Друзей прекрасные черты

ГОЛЛИВУД. 1944 ГОД

Улица. Широкая, длинная, такая длинная, что конец ее теряется где-то вдали. Много зелени, много цветов. Аккуратно подстриженный газон, яркий и свежий благодаря маленьким фонтанчикам, расположенным рядами. Они включаются перед заходом солнца.

Низенькие светлые домики — два-три этажа. Отдельные особнячки и так называемые «апартментхауз» — дома с несколькими квартирами. В каждую квартиру отдельный вход, в верхние этажи ведут наружные воздушные лесенки. Очаровательные домики. В каждом из них живут люди, разные люди. У всех своя особая жизнь, одна не похожая на другую.

Невольно заглядываешь в эти приветливо распахнутые окна в послеобеденные часы, когда спадает жара. Вот уютная гостиная. Глава семьи сидит в кресле-качалке, читает газету. Тут же хозяйка — вяжет. Играет радио. Спокойно, уютно.

А здесь? Глава семьи в мягком кресле, с газетой. Рядом жена с вязаньем. Играет радио.

А тут? Глава семьи… ах, мы уже заглядывали в этот домик! Нет, тот был розовый, а этот голубой — и опять глава семьи в кресле, газета, жена, радио, вязанье.

Вон хорошенький зеленый домик, интересно заглянуть туда. Там, наверное, что-нибудь особенное, неожиданное. Скорей, скорей к этим окнам, где ветерок так заманчиво приоткрывает чистенькие прозрачные занавески… Не может быть! Опять кресло, газета, вязанье, радио…

А по утрам кажется, что весь воздух пропитан запахом кофе, жареного бекона и яичницы. И уже не хочется заглядывать в эти прелестные домики. Глава семьи, наверное, сидит за столом и ест яичницу, жена наливает кофе. И в розовом, и в желтом, и в голубом — кофе, бекон, яичница…

Утро довольно раннее, но солнце уже высоко. Улица начинает оживать. Вот на велосипеде проносится газетчик. Не останавливаясь, бросает свернутые газеты к двери каждого домика. Вот домашние хозяйки с большими корзинами на колесиках идут на базар. Все по-разному ощущают свежую утреннюю прохладу. Одним холодно — они в меховых шубках и в шлепанцах на босу ногу. Другим жарко — у всех по-своему циркулирует кровь, — они просто в купальных костюмах, подставляют полезным ультрафиолетовым лучам свои плечи, спины и ноги.

На голливудских улицах ничему не удивляются. Здесь можно встретить людей в любых костюмах из любых эпох. В перерывах между съемками они завтракают в ресторанчиках поблизости от студий. За одним столиком может очутиться дама в пудреном парике и полуголый дикарь, выкрашенный в разные цвета. Правда, среди множества вольных ресторанов попадаются изредка и чопорные, куда не пускают женщин в брюках, мужчин без галстуков.

Вслед за домашними хозяйками спешат в школу ребятишки. Бегут налегке, без книг и тетрадей. Уроков им на дом не задают. Вихрастые мальчишки и кокетливые девочки, некоторые уже с маникюром на руках. Следить за собой приучают их очень рано. Вон крошечная девочка, ее везут в коляске, она еще не умеет ходить, пожалуй, и до года еще не дожила, но на тоненьких, совсем еще реденьких волосиках уже перманентная завивка.

Солнце поднимается выше. Улица наполняется служащими, они торопятся на работу. Сколько девушек, и каких очаровательных девушек! Еще бы, ведь все самые красивые девушки съезжаются сюда, в Голливуд, из самых дальних уголков страны. Недаром в Америке так любима тема Золушки. Все они стремятся сюда в надежде встретить сказочного принца. Он пригласит их сниматься в кино — сделает звездами. Карьера кинозвезды — предел мечтаний. И они улыбаются вам из газетного киоска, из-за прилавка, из-за стойки с фруктовыми соками. Нежная улыбка встречает вас в кассе магазина, в прачечной, в кафе. Все улыбаются, везде очаровательные улыбки с чудесным оскалом ослепительных зубов. Они вас радуют день, два. Вы не можете понять, почему эти девушки до сих пор улыбаются вам из-за прилавков и стоек, а не украшают своими прелестными улыбками экраны кинематографов. Вы удивляетесь день, два. На третий эти улыбки кажутся вам немного приторными, на четвертый — вы не знаете, куда убежать от них, на пятый — вы счастливы встретить хмурое, злое, неприветливое лицо. Это редкость.

