смотрим на портрет какого-нибудь прославленного человека и нас, в первую очередь, интересует модель, даже если портрет сам по себе и не очень хорош. Иногда мы восхищаемся рисунком или живописью лица никому неизвестного и нам неважно, кто изображен на портрете. Случайно на какой-нибудь выставке услышишь: «Зачем выставляют портрет такого неприятного человека? Есть более достойные люди!»

Но разве на выставке художника не самое важное и не самое интересное работа с а м о г о х у д о ж н и к а, портреты х у д о ж н и к а, а не люди, изображенные им. Мы часто видим замечательные портреты каких-нибудь нестоящих людей и очень неудачные — хороших и добрых. Но мы ведь смотрим произведения данного художника, и нас прежде всего интересует его искусство.

Когда даже самый высокий мастер принимается за новый портрет, он не знает, что у него получится. Будет ли это шедевр, или профессиональный рисунок, достигающий сходства, но малоинтересный, или просто неудача. Ведь в этом-то и есть удивительная, непостижимая тайна искусства.

Может быть, искусствоведы думают иначе. Они все понимают, все могут объяснить — им и книги в руки. Но мне кажется, загадочность тайны всегда притягивает.

Бывает, что художнику н а д о кого-то нарисовать. Взяв в руки карандаш, он либо загорается по ходу дела, либо остается спокойным и заканчивает рисунок на своем профессиональном уровне.

Бывает, что человек ему интересен и симпатичен, ему хочется изобразить его как можно лучше, но он не вызывает в нем того таинственного вдохновения, при котором получается истинное, высокое произведение искусства.

А бывает, что художнику необходимо нарисовать данное лицо. Не потому, что надо, а потому что е м у это необходимо, потому что оно, непонятно почему, вызывает в нем то необыкновенное творческое волнение, которое почти всегда обязательно приводит к удаче. Встречи с такой моделью он ждет как праздника, и самое начало работы над ней уже праздник.

Портретов у Акимова очень много. Самых разных. Знаменитых деятелей искусств и науки, писателей, режиссеров, актеров, музыкантов, художников. Людей самых разнообразных профессий и возрастов.

Николай Павлович всегда очень интересовался молодежью. Любил ее, верил в нее, стремился помочь ей. Многие молодые художники, актеры, режиссеры, искусствоведы и даже драматурги, наверное, не раз вспомнят о нем с благодарностью.

Обладая необычайной работоспособностью, будучи невероятно загруженным в театре, в институте, в различных областях общественной деятельности, он ненавидел и не умел отдыхать. Он очень ценил время, поэтому и успевал так много. Лучшим отдыхом для него было рисование портретов.

Если он все же вынужден был поехать в какой-нибудь дом отдыха или санаторий и даже находил там соответствующие модели, он старался довести свое пребывание до минимума и возвращался в Ленинград.

И вот здесь, в мастерской, где все нужные предметы под рукой, он мог предаваться своему собственному, ему одному присущему отдыху. Ни репетиций, ни занятий, ни лекций. Свободное, неограниченное время для вольного рисования.

Не торопясь, он выбирал бумагу. Ощупывал ее фактуру, вглядываясь в оттенок цвета. Смочив водой, натягивал на подрамник, слегка прикасаясь пальцами, чтобы не повредить влажную поверхность, аккуратно разглаживал ее. Тщательно вымытые прозрачные стаканчики наполнялись водой. Открывались заветные футляры, где хранились особенно любимые, «драгоценные» кисточки. Карандаши, резинки, пастель становились почти одушевленными в этом торжественном, праздничном процессе подготовки. Сам процесс этот уже был началом отдыха, доставлял удовольствие.

Наконец модель усаживается на место. Острый взгляд в очках, без очков и первый штрих… Скованная, застывшая поза не нужна. Чем свободнее держит себя модель, тем свободнее и легче движение руки.

Детям трудно сидеть на месте, но при таком вольном неутомительном позировании удавались и детские портреты.

Вот Елена Кочелаева и Елена Бицкая — молодые художницы.

