Друзей прекрасные черты

СУНДУК ЗА ШИРМОЙ

Вооруженная письмом Е. В. Елагиной, адресованным Ю. А. Завадскому, отправляюсь в Москву в надежде завершить свое театральное образование в его студии. В Москве у меня никого нет. Мама в Ленинграде работает на экскурсионной базе, и мне разрешают пожить несколько дней в московском отделении, пока не подыщу себе постоянного жилья.

На Мясницкой (так она еще тогда называлась), в довольно большой светлой комнате, уставленной тесными рядами чистеньких кроватей, застланных голубыми пикейными одеялами, оставляю под одной из них свой чемоданчик и выхожу на залитую осенним солнцем московскую улицу. Сливаюсь с толпой торопливых прохожих, иду на Сретенку, где во втором этаже небольшого углового дома помещается студия Завадского.

Конечно, я поторопилась. Занятия начнутся еще не так скоро. Юрий Александрович после отдыха вернется дня через три. Оставляю письмо с просьбой передать в собственные руки, запасаюсь телефонами и опять выхожу в огромную, незнакомую, суетливую, заманчивую, страшноватую и загадочную Москву.

О Завадском я слышала очень много восторженных слов, видела его только в роли Калафа в «Турандот». Юрий Александрович принял меня у себя в театре, тоже в одном из переулков на Сретенке, тогда еще в полуподвальном помещении. Он поразил меня не столько своей знаменитой красотой, сколько изысканной элегантностью, какой-то извилистой непринужденностью. Откинувшись на спинку кресла, перевив свои длинные ноги, он постукивал карандашом по столу, время от времени поднося его к пухлым губам, присобранным в легкую сборочку, которая тут же распускалась в приветливую полуулыбку. Вот он какой — прославленный баловень женщин!

Влюблены в него были все. Все актрисы, ученицы, секретарши, машинистки, уборщицы. Кончался нэп, вводились карточки, но еще доживали свой век коммерческие магазины, где по повышенной цене можно было купить любые деликатесы. Пальто Завадского, висевшее в общей студийной раздевалке, напоминало рождественскую елку — все было увешано маленькими мешочками, сверточками с завтраками. На каждой пуговице болталось по шесть-семь пакетиков, иные пришпиливались булавками, привязывались веревочками. Все хотели повкуснее угостить своего божественного кумира.

Итак, он постукивал карандашом по столу, внимательно меня разглядывая. Узнав, что я собираюсь показать отрывок из пьесы «У врат царства» — сцену Элины с Бондезеном, он сказал: «У нас есть отличный Бондезен, он вам подыграет». Взял телефонную трубку и сказал: «Попросите зайти ко мне Славочку».

И вошел милый, славный, очаровательный, длиннющий и худущий Слава Плятт. Всем известный теперь и всеми любимый Ростислав Янович Плятт. Его и тогда уже хорошо знали в Москве — ведущий актер театра Завадского, модного и широко посещаемого.

Разумеется, встреча с таким партнером для показа ввергла меня в смущение, но он был так внимателен, добр и прост, так искренне хотел мне помочь, что я довольно быстро освоилась. Мы сыграли отрывок перед взыскательным взором Завадского, и я была благополучно принята на третий — последний курс его студии. Занятия начинались через две недели.

Тем временем у меня возникли некоторые неприятности на экскурсионной базе. Я сильно превысила дозволенный мне срок, а жильем все еще не обзавелась. Знакомых не было. Доски с рукописными объявлениями были переполнены «спросом» — предложений почти не существовало. На целую комнату я замахнуться не могла, мечтала найти какой-нибудь угол. Комната с голубыми кроватями то наполнялась до отказа, то пустовала, Шумные экскурсии веселых девушек сменялись одинокими старушками, а я все жила и жила, приходя в отчаяние от безвыходности своего положения. Заведующая базой, при всем уважении к моей маме, от тонких намеков перешла к прямым просьбам поторопиться, но деться-то было совершенно некуда.

И вот в один из дней затишья на одной из соседних коек появилась сухонькая аккуратненькая старушечка. По-птичьи вертя головкой, она посматривала на меня остренькими глазками. Поинтересовалась, откуда я, есть ли родители, надолго ли в Москве.