Одну очень милую девушку, не обладающую привычкой улыбаться, участливо спросили: «У вас большое горе? Почему вы не улыбаетесь?»

Улыбаются все. Старание быть как можно привлекательнее и соблазнительнее делит улыбающихся девушек на два вида. Роковые и инфантильные. У первых прямые волосы закрывают половину лица. Ходят широким шагом в брюках или в свободных одеждах, обнажая кусок спины, плечо или часть бедра. Улыбаются загадочно, томно прищуривая глаза, и хохочут низким смехом, во всю ширь разевая пасть, полную восхитительных зубов. Большие, увеличенные помадой, приоткрытые рты считаются очень сексуальными у «рокового» лица. Говорят хрипловатым низким голосом. Немногословны.

Инфантильные — в локончиках, в кудельках, в бантиках и в оборочках. Они мило щебечут, слегка присюсюкивая, таращат хорошенькие глазки, складывают губки сердечком или улыбаются с детским лукавством, сверкая безупречными жемчужными зубками, очаровательно морща носики. Такие милые наивные девочки. Этот вид более распространен, чем первый.

Привычка улыбаться, привычка казаться милой маленькой девочкой внедряется глубоко и прочно. Вы можете встретить почтенную симпатичную старушку в ярко-розовой шляпке с бантиками и с цветочками. Она будет улыбаться вам и разговаривать детским тоненьким голоском. Она совсем одинока. У нее есть сбережения. Она копила их долго на «черный день», в юные годы отказывая себе во всем. Ей очень много лет. Надо торопиться истратить накопленное — оставлять некому. Денег много, а времени мало. Почему же не позволить себе пережить третью-четвертую молодость, надевая пестренькие шляпки, яркими яблочками подрумянивая щечки, весело лепеча со старушками-подружками, потягивая сладкое винцо в уютном кафе.

Впереди большая витрина. Что происходит там? Кажется, что-то страшное. Человек с закрытыми глазами, закутанный в белую простыню, вверх ногами лежит в кресле. Склонившись над его лицом, на низкой круглой скамеечке сидит другой, тоже весь в белом. Что он с ним делает? Бреет. Бреет, удобно сидя на скамеечке. Специальным рычажком поворачивает клиента вместе с креслом так, как ему нужно. Клиент дремлет, чтобы не терять времени.

Встречаю знакомую. «Как поживаете?» — приветливо кричит она. «Хорошо, благодарю вас, а вы как?» — «О, спасибо, прекрасно!» — озаренная безмятежной улыбкой, отвечает она и потом долго жалуется, сколько ужасных неприятностей навалилось на нее и как ей не везет в жизни.

А по улице несутся машины. Сколько их! Не только роскошные «кадиллаки», «паккарды» и другие последние модели. Здесь можно встретить такие экземпляры, каких, пожалуй, не увидишь больше нигде. Вон старичок. Его машина явно переделана из старинной кареты. Высокие невиданные колеса. Не спеша едет он по своим делам, важно возвышаясь надо всеми, свысока поглядывая на обтекаемые кузовы новых выпусков. Вон группа веселых головорезов — мальчишек по пятнадцать — шестнадцать лет. Их человек десять набилось в машину. С гордостью несутся они вопреки всем светофорам. Они по частям на складах утильсырья собрали свой автомобиль. Неважно, что он не покрыт капотом, что из него торчат какие-то пружины и приспособления вроде самоварной трубы. Неважно, что он весь перевязан веревками, а сиденья давно позабыли, что были чем-то обиты. Важно, что они едут, да как быстро и весело.

А вон еще какой изобретательный человек. К низенькой детской тележке приспособил мотор, руль и даже гудок. Как он искусно лавирует в потоке машин, поднимаясь над землей всего лишь на несколько вершков.

Хорошая вещь комфорт, только когда он не владеет вами.

Один молодой американец жаловался мне. Он безумно влюблен и страшно тоскует, что видит свою девушку только один раз в неделю. «Вероятно, очень заняты?» — сочувственно спросила его я. «Да нет, — сказал он, — вечера у меня все свободные. Но военное время. Очень маленький лимит на газолин. Хватает всего на одну поездку в неделю». — «А на трамвае или пешком?» — «Ну что вы, это же очень неудобно».

