Дверь в зиму

Первый

— Сначала женщины! Мужчины, отойдите!

Народу на перроне собралась тьма-тьмущая. Толстые, неповоротливые в пуховиках и шубах, люди пришли в движение. Замотанные шарфами, в вязаных шапках, надвинутых на брови, они пятились, менялись местами, толкались, рискуя упасть на рельсы. Тащили, поднимали, переставляли чемоданы, сумки, баулы. Плакали дети, какой-то младенец орал благим матом. Захлебывался, хрипел, начинал снова. Скулили собаки, жались к хозяевам. В переносках ворочались, шипели, зыркали янтарным глазом коты.

Исход. Вавилонское столпотворение.

Далекие звуки взрывов наслаивались на людской гомон.

— Салтовка, — сказали рядом со мной, прислушиваясь. — Северная.

— Холодная гора. В районе Гиевки.

— Была б Холодная, было бы громче. Это ж близко…

Спора не получилось: спорщиков растащило в разные стороны.

— Женщины! — надрывался полицейский, загораживая вход в вагон. — Пропустите женщин! Мужчина, ну куда вы лезете?

Мужчина никуда не лез. Он просто не мог отойти в сторону, прижатый толпой. Огрызаясь, оправдываясь, матюкаясь — все вперемешку! — он пытался сдать назад. Топтался по ногам, наступал на сумки. Каким-то чудом я сумел посторониться, дал ему шанс пройти.

— Спасибо, — прохрипел он. — Вот же, а?

— Вот же, — согласился я.

Ему было крепко за шестьдесят. Мне было слегка за шестьдесят. Всем нам, мужчинам, уезжавшим в эвакуацию, было за шестьдесят — тех, кто младше, не пускали в здание вокзала.

Зачем, спросил я себя. Зачем ты едешь, дурила? Куда? Обстрелы?! Да, в доме деревянные перекрытия. Да, он пляшет при каждом близком прилете. Но окна еще целы — если рамы не закрывать на запор, а просто задвигать и подпирать чем-нибудь, книгами или баклажками с водой, взрывная волна щадит стекла. Она распахивает окно, сбрасывая все добро на пол с веселым грохотом.

Ну, не очень веселым.

В магазине очереди за продуктами на полтора-два часа. Во всем районе работает одна аптека, там тоже очереди. Говорят, есть вторая; не проверял. И все-таки — зачем ты уезжаешь? Ты, фаталист, вполне равнодушный к своей потасканной шкуре? Подъезд опустел, остался старик-профессор девяносто семи лет в квартире напротив, его героическая сиделка, и Валик-таксист на четвертом этаже. Ну и жил бы, пока живется, в компании Валика и профессора. Тем паче ты избегаешь любых компаний, ты всю жизнь провел в вынужденном одиночестве…

Куда? Зачем?

Формально я знал, куда и зачем. В Дрогобыч, к дочери и внуку. Кто-то из многочисленных Наташкиных друзей в первые дни войны уехал в Германию, оставив пустой дом. Дочка перебралась туда неделю назад. Почему нет? Живи не хочу, главное, плати коммуналку. И все эти семь дней она звонила мне без перерыва. Писала эсэмэски, тиранила мессенджеры; требовала, чтобы я немедленно выехал к ним.

Мама умерла, говорила она. Еще не хватало потерять отца.

Мы не были близки. Если честно, мы вполне могли считаться незнакомцами, чужими людьми. Я женился сразу после института — наивный дурак, тогда я полагал, что моя болезнь вовсе и не болезнь, а так, нелепая случайность, что я справлюсь, преодолею, научусь жить с людьми, жить как люди, как все. Наташка родилась вскоре после свадьбы. Ей не исполнилось и года, когда жена ушла от меня, схватив ребенка в охапку. Вернее, это я ушел от них, оставив квартиру; ушел, ясно понимая, что я неизлечим и другого выхода нет.

Поступи я иначе, и жена однажды ночью задушила бы меня подушкой.

Виделись мы редко. На свадьбу к Наташке я не пошел, сказавшись больным. Когда родился Денис, я ранним утром, чтобы народу было поменьше, явился в роддом. Встал под окном, покричал, вызвал Наташку. Поздравил, посмотрел на конверт в ее руках.

Ушел.

Когда болезнь унесла мать Наташки, я не выдержал, пришел на похороны. Зря, конечно. Там меня накрыло, и все кончилось хуже, чем я рассчитывал. Кое-кто с тех пор не просто перестал со мной разговаривать, а проклинал меня по любому поводу, большей частью в интернете.

Так мы и жили. Я вроде как был, и в то же время меня вроде как и не было. Не знаю, какими мотивами Наташка объясняла себе внезапную потребность в отце-фантоме. Стресс войны? Одиночество после развода? Потребность в мужчине рядом? Свое согласие на отъезд я аргументировал страхом, что город оккупируют. Так себе объяснение, не хуже, не лучше других.

— Пропустите! Пропустите нас!

По перрону шел ледокол. Дородная, полная энергии старуха, вовсе огромная в пуховике не по размеру, взламывала толпу. В правой руке она тащила чудовищных размеров чемодан, потертый на сгибах, левой волокла за собой парнишку лет шестнадцати. Тощенький, вялый в движениях — шклюцеватый, говорила моя бывшая — парнишка высоко задирал подбородок, натыкался на людей, багаж, собак, что-то бормотал и улыбался такой же вялой, как он сам, виноватой улыбкой. Глаза парня закатились, между веками блестели грязноватые белки́.

