Два моих крыла

Падера

Осень в Тюмени — пора благодатная. Так уж получается, что летом, если много дождей, грязно, а если сушь — пыльно. К осени всех комаров то ли рыба проглотила, то ли наконец подсохли близлежащие болота и перестали множить этих двукрылых бомбардировщиков. Летом из-за них никакой нормальной жизни.

Приходит ядреный, желтый сентябрь, город хорошеет, закаты как пенка на хорошо томленном молоке, и все-то как сквозь розовую дымку проступает — летят розовые листья, начинает сверкать слюдой терразитовая штукатурка на стенах главковских зданий, которые летом давят серой своей массивностью. Лепятся у магазинов продавцы отсвечивающих розовым кедровых шишек, медленно краснеющих об эту пору помидоров, и сами-то продавцы розовые, довольные — запаслись, теперь вот доходно излишки сбывают.

Нина Ивановна любила осень вообще, а когда ей выпадало преподавать историю в пятом классе — в частности. Тогда сентябрь и далекие мифические герои Древней Эллады как бы трансформировались со всем тем розовым, что несла в себе тюменская осень, и первые месяцы нового учебного года она проживала особенно приподнято, состояние беспричинной эйфории продолжалось с утра до вечера, и все это устанавливало между ней и детьми мостик взаимопонимания, дружелюбия и причастности к некоей сказке.

Муж в эту пору чаще посмеивался над ней, а когда говорили, что Нина Ивановна вдруг похорошела, помолодела, девчонка девчонкой, муж отвечал на это:

— Ее за одну пятку детство до сих пор держит.

Он вообще давно усвоил покровительственно-ироничную интонацию в разговоре с ней и о ней. Она не огорчалась, скорей наоборот — он старше ее на целую историческую десятину, к тому же не физик и не лирик, а инженер по технике безопасности. Правда, он всегда говорил о себе: инженер, просто инженер, без всякой там техники и безопасности. Сперва она не придавала значения, но однажды, когда их телефон блокировали с соседским, пришел этот новый сосед, весь огромный, внушительный, с многослойным животом и пучеглазенькими двумя собачками на руках, благодаря Нину Ивановну за согласие на «блокаду», долго объясняя, как ему важно иметь телефон, потому что он — снабженец.

— Понимаете, институт нормальный закончил, инженер по образованию, а вот пришлось пойти в снабжение…

Он словно оправдывался и как-то реабилитировался за свое вроде неполноценное дело, а Нине Ивановне отчего-то было неловко за этого большого человека, такую же неловкость стала она испытывать и при словах мужа. «Разве дело в вывеске?» — думала она. А сын Юрка, досадуя на «блокаду» телефона, вопил, что снабженцу надо интенсивно бегать по пирсу и разгружать баржи, а не руководить этим процессом по телефону. И, наращивая потенциал отца, она стала рассказывать Юрке, как это важно — быть инженером по технике безопасности.

Осенью, а не весной Нина Ивановна спрашивала себя: что такое любовь, если смотреть на это с точки зрения тридцатипятилетней женщины. Она искала это слово в энциклопедическом словаре, но его там не было, зато нашла слова, которые стараются не произносить при детях. Сами по себе, если их произносить тет-а-тет, они несут нормальную смысловую нагрузку, но ими не манипулируют на уроках истории и даже литературы.

Зато директриса любила слово «рекреация», называя им углубления в коридоре, в которых не полагалось шуметь, бегать, затевать игру. В поисках слова «любовь» Нине Ивановне попалась и «рекреация». После очередного директорского разноса учеников Нина Ивановна легкомысленно заметила:

— А рекреация и служит для того, чтобы быть местом, где люди отдыхают как бог на душу положит. Иначе зачем же школе такие углубления?

Директриса пошла пятнами, на что Нина Ивановна не обратила никакого внимания, но когда та, не удержавшись, сказала, что прыгать надо в цирке, Нина Ивановна на другой день принесла словарь с подчеркнутым нужным словом. Хорошего после этого ничего не было: директриса сделала Нину Ивановну ответственной за лекторий для родителей в прикрепленном кинотеатре, ответственной за первичную ячейку общества «Знание» и ответственной за связь с детской комнатой милиции. Одновременно.