Не знаю, какая наша девушка простила бы своему воздыхателю, если бы он не пришел к ней только из-за того, что ему нечем было заправить машину.

Очень любопытно посетить «бьюти-салон». Решаюсь зайти.

Большой светлый холл. Все голубое — стены, ковры, платья служащих девушек. Здесь очень много женщин, желающих быть красивыми, но не видно ни одной. Все в отдельных голубых кабинках. Приводят и меня в такую же, сажают перед большим зеркалом в мягкое кресло, оно крутится во всех направлениях. Масса кранов, маленьких душей, непонятных приспособлений — все только для головы. Вымыли. Высушили. Приближается дело к прическе. Входит главный парикмахер с лицом профессора, пожилая дама не в форменном костюме и еще одна девица, кроме моей. Все что-то лопочут, быстро и непонятно, тыкая пальцами в мою голову. Ворошат волосы, каждый по-своему, тащат пряди в разные стороны. Ничего не понимаю. Различаю только одну лестную фразу, произносят ее без конца: «beautiful Russian lady». Главный парикмахер с удовольствием говорит по-русски: «Будэт картинка!»

И вот начинается. Что-то подстригают, закручивают, вставляют какие-то палочки, опять моют, опять крутят, надевают сетку, сушат. Работают все, только дама в штатском бездействует, скрестив руки на мощной груди. Неслышно появляется маникюрша, устраивается на низенькой скамеечке, не говоря ни слова делает маникюр.

Волосы высушены, сетка снимается под восторженные восклицания трудившихся. Да-а, эффектное зрелище. У меня ощущение, что я надела парик и должна выйти на сцену в экстравагантной роли.

Затем ведут в другое помещение. Освещают особым светом. Рассматривают кожу в лупу и без лупы. Чем-то мажут, красят щеки, рисуют губы («под роковых»), пудрят. Вручают пакет специальных приспособлений — только для моей кожи! На моих глазах приготовляют пудру из разных цветов и сортов — пригодную только мне! Плачу бешеные деньги и ухожу. Моя маленькая дочь Анюта встречает меня слезами: «Мама, это не ты!»

Не задумываясь, все сдираю, смываю — и успокаиваюсь.

Между двух рядов высоких домов — длинная, узкая щель. Может быть, она и не очень узка, но кажется такой из-за нечистой серости этих домов, из-за нечистых запахов, которые носятся здесь.

Это задний двор этого города, с его мусором, сточными канавами и помойками. Фасад его там, где стоят очаровательные домики в зелени и в цветах, где широки просторные улицы — вымытые и выглаженные, там, где забываешь, что существует слово «грязь».

Длинная серая щель носит название «Main street» — «Главная улица». Вначале, при слабом знании английского языка, когда ухо еще не привыкло к тонкостям произношения гласных, я думала, что она называется «Man street» — «Мужская улица», и это название казалось мне более подходящим. Улица для мужчин. Здесь ничего не приукрашено. Нет накрахмаленных кружевных воротничков, выхоленных рук, невинных улыбок и наивных глаз.

Вся улица испещрена театрами-бурлеск. Огромные витрины у входных дверей. Фотографии женщин в соблазнительных позах. Бурлески переполнены мужчинами. Главным образом это солдаты. Они приезжают из лагерей в отпуск на один день. Животным ревом реагируют они на происходящее на сцене. Чуть не вываливаются из лож, распаленные обнаженными, утомленными, жалкими женскими телами, демонстрирующими свою наготу по три сеанса в вечер. С профессиональной «голливудской» улыбкой, без тени ее в усталых глазах, они постепенно сбрасывают части своей одежды под аккомпанемент пьяных возгласов, в атмосфере, пропитанной запахом дешевой пудры, дешевого табака и пота возбужденных тел. Проходы раздевающихся девиц по широкому барьеру оркестра, глубоко, полукругом уходящего в зал, — как бы прослойки между номерами программы. Номера соответствующие. Гвоздь программы — немолодая, плотная, коротконогая дама. На ней лифчик с двумя длинными кистями на остриях и трусики с такими же кистями, в виде двух хвостиков, сзади. Под звуки плавного вальса тренированные мышцы ее груди начинают вращать висящие кисти, сперва в одну сторону, потом в другую и, наконец, навстречу друг другу. Ритм музыки меняется, движение кистей все быстрее и быстрее. Восторженные вопли и свист, как на футбольном поле. Кстати, это вполне добропорядочная семейная дама. У нее трое детей. Очень приличного вида пожилой муж привозит и увозит ее на машине. Во время выступления не спускает с нее глаз из-за кулис.