Раиса Прокофьева, студентка, будущий врач.

Инга Ландер — преподавательница английского языка. Николай Павлович называл ее «Пушкин», что-то в облике ее напоминало ему поэта в его юные годы.

Таня Чернова — дочь композитора.

На фоне скульптурной мастерской портрет девушки.

Два портрета ленинградских студенток.

А это Сережа — внук художника. Убирая после работы свои драгоценные кисточки в футляры с нафталином, Николай Павлович часто говорил, как бы хотел он, чтобы Сережа когда-нибудь работал этими кисточками и так же бережно к ним относился.

Портреты Николая Павловича Акимова широко известны. Главным образом — портреты деятелей искусств.

Вот они смотрят со стен, у каждого свой характер, слоя жизнь.

Мастерская Акимова — «пещера волшебника», — как восклицал Михаил Леонидович Лозинский каждый раз, когда приходил в нее взглянуть на новые работы. Здесь и у каждой вещи своя история.

Вот черная деревянная собака-скамейка. Ее биография непроста. Когда еще до войны Николай Павлович ставил «Двенадцатую ночь» (первый вариант), в парке у Оливии он поместил такую скамеечку. Она настолько понравилась ему самому, что он заказал такую же для нашего дома. Очень оценила ее маленькая Анюта — скакала на ней верхом.

Когда после войны, вернувшись в Ленинград, мы зашли в нашу бывшую квартиру, мы были потрясены — нас встретил наш черный деревянный старый пес с загнутым крючком хвостиком.

В квартире жили совсем чужие люди. Они поселились в ней, когда разбомбило их дом, и прожили там всю блокаду.

Они сохранили многие наши вещи и эту собаку. Собаку, сделанную из большого куска сухого березового дерева, — ее хватило бы не на одну топку. Чужие нам люди, оставшиеся без крова, таскавшие воду на пятый этаж по крутой лестнице. Как же не удивляться им, не вспоминать с благодарностью? А главное, они сохранили самое драгоценное для Николая Павловича — толстую картонную папку со всеми его работами. Она бы тоже отлично горела. Три портрета обгрызли крысы — так они и хранятся в память тех страшных зимних дней. Остальное все цело. И рисунок сангиной художника Яковлева, учителя Акимова, находившийся в той же папке. Теперь он висит здесь на стене над портретом Николая Павловича — крупные рыжие руки и большая ступня.

Вот маленькая подушечка в полосатой наволочке. Рассказ о ней будет длинный.

Один из самых праздничных, веселых и необычных спектаклей, поставленных Акимовым, — «Святыня брака» Лабиша. Он шел в мюзик-холле, когда Николай Павлович руководил там экспериментальной мастерской, еще до прихода в Театр комедии.

Он всегда мечтал о синтетическом театре и в этом представлении попытался осуществить свою мечту.

В спектакле были заняты драматические, балетные и цирковые артисты. Было много музыки, вокальных дуэтов, цирковых аттракционов. Великолепную музыку написал Алексей Семенович Животов, цирковые номера ставил замечательный Иван Руфович Руф, над пантомимой работала изобретательная Зинаида Викторовна Рикоми, для помощи драматическим актерам была приглашена Александра Исаковна Ремизова — молодой режиссер Вахтанговского театра.

Сверкающий занавес из красного бархата с бесчисленным множеством стеклянных трубочек напоминал ослепительную хрустальную люстру. Задорная, лихая увертюра так и подмывала пуститься в пляс. Уже самое начало сулило зрителю веселый радостный праздник.

Актерский состав украшали две кинозвезды — Софья Магарилл и Людмила Семенова. Участвовали Ю. Лавров, Б. Чирков, В. Таскин, А. Зилоти, П. Гусаков. Насыщенный неуемной фантазией Акимова, спектакль шел ежедневно при полных аншлагах.

В одной из картин на сцене стояла громоздкая мебель. Огромный диван и два неуклюжих кресла.

Каково же было удивление публики, когда в напряженный момент сценического действия актеры с легкостью поднимали эти тяжелые предметы и швыряли ими друг в друга. Это было одно из любимых мест Николая Павловича. Понятно, что мебель была надувная, резиновая.