Муж опять поиронизировал: «Вези-вези! Они тебе спасибо скажут!» Ну и пусть не скажут, подумала про себя Нина Ивановна. Чем отдавать такие ответственные участки равнодушным людям, лучше она сама все будет тянуть.

Так вот, любовь ко всему, ко всем людям Нина Ивановна ощущала в себе осенью. Не найдя определения этому слову, по-своему решила: с мужем у них такие отношения, когда один без другого как река без берега, но может случиться и половодье, и тогда… Что — тогда, она ответить затруднялась, только моментально перед мысленным взором вставал Юрка.

Порой директриса, отчитывая нерадивых учеников, упрекала их в отсутствии серьезности, призывала «повзрослеть наконец, посерьезнеть», а Нина Ивановна даже холодела. Ей казалось, будто к ней директриса обращается из года в год с одним и тем же призывом, а она, историк, никак не может изнутри стать серьезной и очень взрослой. К тому же за годы работы в школе проверила, что серьезные с детства девочки и мальчики становятся скучными взрослыми людьми, вот непутевые — те как-то все в передовики выходят. Им в детстве мало забитых шайб, а во взрослом состоянии мало того, чего от них требуют нормы и параграфы. Они нормы и параграфы смещают. Так что своя у нее точка зрения выработалась на директрису, но она ей об этом никогда не говорила, жила, не заедая чужой жизни. Хватит с нее мужа.

Осенью Нина Ивановна по пути из школы домой набирала букет разных листьев. В доме пахло осенним мягким тленом, через несколько дней листки закручивались и шуршали, муж ругался, а Юрка спрашивал:

— Мамуля, а вот из таких листьев делают табак?

Нина Ивановна рассказывала, откуда взялся на Руси табак, и мужа неизменно тянуло пойти покурить, потому что Нина Ивановна рассказывала и о истории табакокурения не менее увлеченно, чем о Кассандре.

Наверное, она безотчетно и полузабыто несла в себе любовь к одному-единственному человеку — преподавателю истории Вавилону Спартаковичу. Его родители тоже были преподавателями истории, поэтому и имя у него было такое. В школе они его любовно называли Вавилоном, любили его рассказы о вассалах и даже не могли придумать «кликуху», хотя учителя географии сразу нарекли Гефестом. А вот Вавилон был просто Вавилоном, любимым и желанным вместе с его историей. Сразу, с пятого класса, все дружно записались в кружок краеведения. Мальчишки вскоре отсеялись, потому что Гефест организовал кружок военной подготовки, девчонки же прикипели к кружку краеведения. Высокий, стройный Вавилон, рассказывая об Аполлоне из Бельведер, был предметным подтверждением своего рассказа, а когда начал читать главы из своей неопубликованной книги о герое гражданской войны, девчонки онемели и горохом катились по адресам, указанным Вавилоном для записи воспоминаний героев гражданской войны в их поселке. Он им и удостоверения выдал. Первые в их жизни документы, где их уполномочили иметь дело с ветеранами от имени краеведческого кружка.

Кстати, удостоверение это — лист в четверть тетрадного, а на нем — на машинке! — напечатано, что она, Нина Ракшина, является членом краеведческого кружка и имеет полное право на расспросы ветеранов. Удостоверение это она сохранила. И лежит оно вместе с фотографией, на которой они всем кружком у памятника борцам революции.

В шестом классе они узнали, что школьная библиотекарша и жена Вавилона — один и тот же человек. Подслушав у дверей учительской, что Лидия Эльдаровна, жена Вавилона, такая-сякая, сразу поверили, что она такая-сякая, а вот Анфиса Андрияновна, их литератор, могла бы быть достойной парой. Но Анфису сразу отбросили, это им было ни к чему, как несвершившийся факт, зато в библиотеку зачастили, книги держали по целой четверти, Эльдаровна заходила в класс и кричала на девчонок, а они лишь злорадно улыбались. Вавилон Эльдаровну уговаривал, а они гордились — за них заступается! Но Эльдаровну из виду не выпускали ни на один день. Если та надевала новое платье, оно, определенно никому не нравилось, если приходила кое-как одетая — осуждали: неряха!

