Друзья зимние, друзья летние

ЯМЫ ДЛЯ ДЕРЕВЬЕВ

Если были весна, лето или осень, вообще, если росла трава, мы играли возле газона у стен дома, нам зелени хватало. Взрослым, наверное, нет, потому что они стали говорить об озеленении и решили посадить деревья. И стали копать ямы возле домов. Копали обычно, когда темнело. Наверное, когда все приходили с работы.

Очень глубокие ямы получались. Взрослые помещались в них где с головой, а где и с ручками. Мы только первые дни лазали и бегали по дну в этих ямах. Потом просто сидели на краю и смотрели вниз. Там было глубоко и темно. Иногда камушки и земля сыпались вниз, и в темноте не видно было, где упадут.

— А вот засыпем! Спихнем вниз и засыпем, как мертвеца! — хохотали мальчишки и примеривались спихнуть. Мы знали, что не спихнут, не засыплют, но пугались, хотя виду не показывали.

Мальчишки у нас во дворе разные. Есть такие, как Алик или Игорек — «комнатный мальчик». На дворе они занимались своим делом: играли в лапту, говорили о взрослых книгах: «Дети капитана Гранта», «Двадцать тысяч лье под водой», «Последний из могикан». Иногда снисходительно приходили к нам играть в казаки-разбойники. Особенно, когда проводили газ и мы лазали по трубам.

Еще были беспризорные мальчишки. У них были мамы и папы, но Матрешенька и мама называли их беспризорными. Да это и видно было сразу: одежда всегда серая, очень грязная, штаны всегда велики, а рубашки малы. Обриты наголо, туфли дырявые.

— Отец пьет, — вздыхала Матрешенька. — Матери-то мученье-то.

Они всегда лезли, дразнили, дергали за юбки. Одного из них, Вовку-Морковку, Матрешенька пожалела, привела к нам, умыла и посадила с нами за стол есть оладушки. Вовка ел много, вытирался рукавом, поглядывал на нас добрыми круглыми серыми глазами, шмыгал носом, вытирал его все тем же рукавом. Потом он сказал: «Больше не хочу, хватит», вылез из-за стола и стал смотреть с нами книги и играть на полу в игрушки. «У-у-у» — гудел он, двигая по полу деревянный грузовик, который давно лишился колес и давно уже выполнял роль кровати, где обычно спала лошадь — она как раз тут помещалась вместе с копытами и дощечками на колесах. Вовка доверху нагрузил машину и перевозил мебель.

— А вот кому не надо ли мебель перевезти из одного дома в другой? — кричал он.

Он все знал. Еще бы! Его папа был шофер.

— Еще приду, — сказал Вовка.

Вечером тетя Вика, его мама, устроила скандал. Она пришла с работы, из столовой, пьяная, подошла к Матрешеньке и стала кричать:

— Нечего чужих детей привечать! Никто не просит! У них отцы-матери есть! В голоде не держим!

Вовка больше не приходил, но к нам с Наташей лезть перестал. Другие мальчишки иногда играли с нами в прятки, в чижик, но всегда убегали к своим. Иногда останавливали, когда мы шли из библиотеки, брали из рук книгу. От страха губы не шевелились, чтобы сказать: «Чужая, библиотечная». Иногда молча, иногда с присловьем совали книгу обратно в руки, иногда прочитывали и тут же возвращали со словами «Дуй до горы!» или еще чем-нибудь в этом роде.

Зато большие ребята любили нас и часто играли с нами. Они и вправду были очень большие. Голова где-то высоко в небе, ладони на уровне наших глаз, макушек. Ни разу эти руки не давали в обиду. Мы очень любили этих парней, особенно Сему. Они все могли: на тачке прокатить или пронести на носилках, занозу вытащить, наподдать мальчишкам, если те уж очень лезли и разрушали игру.

В тот вечер ямы копали старшие ребята. И вот в сумерках нас, малышей, позвали к яме. Там Сема, наклонив голову, возился с лопатой. Потом нас позвали еще куда-то, о чем-то поговорили. А потом вдруг закричали:

— Ой, Сему в яме зарыли!

Мы заревели во весь голос, плакали так горько. Сидим возле ямы, плачем и ждем Сему.

— Да он давно дома сидит, чай пьет!

Мы не поверили этим словам. Окна у Семы открыты, он бы откликнулся.

Матрешенька увела нас домой чумазых, зареванных. Когда подошли к подъезду, видим, к яме из дома решительно идет человек. Семка! Заметив нас, нагнул голову, повернулся и быстро зашагал прочь. Матрешенька поворчала вслед, что стыдно издеваться над маленькими. Семка ниже наклонил голову и зашагал еще быстрее.

Когда началась война, Семка и года не пробыл в армии. Ему оторвало ногу. Во дворе теперь бывал редко. Взрослые говорили, что он стесняется своей деревянной ноги и не хочет слушать, что никакого стыда тут нет.