И вот в доме появилось загадочное лицо с тихим голосом, в круглых очках — Борис Михайлович Комогоров. У нас назывался он — «резиновый человек». Первое его появление было связано с навигацией.

Николай Павлович увлекался резиновыми лодками, любил путешествовать в них по узким извилистым речкам с живописными берегами. Резиновая лодка была у него стандартная — тупорылая и широкая, похожая на маленького кита. Они долго сидели с Борисом Михайловичем, склонившись над столом, что-то чертили, что-то высчитывали…

Недели через две «резиновый человек» появился снова. Вид у него был еще более загадочный, глаза за очками хитро щурились. Он что-то шепнул Николаю Павловичу, и меня попросили минут на десять выйти из комнаты. Когда меня пригласили обратно, я увидела на полу длинную, узкую, как серебряная стрела, лодку новой конструкции. Изящная, красивая, она состояла из довольно тонких резиновых трубок, которые по отдельности надувались велосипедным насосом.

Обычно Николай Павлович отправлялся в плавание вдвоем или втроем с кем-нибудь из своих приятелей, при неизменном участии старого и верного его друга Александра Александровича Кроленко. Излюбленный маршрут шел по бесконечным извивам прелестной речки Оредеж. В тот год мы жили на даче под Сиверской, на самом берегу этой реки, в деревне Даймище. Николай Павлович не расстался и со старым «китом». На воду была спущена целая флотилия — блестящий серебряный флагман, острым носом режущий речную гладь, а за ним, переваливаясь, покачивалась косолапая посудина, к восторгу деревенских мальчишек. Им разрешено было воспользоваться этим судном. Надо сказать, что радость Николая Павловича была не слабее восторга ребятишек. Ему не терпелось поскорей отправиться в путь. Не дождавшись приезда Александра Александровича — он должен был прибыть на следующий день, — мы водным путем поехали в гости к Михаилу Леонидовичу Лозинскому, жившему на берегу все той же речки под Лугой, в Черемушках.

Но при чем же здесь подушечка в полосатой наволочке? До нее мы еще дойдем.

Тогда, как и теперь опять, в моде было старинное красное дерево. Гонялись за «ампирами», «Павлами» и «Александрами». Акимов этого не признавал, считал мещанством. Был у него только старый-старый секретер, купленный на первый гонорар. В нем он размещал все свое хозяйство. Мебель у нас стояла только самая необходимая, удобная и, разумеется, не оскорблявшая глаз безобразием.

И вдруг все, кроме старика секретера, письменного стола и мольберта, выкидывается. Появляется опять «резиновый человек» — выражение лица его уже становится демоническим, — и велосипедным насосом он надувает нам диваны, матрацы, кресла, пуфы. Заказываются полосатые чехлы, из остатков которых и сделана эта маленькая полосатая наволочка.

Не буду скрывать, резиновая вакханалия длилась недолго. По ночам мы часто просыпались от звука выстрела, взлетая на надувном ложе. Это внутри матраца лопались шнурочки, соединяющие верхнюю и нижнюю стенку. Наши гости пугались внезапных взрывов и скачков. Бывало, что вдруг все шнурочки разом выходили из строя и друзья наши под зловещее шипение медленно опускались на пол. Пришлось отказаться от этой легкой, гигиеничной и оригинальной обстановки.

Когда пришла мода на полированные современные гарнитуры, все стали избавляться от старого «хлама». Комиссионные магазины были забиты подчас чудесными старинными вещами. И продавались они по дешевке. Николай Павлович этой модой не увлекся, хотя кто как не он создавал блестящие современнейшие интерьеры на сцене. И тут в доме начали появляться неожиданные, иногда непонятные, но всегда замызганные и поломанные предметы из старого красного дерева. Какие-то колонки, дверцы, отпиленные куски шкафов. Все это приводилось в порядок и собственными руками, и при помощи замечательного мастера нашего театра, краснодеревца и столяра Михаила Романовича Соловьева. Из них создавались своеобразные полочки, шкафчики по точному расчету, для строго определенных целей. Из этих «комиссионных обломков» возникали иногда и широкие разлапистые кресла со сфинксами и с бронзовыми инкрустациями или изящные необычные не то этажерочки, не то какие-то длинноногие столики с зеркалами и дверцами. Все, конечно, требовало немалой починки. Занятие это увлекало и радовало — откуда только бралось время.