Или такой «изысканный» номер: десять девиц приглашают на сцену десять мужчин. Выстраиваются в два ряда. Оркестр играет «джиттербаг», пары танцуют. Во время танца дама должна раздеть своего кавалера. Кто успевает первый — получает приз.

Театр-бурлеск сменяется кинематографом, где происходит то же самое, только на экране. Много дешевых баров, кафе — прокуренных, грязных, с плохо вымытой посудой. Здесь можно не следить за гигиеной, никто не придерется, никто не обратит внимания на грязный стакан.

Main street — Главная улица — единственная, где можно встретить откровенных проституток. Они ходят в одиночку и группами, молодые и старые. Собираются у театральных дверей, ждут окончания зрелищ, которые приведут к ним клиентов.

Вот трое мужчин тащат совсем еще молоденькую девушку. У нее спустился чулок, на плече надорван рукав… Она сопротивляется, ложится на землю, — так выражают свой протест маленькие капризные дети. Она кричит, в отчаянии заливаясь слезами. С равнодушным смешком ее подталкивает и увещевает подруга. Она, вероятно, уже забыла свой первый выход на улицу или не хочет его вспоминать.

На улице почти совсем темно. Фонари горят слабо, их немного. Уже поздно. Улица пустеет. Пустеют кафе и бары.

В маленьком, неуютном и неопрятном кафе, освещенном единственной тусклой и какой-то желтой лампочкой, на высоком табурете у стойки сидит женщина. Других посетителей нет. Кафе скоро закроется. Она сидит и пьет кофе. Лица не видно. Голова опущена, лоб закрыт до самых бровей соломенно-желтыми волосами. На них примостилась маленькая помятая шляпка с голубым цветком и с красной дрожащей ягодкой. Сосредоточенно и внимательно она пьет кофе. Пустой, безо всего. Плечи опущены. Сидит сгорбленная, усталая, распустившаяся — никто не смотрит не нее. Пьет кофе медленно. Не торопясь черпает его ложечкой из чашки. Она наслаждается. Во всем мире сейчас для нее ничего не существует, кроме этого кофе…

Почувствовав на себе взгляд, поднимает голову. Старое отекшее лицо. Тусклые, выцветшие глаза. Влажный от только что проглоченного кофе, со следами стершейся помады рот. Глупо и страшно обрамляют это лицо соломенно-желтые волосы.

Она поймала на себе взгляд. Взгляд мужчины! Мигом преображается. Небрежно отодвигает чашку с кофе, секунду назад он был дороже всего. Губы расплываются в улыбке, тусклые глаза пытаются изобразить кокетливый взгляд. Удивительно невпопад всему своему виду, лихо заламывает шляпку, взбивает желтые локоны. Она отвыкла от клиентов. Даже здесь, где спрос так велик, а вкусы нетребовательны, она не привлекает взоров. И вдруг взгляд мужчины остановился на ней. Она смотрит в ответ с недоверием, но и с робкой надеждой. С привычной когда-то развязностью соскакивает с табурета. Слегка покачиваясь, медленно движется к двери. Улыбается приоткрытым ртом, не спуская глаз с мужчины, обратившего на нее внимание. Неужели удача? Ей не приходит в голову, что смотреть на нее можно не только как на товар. Она напряженно ждет. Постояла немного, не отрывая просящих глаз… выходит за дверь. Медленно покачиваясь, идет она и все оборачивается. Улыбка не сходит с губ. Время от времени поднимает она одну ногу, как дети, скачущие на одной ножке, и небольшим прыжком прерывает унылую походку. Старая, некрасивая, усталая.

Главная улица уже совсем пуста. И долго еще видна она под бледным светом притушенных фонарей на длинной пустой улице — оборачивается, улыбается, подпрыгивает…

В начале сороковых годов культурная связь с Америкой только-только начала устанавливаться. Когда, пролетев по чкаловской трассе, наш самолет приземлился в маленьком канадском городке Фербенкс, некоторые любопытные, пришедшие на нас посмотреть, искренне думали, что мы все в медвежьих шкурах, мужчины заросли бородами (тогда это было совсем не модно), не можем путешествовать без самоваров, и прочую чепуху. Они были дружелюбны и приветливы, угощали жевательной резинкой, сигаретами и с удовольствием хватали предлагаемые папиросы, суя их в рот обратной стороной. Представление о советских людях, особенно в отдаленных местах, было весьма сумбурное.

