Два моих крыла

Соседи

Вот сейчас подойдет троллейбус. Он выйдет с книжкой в руке, сядет на скамейку возле дома. Ах, ну куда эти ребята направились? Займут скамейку, и он пройдет мимо, сразу же войдет в дом. У Людмилы портится настроение, и она соскакивает с подоконника. Что-то сзади грохнуло, и по маминому недовольному лицу Люда понимает: снова горшок с цветком.

— Мама, я же просила не ставить на этот подоконник цветов… — Люда собирает ладошками землю, ссыпает в горшок. Снова герань! Только закустились рога после очередного падения. Люда не любит запаха герани. А мама держит ее исключительно от моли. — Мамочка, надо ее поставить на шкаф…

— А где гарантия, что ты и на шкаф не заберешься?

— Там обзор маленький.

— И чего ты на этот подоконник прыгаешь? Места в квартире мало, что ли? Не маленькая уж. Даже кошек в городских квартирах отучили прыгать на подоконник, а тебя никак не проймешь.

Мама привычно ворчит, но Люда уже не слышит ее. Не слышит, и все. Ее голова в форточке. ОН подошел к мальчишкам на скамейке и что-то говорит. Что? Навертываются слезы. Надо же! Не догадалась сама сесть на эту скамейку! Ведь это ей он мог что-то говорить, а не мальчишкам. Всегда скамейка пустовала. Люда мысли не допускала о чьем-то посягательстве. Даже сама не садилась. Старушки и те не садились — в тени она всегда, не видно, кто в дом заходит, кто с кем и к кому идет. Это ЕГО скамейка. Задумчивая. Потому что и он задумчивый. И дверь их квартиры особенная. Их квартиры напротив. Свою дверь Люда изучила до мельчайшей трещинки. Она такая «своя», как и чайная чашка в горошек. Одна только уцелела из всего чайного сервиза. Поэтому дорога. Дверь Люда открывает с таким же чувством, с каким берет старую чашку. Неторопливо дверь открывает. А напротив «особенная» дверь смотрит на нее строго. Она вся в тайнах. Она мучит Люду с пятого класса. Люда и подойти к ней боится. Мама как-то послала ее к Варваре Степановне за каким-то пустяком, так Люда не пошла. Сослалась на уроки. Мама сама пошла. И Варвара Степановна всегда сама к ним ходит. Дверь в тайнах, а вот мать ЕГО — совсем простая женщина. Такая же, как и Людина, даже болезнь у них одна — гипертония.

В десятом классе девчонки заспорили: кто такой красивый мужчина, кого можно назвать красивым? Кто вынул из портфеля книжку Мопассана, кто зачитанные до дыр стихи Омара Хайяма. Если б «классная» заглянула в этот момент в скверик напротив школы, она бы пережила невеселые минуты. То есть она знала, какие мысли бродят в голове десятиклассниц в последнюю школьную весну, конечно, помимо мыслей об экзаменах. Но чтоб потихоньку читать на уроках именно Мопассана! Они спорили, наизусть цитируя описание портрета героя-любовника. И никакая сила не способна была развенчать этого героя.

Люда твердо знала, каким должен быть красивый мужчина. Он худой, даже очень худой, с длинными руками. У него высокий лоб. Между бровями поперечная морщинка. Верхняя часть лица запоминается быстрее, потому что он носит очки. Он высокий и шагает сразу через две ступеньки. Он на восемь лет и три месяца старше ее. С пятого класса она сидела на подоконнике и ждала его. Если она взбегала по лестнице навстречу ему, то замедляла движение и провожала взглядом, полным обожания. А шла следом — смотрела, не мигая, в затылок. Вдруг оглянется? Но он не оглядывался. Про биотоки, о которых Люда прочитала в журнале, наверное, наврали. Ведь написано: если очень сильно захотеть, напрячь волю и внимание, смотреть, не мигая… Ни разу не оглянулся.