Любовь к таинственным необычным вещам всегда жала в Николае Павловиче. Он старался придать им смысл и использовать их для дела. Бывали иногда и просчеты, но очень редко.

Например (правда, очень давно, еще до войны), к нам на пятый этаж по узкой лестнице два грузчика из комиссионного магазина, громко топая ногами, внесли четыре толстенные, тяжеленные тумбы из карельской березы, широкие толстые доски из этого же дерева и кучу кафельных плиток с яркими картинками. Это оказалось детской кроваткой для нашей, тогда еще совсем маленькой, дочки. Когда ее собрали — трудились грузчики и вся семья более часа, — она заняла четверть комнаты. Вместо обычных решеток на прочных медных петлях опускались и поднимались глухие перила из двойных досок карельской березы с вставленными кафельными плитками. Одному человеку управляться с ними было не под силу. Толстые тумбы служили ножками. Сдвинуть ее с места было невозможно. Вид у нее, действительно, был ни на что не похожий. Никогда, нигде я такого больше не видела. Николай Павлович сказал:

— Но Анюта ни за что отсюда не вывалится!

Это, конечно, было главное достоинство кровати и, пожалуй, единственное. Она постояла некоторое время. Анюта в ней даже спала. Все поудивлялись на это сооружение, повосхищались, и оно смиренно перебралось в кладовку. Толстые ноги ее больше не попадались на глаза, надеюсь, они согрели кого-нибудь в холодную военную зиму.

На половинке распиленного шкафчика живет музыкальная шкатулка. Когда я завожу ее и слушаю из другой комнаты, мне иногда кажется, что это сам Николай Павлович развлекается своей любимой игрушкой.

Одна наша приятельница привезла нам из-за границы маленькую швейцарскую куколку. Она заводилась ключиком, вертелась вокруг своей оси и играла фразу из сонаты Бетховена. Это был толчок к увлечению музыкальными шкатулками. Как правило, они приобретались расстроенными и поломанными, помощь могли оказать любители-часовщики. Частым гостем в доме стал старый актер Александрийского театра Анатолий Павлович Нелидов. Страстный любитель и коллекционер и замечательный мастер починки старинных часов. Дома у Анатолия Павловича все стены были увешаны часами. Когда начинали нежно играть куранты, куковали кукушки и вмешивался мерный многоголосый бой разнообразных часов — удивительное создавалось впечатление. Вся атмосфера в доме была необычайно приятная. Радушные милые хозяева. Анатолий Павлович обладал острым юмором, был великолепным рассказчиком. Жена его, мягкая, уютная, в молодости была очень красива. Это ей посвятил Блок свои знаменитые стихи: «…Я послал тебе черную розу в бокале…» И в тот вечер в ресторане все происходило именно так, как сказано в стихотворении Блока.

Конечно, увлечение музыкальными шкатулками повлекло за собой и увлечение часами. Вот они стоят, похрипывают при тиканье. Прежде чем бить — шипят. Трудно им приходится. Возраст солидный. Нет уже их целителя Анатолия Павловича. Нет пришедшего ему на смену потомственного ленинградского часовщика Романа Петровича Александрова. Так неожиданно и удивительно было узнать в этом серьезном уважаемом мастере товарища детских лет, участника эпопеи с поганками. А часы все идут…

Теперь их хриплое дыхание поддерживает молодой, талантливый специалист Владимир Николаевич Томалинцев. В них пульс мастерской. Она живет.

В маленьком шкафчике, увенчанном крошечными медными колонками — в них превратились шишечки от шнурков старых штор, — живет веселая компания персонажей «Двенадцатой ночи».