Но даже и в Голливуде, где тогда были сосредоточены сливки культурного человечества чуть ли не со всего мира, иногда бывали курьезные случаи.

Со мной пожелал встретиться один из бесчисленных там женских клубов. Его членами состояли русские женщины, покинувшие Россию еще до семнадцатого года. Конечно, они не помолодели за это время, и язык подзабыли, и относились к Советскому Союзу очень недоверчиво, хотя и не без любопытства.

В дверях меня любезно встретила очень толстая, сильно пожилая женщина словами:

— А вы, оказывается, стройная! Я думала, все современные актрисы в России еще потолще меня.

Их было человек сорок.

Я не знаю, к какому сословию они принадлежали на родине, из каких городов приехали. Больше всего они напоминали большой курятник. Этому способствовало порядочное количество перышек и каких-то метелочек, торчащих из шляп или воткнутых прямо в прически.

Они взволнованно кудахтали, хихикали, не спуская с меня откровенно любопытных глаз.

Помещение очень маленькое, две проходные комнатки и совсем скромный не то холл, не то зал. Очевидно, это частный дом одной из этих любознательных старушек. В большинстве своем толстенькие, но, в отличие от своих американских ровесниц, в темных одеждах. Ни голубых, ни розовых тонов я здесь не заметила. Правда, все они сверкали драгоценностями — настоящими или фальшивыми, не берусь судить.

Меня усадили в кресло в середине зальчика, сами расположились вокруг в несколько рядов. Начались «каверзные» вопросы:

— Это правда, что вся дореволюционная литература в Советском Союзе сожжена и уничтожена?

Не стоит останавливаться на том, что я им на это ответила.

— А американских писателей вы знаете? Кого вы читали?

Когда неожиданно задают прямой вопрос, бывает, что теряешься и вдруг не можешь вспомнить в данную секунду даже самое знакомое. Вот так и здесь. Я испугалась, но все-таки назвала Хемингуэя, Колдуэлла, Фицджеральда, Синклера, О. Генри…

Дружный хохот, с каким-то повизгиванием от удовольствия, грянул мне в ответ. Я ничего не могла понять.

Они задыхались, давились от смеха, среди которого раздавались отдельные возгласы: «Ну и ловко вы…», «Вот так выдумщица!..», «Нет, нет, нет, нас не проведешь!..» «А о Марке Твене, о Джеке Лондоне ничего не слышали?» — последовал угрожающий вопрос.

Я сказала, что этих авторов у нас знает каждый школьник, что это настолько всемирные имена, что мне и в голову не пришло останавливаться на них.

Веселый смех разрядил обстановку. Они потащили меня в маленькие комнаты, где были приготовлены произведения их кондитерского искусства. Оказалось, что старушки не прочь приложиться к рюмочке. И здесь, в непринужденной, почти дружеской атмосфере, завязалась живая беседа. Они что-то рассказывали сами, с интересом слушали меня и в конце концов воспылали ко мне пламенной любовью, жали руки, целовали, совали сувениры, осыпали комплиментами. Прощаясь, я в самом буквальном смысле с трудом вырвалась из цепких объятий четырех десятков крепких старушек, совсем как Мёбиус, герой пьесы Газенклевера «Делец». В связи с ними я вспомнила этот спектакль, шедший в конце двадцатых годов на сцене Академической драмы (бывшего Александрийского, ныне Театра им. Пушкина). Я училась на первом курсе театральной школы и выходила в массовке, в числе тоже примерно сорока учениц. Мы изображали обезумевших от страсти пожилых поклонниц героя, который спасался от них, оставляя в жадных руках части одежды.

На обратном пути я думала об этих старушках, и мне почему-то было жалко их. Я так и не узнала, кто они, откуда произошли?

Так же непонятно, почему вызывал у меня чувство жалости весьма преуспевающий русский лавочник. Он жил на чужбине более тридцати лет, торговал селедками, кислой капустой, солеными огурцами, гречневой крупой. Я часто заглядывала к нему за драгоценным черным хлебом. Он иногда каким-то чудом раздобывал его.