Слепой, понял я. Или слабовидящий, из интерната.

— Пропустите нас!

— Сначала женщины! — заикнулся было полицейский. — Молодой человек, станьте в сторону…

И смолк.

Старуха с внуком полезли в вагон.

Второй

Мерный скрип снега под ботинками.

На улицах — ни души. В окнах — ни огонька. Угрюмый рассвет ползет за мной по пятам. Растекается мутным приливом, сочится вместе со снежной крупой с затянутых тучами небес.

Люблю одиночество. Толпа — мой кошмар. Даже компаний на вечеринках избегаю. Мизантропия? Нет, необходимость, жизненные обстоятельства. Сегодня выбрался наконец из метро, переполненного людьми, ищущими убежища под землей — и был счастлив, как дитя. Четверо суток! Не думал, что меня хватит на столько. Только вчера, уже под вечер…

Не надо вспоминать. Всякий раз это заканчивается одинаково.

Спасибо Стасу. В метро я бы больше не выдержал. И в приюте для беженцев. Комната в конце коридора? Своя, отдельная? Не проходная? Да, спасибо. Спасибо огромное, выезжаю! Доберусь — позвоню.

Легко сказать — доберусь. Поезд? Автобус? В мирное время — часов шестнадцать. А сейчас, когда война? Сутки? Больше? И все это время вокруг будут люди. Ладно, выдержу. Главное, не опоздать на автобус. Автобус лучше поезда. Это удача, что получилось забронировать место.

Стоп.

Ноги, куда вы меня занесли?

Ну да, домой, куда же еще. Вот эта улица, вот этот дом… Нет больше моего дома. Руины припорошило снегом. Когда прилетело, я в сортире сидел. Смешно: именно сортир и уцелел. Еще коридор с «тревожным рюкзаком», что стоял у дверей. Деньги, документы. Смена белья. Брюки, носки, рубашка. Фонарик, складной нож. Телефон, зарядка. Консервы. Три шоколадки. Ручка, блокнот. Целая пещера с сокровищами.

Остатки прошлой жизни.

Соседям сверху повезло меньше. Ни прошлой жизни не осталось, ни нынешней. Никакой.

Помню, уходя, оглушенный, потерянный, я зачем-то запер дверь. Вот он, ключ, в кармане. Зачем запер? Развороченное нутро жилища — нараспашку. Заходи кто хочет, бери что хочешь… Что там брать-то?

Зайти? Отыскать что-нибудь?

Нет. Мне еще через полгорода топать. Скрип-скрип… Бум-м-м! Ракета. Далеко, не опасно. Бум-м-м! Еще одна…

— Выньте руки из карманов. Медленно.

Блокпост: бетонные блоки, мешки с песком, противотанковые ежи. Хмурые лица военных. Вынимаю руки из карманов. Медленно, как велели. Демонстрирую.

— Куда направляетесь?

— На вокзал.

— Проходите. Не задерживайтесь.

И уже в спину, вдогонку:

— Счастливого пути!

Оборачиваюсь.

— Спасибо! И вам удачи!

Ноет спина. Последние дни было не до прогулок. Теряю форму, да. Сколько ее, той формы, в мои шестьдесят три? Последние дни — неприятно звучит. Хуже некуда.

У вокзала колышется, утробно гудя, человеческое море. В него вливаются тонкие ручейки. Прибой захлестывает ступени, подземные переходы, с ропотом откатывается назад. Похоже, перроны давно переполнены.

Слава богу, мне не сюда. Только представлю себя в этой каше — делается дурно. Налево, в обход, мимо непривычно пустого «МакДональдса». Чисто вымытые стекла провожают меня внимательными отражениями. Заснеженные ёлки, автобусная площадка. Рейсовые уходят с центрального автовокзала, там столпотворение. А сюда должны подогнать отдельные, эвакуационные, от волонтерского центра.

Здесь тоже люди. Стоят группками: семьи, супружеские пары, компании друзей. Не смотреть в глаза. Скользить взглядом. Не подходить слишком близко. Это я умею. Привык.

Пристраиваюсь с краю. Стаскиваю рюкзак.

— Вы по записи?

Крашеная блондинка лет пятидесяти. Лиловый пуховик, вязаная шапка. Слишком яркий макияж — безуспешная попытка скрыть морщины, тени под глазами, растрескавшиеся от холода губы. Она устала. Без сна всю неделю: договаривалась, выбивала, согласовывала, обзванивала, разруливала проблемы…

Лицо женщины идет рябью, превращается в пруд под дождем. Дождь стихает, пруд разглаживается. В водном зеркале проступает…

Не смотри! Отвернись! Пусть думает, что хочет.

— Да, по записи.

— Фамилия?.. Вы в списке. Второй автобус, место пять.

— Анна Николаевна! Подойдите, пожалуйста…

Ф-фух, отпустило. Вовремя ее позвали.

Снежная крупа сечет лицо. Поднимаю воротник, глубже натягиваю шапку. Надо беречь уши — это у меня слабое место. В такую погоду не летают самолеты. Это хорошо — по крайней мере, бомбить не будут. Увы, от ракет тучи не спасают. Вдалеке гулко бахает. Еще раз, ближе. Прилет за прилетом. Нет, это уже отлеты. Это наши.

Народ и ухом не ведет: привыкли.