— Сама-то я москвичка, — сказала она. — У нас ремонт, заведующая — знакомая, приютила на пару дней, пока постояльцев нет. А то от краски голова очень болит.

Она порадовалась за меня, что я поступила в театральную школу, — «хорошее дело», сказала — и пообещала помочь с жильем.

На следующий день, к вечеру, вернувшись откуда-то, она присела на мою кровать.

— Ну вот, милая, — таинственно зашептала она, — под счастливой звездой вы родились. Условия для вас исключительные. На Бульварном кольце. Отдельная квартира — две комнаты. Живут две сестры — интеллигентные пожилые дамы. Советую завтра же с утра и отправиться. Договоритесь обо всем и тут же переедете. Вот адрес.

И правда, на одном из центральных бульваров, чуть не в самом сердце Москвы, в невысоком старом доме, в первом этаже, ну, может быть, четыре-пять ступенек вниз, предел моих мечтаний — за скромную плату, в просторной передней, за ширмой, я получаю право спать на большом, прекрасном сундуке!

Дверь из прихожей ведет в проходную комнату (здесь живет младшая сестра, она часто отсутствует — ночует у своего мужа), за ней другая, обставленная уютной мягкой мебелью, — обиталище старшей сестры и главной хозяйки Аделаиды Ивановны. Кухни нет. На специальном столике в первой комнате — две керосинки. Тихо, благочинно, образцовая чистота и порядок. Обе сестры очень симпатичные и гостеприимные. Младшая более миловидная, старшая — высокая, очень худая, даже костлявая. Несколько крупных бородавок на лице, сильно заикается. Каждое первое произнесенное слово начинается у нее с буквы «б». Меня, например, она называла примерно так: «Б-б-б-блееееееночка». Это ничуть не мешало ей быть веселой и приветливой, ко мне она отнеслась очень хорошо. Мне был выдан ключ от квартиры, я могла возвращаться в любое время, днем, бывая дома, могла сидеть и читать, где хочу. Я была счастлива.

Занятия начались. Курс мне понравился — ребята славные, способные. Приятно было обнаружить в их числе землячку, ученицу нашей же ленинградской студии, только с другого курса, приехавшую совершенствоваться в Москву, ныне всем хорошо известную ленинградскую чтицу Тамару Александровну Давыдову.

Особенно мне понравилась стройная, красивая девушка с необычным тонким и нежным лицом, похожая на цветок, на «ирис нежный». Что-то общее было в ней с властительницей наших тогдашних дум, замечательной артисткой кино Гретой Гарбо. Оказалось, что это дочь прекрасной трагической актрисы Елизаветы Тимофеевны Жихаревой и великолепного актера Иллариона Николаевича Певцова — Таня Певцова. Я любовалась ею издали. Она казалась мне недосягаемой и недоступной. Руководила нашим курсом актриса и режиссер театра Завадского Ксения Георгиевна Семенова. Она долго и серьезно болела, и заменяла ее Вера Михайловна Балюнас. Очевидно, она была сильно загружена в театре, у нас появлялась не очень часто. Уроки, главным образом, были самостоятельные. Мы собирались без педагога, сами придумывали этюды, сами играли их и сами судили. Мне это было непривычно и странно, но я старалась приспособиться.

Очень радовал меня обретенный мною дом. На сундуке за ширмой жилось мне отлично. Младшая хозяйка появлялась редко, со старшей установились самые лучшие отношения.

И тут она начала активно интересоваться, в какие часы я могу быть дома и когда я ухожу. Практически я приходила только ночевать. Занятия начинались в десять утра, почти каждый вечер мы старались попасть в какой-нибудь театр.

— Б-б-б-бленочка, — говорила она, — вы сегодня днем не зайдете домой?

— Нет, Аделаида Ивановна, а что?