Он почему-то проникся ко мне горячей симпатией, всегда старался порадовать какой-нибудь гастрономической редкостью, сугубо русского вкуса. В кожаном колпачке на седых завиточках, в кожаных нарукавниках на не слишком чистом халате, он предлагал мне стул, сам присаживался на высокий табурет за прилавком и всячески старался задержать всевозможными вопросами. Они начинались с постоянной фразы: «А как у вас в Советском Союзе?..» Его интересовали самые разнообразные вещи: «А как у вас в Советском Союзе, еще пекут калачи?», «Правда, что каждый должен обязательно носить что-нибудь красное на костюме?», «Опера у вас есть, и балет?», «Говорят, не разрешается держать собак и кошек, а пойманных в мышеловки мышей непременно сдавать в лабораторию?» «А на Невском есть продуктовые магазины?»

Он слушал открыв рот ответы на все свои нелепые вопросы, покачивал головой, вздыхал, и застаревшая тоска, сквозила в его маленьких припухших глазках.

Он увидел меня по телевидению и пришел с визитом. Неожиданно. Я его сперва и не узнала. В темно-синем костюме, с большим букетом цветов. Кожаный колпачок не прикрывал головы. Обнаружилась розовая лысина, обрамленная реденькими пегими кудряшками. Он минут десять молча посидел на стуле. Вздыхал, утирал платком лицо и лысину. Потом сказал: «Вы вчера замечательно выглядывали с экрана». Очевидно, он хотел сказать «выглядели». Он давно уже привык думать по-английски и русские слова переводил в уме с английского языка.

Дверь за ним захлопнулась, но шаги услышались не сразу. Он еще постоял и повздыхал у закрытых дверей.

Меня посетили два театральных агента из Нью-Йорка. Предложили сыграть на Бродвее Лизу в «Дворянском гнезде». Очень загорелась. И плохое знание языка не остановило. Решила — потренируюсь и произнесу все, как надо. Оставили инсценировку, условились, что заедут через три дня. С увлечением принялась читать.

Пролог происходит в наши дни. Имение Калитиных занято фашистами. Лиза за высокими стенами монастыря ничего не знает, что делается в мире. Решает проведать свой старый дом — батюшки, а там немцы! У хитроумной старушки (она, естественно, в монастыре здорово состарилась, если дожила до второй мировой войны) рождается коварный план — поступает к врагам домработницей. Сидя в кухне у русской печки, вспоминает молодость.

Затем идет представление: Лиза, конечно, молода и красива. Все действие состоит из ее сцен с Лаврецким, в качестве острой приправы прибавлен приезд его жены.

В эпилоге бойкая старушка Лиза отравляет всех немцев и с чувством большого удовлетворения возвращается в святую обитель.

Через три дня я никого не ждала, уверенная, что это розыгрыш. Но они явились. С цветами, улыбаясь во все зубы.

— Представляете, какая будет сенсация? Впервые на Бродвее советская актриса в русском классическом спектакле. Огромными буквами — Елена Юнгер! — весь трепеща, сказал один из них.

— Извините, — ответила я, — я слишком уважаю русскую классику и не могу себе позволить участвовать в таком произведении.

Немая сцена, как в «Ревизоре». Потом возглас отчаяния:

— Это же Бродвей! Вы могли бы стать миллионершей!

На углу бульвара Лас-Филес — «драйв-инн». Это значит, что здесь можно позавтракать не выходя из машины. Хорошенькие, как всегда улыбающиеся девушки на специальных подносах-столиках подадут вам все, что захотите. Но можно зайти и внутрь, посидеть в кафе у окна. Анюта очень любит «хэмбургеры» — заходим.

Наблюдаю за подъезжающими машинами. Из открытого автомобиля дорогой марки, но не очень сверкающего и ухоженного выходит женщина в больших темных очках. Широким шагом, немного сутулясь, входит, садится за соседним столиком. Свободный свитер, брюки. На босых ногах стоптанные шлепанцы. Один еле держится на кончиках пальцев, она пошевеливает ими, заложив ногу на ногу. Лицо прячется под огромными очками, под небрежно свисающими прядями русых волос до плеч. Заказывает сухой мартини, выпивает почти залпом. Заказывает еще. Почему-то не могу оторвать глаз от этой женщины. Понять не могу, что же в ней так притягивает.