Все это было несущественным для Нины Ракшиной. Она вроде была с девчонками, а вроде и одна. Говорили-то несколько девчонок, особенно активных по части говоренья. Все не любили Эльдаровну, всем понятно, что она вообще кукла на ходулях, но ни одна не призналась бы, что все это из-за Вавилона. Это было коллективное чувство к Вавилону, коллективно все имели на него права, окажись одна пооткровенней и ляпни, скажем, что мечтала бы за Вавилона выйти замуж, ее бы затерроризировали почище Эльдаровны.

И только одна Нина Ракшина ходила след в след за Эльдаровной, вникая в ее преимущества перед собой. Ей нравились узкие, покатые плечи Эльдаровны, крохотные, какие-то детские руки, акающее произношение, не то что у них говорили «ото-то», она как бы примеряла на себя все, что несла на себе Эльдаровна, противясь всему живому и исходящему от сути этой женщины. Нина Ракшина стала любить домашнее одиночество. Распахивая дверцы шифоньера, подолгу стояла перед вставленным вовнутрь дверцы зеркалом. В платье, без него. Найдя в журнале «Здоровье» допустимые размеры, в сантиметрах, окружности шеи, икры ноги, бедра, талии, измеряла себя. И к восьмому классу все чаще оставалась довольной — стандарт!

Она твердо решила стать историком и приехать работать в их школу, к Вавилону. Но уже на первом курсе института узнала, что Вавилона назначили директором школы в совхозе. А потом свернулась калачиком и задремала эта ее любовь к Вавилону. Миша, ставший впоследствии мужем, даже не догадывался, какие любовные муки испытала Нина еще в школе, а лет этак через пять семейной их жизни стал упрекать в холодности, но сам же и утешился скоро:

— Это еще как посмотреть! Вон, Слащева-то со своим темпераментом, гляди ты, рога Петьке наставила! — И совсем заглох, зачах со своими проявлениями чувств. Стабильно, к Восьмому марта, таскал флакон «Красной Москвы», к дню рождения — отрез на платье, и как-то так получалось, что все больше синей расцветки, а Нина Ивановна любила тона осени — от горчичного до приглушенно-рыжего. Но муж таки носил васильки и поднебесье, ничуть не интересуясь, почему она ни одного отреза так и не пустила в дело. Впрочем, мужем она хвалилась! У всех такие неумехи, а ее Мишка сам пол в кухне поменял. Как же, по нынешним временам достоинство неоценимое! И вообще — чем плох? О Вавилоне Спартаковиче она не вспоминала, то есть ей не с кем было о нем вспоминать. Она сама постоянно нет-нет да и уколется мыслью о нем. Вот так он рассказывал нам эту тему. Вот так он естественно садился с кем-нибудь рядом на пустое место за партой и тихо сидел, пока они писали самостоятельную работу. Он за ними никогда не шпионил, он был уверен, что никто «не слизывает» с учебника. И эти уколы-воспоминания оставляли неприятное понимание, что в ее жизни что-то не так, она приходила домой с надеждой на Мишу, мужа своего, звала погулять, а он отшучивался и посылал гулять их с Юркой. С Юркой было интересно, но в какую-то часть души словно пробку вгоняли, и состояние тоскливой безысходности наваливалось на нее. Юрка целовал так нежно и обнимал за шею так крепко, что, и засыпая, Нина Ивановна помнила объятия сына и засыпала вполне счастливым человеком.

Однако все чаще ее стала посещать мысль о письме Вавилону Спартаковичу. Нет, она изжила начисто все девичьи восторги Вавилоном-мужчиной. Ей нужно было поговорить с ним хотя бы в письмах для восстановления или приобретения душевного равновесия, выбросить пробку и дать простор мыслям и чувствам.

