Друзей прекрасные черты

ЧУЖИЕ ОКНА

Не помню, ходили в двадцать первом году трамваи или нет. Впрочем, несложно это выяснить, но не в этом дело. Вероятно, ходили, но все передвигались по городу пешком. На любые расстояния. То ли ждать приходилось слишком долго, то ли по привычке.

Помню темные утра в плохо освещенной кухне. Близорукая мама собирает меня в школу. В ходу еще были лепешки из картофельной шелухи — не частое лакомство — или аппетитные котлеты из пшенной каши, подсушенные на горячей сковороде без масла. Вздрагивает кухонный колокольчик, дернутый снаружи за медную бляшечку, — это мои товарищи с верхнего этажа заходят за мной, чтобы вместе идти в школу. На улице совсем темно. Выходить приходилось за час до уроков. Скользко, снежно, идти далеко. Живем мы на Мойке против Новой Голландии, школа — на улице Перовской. На ногах у меня старые мамины серые фетровые боты, в каждом из них свободно помещаются обе ноги. Может быть, выпуская из рук готовую работу, мастер-сапожник гордился ими, если и было так — то очень давно. Сейчас, со временем, загнувшимися кверху носами они больше похожи на горные лыжи, но скользить в них лучше не по снегу, а по ледяным пролысинам тротуара, чему очень помогают вдавленные внутрь, стоптанные каблуки.

Путь в школу темный, поспешный, знобкий — поспать бы еще — неинтересный путь.

Зато обратно! Утренние мои спутники старше классом, наши занятия кончаются в разное время. Из школы мы идем с подругой. Можно не торопиться. Сколько радостей сулит это длинное путешествие! По улице Плеханова, потом по Декабристов. Иногда мы идем мимо жутковатых, еще не срытых руин Литовского замка, иногда сворачиваем к Поцелуеву мосту и шагаем под тополями по набережной Мойки мимо арки Новой Голландии.

По дороге можно заглядывать в чужие окна, особенно в зимнее время, когда в нижних этажах рано зажигают свет, Мы знаем, что это не полагается, но очень уж увлекательно посмотреть, как живут люди.

Приятно зайти в только что отделанную белым кафелем, недавно открытую нэповскую колбасную. Цены, выставленные в окнах, космические, но немного постоять и понюхать, как пахнет колбасой, никто не запрещает.

Но самое интересное рассказывать и слушать. Моя подруга чаще меня бывает в театрах. Главным образом, в опере и в балете. Она подробно знакомит меня с содержанием «Аиды» или «Корсара». Она помнит все детали и так красочно их передает, что мне кажется: я сама видела эти волшебные зрелища.

Мы доходим до моего дома, я иду провожать ее, потом она провожает меня, и так несколько раз, пока мы не находим силы поставить точку.

В те годы, пожалуй, больше всего времени проводилось в длинных хождениях по городу. Все время куда-то зачем-то посылали. И почему-то в самые противоположные концы. То надо было идти за спичками к Варшавскому вокзалу, то можно было получить очищенную соль на Васильевском острове. Меня это не огорчало. Ходить было интересно и гораздо приятнее, чем готовить уроки.

Особенно я любила, когда меня посылали в Дом искусств на углу Мойки и Невского. Мой дедушка был членом Союза художников, имел право там на какой-то обед, и меня иногда отправляли туда, снабдив двумя кастрюльками. Приходилось стоять в очереди, но мне правились люди, которые там стояли, и я присоединялась к ним с удовольствием.

Однажды массу нареканий и упреков вызвал там очень симпатичный гражданин за то, что пришел за обедом с белым эмалированным ночным горшком с крышкой.

— Безобразие! — возмущались вокруг. — Позволить себе такое издевательство!

— Почему же издевательство? — оправдывался он. — У меня нет никакой кастрюли. Купить же негде! Это совершенно чистый, ни разу не использованный горшок. Не все ли равно, какая форма у посуды?! Пора кончать с предрассудками!

И писатели, и поэты не гнушались очередей. Для меня эти люди с младенчества были все равно что волшебники, и я жадно смотрела на них во все глаза.

Приезжал из Баку Сергей Городецкий со своей старшей дочерью Таей. Останавливались они в Доме искусств. Это была славная бойкая девочка, бурного нрава, с живой фантазией. Я дружила с младшей — Наей. С Таей познакомилась впервые. Мы быстро нашли общий язык. Я была счастлива, что могу часто бывать в этом доме, который так интересовал и притягивал меня. Мы с ней обегали все залы, коридоры, облазили все лестницы и закоулки. А однажды перехлестнули через край в наших шалостях и довольно-таки провинились.

Готовилось открытие выставки разных художников. Работы были развешаны. Каталоги, вероятно из-за малого тиража, разложены на окнах, прикреплены в разных местах на стенах — веревочками и гвоздиками. Мы с Таей свободно разгуливали по залам, разглядывая картинки.

— Поди-ка сюда! — крикнула она мне. Она стояла у портрета седого, лысоватого старика под номером двенадцатым. — Посмотри в каталоге, что там написано!

Я прочла: «№ 12 — Яблочный сад»! Я опешила. Она захохотала. Захохотала и я, и мы покатились, захлебываясь неудержимым дурацким смехом. Потом мы переклеили еще пару номеров, вызывая в себе новые приступы смеха. Потом мы вошли в такой азарт, что стали как безумные перепутывать чуть ли не все номера подряд. Чем нелепее сочетались надпись с изображением, тем сильнее заливались мы ставшим уже мучительным, изнуряющим смехом. Перехохотавшись, мы немного успокоились и, охрипшие, с покрасневшими глазами, ушли.

Можно себе представить, какой разыгрался скандал на вернисаже. Бедный Федор Федорович Нотгафт, на него страшно было смотреть. Началось расследование. Но мы сами, потрясенные результатами нашего безобразия, пришли с повинной и признались во всем. Стыдно было ужасно. Нас простили под влиянием добрейшего, милейшего Федора Федоровича, но свободно слоняться по Дому запретили наотрез. Городецкие вскоре уехали, а мне одной такие опасные соблазны, пожалуй, не угрожали.