Усталым движением откидывает волосы, снимает очки, протирает их бумажной салфеточкой. Затуманенный взгляд равнодушно обводит окружающих. Вот так та́к! Грета Гарбо!

Давно не появлялась она на экране.

Раннее свежее утро, но день обещает быть очень жарким. Как всегда разнообразно одетые женщины не спеша бродят по залам универмага. Это один из лучших в городе. В отделе женского белья на стуле у прилавка сидит молодая женщина. Розовые, покрытые лаком ноготки высовываются из элегантных босоножек. Соболья шубка накинута на плечи, из-под нее торчит прозрачный нейлоновый халатик. Нейлон еще только входит в моду — он очень дорог. Покупательница выбирает лифчики. Продавщицы подобострастно суетятся вокруг нее. Очаровательное бело-розовое личико, пушистая волна светлых волос. Идет живое обсуждение невесомого, почти невидимого товара, который новыми грудами вываливается из коробок на прилавок. Продавщицы перемежают обсуждение длинными «о-о-о!» с придыханиями. Розовое, нежное личико, чисто вымытое, без всякой подмазки (большая редкость здесь), приветливо улыбается, перебирая тонкими пальчиками воздушные предметы.

Это Ингрид Бергман. Она в зените своей славы.

Восемь часов вечера. Многолюдный званый обед. Напротив меня — сама Бетт Дэвис. В черном. Ни один волосок не выбивается из-под черной мягкой повязки, надетой по примеру косынок, что носили сестры милосердия в первую мировую войну. Смотрит громадными светлыми глазами, односложно отвечает, вежливо улыбаясь. Отказывается от всех блюд, предлагаемых официантами. Съедает половину груши, очищенной соседом. Ничего не пьет. Ровно в половине девятого встает, извиняется, благодарит хозяйку, любезно кивает всем присутствующим и исчезает.

Завтра съемка. В студии — в шесть утра. В девять тридцать она должна быть в постели.

Great Betty — Великая Бетти. Звезды восходят и заходят, расцветают, вянут. Одни быстро, другие задерживаются. Великой Бетти это не касается. Она единственная, будет всегда, сколько бы ни прожила на свете.

Похоже на операционную — так все стерильно. И нечто, на чем она лежит, тоже похоже на операционный стол.

Над ней спускающееся с потолка большое круглое зеркало на шарнирах. Но может принять любое положение — горизонтальное или вертикальное, в зависимости от положения лежащей актрисы. Ложе тоже вращается в любом направлении. Глаза ее закрыты, мышцы расслаблены. Привычное «Здравствуйте, мисс Дэвис!» застревает на губах. Ей сейчас ни до чего внешнего. Не тратить ни одного лишнего усилия. В белых накрахмаленных халатах над ней священнодействуют гримеры и парикмахеры. Сегодня на съемке ей должно быть шестнадцать лет. Картина «Миссис Скефингтон» — судьба избалованной женщины с юных лет до глубокой старости.

Загримированная, одетая, она переходит в свою передвижную уборную — фургончик из трех маленьких комнат с душем. По огромной территории студии ее доставляют к нужному павильону. У нее есть еще немного времени, чтобы вытянуться в шезлонге или выпить кофе. Ее пригласят, когда абсолютно все будет подготовлено. Сейчас на площадке ее дублерша. Они работают вместе много лет. Похожие очертания фигуры, примерно такая же структура лица. Только глаза, разумеется, даже отдаленно неповторимы. На дублерше точно такой же костюм — из более дешевой материи. Хотя, если оператор потребует, и на ней засверкает парча высшего качества. Ставится свет. Последний проход с пылесосом уборщика, и под беспощадным светом прожекторов появляется мисс Дэвис.

Да, когда через два-три месяца ее увидят на экране, никто не усомнится, что ей шестнадцать лет.

Но когда дело дойдет до финальных эпизодов… нет слов выразить восхищение и уважение… Когда дело дойдет до финальных эпизодов, она покроет свое лицо с трудом отдираемым, особым клеем, который соберет всю кожу в мелкие и глубокие естественные морщины. Есть женщины, что смолоду боятся улыбаться, чтобы не нажить морщин. А тут немолодое уже, такое хрупкое и нежное лицо подвергать столь страшным экзекуциям! Это — актриса! И заслужила она и свисающие зеркала, и передвижные уборные тем более, что даже в Голливуде они далеко не у всех знаменитостей.