Не так-то уж далеко был от нее Вавилон. Всего каких-то неисторических сто километров от Тюмени — вот и его совхоз, где он директорствует. Должно быть, он теперь уж перед пенсией, с грустью думала Нина Ивановна. Боже ты мой, сколь быстротечно время! И с девчонками не виделась, и Вавилона забыла. Эпистолярная культура увяла, пишут «живем по-прежнему». А как — по-прежнему-то? Если лет этак пятнадцать вообще не виделись? Словом, разогрела Нина Ивановна себя до сентиментальности. Села и письмо Вавилону написала.

Вавилон Спартакович порадовался, что Нина Ивановна занимается поиском вместе со своим пятым «а» и пожелал неуспокоенности и горячего нетерпения сделать жизнь лучше, чем она есть на самом деле. Кстати, Нина Ивановна передавала привет и Лидин Эльдаровне. Наверное, Вавилон просто передал этот привет и забыл передать ответный.

Да, это было здорово — получить письмо от учителя. Жаль только, что он уже не в школе, а в парткоме совхоза. Но тут же она одернула себя: это же авангард совхоза!

Написав первое письмо, она как бы пар выпустила, ей хватило радости от ответа, от того, что учитель жив-здоров. Потом посылала открытки к праздникам с неизменным поклоном Лидии Эльдаровне. Все это было дополнением к осенней эйфории, и весь год, до следующей осени, Нина Ивановна жила без обид на мужа Мишу. К тому же он однажды спокойно сказал:

— Кстати, тебе не идут цвета табачного оттенка. Ты как солдат.

Она сначала обиделась, а потом достала, когда никого дома не было, один из отрезов с васильками, прикинула и обнаружила, что васильки ее прямо-таки оживляют. Вечером того дня она затаенно-любопытствующе разглядывала Мишу и нашла, что он вполне «на уровне». Но потом опять потекли дни, недели и так вплотную до того дня в конце сентября, когда раздался телефонный звонок и почти неизменившийся голос Вавилона Спартаковича спросил, может ли он прямо сейчас приехать к ней?

— Конечно! — воскликнула Нина Ивановна.

Она заметалась по квартире. Достала свое удостоверение из краеведческого кружка, фото у памятника. Выметала из холодильника все, что натаскал Мишка в свободное от работы время, и подлетела к зеркалу. Ей очень хотелось быть в форменном коричневом платье и фартуке, с бантиками в косах, но волосы торчали короткой стрижкой, тогда она решила быть строгой, деловой — учителем «на полном серьезе».

Едва он переступил порог квартиры, вся серьезность Нины Ивановны прошла. Она неподдельно радовалась, не находя перемен в Вавилоне Спартаковиче. А он почему-то очень этому обрадовался и все спрашивал: «Правда?»

— Правда, вы ни капельки не изменились! Седина у вас и тогда была, высокие не полнеют так, как коренастые, словом, вы остались Аполлоном!

Ей очень хотелось поговорить о школе своей, о школе современной, ее мучило несовершенство программы обучения в старших классах. Она хотела выговориться, пожаловаться на то, что скопилось много экспонатов, а директриса все не может найти помещения для школьного музея. И тут Вавилон Спартакович даст совет, даст направление. Но он как-то странно молчал. Взглядывал на Нину Ивановну. И она обеспокоилась.

— Ну как там Лидия Эльдаровна?

— Да ничего, спасибо.

— На пенсии?

— На пенсии.

— Наверное, все так же много читает? — Нина Ивановна знала, что у них не было и нет детей, и теперь, оглядываясь на школьные годы, она все чаще вспоминала, что именно Лидия Эльдаровна и формировала ее тягу к истории, припасая к ее приходу исторические романы.

— Она теперь больше пишет.

— Что же, вместе небось над исторической повестью работаете?

— Знаешь, Ниночка, мы ведь с ней не живем.

— К-как это? — В ее взрослом сознании Вавилон и Эльдаровна были неразделимы, едины, как памятник архитектуры.

— Вот так — не живем. Как случается в жизни? Встретил другую, полюбил. А она теперь вот пишет туда-сюда.

— Куда — туда-сюда?

— Ну, везде. А мне давно надо бы уйти. Что это за жизнь — без детей? Кстати, Люда твоя одногодка! — Вавилон Спартакович оценивающе оглядел Нину Ивановну. — Только ты взрослей ее выглядишь.