Переминаюсь с ноги на ногу. Ботинки промокли. В автобусе разуюсь, сменю носки. Надо раздобыть сухой бумаги: газету или салфетки. Напихаю в ботинки — так есть шанс их высушить.

Автобусы.

Начинается давка. Железной рукой и голосом, заржавевшим от простуды, Анна Николаевна наводит порядок. Чемоданы в багажный отсек, сумки с собой. Заходим по списку! Вы в списке есть? Нет? Отойдите, не мешайте. Следующий!

Пятое место. Второй ряд, у окна слева. Стаскиваю ботинки, нахожу в рюкзаке сухие носки. Рядом устраивается мой ровесник — стильно потертая кожанка, кепка, очки в тонкой оправе. Вызывающе торчит клинышек седой бороды. Завести знакомство он, к счастью, не пытается.

Отодвигаюсь как можно дальше. Отворачиваюсь к окну.

— Никого не забыли? Никто не стоит, все сидят? Всё, поехали!

Первый

Ехал я, как король.

Это сказал попутчик, который пытался разместиться рядом, а то и вовсе согнать меня с верхней полки. Я объяснял ему, что свободного места нет, что я и сам едва умещаюсь здесь, на узкой полоске, в компании с уймой чужого багажа. Я инвалид, возражал попутчик, мне надо! На инвалида он похож не был, скорее на алкоголика.

В итоге его прогнали женщины с нижних полок. Когда, отчаявшись в моем милосердии, он принялся сгонять вниз молодую маму с мальчишкой лет пяти, что устроились напротив меня, женский коллектив не выдержал.

На нижних полках сидели по четыре человека. В нашем купе левая полка несла троих — толстуха в пушистом свитере категорически отказалась пускать четвертую пассажирку. Жестоко, но разумно — четвертая не поместилась бы.

Все, кому в купе не хватило мест, ехали в коридоре, сидя на полу. Подстилали верхнюю одежду, брали детей на колени. Прижимали к себе собак, удивительно молчаливых в сложившейся ситуации. Некоторые перебирались в тамбур, несмотря на царивший там холод. Пару раз я пытался уступить кому-нибудь свое место, и всякий раз получал благодарность и вежливый отказ. Кто-то не хотел бросать внизу четвероногого любимца, а большинство просто были не в силах вскарабкаться наверх.

Ну да, я король. Я еще могу.

А алкаш перебьется.

— Италия, — мечтательно произнесла толстуха. — Поеду в Италию. Найду себе итальянца…

Должно быть, она шутила. По ней трудно было понять, шутит она или говорит всерьез. Про итальянца она вспоминала шестой раз.

Остальные женщины молчали. Одна заикнулась о том, что сейчас надо привыкать к спартанскому образу жизни, и в этом даже есть некоторые преимущества, но ее не поддержали, и спартанка замолчала. Еще одна дама помоложе не вылезала из смартфона. Пробился звук — песня, что ли? Писклявый срывающийся голосок взял три-четыре ноты, и звук исчез.

— Сольфеджио, — стесняясь, пояснила дама. — Я преподаю сольфеджио. Веду урок онлайн.

— Надо зарядиться, — вздохнула толстуха.

Встав, она долго искала взглядом розетку, еще дольше пыталась вставить в розетку вилку зарядного устройства. Розетка размещалась высоко, руки у толстухи поднимались на уровень плеч, а дальше никак.

— Дайте сюда, — предложил я. — Мне проще.

— Спасибо…

И тут я совершил ошибку. Расслабился, недоглядел.

Наши руки соприкоснулись.

Так случалось не всегда, иначе я давно бы сошел с ума. Но сейчас меня накрыло. Кровь ударила в виски́, я сразу вспотел. Чуть не сверзился вниз, удержался; едва не выронил чужую зарядку вместе с подключенным айфоном; нет, удержал. Поезд начал сбавлять ход, вдалеке громыхнуло слабое эхо взрывов, но мне было не до войны.

Мне было холодно. Очень холодно.

…темень. Мороз.

Надо одеться. Иначе нельзя, иначе не выйти.

Боже мой, как же холодно!

Ноет поясница. Справа стреляет, не разогнуться.

Надо одеться. Тихо, чтобы не разбудить соседей.

Это пытка — ночной поход на двор…

— «Уролесан», — сказал я.

— Что? — не поняла толстуха.

— «Нефрофит» и «Уролесан». Кажется, так. Запаситесь заранее.

— О чем вы?

— У вас больные почки. Луцк… нет, это где-то под Луцком. Лагерь для беженцев. Вы застрянете там надолго. Если что, звоните дочери. Звоните сразу, без отлагательств. У нее есть знакомый врач, она поможет.

— Я? Луцк?!

Я хотел замолчать. Не мог. Никогда не могу.

— Туалет во дворе. Еще долго будет холодно. Запаситесь лекарствами, в лагере их не купить. И в поселке рядом — тоже. В Луцк много не наездишься…

— Что вы городите?!

Отпустило. Я сумел остановиться.

Из прокушенной губы текла кровь.

— Ничего. Извините.

— Вы больной? Дефективный?

— В каком-то смысле. Это неважно. Вот, я поставил на зарядку ваш айфон. Садитесь, я передам вам все, когда зарядится. Извините еще раз.

— Ладно, — согласилась толстуха, недоверчиво глядя на меня. — Вы не буйный?

— Нет. Я смирный.

— Ладно…

Если бы она могла, она бы, наверное, перешла в другое купе.