Особенно хороши: Мария — Ирина Петровна Зарубина — лукавая и соблазнительная в длинной ночной рубашке и Антонио — Алексей Владимирович Савостьянов — внушительная яркая фигура в красном плаще и полосатой повязке под широкополой шляпой.

Это фарфоровые фигурки работы ленинградских скульпторов, двух сестер — Натальи и Елены Данько. Влюбленные в наш театр, в этот спектакль и, конечно, в Николая Павловича, они не пропустили ни одного представления «Двенадцатой ночи». В знак восхищения они преподнесли ему деревянный ящичек, где, аккуратно упакованные, лежали славные жители страны Иллирии. Все исполнители ролей получили по такой же маленькой скульптурке — свои портреты в этой пьесе. Помимо удивительного изящества и внешнего сходства, была тонко схвачена манера и пластика каждого исполнителя. Третий экземпляр этих очаровательных куколок хранится в Русском музее, а талантливые создательницы их погибли в ленинградской блокаде.

Вдоль арки, пересекающей мастерскую, висят колокольчики, подобранные по гамме. Они попали сюда из разных стран, из разных эпох. Солидный и официальный — со служебного стола какого-нибудь сенатора, миниатюрный и замысловатый, наверно, звенел в руке легкомысленной француженки, этот дежурил у кресла капризной помещицы, по звонку того, наверно, меняли блюда за обедом… Вот этим мальчик в белых кружевах созывал молящихся в католической церкви, а тот — просто висел на шее у коровы, заботливо привязанной швейцарским пастухом. Тут есть и колокольцы с дуги русской тройки, и бубенцы масленичной вейки. Здесь и китайская игрушка из тонких разрисованных кусочков стекла, прикрепленных нитками разной длины. Ветер приводит их в движение, и они нежно позванивают. Она так нравилась Николаю Павловичу, что он сам сделал точно такую же, только стеклышки немного потолще, но эффект не хуже.

Акимов не коллекционер в точном понимании этого слова — лишь бы собрать побольше и поразнообразнее, расширить, увеличить коллекцию… Он собирает столько, сколько ему нужно для определенной цели.

Он не устанавливает у себя ряды старинных плевательниц красного дерева, хотя, безусловно, они могут представлять интерес для коллекционера. Но две — в разных углах — у него стоят. Они восхищали его простотой конструкции и гигиеничностью: подошел, не нагибаясь нажал деревянную ручку, открылся ящичек, плюнул в насыпанный внутри песочек, и захлопнулась крышка!

Одним из любимейших его развлечений было посещение коренных ленинградских старушек, обладательниц захламленных кладовок, антресолей и чердаков. Какими только сокровищами не набивал он у них свой портфель! Старые гвозди с медными шляпками, обрывки ржавых цепей, куски деревянных позолоченных багетов, металлические бляшки, поломанные останки украшений давно уже не существующей мебели. Все это сортировалось, скреблось, чистилось, протиралось, полировалось и находило свое место. Удивительная способность особым образом все использовать, из чепухи извлекать поразительные результаты. Вещи, казалось бы, ни к чему не применимые, превращались в произведения искусства.

Один наш французский друг, старый повар с элегантной наружностью профессора изящных искусств, приезжал с визитом в Советский Союз. Мы подружились с ним во время нашего пребывания в Париже в 1966 году. В его лице сочетался весь обслуживающий персонал маленького ресторанчика (жена — за кассой), которым он владел неподалеку от Комеди Франсэз. Мы часто обедали у него, и у нас завязались очень милые отношения. Когда я простудилась и в проливной дождь не рискнула выйти из дому, он был так внимателен, что прислал мне в судочке обед и бутылку горячего молока, закутанную в теплый шарф, чтобы не остыла.

В Ленинграде он нас навестил и, как водится, привез маленькие подарочки. Мне он подарил настенный медальон — мелкие разноцветные засушенные цветочки под стеклом в витиеватой золоченой рамке. Чувствовалось, что это было выбрано с любовью, от души. Я не люблю золото, не люблю его цвет. Я не знала, куда мне ее пристроить, очень уж она не подходила мне. Но не хотелось небрежно обойтись с ней, пренебречь искренним сердечным движением.