— О, в нашем возрасте уже говорят — старей.

А сама думала: дикость какая-то!

— Ну, а ты как считаешь, правильно я сделал? Меня-то все в совхозе осуждают, с работы пришлось уйти, ну и другие неприятности, Лиде все оставил. Но она собирается в Тюмень, у нее тут родственники…

Они еще о каких-то деталях говорили, и разговор этот был похож на пеструю мозаику, которая тут же распалась с уходом Вавилона Спартаковича.

Зачем? Зачем она ему написала прошлой осенью? Жила бы ощущением детства, восторженно-романтично вспоминала Вавилона, не обращая внимания на то, что забыла размытые временем черты лица Эльдаровны.

А теперь она неотступно думала о Лидии Эльдаровне, и память не расставалась с тем, что сохранилось в ее глубинах. Это был какой-то запутанный клубок мыслей, обрывки и очень длинные, а между тем в сердце словно кто гвоздиком ковырялся и было отчего-то стыдно, словно ей предлагали посмотреть весь мир, а она лишь высовывалась в форточку наспех, понимая, что теряет многое, а сделать с собой ничего не может. Стыдно было того, что именно с ней пришел советоваться Вавилон, да и то не советоваться, а самоутверждаться.

Вечером она плакала, а Миша нервничал. Потом пообещал сходить объясниться с директрисой, но тут Нина Ивановна выкрикнула, что он ничего не знает и не понимает, но Миша ответил, что все знает и понимает, если ему объясняют по-человечески.

И Нина Ивановна объяснила. Она показывала Мише, а не Вавилону удостоверение, фото, рассказывала до самой полночи о кружке, о своей любви к Вавилону.

— Ну, рыбка ты моя, все в кого-нибудь в школе влюбляются. Я был влюблен в седьмом в Светку Зыкову, в восьмом она на две головы меня обросла, вот и вся любовь. Это жизнь, и пора даже пятку выдернуть из детства.

Нина Ивановна вроде понимала, что муж все правильно говорит, но согласиться не могла. А как же идеалы? Как же святое чувство к любимому учителю?

— Но он же не просто учитель. Пойми ты! Он же еще и мужик. Не утоленный отцовством мужик! — доказывал, пыхая «беломориной», муж.

Она притихла, уткнувшись в его плечо, обняв за шею, припав всем телом к его горячему боку. Она понимала — с Мишкой надежно, Мишка все умеет объяснить с точки зрения житейской философии. Он и в технике безопасности работает потому, что много командировок на Север. Оттуда он привозит клюкву и бруснику, кедровые орехи и рыбу. Работа — на его полсилы. А зачем ему еще какую-то другую? Гореть синим пламенем на работе и ничего не доносить в себе до дому? Вот уж дурость! А кто с сыном будет каравеллы мастерить? Нина Ивановна понять могла, но вот принять все эту «жертвенность» мужа как-то не хотелось. Может, с жиру она бесится, как принято говорить про женщин, у которых мужья не пьют, не курят, влево-вправо не суются, а они все недовольны?

Незаметно она уснула. А утром вышла из дома и увидела, что листьями за ночь сильно завалило асфальтовую дорожку. Чуть движение, малый порыв ветра — и срываются новые листья. И вдруг из глубины памяти выплыло лицо бабушки. Бабушка, провожая Нину в школу, выглянула в окно и пожалела внучку:

— Ох, Нинка, дождина на дворе, ветрина. Така ли падера! — и велела одеваться теплее.

Она отчетливо вспомнила то давнее утро, когда шла под дождем в школу, а мокрые листья шлепались под ноги, липли к щекам, к обнаженным рукам. Хотелось, чтобы это побыстрее кончилось, а порывы ветра, как назло, шлепали о тело тяжелые листья.

Забытое словно придвинулось, опахнуло холодом. Нина Ивановна вспомнила о письме школьной подруги Надьки Деминой, приглашавшей приехать с сыном на зимние каникулы. Все же, мол, почти двадцать лет не виделись.

Нина Ивановна зябко поежилась, передернула, как в ознобе, плечами и вслух сказала:

— Никогда!