Соседки, к счастью, не заинтересовались нашим диалогом. Поезд к этому времени остановился, пережидая артналет. Все прислушивались к глухой пальбе где-то за лесом. Вздыхали, кашляли в кулак; моргали, стараясь не заплакать.

Музыкальная дама хладнокровно продолжала урок сольфеджио, а может, начала новый. Вот кто спартанка, честное слово.

В коридоре залаял чей-то терьер.

— Ладно, — в третий раз повторила толстуха. — Проехали.

Поезд тронулся.

До полуночи я только и делал, что ставил на зарядку чужие телефоны. По молчаливому согласию женщины назначили меня ответственным за розетку. Я тихо радовался: все могло кончиться гораздо хуже.

С полки я старался не спускаться.

Второй

Люди, люди. Полный салон.

Ворочаются, бормочут. Шелестят пакетами с едой. Дышат в затылок. Норовят вторгнуться, накрыть проливным дождем, косыми струями поступков и событий: настоящих, прошлых, будущих. Наполнить до краев, сомкнуться над головой, утянуть на глубину. Темной водой проникнуть в рот, нос, уши — и тогда остается лишь кричать что есть сил, до тошноты, до рвоты. Выкричать, выплеснуть из себя случившееся и неслучившееся…

Смотрю в окно. Если смотреть только в окно и никуда больше, можно на время забыть о людях.

Терпи, казак, атаманом будешь. Четверо суток в метро, превращенном в убежище — вот где был ад. Я примерный грешник: терпел, мучился. Под конец сорвался: стыдная, безобразная сцена. И так всю жизнь. С пяти лет, насколько я помню. С годами научился жить один. Минимум общения. Никаких рукопожатий — перчатки наше всё. Извините, у меня экзема. Брезгливость на лицах? Это хорошо, быстрее отстанут.

Семья? Какая тут семья…

Его Величество Интернет. Спаситель и благодетель. Где ж ты раньше был, дорогой мой? Вопрос, конечно, риторический.

Работа на удалёнке. Доставка продуктов на дом.

Война.

Она там, за окном. Проплывает остовами сгоревших автомобилей, оборванными проводами. Развалины домов скалятся проемами выбитых окон. Война бросается под колеса воронками от снарядов, автобус виляет, подпрыгивает на ухабах. Хорошо бы музыку в уши, чтобы с гарантией отгородиться от соседей. Увы, надо беречь заряд — нельзя остаться без связи.

Как люди обходились без нее в ту, давнюю войну? А как я сам обходился всего четверть века назад?

— Где моя сумка?! Лиза, куда ты дела мою сумку?

— Успокойся, Натали. Твоя сумка в багажнике.

— В каком багажнике? Она мне нужна!

— В багажнике автобуса.

— Какого автобуса?

— В котором мы едем, Натали.

— А куда мы едем?

— В эвакуацию.

— Зачем?

— Потому что война.

— Я не хочу в эвакуацию! Я хочу домой! Дайте мне выйти!

Цепкие пальцы вцепляются мне в волосы. Не больно, но меня насквозь пробивает током.

— Встаньте! Дайте мне выйти!

Престарелая дама полна бодрости и решимости. С энергией у нее все в порядке, жаль, с головой проблемы. Пытаюсь отстраниться, разорвать контакт, увернуться от дождя чужой жизни.

— Мы в автобусе, — говорю я. — Мы едем. Тут нет прохода.

— Есть!

— Если я встану, вы все равно не сможете выйти.

— Смогу! Вы встанете, и я смогу!

— Натали, сядь, пожалуйста. На ходу выходить нельзя.

— Пусть остановят автобус! Я выйду!

Натали разжимает хватку и переключается на Лизу — усталую женщину чуть младше ее самой:

— Ты мое место заняла! Встань немедленно!

Капризный седой ребенок. Поздно. Водоворот засасывает, тянет на глубину. Калейдоскоп образов: лица, дома, машины. Невнятный гомон, яростный вопль клаксона…

«Сдурела, старая?! Куда под колеса прешь?!»

«Я иду домой. Я хочу домой. Где мой дом? Где Лиза?!

«Где вы живете? Я вас отведу.»

«Я живу здесь! В Харькове! Проспект Тракторостроителей, дом…

«Это не Харьков. Это Львов.»

«Почему — Львов? Я не хочу во Львов! Лиза! Где Лиза?! Лиза, ты меня бросила?! Я хочу домой!..»

Лица тают, расплываются мутными кляксами, исчезают. Голоса сливаются, слов уже не разобрать…

Выныриваю. Отпустило.

Будущее теснится в груди, подступает к горлу, рвется наружу. Меня вот-вот стошнит: на Натали, Лизу, на соседа в очках. Это случится через полтора месяца. Натали потеряется в чужом городе. Лиза за ней не уследит. Натали пойдет куда глаза глядят, заблудится, едва не попадет под машину, запаникует, забудет, где она — и не сможет вспомнить, найти дорогу обратно.

Предупредить? Бесполезно. Натали живет в своем мире, она не запомнит, не воспримет. А Лиза все равно за ней не уследит: даже если будет знать, если поверит. Меня сочтут психом. Хорошо, если этим дело ограничится. Бывало хуже, много хуже.

Скриплю зубами.

— Вам плохо? Дать вам воды?

— Спасибо. Я в порядке. Вода у меня есть.

