Дурак на холме

Натурщица

Грифель сломался с сухим треском, и Ваня со злостью швырнул карандаш на пол. Несколько человек в аудитории повернули головы на звук, но, скорее, автоматически: ничего не сказали и снова уткнулись в мольберты. Все знали, что последнее время Ваня ходит замкнутый и нервный — ничего удивительного для студента-художника перед сдачей отчетной работы. Натурщица, изобразив на лице смесь презрения и брезгливости, покачала головой. Как всегда после всплеска гнева Ване стало стыдно.

— Извините, я не хотел. Извините… — бормотал он, ползая по паркету между стульями в поисках карандаша. Тот закатился под древнюю чугунную батарею и застрял в комках пыли и паутины с дохлыми сухими мухами. Переборов отвращение, Ваня протянул руку, осторожно, двумя пальцами ухватился за кончик и медленно потянул карандаш к себе. К счастью, он был чистый. Ваня вернулся на место и достал из пенала точилку. Руки его ходили ходуном.

Пытаясь успокоиться, он сцепил тонкие пальцы с давно не стрижеными ногтями в замок, уткнул локти в живот и начал раскачиваться на стуле назад и вперед. Потом выдохнул и снова взялся за карандаш и точилку. На этот раз все получилось. Ваня медленно прокручивал карандаш, наблюдая за тем, как тонкая полоска дерева выползает из-под лезвия и вспоминал, с чего все началось…

…Первый раз он зашел в эту аудиторию ранней осенью, в начале учебного года. Обычный студент: небольшая белесая щетина, немного запущенная стрижка, синяки под глазами. На улице еще стояла жара, солнце слепило, отражаясь от Невы и купола Исаакиевского собора, но в помещении, благодаря толстым стенам и высокому потолку, было вполне комфортно. Обнаженная натурщица — молодая девушка лет двадцати — уже сидела на своем месте. Ваня осмотрелся, выбрал точку, откуда лучше всего было видно ее лицо, и начал быстро, чтобы не терять времени, раскладывать принадлежности.

Способность к живописи проявились у Вани рано, и родители всячески помогали ему в этом увлечении: покупали самоучители, позировали для портретов сами и приглашали «поработать» моделями своих друзей. Ваня любил рисовать людей, и все отмечали, что у него необычайно острый глаз, умение выразить характер, подчеркнув парой штрихов индивидуальность человека. При этом сами модели часто оставались недовольны результатом, но зрители, особенно из числа близких друзей или родственников, неизменно утверждали, что схожесть невероятная. Несколько профессиональных художников, которым родители при случае показывали работы Вани, в один голос заявляли, что мальчику обязательно нужно получить классическое художественное образование, и тогда у него очень хорошие перспективы…

В тот день он почти ничего не нарисовал: смотрел, как движется тень от перекрестья окна по ее бедру, следил за танцем пылинок в луче света рядом с рукой, вглядывался в лицо, пытаясь запомнить малейшие движения губ, бровей, ресниц. Определенно, это должна быть графика. Однотонная или с небольшими яркими цветными вставками. Внешняя пластичность, мягкость лишь иллюзия: между девушкой и остальным миром есть четкая граница. Она пропускает мир через себя, но не открывается наружу. Да, она потребитель впечатлений, но не бездумный, нет. Где-то там, в глубине, они преображаются, превращаются во что-то совершенно новое. Чтобы работа получилась, он должен проникнуть внутрь, в эту синтетическую вселенную.

— Время вышло, господа. Собирайтесь! — нарушил сосредоточенную тишину зала учитель рисунка Александр Петрович. Карандаши сухо застучали по деревянным пеналам, студенты один за другим начали вставать, с грохотом отодвигая стулья.

Натурщица поднялась с накрытого бежевой тканью постамента, потянулась и несколько раз наклонила из стороны в сторону голову, разминая затекшую шею. Потом повернулась к аудитории спиной и начала одеваться.

Ваня наспех снял эскиз с мольберта, свернул его в трубку, решительно подошел к ней и сказал в спину:

— Привет!

Девушка бросила через плечо:

— Можно я сначала оденусь?

Ваня слегка нахмурился, как будто думая над ответом.

— Да, давай.

Оттянув большими пальцами лямки лифчика, чтобы проверить, не перекрутились ли, девушка щелкнула ими по голым плечам, стянула висевшую на спинке стула футболку и повернулась. Ваня стоял перед ней, пытаясь откусить заусеницу на указательном пальце, и смотрел в сторону. Потом, спохватившись, протянул испачканную с тыльной стороны грифелем ладонь:

— Ваня. Пошли пить кофе?

Девушка, пожала протянутую руку, немного помолчала, явно передразнивая начало их разговора, и ответила:

— Саша. Пойдем!

И они, действительно, пили кофе и шли потом по Невскому проспекту, болтая о какой-то ерунде, и смеялись, просто потому что было хорошее настроение. Прощаясь у метро, Ваня смотрел на Сашу в упор, но она отводила взгляд до последнего, бросила «Пока» и пошла к прозрачным дверям. Он стоял, и после того, как белая футболка и голубые джинсы потерялись среди людей в вестибюле, повернулся и пошел, наклонив голову, улыбаясь своим мыслям, снова и снова вспоминая последние минуты встречи. Может, стоило ее приобнять хотя бы вроде как по-дружески на прощание?

