Друзей прекрасные черты

ДОМИНИК

Неподалеку от Латинского квартала, возле шумного бульвара Распай, на старом доме в узкой улице Ла Бреа вывеска — «Доминик». Это знаменитый русский ресторан, очень популярный в Париже. Кухня здесь самая что ни на есть русская. И великолепный борщ, приготовленный по самым строжайшим правилам. И блины, и нежнейшие слоеные пирожки, на самом деле, без всяких преувеличений, тающие во рту. И многие-многие другие русские блюда, о которых так вдохновенно и аппетитно пишет Похлебкин в недавно выпущенной им книжке. Ресторан невелик. Два совсем маленьких зала — один внизу, другой на втором этаже, куда надо подняться по узкой деревянной лесенке.

Но это совсем особенный ресторан. И не только потому, что еда готовится здесь по испытанным рецептам таких знатоков, как Елена Молоховец. Когда входишь сюда, кажется, что пришел в гости к милым, сердечным людям, они давно тебя ждут и очень рады твоему приходу. С приветливой улыбкой с тебя снимают пальто, провожают на место. Немного тесновато, но по-домашнему просто и уютно, сервировка стола образцовая, без «модерновых» увлечений. Отличное качество продуктов и обслуживание — заботливое, — чего не бывает уже почти нигде, все это говорит о высокой культуре заведения.

И не мудрено. Владелец этого ресторана месье Леон Доминик, или по-русски — Лев Адольфович, в свое время с блеском окончил Петербургский университет. По специальности журналист, талантливый театральный критик, он и сейчас не оставляет эту профессию. Волею судеб оказавшись за рубежом, он большую половину своей жизни живет в Париже. Трудновато ему уже справляться даже с таким идеально налаженным делом. Правда, в этом ему помогает сын, неукоснительно следуя советам отца, и все же совсем отстраниться Лев Адольфович не может.

Жена его Ольга, постоянная спутница жизни, как говорится, — женщина без возраста. Миниатюрная, изящная, элегантно и просто одетая, умудрилась сохранить совсем молодую стройность. Когда смотришь на ее профиль, и сейчас тонкий и точеный, думаешь, как же она была хороша в юности.

Но главное, что пленяет в этой очаровательной паре, — доброта, безграничное расположение к людям. Желание приветить, обласкать, порадовать. Всем театрам, приезжающим из Советского Союза, всем ансамблям и отдельным гастролерам устраивается радушный прием. «Не могу оставить ресторан — это способ общения с людьми, возможность встречаться со всеми гостями из России», — говорит Лев Адольфович. Добрые глаза его смотрят грустно. Неистребима тоска по родине.

Четырнадцать лет назад я выходила из этого здания на набережную Анатоля Франса, сойдя с загородного поезда. Тогда это еще был вокзал Д’Орсэ, правда, уже малооживленный, с редкими поездами из близлежащих окрестностей. Казалось даже, что не было регулярного расписания, будто поезда уходили, приходили сами по себе, когда им заблагорассудится. Конечно, на самом деле этого не могло быть, но чувствовалось, что старый вокзал постепенно отмирает, кончает свое существование.

С большим волнением четырнадцать лет спустя подхожу к тем же стенам на той же набережной. Старый вокзал превратился в новый театр — Театр Д’Орсэ. Руководит им Жан-Луи Барро. Сегодня идут «Крылья» — на днях вышедшая премьера, пьеса Артура Копи. В центральной роли гордость французского театра — Мадлен Рено.

Перед началом заглядываю в огромный театральный буфет-кафе, очевидно перестроенный из зала ожидания. Народу полно. Сохранилась еще вокзальная акустика, характерное гулкое гудение голосов заполняет слух.

Зрители собираются задолго до начала. Закусывают, беседуют, с любопытством разглядывают актеров. Буфет этот предназначен и для публики, и для исполнителей (конечно, пока они не загримированы), что делает его особенно привлекательным. А после спектакля общение обеих сторон становится еще оживленнее. Проголодавшиеся после работы артисты с удовольствием за ужином, приправленным стаканчиком вина, выслушивают мнения о своей игре, делятся впечатлениями, рассуждают и спорят об искусстве.

Приоткрыв дверь, за столиком, почти у самого входа, вижу рельефный профиль и серо-седые волосы месье Барро.

— Можно ли после спектакля навестить мадам Рено?

— Конечно, конечно, — приветливо говорит он.

Зрительный зал. Огромный полутемный ангар. Никаких украшений. Длинные ряды кресел с удобными сиденьями, обитыми искусственной кожей. От сцены по среднему проходу идет постепенно снижающийся настил.

Удивительно разнообразно убранство театральных помещений Парижа. Внешность каждого зала соответствует сущности своего театра. Например — торжественная антикварная пышность величественного Комеди Франсэз или несколько буржуазный шик и блеск изящного «Мишодьер». А «Буф дю Нор» просто ветхая развалюха, не очень опрятный сарай, который словно говорит: «Наплевать, как я выгляжу, посмотрите, что во мне играют!» И правда, спектакль там идет замечательный — «Совещание птиц», поставленный Питером Бруком!

У Барро аскетическая простота. Главное — ум и сердце.