Пью из горлышка пластиковой бутылки. Все хорошо, ты справился, ты молодец. Ну вот: поперхнулся, закашлялся, воду пролил. Спокойнее. Все хорошо…

Иногда я уверен: если промолчу — не сбудется. А если сказал — всё. Приговор. Глупость, конечно. Суеверие. Мания величия. Тоже мне, вершитель судеб!

Одно я знаю точно: предупреждать людей бесполезно.

— Лиза! Где моя сумка?

Едем дальше.

Первый

В четверть третьего я вышел в тамбур покурить.

Легко сказать — вышел. На деле это оказалось тринадцатым подвигом Геракла. Сперва я долго спускался вниз, как престарелый акробат из-под купола цирка, стараясь не разбудить никого из спящих зрителей. Не знаю, право, спали женщины сидя, или просто коротали ночь в дремотном отупении, но они молчали, никак не реагируя на мои смертельные номера, а я долго искал, куда поставить ногу. Откидную ступеньку не нащупал, в итоге воспользовался столиком. Затем я на цыпочках брел по коридору, стараясь не наступить на чью-нибудь руку, ногу, лапу и хвост. Боялся, что собаки поднимут лай, но ничего, обошлось. Посетил туалет, удивительно чистый в сложившихся обстоятельствах.

И лишь после всех этих мытарств — тамбур.

Там курил он, Слепой. Тот парнишка, которого громадная бабка тащила в вагон, выдавая за незрячего. За дверным окном мелькали редкие фонари, тени делали Слепого старше, потрепанней. Он зыркнул на меня и отвернулся, не проявив интереса.

Грохот колес здесь звучал резко, остро. Пол под ногами ходил ходуном. Я задумался, не пройти ли дальше, в пространство между вагонами — и решил никуда не ходить. Запреты на курение сейчас казались чем-то несущественным, эхом прошлой, рухнувшей с откоса жизни, а компания Слепого меня не смущала.

Холодно. Вернуться за курткой? Нет, второй поход — это слишком.

Выудив из кармана мятую пачку «Кента», я сунул в рот сигарету и чиркнул зажигалкой. Слепой бросил свой окурок под ноги, мало заботясь о мнении проводника на сей счет, вздохнул и тоже достал вторую — или какую там по счету? — сигарету.

— Огоньком угостите?

Я протянул ему зажигалку, чиркнул колесиком. Слепой наклонился вперед — и сделал самое глупое, самое опасное, что только можно было от него ожидать. Вместо того, чтобы просто сунуть кончик сигареты в огонь и затянуться, он накрыл мою руку своими ладонями, забрал, словно в ковшик, и крепко сжал.

Не знаю, может, моя рука тряслась. Или Слепой хотел проявить теплые чувства к случайному попутчику. Или ему было страшно, всю дорогу страшно до одури, и он прятался в этом прикосновении, как в шатком домике.

Ничего я не знаю, кроме того, что меня накрыло с головой.

…холодно. Сыро.

Скоро рассвет.

Зябкие пряди тумана ползут под ногами.

Лес.

Пять или шесть парней стоят, расстегнув штаны. Облегчаются на траву. Довольно охают, постанывают. Перебрасываются глупыми шутками.

Все в камуфляже.

За парнями — блиндажи, землянки, что-то еще.

Отвратительный вой рвет небо в клочья. Следом, без перерыва — а может, это кажется, что без перерыва — рвется в клочья земля.

— Не ходи за справкой.

— Что, простите?

— Когда приедешь, не ходи за справкой переселенца. Бабушка будет настаивать, говорить, что без справки ты не получишь материальную помощь. Все равно не ходи.

— Какая еще справка?

Он смотрел на меня, разинув рот. Руку с зажигалкой, впрочем, не отпускал. Не отпускало и меня — огонь стимулирует ярче, болезненней. Фитилек дрожал, голубоватый язычок пламени с трудом балансировал на конце фитиля. Пол под ногами трясся, как в падучей.

— Тебе двадцать шесть, Толик. Ты просто выглядишь подростком. Придешь за справкой, тебя направят в военкомат. Мобилизуют, понял? Учебка, потом — Харьковская область, где-то под Купянском. Точнее не вижу.

— Под Купянском?!

— Это будет осенью. Кажется, осенью. Вас накроют залпом. Тебя и других. Не ходи за справкой, ну ее к черту…

И тут он меня ударил. Бить Слепой не умел, просто ткнул кулаком в живот. Отпустил мою руку с зажигалкой и ткнул. Еще раз, еще. Махнул по голове. Он бил и бил, без замаха, плохо понимая, что делает. Толкал к стене, наваливался всем телом, с трудом ориентируясь в тесноте тамбура.

Бил и плакал.

Я не сопротивлялся. В первый раз, что ли? Закрыл руками лицо; ждал, пока из Слепого вытечет вся гнилая дурни́на. Если не сопротивляться, они быстрей заканчивают. Кто они? Ну, те, с кем я поговорил по душам.

Это пустяки. Это так, плюнуть и растереть. Появление на похоронах бывшей стоило мне двух зубных мостов. Кровь в моче держалась больше месяца. А это пустяки, честное слово. Он не только выглядит подростком, он и бьет, как дитя. Бабушка, полагаю, била бы крепче.

— Ты! ты…

Устал, выдохся. Выбежал из тамбура, хлопнув дверью. Гавкнула спросонья чья-то собака, выругалась женщина: крепко, по-мужски. Начал плакать младенец. Я опустил руки, прислушался к ощущениям. Нормально. По печенке он мне, конечно, влупил от души. Надо было куртку надевать.