Пожалуй, все началось именно тогда, в ясный солнечный сентябрьский день. Ваня и Саша стали встречаться, и с этого момента рисунок стал для него настоящим мучением. Такой, казалось, простой, понятный и цельный Сашин образ стал разваливаться на куски. Все больше мелочей в ее фигуре, чертах лица, жестах кричали вразнобой, вызывая в памяти невыносимые воспоминания.

Отсюда не было видно, но он знал, что над почти идеальной линией верхней губы у нее растут усики. Как он выяснил позднее, признак повышенного уровня каких-то гормонов, свидетельство, если верить интернету, страстности их обладательницы. Ваня увидел их случайно, когда они разложили клетчатые пледы на жесткую, выцветшую траву в парке и уселись, скинув кеды, чтобы отдохнуть после многочасовой прогулки. Было яркое солнце, он повернулся к ней, чтобы передать крышку от термоса, наполненную ароматным зеленым чаем, приготовленным по собственному рецепту, и увидел в контровом свете злосчастные волоски. Саша перехватила его взгляд и, очевидно, подумав, что он просто не решается, мокро, липко и как-то желеобразно первый раз поцеловала его в губы.

Длинные ухоженные пальцы были так прекрасны у нее на коленях в студии, но по Ваниному лицу каждый раз пробегала судорога, когда он вспоминал звонкую пощечину, полученную в ответ на какую-то невинную шутку об одном из ее бывших (а может и нет) кавалеров. Тонкие руки оказались на удивление сильными и не терпящими возражений, а ногти, покрашенные каждый в свой цвет, острыми и безжалостными, так что их первая близость больше напоминала ему изнасилование. Глядя на ее живот и бедра, Ваня тотчас же вспоминал, как рыхло и дрябло выглядели они в ту ночь, когда Саша, напившись, заявилась к нему под утро. Он сидел в комнате на кровати и слышал, как ее тошнило в туалете, а потом дверь открылась и голая Саша, прислоняясь рукой к стене, потребовала воды.

Постепенно Ваня начал замечать, насколько отвратительно физиологичны люди вокруг. Сидя на лекциях, он думал о том, что преподаватель, похоже, после сытного обеда чувствует во рту отрыжку, у соседа слева на рубашке, наверняка, потные круги подмышками, а соседка справа натерла ногу новыми туфлями. Он не мог спокойно разговаривать ни с кем, потому что вместо лица видел только замазанную тональным кремом бугристую кожу или застрявшие между зубами кусочки курицы. Но самое страшное — физиология настойчиво лезла теперь уже во все его рисунки, доводя Ваню до отчаяния: ему стало противно писать людей…

…По карнизу забарабанил дождь — за окном серо висел промозглый, ветреный апрель. От громкого звука Ваня вздрогнул и посмотрел на часы над дверью в аудиторию. До конца занятия оставалось сорок минут, но результат на мольберте его категорически не устраивал. Ваня отложил точилку, смял бумагу с очистками в комок, уколол себя несколько раз острым грифелем в руку, чтобы сосредоточиться. Саша, прищурившись, следила за его движениями, Ваня перехватил этот взгляд и почувствовал, что поймал, наконец, черту, которая скрывалась за ворохом воспоминаний. Когда время вышло, он с удовлетворением еще раз осмотрел работу, расписался в углу, свернул рисунок и подошел к Саше.

— Эй, — сказал он ей в спину.

— Ты что-то хотел? — не поворачиваясь, ответила она.

— Я не хочу тебя больше видеть. Ты мне противна.

Саша повернулась и посмотрела на него немного устало, но совершенно безразлично.

— Ты больной. Лечись.

После этого она поправила свитер, взяла рюкзак и вышла из аудитории. Ваня криво усмехнулся.

***

— Лот номер двадцать шесть. «Натурщица». Ранний рисунок талантливого художника-реалиста Ивана Андреевича Любимова, — торжественно провозгласил ведущий, и зал сосредоточенно замолчал. На сцену вынесли мольберт. — Написан в художественном училище в конце 2008 года. Ряд искусствоведов обращает внимание на резкие штрихи, в которых можно увидеть следы зарождающейся душевной болезни, приведшей через семь лет художника к самоубийству. Начальная цена — триста тысяч рублей.

В зале стали подниматься руки с номерами.

— Триста пятьдесят… Четыреста! Пятьсот, молодой мужчина в третьем ряду… Пятьсот пятьдесят, элегантная дама с вуалью. Шестьсот. Семьсот пятьдесят, солидная пара в конце зала. Кто-нибудь еще? Семьсот пятьдесят тысяч раз… Семьсот пятьдесят тысяч два… Семьсот пятьдесят тысяч три! Продано! — стукнул ведущий деревянным молоточком и повернулся к лоту.

Уродливая обрюзгшая старуха хищно и самодовольно смотрела с мольберта в зал.