Бывало с ней и такое. Идет по улице, и вдруг ей покажется, будто идет он за ней. Неторопливо. Смотрит в спину, любуется ею. Еще бы! Все девчонки в классе завидуют ее пропорциям. Портниха мамина всегда говорит:

— Легко шить на вашу Людмилу, все у нее на месте.

Идет по улице и чувствует его взгляд. Шагается легко. Все оглядываются на нее. Все замечают. Вот сейчас он догонит. Вот сейчас. Люда замедляет шаг. В душе такой праздник! Вот дойдет до этого киоска, и он догонит. Да нет, вон до того. Она идет так квартал, другой. Ей очень хочется оглянуться. Но она запрещает себе это. И только в безлюдном месте оглянется, когда уже ничьих шагов не слышно. Его нет. Но она просто уверена — он шел следом целых два квартала. Она слишком быстро шла. Надо было подождать. А теперь когда у него еще будет свободное время.

Мама говорила: «Была Варвара Степановна. Сережа самостоятельно сделал трахеотомию». И почему это Варвара Степановна без нее приходит? Ведь это все о нем! Как можно вот так просто прийти и рассказать о его делах, как об удачно испеченном пироге? Она негодовала! А мама между прочим говорила: «Сережа остается на кафедре… Сережа сегодня защитился… У Сергея в клинике…» А потом он и для мамы стал Сергеем Павловичем. «Сергей Павлович сказал, что у меня миокардиодистрофия, выписал лекарство». Как это мама отважилась пойти к нему со своей болезнью? «У тебя что, мамочка, нет участкового врача?» Мама недоуменно смотрела на дочь. «Так ведь Сергей Павлович не чета участковому».

Люда представляла, как мать торопливо снимала с себя старенькое платье, рубашку. Стояла перед ним со своей немощью. Люда заливалась стыдом за мать. И дивилась простоте ее поступка. Дверь напротив — особенная. Он рано пришел домой, и она хранит его от посторонних глаз. Он дома, и ей спокойно.

На подоконнике неуютно и одиноко. Опять его нет и нет. Темно. А дверь напротив обычная, серая. И нет за ней никого. Из кухни доносятся голоса. «Посижу у вас, нет моего Сергея. Опять, наверное, операция». Варвара Степановна принесла маме новое лекарство. Сетует: вот уж скоро двадцать шесть Сергею, а с девушкой ни разу не видела.

И она не видела. От этого хорошо. И пусть бы повторяла Варвара Степановна это без конца. Нет. Опять речь завели о пирогах да таблетках. О Людмиле разговора нет — ребенок. Только мать пожаловалась: рассеянная, к экзаменам готовится спустя рукава. Сетуют женщины на болезни, не подозревают, какой больной человек сидит в соседней комнате. Варвара Степановна уходит. Сейчас мама снова за билеты возьмется. Экзамен на дому. И Люда спрыгивает с подоконника. Зачем матери давать повод поворчать?

Еще в пятом классе Люда решила стать врачом — как он. Все эти годы — в сандалиях, туфлях на каблучке, модных босоножках, в платье выше колен, в школьной форме, в платье для выпускного вечера — несла одноединственное желание — стать врачом. Ни разу даже мысленно не изменила она этому желанию. Что будет за этим, она не знала. Рвалась за ним — и все.

В первый раз в прозекторской ей стало дурно. Старуха с высоко вздернутым подбородком вспоминалась в самые неподходящие минуты. Куда-то проваливался желудок, и к горлу подступал комок. «Как он может?» — думала Люда. И во второй, и в третий раз ей было дурно. Но она шла в анатомичку и со своей, и с другими группами. Потом это прошло. Незаметно забылось, и все.

Как на самый большой праздник шла она в первый раз на его операцию в клинику. В белой марлевой маске, со смешно торчащими сзади вязочками от халата она стояла вместе со всеми в предоперационной и смотрела сквозь стекло на него. Он то резко, то медленно выбрасывал руку то за «кохером», то за анатомическим пинцетом. Стерильный халат ей представлялся идеально белым, а он стоял в сером, побуревшем от стерилизации. Клеенчатый фартук доходил до пола и делал его фигуру уродливой. Руки в резиновых перчатках приковывали внимание разнообразием движений. Она следила за ними безотрывно. Так и простояла она все три часа. Потом он рассказывал им о ходе операции в грудной полости.