Ладно, до прибытия очухаюсь.

Достав новую сигарету, я дышал горьким дымом, ожидая, когда люди в коридоре задремлют, а звери угомонятся. Идти сразу после Слепого не хотелось.

Все, можно.

Окурки я бросил в отсек для мусора: и свои, и его.

Когда я уже лежал на верхней полке, бездумно глядя в потолок — как король, да! — возле нашего купе возник Слепой. Я не видел его, как и он меня; я его чуял, как и он меня. Парень стоял долго, минут пять или больше. Ничего не делал, не пытался войти, просто стоял. Сопел, топтался на месте.

Потом ушел.

Хотел что-то спросить? Не знаю. Вряд ли он пришел, чтобы ударить меня напоследок.

Второй

Спать в автобусе на стоянке, забытой среди полей — то еще удовольствие. Проваливаешься в тревожную дремоту; выныриваешь, судорожно глотаешь ртом спертый воздух, как рыба, выброшенная на берег; уплываешь, опять вскидываешься…

Спина ноет, шея затекла. Ноги — пара дубовых колод.

Завтрак: у кого что есть. Плюс то, чем нас по пути одарили добрые самаритяне, друзья водителя из придорожного села.

Трогаемся.

Сюда война не добралась: ни воронок, ни развалин. Автобус ползет в веренице машин, растянувшейся на десятки километров. Все стремятся на запад, подальше от «Смерчей», «Ураганов» и «Градов» — таков прогноз погоды на ближайшее время. Навстречу проносятся крытые военные грузовики и тягачи, что тянут платформы с тушами танков и БМП под брезентом.

Блокпосты на дорогах. В магазинах на заправках — шаром покати. Все смели те, кто проехал до нас. В лучшем случае удается выпить чашку кофе, купить бутылку воды. Бензин есть не везде. Нам везет: дважды заправились.

Поля — мертвецы в грязно-белых саванах. Голые рощи с мольбой тянут вслед изломанные пальцы ветвей: «Возьмите с собой!» Ползет следом, не отстает бесконечный февраль, хотя по календарю уже март.

Календарь сломался, не работает.

Очередная заправка. Наружу выбираются все: перекурить, попытать счастья в кафе, посетить сортир. Выбираюсь последним, по привычке прихватив с собой рюкзак. Никто его не украдет, но там всё, что у меня есть.

Поскальзываюсь на ступеньке. Грязная щебенка стремительно бросается навстречу, я уже предчувствую неизбежный удар. Меня подхватывают крепкие руки. Держат, не дают упасть. Ставят на ноги.

— Вы в порядке? Осторожней надо.

Водитель. Его лицо слишком близко. Отвернуться я не успеваю.

Тело пронзает электрический разряд. Лицо водителя перечеркивают косые штрихи дождя. Рябит поверхность пруда. Надвигается, как щебень обочины. Темный водоворот подхватывает, тащит на дно. Что это? Дорожная разметка. Серая лента асфальта. Впереди тормозит, мигает габаритниками тяжелая фура. Мы снова в автобусе? Едем дальше? Притормаживаю и я. Встречка чистая. Кручу руль, обхожу фуру. Я никогда не водил машину! Не сидел за баранкой!

Это не я. Это он.

Указатель: «Житомир 50». Черный джип, сверкая хромированным тюнингом, рывком выпрыгивает из-за фуры. Разминуться — никаких шансов. Но я все равно что есть силы жму на тормоз, выворачиваю руль…

Удар.

Темнота.

Свет.

— Дорога на Житомир. Асфальт, разметка, две полосы… Пятьдесят километров до города. Полтора месяца! Запомните: через полтора месяца! Авария! Фура…

Так всегда: мне кажется, что я кричу. А это просто шепот.

— Вы будете обгонять. Джип навстречу. Не едьте туда. Не надо! Житомир, полтора месяца. Пятьдесят километров. Фура, джип, смерть…

Его лицо. Оно такое… Как у всех, кому я предрекал. Кажется, он хочет меня ударить. Не ударил, сдержался. Хороший человек. Мало кто может удержаться. Плюнул мне под ноги и пошел прочь, доставая из пачки новую сигарету. Одну сломал. Другую достал, прикурил на ходу.

Догнать, извиниться? Попытаться объяснить?

Бесполезно. Будет только хуже. Во второй раз он ударит.

Резь в низу живота. Обычное дело: сначала вырываются слова, за ними — содержимое мочевого пузыря.

Добежать до туалета я успел.

А когда вышел — автобуса у заправки уже не было.

Меня подобрали через час. Замызганная побитая «КИА» цвета осенних сумерек. Семья из Николаева: муж с женой, двое детей. Мальчишка — впереди, рядом с отцом. Девочка в смешной розовой шапочке с ушками — сзади, с матерью.

Повезло.

Я вжался в дверцу, стараясь отодвинуться как можно дальше от женщины с девочкой. Уставился в окно, твердя, как заклинание: «Я ничего не вижу. Ничего не слышу. Ничего не знаю…»

Блокпост на въезде в город мы миновали ближе к вечеру.

— Куда вам?

— На вокзал, если можно.

От вокзала до дома, где меня ждут, рукой подать.

Первый

По прибытии нас не сразу выпустили в город.