Николай Павлович сказал: «Дай-ка сюда», и через минуту я увидела ее у него на стенке. В окружении латунных вещиц, медных бляшек она выглядела прелестно.

Мне очень хотелось в Париже навестить этих симпатичных людей. Они, очевидно, переехали, я не могла их найти. Случайно очутившись на загородном кладбище, я внезапно набрела на две скромные могилы рядом и прочла их имена — его и его жены.

А вот и всевозможные зеркала — жестяные, медные, латунные… Выпуклые и вогнутые, покрытые амальгамой автомобильные фары и оптические стекла, есть даже черное зеркало. Очень старые, и современные, и придуманные им самим. В некоторых видишь себя, будто в комнате смеха Парка культуры и отдыха. Разглядывая в них отражение отдельных предметов или частей комнаты, Николай Павлович находил особые ракурсы, которые нередко применял в своих работах.

Большая высушенная тыква с тонкой талией превращена им в настольную лампу. На вершине конусообразного абажура из толстой промасленной бумаги — острый латунный наконечник, а внизу болтается медная подвеска с конской сбруи азиатской упряжки. Это память о далеком Таджикистане, приютившем нас в тяжелое время. Ее соотечественница, маленькая детская тыквенная погремушка с кисточкой из тоненьких ремешков, по прошествии стольких лет вдруг ни с того ни с сего стала выделять сок, и на стене под ней расползается темное причудливое пятно.

Плетеная ивовая корзина, хранительница рулонов бумаги, пришла к нам из знаменитого нашего давнего спектакля «Валенсианская вдова» Лопе де Вега в переводе Михаила Леонидовича Лозинского. Из той прекрасной театральной Валенсии, где в бокалы лилось светящееся вино, кружева на черном бархате отливали жемчугом. В больших корзинах очаровательный, смекалистый разносчик разносил апельсины. В пьесе этот персонаж не существует. Николай Павлович придумал его, чтобы оживить сцену трех влюбленных кабальеро, торчащих под окнами жестокой вдовы. Их длительное дежурство у неприступного дома требовало подкрепления — и появился разносчик апельсинов. Эта бессловесная роль была поручена очень хорошему актеру И. А. Смысловскому. Он увлекся и пошел дальше, создав очаровательный образ, развивающийся по ходу спектакля. В первом акте это почти оборванец с корзиной апельсинов, всучающий свой товар несчастным влюбленным. Во втором — он уже сидит на складном стуле перед небольшим лотком, где кроме апельсинов красуются и прохладительные напитки. А в третьем акте он открыл целый ресторанчик под полосатым тентом, с несколькими столиками. Он преуспел, принарядился и, как заправский метрдотель, обслуживает терпеливых поклонников. Огромные бутыли вина оплетены ивовыми прутьями, они же обвивают изящные маленькие скамеечки…

В углу, в прихожей, несколько тросточек. Среди них затесался почему-то длинный бамбуковый посох. А сколько всевозможных щеточек, веничков, метелочек, кисточек топорщится по стенам и углам. Напротив окна — длинный недействующиий барометр в деревянном обрамлении, в прошлом корабельная принадлежность. По непроверенным слухам, он участвовал в японской войне.

И все это необходимо. Все это создает ту единственную атмосферу, которую не встретишь нигде. На всем лежит печать личности Акимова, все сделано его руками. Все поставлено, повешено им самим так, как это было нужно ему. И гвоздики с блестящими шляпками, найденные в чуланчиках у старушек, он сам вбивал в дверцы стенных шкафчиков и антресолей. И кафель над таганком расписывал сам, вызывая на соревнование своих учеников.

Ему всегда хотелось жить на берегу Невы. Ему нравилось здесь.

И вот когда мы переезжали на Петровскую набережную, грузчики говорили: «Надо же, рухлядь какую перевозят».

Да, ценных вещей нет. Но есть вещи — бесценные. Пропитанные жизнелюбием Николая Павловича, его талантом.