— Торокохирургия, — говорил он, — одна из интереснейших областей хирургии. И одна из труднейших. Здесь не все открыто. Много поисков и разочарований. Это — творчество. А творчество всегда требует полной отдачи. Надо много работать. Вам предстоит узнать все о человеке. Узнавайте всегда немного больше того, что дает учебник.

Ей казалось, все это он говорит только для нее. С тем и ушла из клиники. И узнавала о человеке, «гомо сапиенс», больше, чем мог дать учебник. Часто, как свободная минутка, бежала в его клинику. Если операция — стояла в нескольких метрах от него. Вся в белом. Одни глаза распахнуты ему навстречу. Но он их не замечал.

После окончания института ее направили в клинику грудной хирургии. В его клинику. Варвара Степановна все так же заходила к ним повечеровать.

— Моя Людмила давно ли десятилетку кончила, — говорила ее мама, — а уже самостоятельно злокачественную опухоль удалила. Серьезная девочка. С мальчиками никогда не видела. Женихов-то много, да вот не идет замуж. А годы уходят. Женихи — тоже. Все из их класса переженились, замуж повыходили.

— Да, вот так и дети взрослеют. Мой Сергей и лысеть уж начал, а все как мальчишка. Школьником булки всухомятку ел. И сейчас, не догляди, голодом останется. Хирургу, говорит, дороже всего душевное равновесие. В кого он такой? Отец, помню, любил за девчонками ухаживать.

Через два года Людмилу отметили как хирурга с большой перспективой, находящего смелые решения.

…Как-то обе двери открылись одновременно, и они вышли на лестничную площадку вместе.

— Людмила Сергеевна?! У вас здесь больной?

— Я живу здесь, Сергей Павлович, с самого рождения, — спокойно ответила она и удивилась своему спокойствию.

— Разве? — рассеянно спросил он и, как всегда, сразу же сосредоточился на чем-то своем, быстро сбегая по лестнице. А потом, будто споткнувшись о невидимый порог, остановился, оглянулся и засмеялся: — Так ведь это вас я видел сидящей на подоконнике. Вы сидели и смотрели далеко-далеко. А я думал: вот сидит девочка и мечтает, ждет свое будущее. Вы часто сидели. Подождите-ка, девочка-то, кажется, только вчера сидела, а вы ведь в клинике давненько, насколько я припоминаю. Годы, оказывается, прошли. Однажды я не увидел в окне девочку и даже огорчился. Привык. Выхожу, понимаете, из троллейбуса, а в окне — девочка. Красивая. Будто ждет кого. Вот я и привык думать, что меня ждет. А потом она исчезла, понимаете, перестала ждать, а это, оказывается, были вы…

Они спускались по лестнице. Он впереди. И часто оглядывался. На нее. Людмила шла молча. Колыхнулась мысль: «Останусь в нем как девочка на подоконнике. До чего же люди недогадливы! Как любят удобное, привычное. Боятся, пусть и в воображении, пройти за руку с девочкой с подоконника. Оставляют ее тихонько мечтать…» Он привел ее в медицину, он дал ее руке со скальпелем силу, он заставил ее носить строгие платья, но он никогда не догадывался об этом. Девочка с подоконника сама спрыгнула к нему навстречу. Навстречу ли? Вот и сейчас она идет за ним следом. Только гипнотизировать, как в детстве, не надо. Он идет и оборачивается. О, если б он хоть раз вот так посмотрел на нее — десятиклассницу! Или вот так улыбнулся, когда впервые она шла на самостоятельную операцию.

Они шли рядом. Не сговариваясь, оставляли позади первую, вторую, третью остановки… Впереди трудный операционный день. Они шли медленно, будто день этот уже остался позади.