Шел ракетный обстрел железнодорожных узлов, расположенных неподалеку от вокзала. Всех — прибывших, уезжающих, ожидающих — согнали в тоннель подземного перехода. Люди толпились, нервничали, наступали друг другу на ноги. Одни хотели поскорей уехать дальше, другие — выйти в город, несмотря на обстрел.

Длинноволосый музыкант с гитарой в чехле не мог устоять на месте. Бродил туда-сюда, вписывался в редкие паузы между ожидающими, цеплял всех своим инструментом, извинялся. Мужичок делового вида, мелкий и шустрый, прорвался на лестницу, затем на платформу. Местная волонтерка, старшая в группе, пыталась его вернуть. Платформа крытая, кричала она, при попадании могут брызнуть стекла, и тогда все, конец. Мужичок отмахивался, кричал в ответ, что в тоннеле нет связи, а у него важный разговор, что после харьковских обстрелов ему этот ваш фейерверк — плюнуть и растереть.

— Вы гость города, — пришел на помощь волонтерке ее коллега. — Вы должны слушаться, когда вам говорят. Нам что, вызвать полицию?

— Я у себя, в Украине, — мужичок внезапно озверел.

Отнял телефон от уха, повернулся лицом к лестнице, ведущей обратно в тоннель:

— Я здесь в любом городе хозяин. Я везде местный, я свой, ясно? У меня машина с лекарствами под Кременчугом встала, долбись оно конем! Пока я не сдвину ее, заразу, с места…

Волонтеры угомонились.

Я ждал молча, встав лицом к стене. Через плечо поглядывал по сторонам, не желая напороться на Слепого с его бабушкой. Только рецидива мне не хватало! Тут в толпе и не разойдешься по-хорошему, не сбежишь… Меня ломало, но не слишком. Легко отделался. От инцидента со Слепым, плюс толстуха с больными почками, можно было ждать худших последствий.

Ага, отбой тревоги.

Выпускают.

Снаружи, на привокзальной площади, царил хорошо организованный хаос. Сравнение, конечно, не из лучших, но другого на ум не пришло. Девушки с табличками в руках предлагали посадку в автобусы на Польшу, Чехию, Германию. Везли и в Закарпатье. Многие автобусы были бесплатными, но не все. У палаток с чаем и горячим питанием стояли очереди. Кого-то не брали в автобус с собакой. Семья рыдала, собака выла.

Нет, взяли. Повезло. В смысле, повезли.

— Это там, — автобусная зазывала, приметив мой интерес к собаке, махнула рукой куда-то в сторону, — прямо и сразу налево. Там их целая улица.

— Кого? — не понял я.

— Собак. Не всем так везет, как этой. Если нельзя дальше с животными, люди ведут собак туда. Привязывают к деревьям, к столбам. Там и коты есть.

— Привязывают? — я побледнел. — Они же пропадут!

— С чего бы? — в свою очередь изумилась зазывала. — Их к вечеру разбирают. Местные разбирают по домам. Я себе британца взяла, вислоухого. Я думала, вы собачку хотите…

— Я не местный. Я только что приехал.

— А я смотрю, у вас вещей с собой нет. Один рюкзачок. У нас все с такими рюкзачками по городу… Автобус до Кракова хотите? Есть места.

— Мне в Дрогобыч.

— Семнадцать сорок уже ушел. Следующий в двадцать сорок пять. От церкви святой Анны…

— Спасибо.

Я свернул к будке с кофе. Удивительно, но там никого не было, кроме продавщицы и одного-единственного клиента. Он уже забирал свой стаканчик.

— Эспрессо, пожалуйста. Без сахара.

Я протянул мятую двадцатку. Рука случайно коснулась плеча человека, который собирался отойти в сторону, к скамейкам.

Второй

Меня высадили у вокзала, как я и просил.

Прощаюсь, не глядя в лица. Желаю счастливого пути. Да, и пусть все будут живы. Сверяюсь с картой в телефоне. Так, минуем вокзал, сворачиваем на улочку по правую руку. Два квартала, перекресток, еще раз направо…

На вокзале, конечно, толпа. Ничего, проскользну по краю.

Смеркается. Занавес туч разошелся, в лиловом небе загораются первые софиты звезд. Шатры, палатки. Пляшут языки оранжевого пламени. Мясо на решетке благоухает на всю площадь. Рядом — самодельный плакат: «Бесплатная еда для беженцев». Молчаливая усталая очередь. Никто не толкается, не лезет вперед. Волонтеры выкладывают еду на пластиковые тарелки, добавляют подогретый хлеб; разливают чай.

От голода желудок сводит спазмом.

Иду дальше.

Медицинская палатка. Справочный пункт. Шатер с надписью «Отдых для мам с детьми». Людей меньше, чем я ожидал. Все тихие, молчаливые, пришибленные общей бедой. Из будки тянет ароматом свежего кофе. Мужчина с картонным стаканчиком отошел в сторону, больше у окошка никого нет.

Не выдерживаю.

— Большой американо с сахаром, пожалуйста.

Сую деньги в окошко. Отдергиваю руку, стараясь не коснуться чужих пальцев. Жду, беру стаканчик: приятно теплый, шершавый на ощупь. Первый глоток. Божественно! Здесь всегда был чудесный кофе, даже война не смогла этого изменить.

Новый страждущий подходит к будке. Тянет руку с деньгами, касается моего плеча. Не знаю, что испытывает человек, в которого попала молния. Наверное, это похоже на то, что испытываю я.

Оборачиваюсь, понимая, что уже ничего не изменить.