В радостном ожидании усаживаюсь в третьем ряду. Немного правее перед собой вижу маленькую изысканную шляпку с опущенными полями, зябкие плечи в темном костюме и рядом — гладкую круглую голову над полоской белоснежного воротничка. Конечно, это Доминики. Они не пропускают ни одной премьеры в городе.

— Мы не можем без театра. Театр — все для нас. Это наша жизнь, — говорит Ольга.

Гаснет свет. Вспыхивает прожектор, освещая сидящую на авансцене Мадлен Рено. Ясные глаза ее широко открыты и устремлены вперед, но она ничего не видит перед собой. Взгляд ее направлен как бы внутрь самой себя. Она пытается что-то вспомнить. Так сидит она молча и неподвижно, не дрогнет ни единая мышца лица. Но вы видите, какой глубокий и сложный процесс происходит в ней, и вы не можете оторваться от нее и с волнением следите за ее напряженной внутренней жизнью.

Она играет летчицу, попавшую в катастрофу и потерявшую память. Все действие пьесы — стремление пробудить и вернуть сознание. Пьеса страшная. Не представляю, смогла ли я бы смотреть ее в другом исполнении. Но Мадлен Рено начисто лишена патологии. Ее потрясающая внутренняя сила, ее светлое жизнеутверждающее начало делают спектакль — почти монолог — даже оптимистичным. И доброта. Она, потерявшая себя, мучительно ищущая пути к возврату, находит силы сочувствовать врачам в их тщетных попытках излечить ее. Она пытается вернуть память уже не только для себя, но и для врачей. Она хочет подбодрить их, помочь им исцелить себя, доказать, что усилия их не напрасны. Нельзя отчаиваться, нельзя терять веру в себя. И все это понятно без слов, без жестов — одна поразительная эмоциональная сила воздействия. Прозрачной нежности голос, доброта взгляда, доброта улыбки. Как будто она хочет сказать — мы живем в страшном мире, все в какой-то мере теряют себя. Поможем же друг другу не потеряться окончательно, постараемся найти себя и вернуть.

Спектакль кончается. Зал безмолвствует — и взрыв оваций. Сломя голову бегу к ней. Вот дверь, ведущая за кулисы. Какое-то странное большое пустое темное помещение. И вдруг вижу ее — спускается с подмостков (очевидно, со сцены) по неосвещенным и, как мне кажется, шатким ступенькам без перил. Великая актриса после такого изнуряющего спектакля. Невольно вспоминаю фургон с трехкомнатной передвижной уборной Бетт Дэвис. Но я счастлива, что вижу ее одну, пытаюсь высказать все, что меня переполняет, и спешу на улицу, чтобы не задерживать ее и не утомлять.

В опустевшем коридоре театра — часть публики уже разошлась, часть перекочевала в буфет — встречаю медленно идущих месье и мадам Доминик, направляющихся к Мадлен Рено — выразить свои восторги.

На третьем этаже того же дома, где находится ресторан, — маленькая квартирка. Лев Адольфович и Ольга живут там вдвоем. Сын существует сам по себе — у него своя семья, свое хозяйство.

Маленькая гостиная. Маленький кабинетик. Здесь Лев Адольфович работает — пишет статьи по искусству, рецензии на спектакли. На полках много книг о театре, русской классики. У Льва Адольфовича замечательная коллекция старинных русских кружев. Но главное для них обоих — театр. И здесь они живая энциклопедия — знают всех и все и помнят все на свете. Бескорыстная и преданная любовь к театру. Она выражается и еще в одном — существует премия «Доминик». Она вручается ежегодно лучшему спектаклю сезона.

Не знаю и не хочу знать, сколько супругам лет, — наверное, немало. Я восхищаюсь их неутомимостью, силой их жизненного заряда и, опять же, добротой. В наше время, когда цинизм, грубость и хамство, как злостные вирусы, распространяются по земле, пример искреннего расположения к людям достоин особенного внимания.

Мне кажется, что человек учиться должен всегда, хоть до ста лет, и воспитывать себя можно до бесконечности.

У меня была замечательная бабушка. Она умерла, когда ей было более девяноста лет. К тому времени она ослепла, оглохла, с трудом передвигалась по комнате из-за больных ног. Голова у нее была абсолютно ясная, интерес к жизни нисколько не угас. Она требовала, чтобы ей громко кричали вслух газету, желала знать все, что происходит в мире. А главное, до самого конца не утратила чувства юмора и радости бытия.

Когда мне было семнадцать лет, она спросила меня: «Хочешь быть мудрой?» Я, конечно, ответила: «Очень хочу».

«Каждый вечер, когда ложишься спать, — сказала бабушка, — подумай о проведенном тобой дне. Вспомни, что ты сделала хорошего и что плохого. Чему радовалась, за что тебе было стыдно. Не обидела ли ты кого-нибудь, не огорчила ли. Исполнила ли то, что себе наметила, не забыла ли чего». — «И все?» — спросила я. «И все», — ответила бабушка.

Я подумала: «Ну вот еще, чепуха какая».

И хотя очень любила свою бабушку, усомнилась в ее совете. А теперь я думаю, что, пожалуй, бабушка-то была права. И вспоминаю ее с благодарностью, как и всех людей, с которыми пришлось встретиться в жизни.