— Нет, нет, ничего, просто так спросила…

Однажды, неожиданно для самой себя, мне пришлось забежать домой за забытой книгой, которую непременно надо было вернуть. Дома никого не было. У меня выдался свободный час, я решила выпить чаю. Вскипятив на керосинке маленький чайничек, я присела к столу в проходной комнате. Через некоторое время в замочной скважине входной двери повернулся ключ. Решив, что это Аделаида Ивановна, я собралась достать вторую чашку для нее, как вдруг в комнату влетел незнакомый человек в желтом кожаном пальто. Не здороваясь, да просто меня не замечая, он пролетел в заднюю комнату, скинул пальто, подскочил к буфету, достал два бокала… Прозвенел резкий звонок в передней, он метнулся к двери, открыл… В квартиру ворвалась дама в шляпе с вуалью… Оба они пронеслись мимо меня, защелкнулась дверь, хлопнула пробка, забулькала струя из бутылки, и все стихло.

Оправившись от обалдения, я вымыла за собой чашку и вышла из дому. По дороге в студию я думала, что бы это могло значить. Я была еще очень юна и наивна. Во всяком случае, я решила ничего не говорить Аделаиде Ивановне, поскольку очутилась дома в неурочное для меня время. Но это были еще только цветочки.

Обычно, возвращаясь вечером после театра, я старалась входить как можно тише, чтобы не разбудить Аделаиду Ивановну. Она ложилась рано и в это время большей частью уже спала. Так и в этот раз я бесшумно отперла дверь, крадучись вошла в свою прихожую и замерла у порога. В квартире было темно. Все двери настежь. Из задней комнаты пробивался слабый, притушенный красноватый свет. Но то, что я услышала, ошеломило меня. Я остолбенела. Это было немыслимо, невероятно. Еще принимая во внимание, что она заика!

Немного овладев собой, я кашлянула, громыхнула стулом. Никакого впечатления. Повернула выключатель.

И тогда из темноты в ярко освещенную электрическим светом переднюю выкатился маленький, толстый, лысый, как колено, совершенно голый человек. Отвратительный. Мерзкий.

— А мы тебя ждем… — хихикая, бормотал он, — поиграем… повеселимся…

Он пытался схватить меня за руки… У меня в глазах помутилось. Я толкнула его со всей силы в темноту, захлопнула дверь, задвинула задвижку. Меня колотило так, что зубы стучали. Он еще побуянил за дверью, но открыть ее не мог.

Всю ночь, не раздеваясь, я просидела на своем сундуке за ширмой. Едва дождавшись рассвета, побежала в студию. В такой ранний час парадная была на замке. В ожидании шагала туда и сюда по Сретенке, дрожа от мелко моросящего дождя и ночных переживаний. Стрелка на больших уличных часах еле двигалась, но наконец доползла до вожделенной черты.

Войдя в класс и увидав в сборе своих товарищей, я не выдержала и разревелась. Всхлипывая, шмыгая носом и заикаясь, рассказала о ночном происшествии. Все молчали. Рассказ произвел впечатление. И вдруг недосягаемая моя красавица Татьяна Певцова сказала:

— Там вам нельзя оставаться. Я живу одна. У меня большая комната. Живите у меня. Сегодня же мы вас перевезем.

Я не верила своим ушам. Это казалось слишком прекрасным, чтобы быть правдой. Я заревела еще пуще.

Меня утешали. Собрали денег, чтобы расплатиться с Аделаидой Ивановной за постой. От мамы из Ленинграда я ждала только через неделю. Откомандировали одного из мальчиков для перевозки вещей. «Перевозка» — звучало слишком громко. Мой чемоданчик был настолько легок, что я сама могла снести его в одной руке.

Я продолжала всхлипывать: «Я же их заперла на задвижку. Они не могут выйти. Я боюсь туда идти».

Несколько человек вызвались для добровольной охраны, и меня торжественно повели в адское пекло.

Когда мы открыли дверь, оказалось, что квартира пуста. Очевидно, для спасения вызвали по телефону младшую сестру. Все было прибрано, все следы оргии уничтожены. Я оставила на столе плату за сундук, ключ от квартиры и записку, где благодарила за приют и сообщала, что по не зависящим от меня причинам вынуждена переменить адрес. Больше я никогда не видела ни Аделаиду Ивановну, ни ее веселого лысого друга.