Лицо незнакомца перечеркивают косые штрихи дождя. Навстречу им падают другие, чужие штрихи — крест-накрест, густой сеткой. Наши взгляды тоже скрещиваются, как два копья. Сквозь сетку я чудом ухитряюсь различить страшное: губы незнакомца начинают шевелиться.

Я никогда не встречал подобных себе. Оказывается, такие, как мы, узнают друг друга с первого взгляда. Сейчас он скажет…

Не хочу! Не хочу ничего слышать!

Не хочу ничего знать…

— Молчи!

Моя слюна брызжет ему в лицо. На моих щеках — брызги чужой слюны.

Он тоже кричит.

— Ты!..

— …ты!

Роняю кофе. Хватаю его за грудки. Он хватает меня.

Лязгают зубы.

— Молчи!

Нож! У меня в кармане нож…

Первый

Еще секунда, и мы бы схватились с ним, вторым, в откровенном, первобытном, убийственном безумии. Я бы кинулся на него, не позволяя второму открыть рот, произнести хотя бы слово; он бы кинулся на меня, рыча одичалым псом, мы бы упали, я бил бы его головой об асфальт, хрипя и брызжа слюной; а может, это он бил бы меня головой об асфальт, какая, в сущности, разница…

Не знаю, откуда она взялась.

Сухая птичья лапка повисла у меня на рукаве. Вцепилась коготками: не оторвать. Другой рукой она держала за рукав второго.

Старуха. За восемьдесят, точнее не скажу.

Позже я не вспомню ее лица. Ни лица, ни одежды, ничего. Тогда мне казалось, что я запомнил все до мельчайшей черточки. Ан нет, не вспомню. Я уже говорил, что себе подобных мы различаем сразу? Ну вот, это было главным. Главным и невозможным: трое на одном вокзале?

Вот это — да. Остальное — чепуха.

— Не надо, — сказала старуха.

Поздно. Я дал ей заговорить. Мы дали ей заговорить.

— Не надо, мальчики. Все будет хорошо.

Кровь ударила в голову. Земля качнулась под ногами.

— Все будет хорошо, я знаю, — ее голос потрескивал от возраста, как дрова в печи. Шипел виниловой пластинкой, запиленной до полной ветхости. — Я точно знаю. И не спорьте со мной! Все будет хорошо, просто не сразу.

Она уходила, не оборачиваясь, не ожидая нашего ответа, согласия или протеста. Терялась, растворялась в толпе: сахар в бурлящем кипятке. А я глядел ей вслед, глядел, уже не видя старухи, и ждал, что она вернется, скажет еще что-нибудь, а может, отведет меня куда-то.

Куда?

Я пошел следом. Знал, что не догоню, не найду ее меж людей, и все равно пошел. Кофе? Бог с ним, с кофе. Я ускорял шаг, бежал мимо палаток, где поили чаем и раздавали горячий суп, мимо беженцев и волонтеров, местных и приезжих, огибал сумки, баулы, чемоданы, бездумно шарил глазами по черным витринам павильонов, где в мирное время меняли валюту, торговали пирожками, сигаретами, аксессуарами для мобильных телефонов; спотыкаясь, пересек трамвайные пути…

Мальчишка. Совсем мелкий, года три, наверное.

Он рыдал громко, самозабвенно. Утирал слезы кулаком, замолкал на краткий миг, набирал полную грудь воздуха — и снова заводил свой горький, отчаянный плач. Я присел рядом, зная, что этого нельзя делать. Иди прочь, кричал весь мой опыт. Не останавливайся!

— Потерялся? — спросил я.

Он сделал то, чего я боялся больше всего. Схватил меня за руку, изо всех своих невеликих сил сжал указательный палец незнакомого дядьки. Он тонул, а палец был единственным, что могло удержать его на поверхности темной беспощадной воды.

Зарыдал еще громче.

Меня накрыло. Накрыло так, как никогда в жизни.

— Все будет хорошо, — произнес я, не веря самому себе. — Маму потерял? Мама уже знает, уже ищет тебя. Вот, нашла, надо только чуть-чуть подождать. Совсем немножко, понял. Мама здесь, вот она…

Она вывернулась из-за киоска: встрепанная, красная, хватая воздух ртом.

— Антошка! Я кому велела стоять на месте!

Подхватила на руки, прижала: не оторвать.

— Ой, спасибо вам! Я на секунду отвернулась, а он… У нас вещи, рук не хватает: сумки нести, его держать! Только отвернешься, а он раз, и сбежал…

— Давайте помогу, — предложил я. — Где ваши вещи?

— Вон там, за киоском. Ой, спасибо вам…

— Куда нести?

— К церкви. Ой, я забыла… К святой Анне. А я вас точно не обременю? Такое время, страшно подумать…

— Нам по дороге. Несите Антошку, а я возьму вещи.

— Ой, у нас чемодан тяжелый…

— Ничего, он на колесиках. А сумка совсем легкая.

Забрасывая сумку на плечо, я увидел второго. Он стоял у входа в вокзал, на ступеньках, и что-то взахлеб твердил девушке с каменным лицом. Такие лица сейчас были у многих. Он говорил, говорил, не в силах остановиться, а девушка слушала, не перебивая.

Когда камень ее лица треснул, рождая улыбку, я подхватил чемодан — и, грохоча по плитке мостовой, потащил багаж за матерью и сыном.

Октябрь 2022 г.